Уважаемый коллега мой по цеху поэтъ Александръ Саньковъ удивляется кликушеству Бродскаго о стихотворной формѣ, уличая сего Бродскаго въ неумѣніи сковать «хотя бы правильнаго сонета». Помилуйте, другъ милый! Снизимъ планку; какой сонетъ, когда обсуждаемый персонажъ и рѵѳмовалъ-то какъ придется, на глазокъ?

А еще онъ былъ патологически глухъ къ стилю. Что̀, апологеты совѣтскаго стихотворчества, скажете: безразборчиво-безсмысленное смѣшенье стилей — это, дескать, пріемъ? — Какъ бы не такъ, не пріемъ это, а глухота и отсутствіе даже представленія о Вкусѣ. Не писать же оду феней, а блатнякъ славянскимъ штилемъ! Но Бродскій могъ...

Нѣсколько времени назадъ пришла мнѣ мысль, оказавшаяся разгадкою сего персонажа. Тайна, впрочемъ, выяснилась быть неглубокой и даже до смѣшнаго простой. Всѣ пересказываютъ Ахматову: какую, молъ, біографію дѣлаютъ нашему рыжему. Она была права, но не увидѣла должнаго продолженія этой мысли: какую нашему рыжему роль на театрѣ уготовили. Бродскому сшили сценическій костюмъ поэта и интеллектуала; костюмъ былъ ему великоватъ, но онъ самъ въ эту свою роль такъ увѣровалъ, что забылъ, что это только игра на театрѣ (хотя всегда твердилъ, что судьба — игра...), и чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе съ этимъ костюмомъ сживался, покуда не сросся съ нимъ вполнѣ. Соотвѣтствовать при этомъ своей роли онъ никакъ не могъ: и поэтъ не очень (хотя небезталаненъ), и интеллектуалъ, что называется, на полшишечки. Но сценическая маска свое дѣло сдѣлала.

Ольшанский очень точно написал:

События 1917-1921 года в нашем государственном историческом нарративе (не люблю это слово, но ладно уж) – том, который виден на разного рода уличных стендах, памятных табличках, в интерьерах музеев, речах гидов и текстах книг, изданных при участии официальных учреждений, - находятся как бы за стыдливой занавесочкой.

Запретов нет, вы можете все узнать, если хотите, но – государство вам помогать не будет. Сама-сама-сама, как говорил Михалков в известном фильме. Про 1941-1945 будет абсолютно везде, а здесь – господство уклончивых фраз.

«В 1918 году дом был передан советским организациям…»

«Князь покинул Россию».

«Коллекция владельцев разошлась по музеям».

«Усадьба была утрачена».

«В это сложное время…»

И, если представить, что иные люди мало что знают о произошедшем, то - и не узнают.

Что в России случилась вселенского масштаба катастрофа, что в стране были тотально ограблены и отчасти уничтожены, а отчасти изгнаны или лишены всех прав все образованные и состоятельные люди, что был искусственный голод, вызванный деятельностью фанатиков-сектантов, что Петербург был выморен, что освобожденные джанги, преследуя белых шайтанов, линчевали и жгли, успешно ликвидировав даже Михайловское, словом, что произошел обвал в жанре падения Римской империи – об этом государство молчит, и уж тем более не признает за жертвами статуса жертв, а за преступниками – юридической неправоты.

Ничего не было, а если и было, то прошло.

Окололиттературный телеграмъ брызжетъ восторгами по поводу того, что гдѣ-то въ Китаѣ Максиму Амелину какую-то литтературную премію вручилъ самъ (sic!) Джеки Чанъ. Что̀ сказать? Мы получили очередную возможность увидѣть современное состояніе нашей словесности во всей ея неприкрытой красѣ. Пушкинъ, должно быть, сейчасъ завидуетъ Амелину черною завистью:

Самъ Джеки Чанъ его замѣтилъ
И, въ гробъ сходя, благословилъ!

Бродскиальная астма

Vrbes et populi pereunt, et nos pereamus.
     Nam quis spes tibi sit? omnia peiora fit.

Странное сближеніе.

Въ «Hiſtoria Von D. Johañ Fauſten / dem weitbeſchreyten Zauberer vnnd Schwartzkünſtler», опубликованной во Франкфуртѣ-на-Майнѣ въ 1587 году, Дьяволъ обращается къ Фаусту:

Darum, mein Fauſte, iſts nit gut mit großen Herrn und dem Teufel Kirſchen eſſen, ſie werfen einem die Stiel ins Angeſicht, wie du nun ſieheſt; derhalben wäreſt du wol weit von dannen gangen, das wäre gut für die Schu‌ß geweſen.

Поэтому, Фаусте мой, нехорошо кушать вишню съ большими вельможами и съ Дьяволомъ: они, какъ ты видишь теперь, бросаютъ косточки* въ лицо; посему, даже и отойди ты отъ нихъ подальше, сіе было бы удобно для броска.

И.П. Бѣлкинъ въ одной изъ своихъ повѣстей, изданныхъ А.С. Пушкинымъ, именно въ «Выстрѣлѣ», пишетъ:

Жизнь его наконецъ была въ моихъ рукахъ; я глядѣлъ на него жадно, стараясь уловить хотя одну тѣнь безпокойства… Онъ стоялъ подъ пистолетомъ, выбирая изъ фуражки спѣлыя черешни и выплевывая косточки, которыя долетали до меня. Его равнодушіе взбѣсило меня.

Достовѣрно извѣстно, что въ этомъ эпизодѣ «Выстрѣла» описанъ дѣйствительный случай, произошедшій съ самимъ Пушкинымъ; не менѣе достовѣрно можно утверждать, что Пушкинъ не читалъ упомянутаго сочиненія о Фаустѣ. И тѣмъ не менѣе — и деталь и контекстъ говорятъ сами за себя!

— — —
* По-нѣмецки die Stiel — ‘черенокъ’. Это странно, поелику черенокъ бросить по воздуху, какъ представляется мнѣ, трудно чрезвычайно. Впавъ въ сіе переводческое затрудненіе, я постановилъ справиться съ уже существующимъ переводомъ этого мѣста: тамъ тоже стоитъ косточка. Правда, въ этой же фразѣ переводчикъ Р.В. Френкель спуталъ Schuß ‘выстрѣлъ’ и Schutz ‘защита’... Аглицкій переводъ справляется съ симъ затрудненіемъ черезъ обобщеніе: you now ſee that they ſmite you upon the cheek ‘ты видишь теперь, что они поражаютъ <кушающаго съ ними вишни> въ щеку’.

Надеюсь, местные властители не глупее малороссийских коллег, пойманных на распиле западной помощи, и мы ещё увидим кадры местных золотых нужников, построенных на средства от ежемесячных ремонтов улиц и тротуаров столицы нашего богоспасаемого отечества.

Скорбь обнимаетъ мое сердце: второй родительный падежъ медленно покидаетъ насъ. Въ аэропортахъ отнынѣ мы не ожидаемъ посадки, но ожидаемъ посадку. Увы!

Эрнст Юнгер «Через линию»

Joſeph Brodſkij

             Воротишься на родину...

Du kehreſt einmal heim. Na ja, was dann?
Schaue dich um: Du biſt ja nirgendweſſen,
gebraucht wirſt du als Freund gar keinem Mann, —
du kehreſt, kaufe dir zum Abendeſſen

zum Beiſpiel, irgend einen süßen Wein,
ſieh in das Fenſter, trink beim Denken ſtillen:
ja alle Schuld, ja alle Schuld iſt dein,
und das iſt gut. So gut. Um Gottes Willen.

So gut, daß niemand ſchuldig, und ſo wohl,
ſo gut, daß niemand deine Seel befange,
ſo gut, daß niemand ja auf Erden soll
dich bis zum Tode lieben lebenslange.

So gut, daß nimmer du begleitet biſt
von irgend einem in die Dunkelheiten,
ſo gut, wenn man allein auf Erden iſt,
aus dem Bahnhofsgeräuſch ſtill wegzugleiten.

So gut, wenn du dich in die Heimat eilſt,
’ne Täuſchung zu ertappen, die dir ſchimmert,
und zu begreifen jäh, wie langſam ſich der Geiſt
um neuere Veränderungen kümmert.

Аристотель былъ правъ и правымъ пребудетъ, но одна его мысль спустя время все же нуждается въ уточненіи грамматическихъ формъ:

Эсхилъ показываетъ боговъ, Софоклъ — людей, какими они должны быть, а Еврипидъ — людей, какими они были когда-то.

Встрѣтилась въ романѣ, мною теперь редактируемомъ (обнародовать имя его — рано), чуднѣйшая мысль: если очистить ее отъ сопутствующихъ оттѣнковъ, сія такова:

И великая литтература реализма — это, въ сущности, тоже Gelegenheitsdichtung*.

——
* Стихи по случаю.

Я разбираюсь въ трехъ вещахъ: въ вінѣ, поэзіи, людяхъ.

Іосифъ Скалигеръ

Не счесть лѣтъ, сколько длятся уже споры о томъ, что‌ есть хорошая поэзія. Дать ей опредѣленіе, въ самомъ дѣлѣ, трудно; единственный вполнѣ резонный критерій (поскольку эстетика есть наука о выраженіи, хорошая поэзія есть та, которая въ наиболѣе полной мѣрѣ осуществляетъ свою внутреннюю форму) зачастую невозможно примѣнить къ конкретнымъ произведеніямъ искусства. Это открываетъ возможность евристическихъ не опредѣленій, но характеристикъ.

Давеча дорогой пріятель мой А.Г., искушенный въ изящной словесности и антикваріатѣ, съ коимъ пріятелемъ сошлись мы на почвѣ логофиліи въ общемъ и любви къ Владиміру Сирину въ частности, заманилъ меня въ Домъ Книги — провѣдать, какъ тамъ поживаютъ тѣ четыре экземпляра «Пазорей», что на моментъ послѣдняго моего визита въ сю обитѣль книжности оставались еще здѣсь въ продажѣ. И вотъ: стоя у стеллажей съ современной поэзіею (гдѣ — увы! таковъ ужь обычай! стоитъ и моя книга), мы разговорились о стихотворчествѣ; передавать всю нашу бесѣду нѣтъ никакой возможности, тѣмъ паче что это была истинная бесѣда — то есть разговоръ нашъ, курсировавшій между двумя точками осуществленія Духа, нельзя передать наборомъ тезисовъ, ибо онъ былъ не фабуленъ, но сюжетенъ, — однако разговоръ сей привелъ къ идеѣ, о коей я и желаю повѣдать.

Мы говорили о Вергиліи, о гексаметрахъ, о переводахъ, о «Пѣсни о Гильдебрандѣ», о гармонической точности... А вокругъ то и дѣло сновали хорошенькія дѣвицы, такъ что то я, то пріятель мой нить нашея бесѣды теряли, заглядываясь на окружившую насъ вдругъ красоту. И вотъ тутъ-то родилась у меня евристическая характеристика хорошей поэзіи, своего рода пробный камень — можетъ статься, и не исчерпывающій, но ужь точно вполнѣ достаточный:

Хорошая поэзія должна быть чарующѣе женскихъ ножекъ.