Маргарита Завадская, исследователь-политолог Александровского института при Хельсинкском университете, научный сотрудник факультета политических наук Европейского университета СПб на организованном нашим тг-каналом разговоре рассказала о вариантах трансформации российского персоналистского режима и роли силовиков.

Я понимаю эмоциональное желание называть российский режим тоталитарным. Но если говорить о тоталитаризме академическим и аналитическим языком, то увеличение масштаба репрессий не является характеристикой, которая позволяет нам переквалифицировать режим в тоталитарный. По настоящему тоталитарных режимов с идеологией, штурмовиками, стиранием личного и публичного пространства, с ковровыми репрессиями не так много. Это достаточно редкое явление. К ним относятся, например, КНДР и Эритрея. Самый распространенный тип авторитарных режимов - персоналистский. Российский режим именно такой. Важно отметить, что авторитаризм - это не более мягкая версия тоталитаризма. Он также коррумпирован, ничуть не лучше с точки зрения масштабов и типов репрессий. В персоналистских режимах политические процедуры и институты демонтированы. Правила игры зависят напрямую от воли узкого круга лиц. Речь идет о произволе. 

В России мы не видим тотальной идеологии, которая фундаментально важна для хрестоматийных тоталитарных режимов. Идеология русского мира не является тотальной. Сейчас мы наблюдаем трагические случаи. Например, школьники донесли на свою учительницу и теперь ей грозит 9 лет тюремного заключения. Или сняли портрет Юрия Лотмана, приняв его за Марка Твена. Исполнители таких действий не фанатики, а аполитичные люди, которые избегают рисков и конфликтов. 

Я не думаю, что стоит ожидать массовой мобилизации в России, так как это будет приговором для режима. Массовая мобилизация в крупных городах - это очень опасная затея. Я собираю интервью для своих исследований и вижу, что главные ужасы происходят на периферии. Преследования, посадки, уголовные дела были там и до 24 февраля. Если экстраполировать логику электоральной мобилизации на военную мобилизацию, то первая обычно затрагивает наиболее оторванные от столиц, провинциализированные, изолированные от глобального мира и экономически уязвимые группы территорий. Есть пример Дагестана, где военная служба является едва ли не единым способом заработать хоть сколько-нибудь приличные деньги в этом регионе.  Если эта логика верна, то мобилизация будет точечной, и как правило, будет касаться экономически и социально уязвимых групп населения. 

Не вижу и предпосылок того, что персоналистский режим переродится в корпоративистскую диктатуру или хунту. Если смотреть на большие статистические исследования по авторитарным режимам, которые политологи и политэкономисты собирали с 1945 года, то с точки зрения частотного анализа персоналистские диктатуры чаще всего сменяются новой персоналистской диктатурой. Хунтами они сменяются гораздо реже. Конечно, мы не обязательно должны экстраполировать эту логику на российский случай. Я не исключаю, что мы можем увидеть разворот в сторону силовых структур. Но силовиков очень много, и они раздроблены. Последние двадцать лет Путин и его сторонники занимались тем, что сталкивали их между собой. Если мы рассматриваем вариант, что силовики совершат переворот, то вряд ли мы сейчас об этом что-то узнаем. Если бы мы о таком сценарии знали, то это означало бы, что их идея уже провалилась. 

Например, Солдатов и Бороган говорят, что силовики не являются самостоятельными акторами. Они не оформлены в хорошо организованную небольшую группу людей, которая может взять инициативу в свои руки. Тот факт, что их очень много и они проникают в гражданские структуры, говорит о том, что грань между ними и народом не такая уж большая.  Если будут происходить какие-то неожиданные динамические процессы, то не факт, что силовики выступят как одна корпорация.   

О том, переходят ли персоналистские режимы в себе подобные после военных поражений, смотрите в полной версии нашей дискуссии    

«История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха» Себастьяна Хаффнера, изданная в России года три, кажется, назад, - это прямо идеальное чтение для сейчас. Вот один фрагмент – про то, что немцы распорядились своей свободой и спокойствием конца 1920-х – начала 1930-х не лучше, чем россияне своей свободой 1990-х (в которой не было спокойствия), не зная, что делать с этим подарком:
 
После 1926 года в политике не нашлось ничего достойного обсуждения. Газетчики искали материал для броских заголовков в других странах. Не было ничего нового в Германии, все было в порядке, все шло своим чередом. Время от времени случались перемены в правительстве: у власти оказывались то правые партии, то левые. Больших различий между ними мы не замечали. Это означало: мир, никаких кризисов, business as usual. Во всем чувствовалась разумная мера свободы, покоя, порядка и благожелательного либерализма. Хорошие зарплаты, хорошие продукты и немного общественной скуки.

Каждому немцу было возвращено право жить своей частной жизнью. Каждому со всей сердечностью было предложено обустраивать свою личную жизнь по своему вкусу и быть счастливым на свой манер.

Однако тут-то и произошло нечто странное — я думаю, что это «странное» было одним из фундаментальнейших политических событий нашего времени, хотя его и не заметила ни одна из газет:
новые возможности остались невостребованными, на них почти не откликнулись. Никто не захотел ни личного счастья, ни приватной, частной жизни. Выяснилось, что целое поколение в Германии просто не знает, что делать с подарком под названием «свободная, независимая, частная жизнь».

Поколение немцев, родившихся в 1890-е и 1900-е годы, было приучено к тому, что все содержание жизни, весь материал для глубоких эмоций, любви и ненависти, радости и печали, любые сенсации, любые
раздражения души и нервов можно получать, так сказать, даром в общественной сфере — пусть даже вместе с бедностью, голодом, смертью, смятением и
опасностью. И когда этот источник иссяк, немцы оказались в растерянности; их жизнь обеднилась; они стали словно бы ограблены и почувствовали разочарование.

Немцам стало скучно. Немцы так и не научились жить своей жизнью; не научились делать свою маленькую, частную, личную жизнь великой, прекрасной, напряженной; не научились наслаждаться этой жизнью и делать ее интересной. Поэтому они восприняли спад социального напряжения и возвращение личной свободы не как дар, но как потерю. Немцы заскучали; со скуки в их головы начали приходить идиотские идеи; немцы сделались угрюмо-ворчливы — в конце концов, они чуть ли не с жадностью стали ждать первой же заминки, первой же оплошности или происшествия, которые позволили бы послать к чертям мирную жизнь и ринуться в новую коллективную авантюру.

Еще один фрагмент из Хаффнера (кстати, книга написана в 1938-39) – про тяжелое психологическое состояние немцев-ненацистов, проигравших в 1933, и их поведенческие стратегии. В этом фрагменте про 2 стратегии – 1) коллаборацию и 2) иллюзорное превосходство над победителями. Тоже кое-что рифмуется:
 
Самоизоляция сыграла свою роль в том психопатологическом процессе, что с 1933 года полным ходом идет в Германии, охватив миллионы людей. Большинство немцев находятся сейчас в таком душевном состоянии, которое нормальному человеку представляется в лучшем случае серьезным душевным заболеванием, тяжелой истерией. Чтобы понять, как человек может дойти до такого состояния, надо вообразить себя в том положении, в каком оказались летом 1933 года немцы-ненацисты — то есть большинство немцев, и вникнуть в те извращенные, нелепые конфликты, в которых эти немцы увязли.
 
Положение немцев-ненацистов летом 1933 года было одним из самых тяжелых, в каких могут оказаться люди: ощущение полного и безвыходного поражения и все еще не изжитые последствия шока от внезапного нападения. Мы все оказались в руках у нацистов, они могли казнить и миловать по своему усмотрению. Все крепости пали, любое коллективное сопротивление сделалось невозможным, индивидуальное сопротивление стало формой самоубийства. Нас преследовали вплоть до укромных уголков нашей частной жизни, во всех иных областях шел разгром, отчаянное паническое бегство, и никто не знал, когда оно кончится. В то же время на нас ежедневно наседали с требованием, нет, не сдаться, но перебежать на сторону победителя. Маленький пакт с дьяволом — и ты уже не среди узников и гонимых, но среди победителей и преследователей.
 
Это было самое простое и грубое искушение. Многие поддались ему. Позднее выяснилось, что они не знали, сколь высока цена предательства, стать настоящими нацистами им оказалось не по плечу. Их тысячи в Германии, этих нацистов с нечистой совестью, пойманных, связанных круговой порукой, стремящихся спихнуть груз ответственности на других, напрасно высматривающих возможность побега; они спиваются, принимают снотворное и не отваживаются задуматься о том, должны ли они желать конца нацистского времени, их собственного времени, — или страшиться этого конца? Когда же наступит этот день, они с превеликой радостью предадут нацистов и заявят, что никогда нацистами не были. Но пока они — кошмар нашего мира, и невозможно предвидеть, что еще они способны совершить в своем моральном и нервном разладе, прежде чем они повалятся наземь окончательно. Их история еще должна быть написана.
 
Тот, кто отказывался стать нацистом, попадал в скверное положение: глубокое и беспросветное отчаяние; абсолютная беззащитность перед ежедневными унижениями и оскорблениями; беспомощное созерцание невыносимого; бесприютность; неутолимая боль. В этой ситуации были новые искушения: мнимые средства утешения и облегчения, наживка на крючке дьявола.
 
Одним из искушений было бегство в иллюзию: чаще всего в иллюзию превосходства. Те, что поддавались этому искушению, — в основном пожилые люди, — смаковали дилетантизм и некомпетентность, которых, конечно, хватало в нацистской государственной политике. Опытные профессионалы чуть ли не ежедневно доказывали себе и другим, что все это не может долго продолжаться, они заняли позицию знатоков, потешающихся над чужим невежеством; они не разглядели самого дьявола благодаря тому, что сосредоточенно всматривались в какие-то детские, незрелые его черты; свою полную, абсолютно бессильную сдачу на милость победителей они, обманывая самих себя, маскировали мнимой позицией наблюдателя, смотрящего на все не то что со стороны, но — свысока. Они чувствовали себя полностью успокоенными и утешенными, если им удавалось процитировать новую статью из «Таймс» или рассказать новый анекдот. Это были люди, которые сначала абсолютно убежденно, а позднее со всеми признаками сознательного, судорожного самообмана из месяца в месяц твердили о неизбежном конце режима.

Продолжение из «Истории одного немца» (1939) - здесь Хаффнер заканчивает говорить о группе противников гитлеровского режима, высокомерно презиравших его в 1933, а позднее капитулировавших (или нет) и рассказывает о второй группе проигравших – о тех, кто погрузились в ненависть:
 
Самое страшное настало для них в тот момент, когда режим консолидировался и его успехи нельзя было не признать: к этому они не были готовы. Именно эта группа составила основную массу капитулировавших с 1935 по 1938 год. После того как стало невозможно, несмотря на все судорожные усилия, удерживаться на позиции профессионального превосходства, эти люди капитулировали безоговорочно. Они оказались не способны понять, что как раз успехи нацистов и были самым страшным в их диктатуре. «Но ведь Гитлеру удалось то, что до сих пор не удавалось ни одному немецкому политику!» — «Как раз это-то и есть самое страшное!» — «А, ну вы — известный парадоксалист» (разговор 1938 года).
 
Немногие из них остались верны своему знамени и после всех поражений не уставали предвещать неминуемую катастрофу с месяца на месяц, потом с года на год. Эта позиция, надо признать, понемногу приобрела черты странного величия, некую масштабность, но также и причудливые, едва ли не гротескные черты. Комично то, что эти люди, пережив массу чудовищных разочарований, окажутся правыми. Я прямо-таки вижу, как после падения нацизма они обходят всех своих знакомых и каждому напоминают, что они ведь только об этом и говорили. Конечно, до той далекой поры они станут трагикомическими фигурами. 
 
Второй опасностью было озлобление — мазохистское погружение в ненависть, страдание и безграничный пессимизм. Это — естественнейшая немецкая реакция на поражение. Любому из немцев в тяжелые часы его частной или общенациональной жизни приходилось бороться с этим искушением: раз и навсегда предаться отчаянию, с вялым равнодушием, от которого недалеко до согласия, отдать мир и себя в лапы дьяволу; с упрямством и озлоблением совершить моральное самоубийство: 
Я жить устал, я жизнью этой сыт
И зол на то, что свет еще стоит.
 
Выглядит очень героически: отталкивать любое утешение — и не замечать, что в этом-то и заключается самое ядовитое, опасное и греховное утешение. Извращенное сладострастие самоуничижения, вагнерианское похотливое упоение смертью и гибелью мира — это как раз и есть величайшее утешение, которое предлагают проигравшим, если им не хватает сил нести свое поражение как поражение. В 1933 году немногое из того, что творилось в душах побежденного большинства, вышло наружу в «общественную», так сказать, сферу — уже хотя бы потому, что официально, «общественно», никто ведь не потерпел поражение. Официально по всей Германии гремели всеобщие праздники, подъем, «освобождение», «избавление», «хайль» и опьяняющее единство, так что страданию приходилось держать рот на замке. И все же после 1933 типичное немецкое ощущение поражения было очень частым явлением; я полагаю, их не один миллион.

Очень трудно вывести какие-то общие, реальные, внешние следствия этого внутреннего состояния. В некоторых случаях это самоубийство. Но масса людей привыкает жить в этом вот состоянии, с перекошенными, так сказать, лицами. К сожалению, именно они образуют в Германии большинство среди тех, кого можно считать «оппозицией». Так что нет ничего удивительного в том, что эта оппозиция не выработала ни планов, ни целей, ни методов борьбы. Люди, в основном представляющие оппозицию, мыкаются без дела и «ужасаются». Все то отвратительное, что творится в Германии, мало-помалу стало необходимой пищей их духа; единственное мрачное наслаждение, которое им
осталось, — мечтательное живописание всевозможных ужасов режима; с ними
совершенно невозможно вести беседу о чем-либо другом. Многие из них и вовсе дошли до того, что томятся и маются, если не получают необходимую порцию ужасов, а у некоторых пессимистическое отчаяние стало своего рода условием психологического комфорта.

Четвертая (считая коллаборацию), и последняя поведенческая стратегия проигравших, о которой говорит Хаффнер в «Истории одного немца» (1939) - игнор и «внутренняя эмиграция»:
 
Придется сказать еще и о третьем искушении. Его испытал и я. Источник его —понимание и преодоление предыдущего искушения: человек не хочет губить свою душу ненавистью, разрушать страданием, хочет оставаться приветливым, добродушным, вежливым, «милым». Но как отрешиться от ненависти и страданий, если на тебя ежечасно наваливается то, что их порождает?
Эти вещи можно лишь игнорировать, отвернуться от них, заткнуть уши, уйти в самоизоляцию. Это приводит к ожесточению из-за сознания своей слабости. Человека и здесь поджидает безумие, но в другой форме — потери чувства реальности.
 
У меня было и есть очень четкое
чувство, что ты оказываешь некую честь противнику, удостаивая его ненависти. […] Как раз тогда я столкнулся с опасным, соблазнительно-двусмысленным высказыванием Стендаля. Он записал его как программное после Реставрации 1814 года, которую воспринял как «падение в дерьмо», — так и я воспринял события весны 1933.
Теперь, писал Стендаль, остается лишь одно дело, достойное внимания и усилий, — «сохранить свое „я“ святым и чистым». То есть заслоняться не только от соучастия, но и от любых опустошений, производимых болью, от искажений, вызываемых ненавистью, — избегать любого воздействия, реакции, прикосновения, даже ответного удара. Отвернуться, отступить на крошечный пятачок земли, если знаешь, что туда не досягнет дыхание чумы и что там ты сможешь спасти и сохранить то, что достойно спасения, - свою бессмертную душу.
 
Я и сегодня думаю, что в моей тогдашней позиции было нечто правильное, и не отрекаюсь от нее. Но было совершенно невозможно спастись в башне из слоновой кости, просто игнорируя все происходящее, и я благодарю Бога, что эта попытка быстро потерпела неудачу. Я знаю тех, с кем это произошло не так скоро: слишком позднее понимание того, что душевный мир иногда может быть спасен, только если им пожертвуешь, было оплачено ими очень и очень дорого.
 
В противоположность двум первым формам
эскапизма, у этой в Германии 1934-1938 появился канал публичного выражения – моментально разросшаяся как никогда прежде идиллическая литература: воспоминания о детстве, семейные романы, описания природы, пейзажная лирика, нежные изящнейшие вещички. Только это и издавалось в рейхе помимо проштемпелеванной нацистской пропагандистской литературы. В последние два года эта волна пошла на убыль: необходимой для нее беззаботности и незлобивости уже не найти при всем старании. Но поначалу это было что-то невообразимое. Книжки, полные овечьих колокольцев, полевых цветов, счастья летних детских каникул, первой любви, запаха сказок, печеных яблок и рождественских елок, — литература назойливой задушевности и вневременности хлынула на полки книжных магазинов в самый разгар погромов, шествий, строительства оборонных заводов и концлагерей. Эти
книги […] при всей своей нежности, тонкости, негромкой интимности вопили:
«Разве ты не видишь, что мы вневременны и задушевны, что внешний мир не может
нам повредить? Разве ты не замечаешь, что мы ничего не замечаем? Просим, обрати
на это внимание!»
 
Кое-кого из этих писателей и поэтов я знал лично. Для каждого или почти каждого из них наставал момент, после которого не замечать было просто невозможно: грохотало событие, которое нельзя было не услышать, как ни затыкай уши, — скажем, арест друга. От этого не могли защитить даже самые светлые воспоминания детства. И тогда наступал крах. Это печальные истории.
 
Таковы были внутренние конфликты немцев летом 1933. Они немного походили на выбор между разными видами духовной смерти; и тот, кто прожил большую часть жизни в нормальной обстановке,
чувствовал себя попавшим в сумасшедший дом или экспериментальную психопатологическую лабораторию. Ничего не поделаешь: так было, и я ничего не могу здесь изменить. Между тем это были относительно вегетарианские времена. Вскоре все пошло по-другому.

Группа экономистов во главе с Раджем Четти, известного своими работами по социальной мобильности, провела масштабное исследование влияния социальных связей на уровень дохода на данных США. Главный вывод: на продвижение людей вверх по лестнице доходов максимальное влияние оказывает всего один показатель – экономическая взаимосвязанность. Он отражает, насколько плотно взаимодействуют друг с другом люди с разным социально-экономическим статусом.

Это взаимодействие важнее, чем, например, уровень дохода в регионе проживания, уровень неравенства, состав семьи. Так, если перевезти ребенка из района, входящего в 10% с самыми низкими показателями экономической связаности, в район из топ-10% с наиболее высокими, то его доход во взрослом возрасте будет в среднем на 17,5% выше.

Проблема в том, что люди ожидаемо склонны дружить с близкими к себе по статусу. У людей из верхнего, 10-го дециля по доходам (наиболее обеспеченные) лишь 16% друзей – из нижних пяти децилей; у людей из 1-го дециля (наименее обеспеченные) из нижних пяти – три четверти друзей.

Кроме того, в зависимости от дохода различаются «источники формирования» дружеских связей: бедные дружат с соседями (не влияет на повышение дохода), богатые – с сокурсниками (влияет).

Подробнее о «социально-экономической дружбе» и успешных способах повышения экономической взаимосвязанности:
https://econs.online/articles/ekonomika/sotsialno-ekonomicheskaya-druzhba/

Один из дней, которые потом будут вспоминаться как поворотные. Героический Александр Черных из Ъ и АУ ведёт трансляцию (и опубликовал аудиозапись) с похорон Дугиной.

https://ru.m.wikipedia.org/wiki/%D0%9E%D0%B4%D0%B8%D0%BD_%D0%BD%D0%B0%D1%80%D0%BE%D0%B4,_%D0%BE%D0%B4%D0%B8%D0%BD_%D1%80%D0%B5%D0%B9%D1%85,_%D0%BE%D0%B4%D0%B8%D0%BD_%D1%84%D1%8E%D1%80%D0%B5%D1%80

Леонид Слуцкий на похоронах Дарьи Дугиной: «Вне зависимости от партий, подход может быть только один.

Одна страна.
Один президент.
Одна победа!»

(что-то мне это напоминает...)

Отличная статья Григория Голосова в Холоде и, будем надеяться, начало нового цикла:

Почему диктаторы совершают ошибки? Во-первых, само обладание абсолютной властью подталкивает ее носителя к мысли о том, что досталась она ему не случайно, а в силу особой одаренности, способности принимать правильные решения, которой нет у других людей. В конце 2014 года Путин на вопрос о том, совершал ли он ошибки, ответил , что за годы работы во главе государства ошибок у него не было, но случались «шероховатости». По правде сказать, одних этих слов было достаточно, чтобы предсказать: ошибки будут — и очень серьезные. В феврале 2022 года мы в этом убедились.

Во-вторых — и это более важно, — потому что диктаторы не слышат возражений. С одной стороны, преувеличенная вера в себя подталкивает их к мысли о том, что они всегда правы. С другой стороны, им никто и не возражает. Не только политикам и чиновникам, но даже и приближенным к власти экспертам хорошо известно, как незавидна судьба гонцов, приносящих плохие вести, в системе, где их положение определяется лишь волей верховного правителя. В итоге диктатор узнает только о том, о чем хочет знать, и у него формируется искаженная картина реальности.

https://storage.googleapis.com/get_site_copy/holod.media/736fc2ddfc30c2907766066cb312d03f6e9e7b46.html

От «пятой колонны» к «приводным ремням»

В Riddle опуликованна аналитическая заметка Всеволода Бедерсона, посвященная тому, как как российский авторитарный режим прошел путь от отчуждения до поглощения некоммерческого сектора.

«Построенная в России политическая система нуждается именно в «приводных ремнях» в силу режимной трансформации. С началом войны в Украине режим начал движение в сторону закрытой автократии, что несет за собой и перестройку в балансе между государством и обществом. Кристиан Херлин писал, что институционально более устойчивые автократии стремятся к замещению общественной активности организациями, которые являются прямыми продолжениями государства. Типичные примеры здесь — Китай или Советский Союз с их разветвленной сетью «приводных ремней» партии в виде профсоюзов, экологических, досуговых, спортивных или волонтерских объединений. Смысл «приводных ремней» — не просто направить в контролируемое русло потенцию общественной активности граждан, но и полностью заместить независимую активность государственным негосударственным активизмом.

Путинский режим исторически испытывает дефицит доверия к НКО, поэтому для большей устойчивости он заинтересован сделать общественные организации прямым своим продолжением. Если «Большая перемена» и «Знание» окажутся не единичными примерами, то в будущем можно ожидать появления других вертикализированных и подконтрольных власти квазиобщественных организаций».

Полный текст статьи по ссылке.

У Николая В. Кононова, писателя и редактора, автора замечательного документального романа "Восстание" (о человеке, попавшем из гитлеровских лагерей в сталинские и устроившем там бунт и побег), книги "Код Дурова" и 2 книг о том, как писать нон-фикшн, вышел новый роман - про нас.

Из фб Николая:

У меня наконец вышел новый роман, и выглядит он вот так, с обложкой великого Maxim Balabin. "Ночь, когда мы исчезли" — эти слова пришли мне в голову без предупреждения, в каком-то малозначительном месте, свалились из ниоткуда, но только после их явления я понял, какой должна быть книга от начала до конца, и написал её.

Это роман о беженстве и жизни без родины как переживаемой смерти, учитывающий, однако, что смерти больше нет. Три линии героев, апатридов, бесподданных, беглецов из России, сыгравших свою игру в Европе сто лет назад + три линии их потомков в наши дни = шесть историй о победе над забвением и поражении от него же.

Точнее, как сказала Maria Stepanova, "роман идей, документальный роман, расследование сосуществуют здесь на равных, не заслоняя главного — пристального взгляда на то, как ведёт себя человеческое существо при столкновении с общей катастрофой; книга оборачивается пособием по существованию в сегодняшнем дне и уроком истории для всех, кто забыл, как иметь с ней дело..."

А предыстория такова. После Второй мировой миллионы сбежавших от Сталина советских граждан жили годами в лагерях перемещённых лиц (sic!), рассеянных по Европе. Я нашёл мемуары этих "дипийцев", а также белоэмигрантов первой волны, и начал их читать, не подозревая, что моя собственная семья скоро окажется в другой стране, начнётся новая война, и роман будет окончен в момент самого многочисленного исхода из современной России и гораздо более масштабного и трагического бегства украинцев.

Я не знаю, как долго удастся книге простоять на российских полках из-за разных запретов, но точно знаю, кому переведу все роялти — активистам, помогающим беженцам из Украины.

Я благодарен издателю Felix Sandalov и редакторам Олег Егоров и Anastasia Diachenko, которые внимательно читали меня, указывали на слабые места и правили их.

Электронная версия появится позже, а бумажную книгу можно заказать прямо сейчас, в любую страну: https://individuumbooks.ru/noch_kogda_mi_ischezli/
Одна из глав романа напечатана в новом номере антивоенного самиздата ROAR: https://roar-review.com/f7105b74ee3c404ead46020dc4019471 (чьей создательнице Linor Goralik я поклоняюсь за сам факт существования журнала).

Как говорил мастер из "Самой лёгкой лодки в мире", бейте и топчите, сие есть жизнь моя.

Сегодня в 17 по Москве - разговор с любимым автором

​​Шизофашизм и деимпериализация России

Разговор с философом и филологом Михаилом Эпштейном

1 сентября, четверг, в 17.00 по московскому времени

Фашизм – цельное мировоззрение, соединяющее теорию этнического или расового превосходства, империализм, национализм, ксенофобию, великодержавность, антидемократизм и антилиберализм. Шизофренический фашизм, по характеристике Михаила Эпштейна, – это расщепленное сознание, фашизм под маской борьбы с фашизмом: агрессивная и опасная пародия. Фашизм здесь проявляется в ненависти к свободе, демократии, к людям иной идентичности, в поиске врагов. Но это насильническое мировоззрение находится в шизофреническом расколе с желанием использовать создаваемые “врагом” блага: от недвижимости и банковских счетов в Европе до стремления проводить там отпуск.

Россияне хотят дружеских отношений с Украиной и поддерживают войну. Гуманизм и сострадание сочетаются с прославлением убийства. Как это совмещается? Шизофашистская пропаганда опирается на цинизм и издевательскую ложь. Благородные декларации толкают к грабежу и разбою – и людям нравится зазор между идеалом и фактом. Реальной целью при этом является чистая власть, демонстрация силы – территориальная экспансия от океана до океана.

Где корни корни шизофашизма российского общества? Михаил Эпштейн находит их в опыте соприкосновения с кочевыми культурами и завоевании огромных пространств, исторически населенных кочевниками. Почему Россия несчастна и приносит несчастье другим? Как работает “территориальное проклятье”? Возможна ли деимпериализация российской культуры и как ее проводить?

В дискуссии участвуют:

— Михаил Эпштейн, философ, филолог, культуролог, профессор университета Эмори (Атланта), автор 39 книг, включая “Первопонятия”, «Постмодернизм в России», «Будущее гуманитарных наук», «Любовь», «Ирония идеала: парадоксы русской литературы»;

— Сергей Лукашевский, главный редактор канала “О стране и мире” @stranaimir;

— Борис Грозовский, обозреватель, автор телеграм-канала @EventsAndTexts.

Разговор организован телеграм-каналом «О стране и мире». Трансляция и видеозапись разговора будет доступна в YouTube-канале «О стране и мире».

Зарегистрируйтесь, чтобы получить ссылку на мероприятие за час до его начала.

Материалы к разговору:

➤ М. Эпштейн. Шизофренический фашизм: о российской войне в Украине (русскоязычная версия; англоязычная версия).

➤ М. Эпштейн. Шизофашизм. Статья из “Проективного словаря гуманитарных наук”.

➤ М. Эпштейн и А. Генис об идеологии выжженной земли.

➤ М. Эпштейн. Россия — самый страшный персонаж “Мертвых душ”.

➤ М. Эпштейн. Родина-ведьма: ирония стиля у Н.Гоголя.

➤ М. Эпштейн о территориальном проклятии.

➤ М. Эпштейн. Где центр ада? О Дугине и репетиции конца света.

➤ М. Эпштейн. Почему мы в Украине? О безличных конструкциях в русском языке.

На сайте "Теплицы" -- отличное интервью с неуехавшей художницей Алисой Горшениной. Несколько цитат:

Мне кажется, что все-таки кто-то должен остаться в России и делать что-то здесь. Если все уедут, то никакой надежды не будет. 

Пространство вокруг меня пустеет — от этого страшно и грустно, и будто бы некая ответственность все больше ложится на меня, я так ощущаю. Раз я осталась, то должна больше успеть сделать, пока не посадили или сама не уехала.

Я подмечаю мелочи. Почти все мое окружение против войны, в городе стали пропадать все эти Z на баннерах и машинах, которые появились в начале войны. Я специально езжу по городу, чтобы смотреть на баннеры, и сегодня не увидела ни одного. Еще возле моего дома было большое граффити с бабушкой с советским флагом и солдатами. Потом кто-то разрисовал поверх граффити, испортили, затем стали восстанавливать изначальную картинку, недавно всю стену закрасили серым. Сейчас на этой стене герб Нижнего Тагила в честь 300-летия города. Кажется, что у людей пропала инициатива или они начали задаваться вопросами и замечать, что то, что происходит, не круто.

На тагильских новостных порталах уже пошли разговоры, что продукты дорожают, а премии будут перечислять на нужды обороны и прочее. Может быть, в людях что-то просыпается. Конечно, поддержка есть в каждом городе, но есть и те, кто начал менять мнение.

Вначале мне казалось, что если все мы, художники и художницы, вместе с кураторами и всем сообществом, объединимся и скажем, что мы против войны, то нас услышат. Потом я вспомнила, что голос культуры в нашей стране ничего не значит. У нас нет веса. Я не чувствую себя частью движения, а только делаю то, что делаю, потому что не могу иначе. Я не могу своим искусством остановить войну. Как это — вот я сшила платье, вышла на одиночный пикет и война прекратилась? Конечно, нет. Но маленькие вещи, сделанные многими-многими людьми, могут изменить действительность. Правда, я не знаю, сколько должно быть голосов, чтобы что-то менять. Может быть, это должна быть вся страна?

Мое сообщение с закончившейся на днях летней школы "Затмение" -- о том, как Япония более 55 раз пыталась извиниться перед Кореей за сделанное в годы WWII (и пока не преуспела).

Осенний сезон разговоров в "Стране и мире" через час начинает Михаил Эпштейн, замечательный философ и филолог. Я очень люблю книги Михаила (вот последняя -- "Первопонятия"), а многие его прочтения русскоязычных текстов -- кажутся прозрениями. Трансляция и запись будет тут с 17 часов по московскому времени, а чтобы попасть в зум, надо зарегистрироваться.

Процитирую тут заметку о демоническом образе Руси у Гоголя (подробнее здесь):

Самый страшный персонаж "Мертвых душ"

В "Мертвых душах", согласно сложившемуся канону, Гоголь собрал все самые злостные пороки, которыми страдала Россия, — им противостоит живая душа самой России, какой она предстает в лирических отступлениях.

Кто же олицетворяет эти пороки? Сладкий мечтатель Манилов, готовый со всеми дружить и обнять весь мир? Лихой кутила и задира Ноздрев? Коробочка — опасливая, но гостеприимная? Ворчун Собакевич — побранит-побранит да поросенком и закусит и мирно захрапит? Плюшкин — скупец, который прибирает каждую кроху, но никого не обкрадывает?

И это всё — пороки? В этих «прорехах на человечестве» нет ни зла, ни ненависти. В сравнении с теми человеческими типами, которых нам пришлось узнать в XX-ХХI вв., все они какие-то трогательно-беззащитные и их пороки — как вредные привычки у детей, без сознательной злой воли. Это мир до Достоевского и Салтыкова-Щедрина, до Свидригайлова, Ставрогина и Иудушки Головлева. Никаких ужасов, чернухи, никакого сладострастного мучительства. «Мертвые души» — это не только не ад, это самый светлый круг чистилища, куда попадают добропорядочные, но скучные, вялые, ленивые, не работающие над собой души, позволяющие привычкам пошлого быта собой овладеть. [...]

Есть только один поистине бесовский образ в «Мертвых душах», образ глубоко женственный и ведьмовский, напоминающий панночку в «Вии», — и действительно, наполненный явными и скрытыми цитатами из демонических повестей Гоголя. Именно к этому образу обращает Гоголь свои мучительные вопросы: «Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? [...]»

Вчитайтесь — и вы сразу расслышите мотивы и интонацию ранних повестей Гоголя. Где-то уже сияла перед нами эта заколдованная красота. «Такая страшная, сверкающая красота! <…> В самом деле, резкая красота усопшей казалась страшною» («Вий»). И порою самому читателю, как Хоме Бруту, вдруг хочется воскликнуть… «—Ведьма! — вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы».

Здесь, в образе Руси, дан тот же образ бесовского прельщения, которые упорно проходит у Гоголя по всем страницам его инфернальной прозы: неподвижный взгляд, который пронизывает насквозь и цепенит, не позволяет тронуться с места.
«Но отчего же вдруг стал он недвижим, с разинутым ртом, не смея пошевелиться <…>? В облаке перед ним светилось чье-то чудное лицо. <…> Чем далее, выяснивалось больше и вперило неподвижные очи. <…> Непреодолимый ужас напал на него. А незнакомая дивная голова сквозь облако так же неподвижно глядела на него… острые очи не отрывались от него» («Страшная месть»).

[...] Перекличка двух произведений почти дословная [...] Человек перед лицом ведьмы или колдуна не может ни сдвинуться с места, ни вымолвить слова. И оба эти мотива повторяются в предстоянии автора перед обращенными к нему очами Руси:
"…Зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. "

Зачарованный этой страшной силой, Гоголь впоследствии только все открещивался от нее, отмалчивался и отмаливался, как его собственный герой — художник Чартков в «Портрете», обреченный даже в святых лицах воспроизводить навеки его поразивший демонический взгляд. [...] Чудная даль, Русь! А между тем она с «неестественной властью» продолжала вперяться в него все тем же сверкающим взглядом… И мысль его ОНЕМЕЛА.

Михаил Эпштейн, философ, филолог, культуролог, профессор университета Эмори (Атланта), на организованной нашим тг-каналом дискуссии рассказал о  господстве идеологий собственного превосходства и смерти в российской политике, а также о хтонической роли земли в сознании россиян.

Культура склонна противопоставлять себя цивилизации. Сначала возникает молодая культура, которая живет органикой, интуицией, прозрением и вдохновением. Потом она постепенно остывает и превращается в цивилизацию. В ней начинают господствовать наука, техника, комфорт, общественный порядок. Россия хочет оставаться культурой. Русская культура подогревает себя идеей иррационального и именно ей предначертанного пути, который должен стать авангардом всего человечества. Пути в сферу грез, фантазий, утопий. 

В нынешней российской политике нет ни идей, ни идеологии, кроме идеологии собственного превосходства и идеологии смерти. Она говорит: Мы умрем и уничтожим весь мир, потому что нам не нужен мир, в котором Россия не господствует. Путин сказал когда-то: Зачем нам мир, в котором нет России. Он это сказал тогда, когда объяснял, как Крым оказался в родной гавани и что он был готов применить ядерное оружие, если последует сопротивление Запада. Это означало, что если Крым не станет частью России, то ему такой мир не нужен. 

Мне кажется, что суть фашизма в том, что он признает хтонизм. Хтонизм - это религия земли. Земля - это самое священное. Вспоминаю, как какую-то женщину в Красноярске спросили о том, не жалко ли ей ее сыновей, которые могут погибнуть на войне в Украине. Она ответила, что ей их не жалко. А главное, чтобы родная земля расширялась. Эта женщина чувствует землю частью своей плоти больше, чем своих сыновей. Для нее земля - это нечто священное, это то, что ее породило. Это хтонический миф о том, что люди - порождение земли.

Например, Индия сейчас самое большое государство по народонаселению в мире. По территории она гораздо меньше, чем Россия. В Индии заполняют свою землю, работают и трудятся на ней. А для России, которая внутри запустела, очень важно раздвигать просторы земли ради раздвижения просторов земли. Ни культивировать, ни возделывать, ни строить города, ни прокладывать дороги, а раздвигать само пространство. Это территориальное проклятье. Когда так много пространства, что справиться с ним невозможно и остается только его бесконечно раздвигать. 

В России отношение к пространству и земле не такое, как в других странах. Интересно, что частотный анализ проповедей высшего священства Русской православной церкви показывает, что имя Христа практически не упоминается. Они часто говорят: родина, отечество, земля, Россия. Это похоже на языческую религию. Земли, которые Россия присваивает, тоже становятся запустелыми. Никаких чудес ни в Абхазии, ни в Южной Осетии, ни в Крыму не появилось. Для России важно символически овладеть землей, даже путем насилия, но не вкладываться в нее впоследствии.  

В 1990 году я написал эссе “О Россиях”. Тогда мне виделось, что отпадут не только союзные республики. Что Россия, следуя тенденции к дезинтеграции, вернется к началам Руси. Россия возникла как сообщество княжество и республик, которые были разными по своему укладу. Считаю, что говорить о раздробленности Руси неправильно. Раздробленность предполагает, что изначально было нечто цельное, а его не было. Для Руси естественным состоянием были многоукладность и многогосударственность. Все территории Руси объединились благодаря Орде. А из недр Орды уже возникло Московское царство, которое подчинило себе другие княжества.     

О том, как по мнению Михаила Эпштейна выглядела бы Россия, если бы она вернулась в доордынское время, смотрите в полной версии нашей дискуссии

Удивительным образом война привела к расцвету русскоязычных медиа-в-изгнании. Делать их, оторвавшись от "почвы", очень непросто, -- но ведь получается же! Вот подборка из "Черты":

- Оксана Мороз о языке вражды: Отсутствие критической оптики <...> вполне укладывается в совокупность типичных реакций на сильный стресс: бей, беги, замри или сдавайся. Увы, но в таком состоянии люди не могут участвовать в диалоге. Если ты бьешь — это агрессия, тот же hate speech, если бежишь — это уход из любой коммуникации, если замираешь или тем более сдаешься — становишься объектом любых манипуляций;

- Три украинки и россиянка, разыскивающие пропавших на войне людей;

- Жанна Черненко об уязвимости беженок;

- Александр, ненец-оленевод, едет на войну из-за долгов и безысходности, считает, что убийство человека -- меньший грех, чем убийство животного;

- Настя Красильникова о женском опыте войны;

- о насилии против медиков;

- Илья Шаблинский о перспективе возвращения смертной казни;

- как ФСБ преследует подростков за терроризм (в основном через ею же устроенные провокации), и как их семьи это переживают;

- история девушки из Дагестана, сбежавшей от семьи к свободе;

- история про то, как родители судятся за солдатские "гробовые".

Материалы к разговору о вине и ответственности. Слайды для дискуссии на недавней школе фонда Науманна: микроантология высказываний последних месяцев. Авторы каждого высказывания подписаны внизу (иногда занимает несколько слайдов)

Еще один отрывок из выступления Михаила Эпштейна, философа, филолога, культуролога, профессора университета Эмори. На организованной нашим тг-каналом дискуссии он рассказал о важности категории пространства в российском дискурсе.

В 1990 году я написал эссе “О Россиях”. Тогда я подумал, что возможен возврат в доордынское время, что может возникнуть многорусская федерация по типу Европейского союза. Я видел ее как союз русских земель, в который войдут, конечно, и новые составные части, например, Сибирь, Урал, Поволжье. Именно такие образования смогут найти общий язык с миром. Потому что Россия в ее текущих географических контурах, не может вести равноправный разговор с Эстонией, Польшей, Германией. Если Россия сохранит свою текущую территориальную и государственную идентичность, то она не сможет отказаться от того, чтобы быть империей.

Если в войне с Украиной Россия потерпит поражение и ее центр ослабнет, то возрастет самостоятельность периферии. Она не будет зависеть от центра как грабителя с одной стороны, а с другой - распределителя местных доходов. Могут возникнуть Московская Русь, Питерская Русь, Ярославо-Владимирская Русь, Воронежско-Липецкая Русь. Каждая из них будет вносить свой посильный вклад в пространство от Владивостока до Пскова. В тоже время сохраняя центробежное притяжение к тем цивилизациям, которые их окружают. К Японии, Китаю, Западной Европе или исламскому миру. 

Мыслитель Владимир Соловьев провозглашал всемирную теократию, союз русского царя и папы римского, а потом начала глумиться над своей вселенской утопией. Таким всемирным способом приходит только антихрист. Сегодняшняя идеология евразийства - это как раз идеология антихриста. Вселенскость и космополитизм звучат страшно провинциально. Мне самому не чужды такие чувства. Я сам родился и жил на задворках западного культурного мира. Я также, как и Мандельштам в Воронеже, ощущал тоску по мировой культуре. Но я считаю, что нельзя собирать и воплощать мировую культуру из Воронежа или Москвы. Разговоры о космизме и вселенском призвании России должны быть прекращены на 300 лет. Чтобы не подпускать близко имперский дух. В любой претензии на всемирное значение есть элемент фашизма.  

России надо перестать мыслить категориями пространства. Есть закон, который проявляется в истории России. Когда она обрастает пространством, она останавливается во времени. Как только в результате неудачных Россия теряет пространство, она начинает бурно развиваться. Например, реформы Александра II как результат поражения в Крымской войне. После поражения в Японской войне также были реформы. Россия постепенно начала вставать на путь конституционной демократии, возникла Дума. После неудачной кампании в Афганистане была Перестройка. Когда в 1990 году отдали территории Восточной Европы и союзных республик, Россия стала самой динамичной страной в мире. России нужно успевать за временем, а не расползаться по карте. Надо смотреть на свое дело, выполнять свою роль, быть скромным в своих притязаниях к миру, не говорить от имени всего мира.

В 1990 году, когда страна была на подъеме, горбачевская Россия устремлялась в будущее. Казалось, что возможно извлечь из российского социума религиозное сознание с культом самопожертвования и жертвоприношения детей некой абстрактной родине. Что импульс, который был дан гласностью, Перестройкой, потребностью обновления и новым мышлением может вывести Россию на новый уровень. А сейчас боюсь, что только горечь поражения может извлечь из российского общества одновременно и комплекс неполноценности и манию величия.  

О том, возможно ли переосмысление классических текстов русской литературы и поиск в них новых опор после окончания войны, смотрите в полной версии нашей дискуссии.