Открыт предзаказ на книгу Татьяны Борисовой «Когда велит совесть. Культурные истоки судебной реформы 1864 года в России»

Судебная реформа 1864 года стала попыткой радикальных преобразований российского общества, причем не только в юридической, но и в нравственной сфере. Начиная с 1830‑х — 1840‑х годов в публичном дискурсе человек, государство и его законы стали связываться сложной сетью различных понятий и чувств, а «долг совести» и «чувство истины» стали восприниматься как доступные всем сословиям средства этической ревизии русской жизни. В центре исследования Татьяны Борисовой — понятие совести, которое вступало зачастую в противоречивые отношения с понятием законности. Почему законность и судопроизводство в Российской империи стали восприниматься значительной частью образованного класса как безнравственные и аморальные? Как совесть получила большую преобразовательную силу, действие которой оказалось непредсказуемым для самих реформаторов? И почему порожденная переменами судебная практика стала ярким явлением русской культуры, но в то же время замедлила формирование правового самосознания и гражданского общества?

Оформить предзаказ на книгу со скидкой 25% можно на nlobooks.ru.

Тезисы к политическому конституционализму

Немного запоздало, но несколько тезисов по итогам выступления на семинаре теории государства и права в питерской вышке.
Политический конституционализм – это политико-правовая доктрина, которая делает акцент не на формальных правовых процедурах, но на их политическом основании. Представители данного направления указывают на то, что правовые институты и процедуры, будь то суд или законотворческий процесс, никогда не способны полностью вместить себя современный источник власти демократических обществ – народ. В результате, за счет представительного правления образуется некоторый избыток, который скрывается, вытесняется в бессознательное наших политических порядков. Власть остается у ограниченного круга лиц, а большинство на самом деле остается один на один с системой, чья легитимность и справедливость ставится под сомнение, но с которой ничего нельзя поделать, ведь для этого требуется обращение к тем самым юридическим конституционным основаниям, которые не следует ломать ни в коем случае. В итоге получается закольцовывание, из которого при ординарном ходе вещей не выйти. В целом подобный подход сближается с Критическими правовыми исследованиями (Critical Legal Studies), отличаясь тем, что ставит перед собой не только задачу деконструкции правовой системы, но также построения нормативной теории, напрямую прилагая свои инструменты к анализу конституционных процессов.

Далее тезисы:

1. Политический конституционализм предшествует юридическому конституционализму. Как и истоки любой идеи, доктрину политического конституционализма можно найти уже в древности. Конечно, это очень грубо и отдает мифологией анахронизма, но, учитывая тот факт, что современный политический конституционализм сближается с нео-республиканскими теориями (Скиннер, Петтит, Вергара, МакКормик), это мифотворчество оправдано и понятно.
В античности политический конституционализм обращается к устройству полиса, рассматривая круговорот различных режимов правления (Полибий), а также видя наилучшим устройством – смешанное правление (Аристотель). В таком виде произвольная власть одних уравновешивается властью других. В эпоху Возрождения Макиавелли определит, что движущей силой хороших законов всех обществ является противостояние двух классов – grandi и populus. Соответственно, основной характерной чертой античного и нововременного понимания конституционализма является неизбежный конфликт и его стабилизация законами. В это время «политическое тело» мыслится по аналогии с телом физическим, что ведет к тому, что политическая форма имманентна человеческому сообществу, его составляющему. Это важно.

2. В эпоху Просвещения все меняется. Под влиянием ньютоновской физики баланс между различными силами в обществе начинается пониматься динамически: разные части общества наращивают свою силу, которая уравновешивается наращиванием силы противоположной стороны. Если древние понимали конфликт как «болезнь политического организма», которую необходим преодолеть для общего блага, то теперь противостояние разных сил происходит для обогащения самих этих сил. В рыночной логике эта конкуренция приводит к бесконечному прогрессу. В этом контексте рождается государство, чьей целью становится поддержание этого динамического эквилибриума не между группами, составляющими одно целое, но между атомарными субъектами частной инициативы. Для этого государство само должно стать субъектом. На его структуру перекладывается идея динамического равновесия, из которой вытекает доктрина разделения властей и происходит формирование основного на сегодняшний день типа политики – законное правительство против законной оппозиции.

3. Если в древности законы были производным политики, то теперь политика становится подчинена закону, точнее — законным процедурам. Rule of Law приводит к тому, что «политическим» является только то, что определено как «политическое». Остальное же признается экстремистским и посягающим на основы конституционного строя, то есть на основы политико-правового образования как такового.

4. Политический конституционализм в качестве современной доктрины берет свое начало с лекции английского юриста Джона Гриффита, прочитанной в Лондонской школе экономики в 1977 году. Гриффит был обеспокоен тем, что английские суды по сути своей подменяют законодателя, а парламент является закрытым клубом, куда простому обывателю никогда не пробиться. Гриффит вообще не признавал, что существует нечто под названием «право» (right), но отмечал, что в обществе есть лишь частные и коллективные интересы. Современные исследователи не столь категоричны, и, конечно, признают, что право, как явление, существует. Но они также обеспокоены тем, что широкие судебные полномочия нарушают существующую систему сдержек и противовесов. Выходом из этого является расширение демократического участия граждан, признание того, что законы не самоценны, но подвержены материальным интересам разных групп. По их мнению, именно обращение к политической конституции, включающей в себя экономические условия, политические интересы, отношения господства и подчинения, идеологию и проч., может помочь выйти из кризиса современных правовых систем.

5. Как не трудно заметить, политический конституционализм появляется и развивается прежде всего в странах общего права, где суды обладают широкой дискрецией. Однако, я полагаю, что политический конституционализм применим и к отечественной ситуации. Не способная пережить родовую травму социализма, российская юриспруденция склонна к двум крайностям: абсолютному идеализму и абсолютному нормативизму. Идеалисты полностью отказывают в существовании вне юридических элементов в праве, постоянно обращаясь к идеальным конструкциям римского права и «нормальным» гражданским зарубежным системам. То же верно и для конституционной практики: «Конституция у нас хорошая, вот если бы только исполнялась!». На противоположной стороне лагеря же прогосударственные юристы, чье понимание правопорядка полностью сливается с движением государства. Но они, хотя бы, осознают, что это последствия политической борьбы, как откровенно указывал Сергей Белов. И хотя я, конечно, симпатизирую идеалистам, их «детская болезнь в конституционализме», закрывает возможности «борьбы за право».

В этом тупике политический конституционализм может помочь открыть новые перспективы, не сводя право к простой воле, и, в то же время, не отступая перед натиском политического.

В качестве иллюстрации мышления о «политической конституции» и «юридической конституции» можно посмотреть исходники проекта «Непрошедшее время» с Глебом Павловским и Тамарой Морщаковой. Павловский прямо говорит о том, что учреждение конституции 93-го — это политический, а не юридический акт. Тогда как Морщакова приводит все свои рассуждения в строгих юридических категориях.

Правовые сети юридических ловцов

К открывшемуся предзаказу «Фабрики права» Латура вспомнил, что в 2022 году писал рецензию на книгу «Материальность правопорядка» за авторством Марко Гольдони. Рецензия так и не вышла, но книга содержала отдельную главу про АСТ и Латура. Тогда я занимал достаточно критическую позицию по отношению к Латуру, будучи сторонником Бурдье. Но наиболее интересной и спорной тогда показалась проблема «двойного клика». Полагаю, что в тот момент я не очень правильно понял ход, которым Латур объясняет, почему именно право преодолевает разрыв между всеми медиациями и конечным результатом. С чем я точно согласен, так это с тем, что право — способ сборки мира. Но иногда конструктор надо пересобирать.

«Одним из наиболее интересных и провокационных подходов, рассматриваемых в книге, является акторно-сетевая теория Бруно Латура. Главным отличием АСТ от марксизма и институционализма Гольдони называет всеохватывающую концепцию материальности (p. 48). Организация сети реляционна и не может быть сведена к статичным и постоянным отношениям между индивидами и институтами.  Правовые же институты являются не результатами централизованного процесса, но включенными в сети медиаторами процессов ассамбяжей или дезагрегирования (p. 49).

Латур отвергает теорию поля Бурдье, аутопоэзиса Никласа Лумана и приходит к выводу, что право является не самостоятельным объектом изучения, но способом сборки мира, который применяется к событиям, людям, документам и другим объектам, когда они становятся частью процесса принятия решений в Государственном совете (1). Право по этой причине автономно по отношению к социальному, оно конкретизирует его, но не обладает собственной специфической территорией (p. 50). 

Латур утверждает, что право закрепляет общество как целостность. Изучение материальности правопорядка тогда будет строиться на определении того, какое высказывание может быть названо юридическим (p. 51), то есть обрамляющим социальную реальность. Но, как отмечает Тимур Бочаров, «в этих практиках Латур не пытается найти подводные камни (выражение классовой позиции, статусной роли, партийной принадлежности и т. д.): юристы делают ровно то, что говорят» (2). Утверждая это, как верно критически замечают другие авторы, Латур упускает более широкий социальный контекст, а именно то, как принимаемые юристами решения влияют на остальную социальную жизнь (1). Латура нельзя назвать нормативистом, поскольку право для него это не только норма, но также дискуссии, решения и материальные объекты. Но его в полной мере возможно отнести к формалистам. В формализме право понимается как закрытая автономная система, обладающая собственной внутренней динамкой и не зависящая от внешних воздействий (3). 

Право в силу перечисленных выше качеств, считает Латур, способно сопротивляться гегемонии «двойного щелчка» («двойного клика») (2). «Двойной щелчок» скрывает все многообразие медиаций и оставляет видимым лишь конечный результат» (4). Но разве итоговое решение судьи или законодательный акт, представляемые публике, не выполняют ту же роль? За решением судебной коллегии мы не видим обсуждения, происходившего в совещательной комнате. А за текстом официального документа скрываются практики письма как правительности (5). В частности, из-за этого теория права Латура сталкивается с невозможностью определения условий истинности. Как отмечает Дмитрий Жихаревич, «в случае латуровского актора, участвующего в коллективном определении реальности, теорию трудно отличить от «практики» — деспотического принуждения (Тард) или риторического убеждения (Латур)» (6). 
В качестве критики Гольдони указывает, что АСТ уделяет недостаточное внимание действующей силе, которая упорядочивает элементы сети вокруг нее, а также отсутствие ответа на вопрос о том, из чего сделаны связи, формирующие ассоциацию (p. 52). В книге также опущены примеры эмпирических исследований, применявших метод АСТ к изучению права.  Например, первопроходцем в использовании АСТ к исследованиям прав человека была антрополог Анеллиз Райс (7). 

(продолжение)

Причина, по которой из прочих течений нового материализма автор выбирает Латура и АСТ, ясна. Внимание последнего к множественному взаимодействию между различными акторами сети действительно проливает свет на практики формирования правопорядка. Однако, парадоксальным образом, внимание к материальному в представленной концепции затмевает влияние идеального, которое, порой, имеет куда большую силу».


(1) Levi R., Valverde M. (2008). Studying Law by Association: Bruno Latour Goes to the Conseil d’État // Law and Social Inquiry. Volume 33. Issue 3. P. 806.
(2) Бочаров Т.Ю. (2015). Антропология права по Латуру: от сетевого анализа к языку ценностей // Социология власти. Т. 27. № 2. С. 259.
(3) Масловская Е.В., Масловский М.В. (2015). Концепция юридического поля и современная социология права // Социология власти. Т. 27. № 2. С. 54.
(4) Астахов С.С. (2017). Проблема контингентности в акторно-сетевой теории. Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук (09.00.01). М.: Высшая школа экономики. С. 119.
(5) Гаазе К.Б. (2016). Рукописное письмо как практика российской правительности // Социология власти. Т. 28. №. 4. С. 115-119.
(6) Жихаревич Д. (2016). Сеть и пена: спекулятивная социология Г. Тарда / Тард. Г. Монадология и социология. Пермь.: Гиле Пресс. С. 113.
(7) Riles. A. (2000). The Network Inside Out. Ann Arbor: University of Michigan Press. 272 pp.

Геофилософию придумали в России

Лаборатория современной теории права и государства питерской вышки выложила все выступления с недавнего семинара. Можно посмотреть моё (tw: много э-э-э и затупов) про политический конституционализм, тезисы о котором я выкладывал выше.

Можно посмотреть выступление Натальи Сергеевны про психологическую теорию права,  мотивы поведения, ограничение поведения нормами и как вообще это всё регулировать и отделять друг от друга. С теплотой вспомнил, что первое мое выступление на конференции в жизни было на первом курсе на секции, которую модерировала Наталья Сергеевна и Осветимская Ия Ильинична.

И, конечно, выступление Александра Васильевича, — который привел меня во все эти штудии, посеял семена критики и сомнения, — по большому счету про необходимость новых горизонтов в теории права. Конечно, я уже не со всем согласен, и даже разочарован в тотальной критике. Но что там будет дальше? Кто знает.

Вот такой коллаб. Неожиданный, но от этого только более интересный.

Лично меня в вопросе партисипации, и шире урбанизма, интересует столкновение эгалитарных устремлений, имеющих картинку демократического и доступного города, с представлениями об этом горожан, которые могли интериоризировать видение города от чиновников и местной администрации.

К примеру, один мой знакомый урбанист в достаточно агрессивной форме разъяснял бесполезность ограждений, отделяющих проезжую часть от тротуара, т.к. это не спасает от дтп, но внешний вид города портит. Так ли очевидна эта мысль? Не думаю. В конце концов, даже демократический урбанизм, как мне кажется, сталкивается с проблемой власти и экспертного знания.

В общем, думаю, что будет интересно обсудить эти проблемы с урбанистами, планировщиками и другими, столкнув практику с социально-политической теорией.

Такая программа получилась у нашей секции в этом году. С меньшим международным участием чем в прошлом, но с куда большим интересом со стороны российских исследователь. И поставленные проблемы, конечно, фундаментальные. Очень рад, что мы причастны к их обсуждению.

Читая «Философию права русского либерализма» Анджея Валицкого, неожиданно наткнулся на цитату Лукача, которой можно описать происходящее сегодня в странах развитой демократии. При этом Лукач считал, что советской России удалось избежать подобного вследствие замедленного капиталистического развития. На это Валицкий отвечает, что строки написаны в период сталинского террора. Но оставим это за скобками.
Верным остаётся то, что переживаемое сегодня вновь разочарование демократией также сопряжено с критикой её институтов, но в отличие от прошлого, не предполагает наличия реально-политической альтернативы. Тогда это было советы. Впрочем, альтернативы нет как слева, так и справа.

Правые, левые и учредительная власть

В книге «Правые и левые: история и судьба» Марсель Гоше делает значимое для идеи учредительной власти наблюдение, касающееся устойчивости деления политических сил на «правых» и «левых» в современных обществах. Он связывает это с появлением в жерновах Французской революции феномена представительства. Первый парламент, вдохновленный руссоистской идеей общей воли, по своей модели должен был быть антипартийным, поскольку его целью являлось раскрытие общей воли нации. Гоше пишет: «Поэтому депутат должен оставаться лицом совершенно независимым: именно действуя исключительно по указу собственной совести, он может достойно исполнять свою роль, которая заключается в том, чтобы высказываться от лица всей страны».

Такая идея представительства связывается Гоше как с историческими, так и с философско-антропологическими условиями. Человеческий коллектив до эпохи Просвещения мыслит себя единым целым, стремящимся увидеть воплощение своей социальности в материальном мире. Эту роль в средневековье выполняет монарх, а доктринальное обоснование находится в теории двух тел короля. Однако столкновение разных сословий в XVIII-XIX вв. разрушает эту иллюзию, что приводит к «травме социальности». Гоше не говорит об этом так, но это следует из его рассуждений и ссылке на Клода Лефора о тоталитарных режимах и их «фантазматическом стремлении вернуться к воплощению единого общества в теле». «Правые» и «левые» поэтому помогают индивиду локально определить себя в новой топографии политического пространства, где отсутствует единая воля, но все еще есть картина социальности.

И здесь открывается проблема для теории учредительной власти. Если акт учреждения должен установить новый политический порядок, общие правила игры как сказали бы либералы, то такое действие предполагает возвращение к трансцедентальной иллюзии единой воли, которая сегодня невозможна. Сам Гоше пишет, что сегодня новое согласие — это признание неустранимого несогласия. Этот онтологический антагонизм, конечно, дает почву политике идентичности и новым социальным движениям. Но по существу еще больше приводит к потере единства, по которому тоскует Гоше. Индивиды и малые группы оказываются изолированы в сферах, не соприкасающихся друг с другом, а свое единство находят виртуально через персонализированное бюрократическое правительство. Это напоминает демократический материализм, где есть только тела и языки. Другим вариантом является учреждение политического пространства одной группой, подавляющей все остальные. Но это человеческая история проходила. Таким образом, учредительная власть сталкивается с необходимостью нахождения новой истины, способной объединить различные общественные силы и явить социальность таким образом, чтобы в ней находили отражение общие для коллективов образы. Полагаю, что здесь в игру вступает материалистическая диалектика, но в силу малого знания ничего сказать не могу.

Если же я правильно понимаю политический проект самого Гоше, то он сводится к усилению прав человека, укреплению институтов представительской демократии и исполнительной власти. Короче говоря, буржуазная социал-демократия. Впрочем, он сам так и говорит. Но, как видно, демократии не справились с той задачей, которую им ставил сам Гоше, а именно — они не смогли «найти средство соединить друг с другом принимающую решения политику и политическое, которое институирует пространство между индивидуумами».