Временный вид на жительство в иностранном государстве не является основанием для выезда из Беларуси, заявили в Госпогранкомитете.

Напомним, выезд из страны через наземные пункты пропуска временно ограничен как для белорусских граждан, так и для иностранцев, имеющих разрешение на постоянное или временное проживание в Беларуси.

Здесь мы расписали, в каких случаях возможность выехать из Беларуси остается.

Про Голодомор в Казахстане, отличный текст. И это ни в коем случае не новая «война памяти». Но это одна из больших ран, которую надо будет лечить, когда представится такая возможность. Ран очень много, отмахнуться «разбирайтесь сами» будет нельзя. И надо будет одновременно разбираться и со своими травмами, и с травмами тех, кто, как казахи, был внутри периметра, а потом оказался вне его. Как же своевременно вышла книга Николая Эппле @nieundwieder «Неудобное прошлое»...

https://novayagazeta.ru/articles/2021/05/31/asharshylyk

Готовясь по приглашению Эллы Панеях к лекции в Инлиберти, сделал аннотацию нескольких важных книжек про государство, общество и капитализм:

Элинор Остром. Управляя общим. Эволюция институтов коллективной деятельности

Общественные блага (пастбища, леса, рыба, чистый воздух и др.) истощаются вследствие «проблемы безбилетника»: при их нулевой цене для потребителя слишком велик соблазн избыточного потребления дармовых ресурсов, принадлежащих «всем и никому». Традиционно считается, что есть два способа решить эту проблему: 1) ввести государственное регулирование и нормирование доступа к общему благу, 2) разделить ресурсы, приватизировав их. Остром стала первой женщиной, получившей Нобелевскую премию по экономике, доказав, что на протяжении тысячелетий люди регулировали доступ, не прибегая к этатистскому и приватизационному сценариям. Она описала методы самоуправления общей собственностью, разрешения конфликтов и принудительного исполнения договоров по совместному использованию общих благ, исключающие централизованное регулирование и приватизацию, и с успехом применяемые во множестве местных сообществ в разные времена и в разных точках мира.

Джеймс Скотт. Искусство быть неподвластным. Анархическая система высокогорий Юго-Восточной Азии

Скотт описывает жизнь горных народов ЮВА, живущих в местности, находящейся на периферии 9 государств и обладающей впечатляющим культурным, языковым, национальным разнообразием. На протяжении в горы уходили люди, пытаясь спрятаться от унифицирующего влияния государства. Скотт уверен, что жизнь равнинных народов – земледельцев, становившихся ключевым ресурсом для античных и средневековых государств – надо описывать в тандеме с казавшимися им «нецивилизованными» горцами, пытавшимися уклониться от влияния государства. Аналогичные процессы происходили и в других частях света (Кавказ, казаки, бегство в Сибирь). Попутно Скотт дает интересную картину генезиса государств, для которых ключевым ресурсом была рабочая сила, способная поставлять ко двору правителя продовольствие, платить налоги и формировало армии для защиты государства.

Дэвид Гребер. Долг. Первые 5000 лет истории.

Гребер выводит возникновение денег из впечатляющей панорамы истории человечества, показывая ошибочность теории меновой торговли. Прежде денег были дар и долг. Второй важный вклад этой книги – снятие дихотомии «рынок – государство». Гребер показывает, что рынки не могли появиться без поддерживающей их силы государств: возникли профессиональные армии, которых нужно было вознаграждать и снабжать провиантом, одеждой и оружием. Рынки облегчали задачу снабжения постоянных армий и сбор налогов, то есть упрочили положение государств. Как и другие книги Гребера, эта имеет освобождающий характер. Она не только показывает, каким образом общество приобрело привычную нам структуру, но и указывает, какие цепи можно скинуть, чтобы стать свободнее.

Джеймс Скотт. Против зерна. Глубинная история древнейших государств

История – самая подрывная из дисциплин, пишет Скотт: она рассказывает, как появились вещи, которые мы считаем само собой разумеющимися: постоянные жилища (оседлый образ жизни), земледелие и скотоводство, а затем – первые небольшие государства, окруженные стенами, социально дифференцированные и собирающие налоги (многочисленные неуправляемые народы жили за пределами их досягаемости). Скотт показывает, как человек одомашнил растения и животных, и как одомашнился сам. Но государства - не «естественная» форма жизни, появляющаяся одновременно с сельским хозяйством. Мы до сих пор находимся в плену у нарратива, созданного первыми великими аграрными царствами: дескать, они появились, вытеснив примитивный и дикий мир кочевников, дав начало официальной религии и законам, заложив путь социального прогресса от домохозяйств к государству. Понятия дома и «сильного» государства глубоко встроены в цивилизационный нарратив и поэтому практически невидимы, как вода для рыбы. Скотт развеивает миф об уставших от тысячелетий кочевой жизни людях, радостно приобщившихся к оседлости, и показывает, что в первые государства, ставшие возможными благодаря выращиванию зерна, людей загнала сила, а не стремление уйти от варварства к цивилизации.

Луиджи Зингалес, Рагхурам Раджан. Спасение капитализма от капиталистов

Свободные рынки не могут выжить без политической поддержки. Кто может ее обеспечить? Конкурентные рынки выгодны всем, но никто не получает огромных прибылей от поддержания конкурентоспособности системы и поддержания одинаковых правил игры. Поэтому ни у кого нет безусловного интереса к защите свободных рынков. Наоборот, у ограничения свободных рынков множество бенефициаров: рабочие, теряющие вследствие конкуренции рабочие места; производители, которым выгодно ограничить вход на рынок новых игроков, сократить конкуренцию с импортом, а в идеале – зафиксировать свою монополию или участие в олигополистическом разделе рынка. Влиятельные группы населения, крупные собственники, противостоят капиталистической системе. Свободные рынки благоприятствуют потребителям, но они не консолидированы, в отличие от групп, теряющих от расширения конкуренции. Поэтому во многих странах мира капиталистическая модель искажается. Чтобы спасти капитализм, его надо защищать от капиталистов!

Альберто Алесина, Франческо Джавацци. Либерализм – это левая идея

Левые, заинтересованные не в том, чтобы «не было богатых», а в том, чтобы «не было бедных», должны защищать не государственное перераспределение, а конкуренцию, меритократию, гибкие рынки труда и капитала, сбалансированный бюджет, уход государства из экономики. Конкуренция и открытость рынков вполне может сочетаться с социальными гарантиями (позволяющими слабым не бояться конкуренции) и с системой, на шведский манер обеспечивающей людям равные стартовые возможности для успеха. Либеральные реформы могут не только способствовать росту, но и открывать возможность выхода из ловушки бедности. После чтения этой книги либерализм перестанет казаться вам правой идеей, а госконтроль над ними – левой. Конкуренция, реформы, «каждому по заслугам» - вполне достойный лозунг для левой партии, убеждают итальянские экономисты. Общество, где не существует конкуренции, а в госсекторе имеют преимущество служащие со стажем, а не лучшие, - это общество, где преимущество человека определяется его имущественным положением. Как раз против такого должны бороться настоящие левые.

«Если ты не занимаешься государством, в определённый момент оно займётся тобой»

Слайды к лекции про государство и общество на школе Инлиберти: Зиммель, Даль, Гребер, Скотт, Остром, Зингалес-Раджан, Алесина, Инглхарт и др.

https://docs.google.com/presentation/d/1vVoONI8LphbVntkkWGCJSRh3bbfovyvXn4hr--liGZU/edit?usp=sharing

Сегодня в 19 в зуме Сахаровского центра обсуждаем книгу Сэма Грина и Грэма Робертсона «Кто здесь власть? Граждане, государство и борьба за «Россию»: с авторами, Александрой Архиповой (@anthro_fun), Маргаритой Завадской и Ильей Яблоковым. Можно присоединиться к зуму или ютьюб-трансляции. Несколько фрагментов из книги:

Обычно мы полагаем, что диктаторы правят вопреки массам, которые при возможности с удовольствием прогнали бы их с поста. Хотя в некоторых в некоторых странах это действительно так, в России ситуация иная. Нельзя сказать, что Владимир Путин силой властвует над притесняемым и не расположенным к нему народом. Его власть рождается – или совместными усилиями выстраивается – в процессе политической борьбы, в которой участвуют сам Путин, его противники и десятки миллионов сторонников. […]

Система путинской власти день ото дня укрепляется действиями и убеждениями миллионов россиян. […] Начальники требуют, чтобы их подчиненные ходили на выборы; школьные учителя прививают детям слепую веру в официальные рассказы о героизме Путина; друзья принимают поддержку Путина за проявление патриотизма. Все это служит реальными источниками его власти. […] Путин правит благодаря, а не вопреки российскому обществу. […]

Путина, как и многих других современных авторитарных лидеров, скорее любят, чем боятся. Миллионы обычных россиян испытывают гордость при мысли о политическом руководстве своей страны, к которому они питают доверие и даже связывают с ним свои надежды. […] Любовь масс завоевывается фикциями, которые им предлагают лидеры. Эти фантазии могут не иметь смысла – главное, чтобы они туманным, но убедительным образом резонировали с текущим опытом населения. […] Государство не взывает к материальным интересам определенных слоев населения и классов, а использует пропаганду для конструирования преимущественно вымышленного нарратива […]

Вранье Кремля обретает колоссальную эмоциональную силу […] Более высокая эмоциональная вовлеченность помогла людям позитивнее воспринимать будущее и, что особенно удивительно, прошлое. […]

Значительная часть власти Путина идет из российского общества: народ участвует в выстраивании российской власти. […] Чувство неизбежности Путина и важность его поддержания становится источником огромной силы, но потенциально и источником слабости. Стоит людям изменить свою точку зрения и отказаться действовать так, как от них ожидают, как ситуация может быстро измениться. […] Когда положение и власть зависят во многом от граждан, поддержка может раствориться в одночасье. Путинский режим падет, когда никто не будет этого ожидать. И все же, оглянувшись назад, мы все поймем, что дело давно шло к этому.

Максим Трудолюбов, друг и коллега, про Ведомости и VTimes

Еще немного про старые “Ведомости”. Если бы издателям газеты «Ведомости» кто-то в 2000-е годы сказал, что они пришли в Россию, чтобы на что-то «влиять», они бы очень удивились. Учредители газеты - тогдашний издатель Financial Times, издатель The Wall Street Journal и компания Independent Media, созданная работавшим в России голландцем Дерком Сауэром - решились на тот проект, чтобы заработать на перспективном российском рынке.

Могу свидетельствовать, что все силы редакции уходили на то, чтобы каждый день создавать ценный продукт, миссия которого - не самовыражение и не воспроизводство чьих-то мыслей, а поддержка работающего предприятия сферы услуг.

Именно поэтому попытки диктовать журналисту и редактору, что публиковать, а чего не публиковать воспринимались нами в «Ведомостях» 2000-х и 2010-х годов не столько как политическое давление, сколько как бессмыслица. Мы видели в этом попытки изменить мотивацию поведения журналиста и обесценить усилия людей, которые хорошо понимают смысл своей работы.

Изучение, к примеру, устройства газового рынка или законодательной деятельности правительства требовало больших усилий. Но и изложение обретенных знаний было не менее трудной задачей. Попробуй расскажи интересно про (отсутствовавший в России начала 2000-х) стабилизационный фонд. Это сейчас многие так умеют, а тогда мало кто умел.

Ни в одной из двух ситуаций - ни в изучении нового, ни в рассказывании об этом - автор не занимает позиции «власть имеющего». Это работа человека, знающего, что он ничего не знает и потому задающего вопросы. Эта работа ведет к смирению, а не к осознанию собственной важности.

Такой диалог не ведется с позиции силы, ведь и участники рынков, и читатели «сильнее» журналиста - первые компетентнее его, а вторые могут, если надоест, перестать читать. Но по результатам многих лет работы -журналист, который особенно хорошо знает, что ничего не знает, вполне может оказаться арбитром, к чьим редакционным решениям со временем начинают прислушиваются. Таким же образом эксперты, публикующиеся в разделах «Мнений», набирают вес и самостоятельное влияние.

Капитал доверия так и накапливается - «Ведомости»/ VTimes лишь один из множества примеров. Именно этот капитал пытаются размыть и свести на нет те, кто борется со СМИ в России. Руководители госСМИ и пропагандисты как раз действуют с позиции силы и потому настоящего доверия к себе построить не могут (хотя берут массой, конечно, это да)

Вчера в зуме Сахаровского центра обсуждали книгу Сэма Грина и Грэма Робертсона «Кто здесь власть? Граждане, государство и борьба за Россию». Разговор получился отличным, и я решил расшифровать несколько фрагментов.

Грэм Робертсон, профессор университета Северной Каролины:
Книга возникла из нашего разочарования в том, как обычно говорят о российской политике. Два основные мифа о российской политике, которые продвигаются Кремлем:

1) Владимир Путин как супер-герой (или супер-злодей), который управляет всем в России и с гордостью шагает по международной арене; Путин как собиратель русских земель, за что его и любят россияне. Из жизни и из опросов мы знаем, что Путин не супер-герой, и что Россия управляется плохо. Хотя у Путина высок уровень поддержки, большинство его не любит и ему не доверяет.

2) Российская политика такова, какова она есть, в силу того, что россияне испытывают культурное отвращение к демократии и предпочитают «вертикаль власти». Культура россиян уникальна, но она не обусловливает никакую конкретную систему правления.

На самом деле политика в России очень конкурентная, и Кремлю приходится серьезно работать, чтобы создать впечатление, что все находится под контролем и происходит в силу неизбежности. Российская политика высококонкурентна, но парадоксальным образом это ведет нас к все более репрессивной политической системе. Структура этого господства зависит от способности Путина сохранить ощущение, видимость своей популярности и легитимности. Это ощущение объединяет вокруг него элиту: элиты подчиняются ему в обмен на то, что он их защищает.

В первые два срока Путина источником его популярности был рост экономики и философия «не надо будоражить народ». Когда рост закончился, Путин решил перейти к мобилизационной парадигме, используя государственный национализм и консервативные ценности («осажденная крепость», «защитник цивилизации от Запада»). Чтобы эти иллюзии работали, Путину нужны люди, которые [их продвигают и] верят в эти мифы, кто будет их защищать. Для этого Кремль ведет постоянную пропагандистскую компанию.

Но после Крыма и войны в Украине у Кремля заканчиваются идеи. Возможности международной политики им исчерпаны, а экономический рост невозможен без реформ, требующих политических изменений. В этих условиях Кремль решил устранить остатки политической конкуренции, подавить оставшиеся независимыми СМИ, […] загнать сторонников Навального за границу или в тюрьму – превратить Россию в Беларусь.

Но долго управлять Россией как Беларусью невозможно: этому препятствует величина страны, ее разнообразие, экономическое развитие, образованность граждан. Эти факторы помешает непопулярному диктатору долго удерживать контроль. Этот путь ведет в тупик, в котором Путину или его преемнику придется еще раз столкнуться с конкуренцией [в дальнейшем тезис о невозможности долго управлять Россией как Беларусью оспаривался другими участниками разговора].

Фрагмент 2 (линк на видео в предыдущей записи) - о конформизме и создании путинистов

Сэм Грин, директор Института России при Лондонском королевском колледже:

В книге мы рассматриваем, как agreeableness (конформизм, соглашательство, уживчивость, доброжелательность) влияет на политическое поведение людей, включая поддержку Путина и отношение к «скрепам». Склонные к «уживчивости» [такой перевод используется в книге - БГ] люди более охотно поддерживали и конституционную реформу 2020 года, они более ориентированы на госСМИ и восприимчивы к пропаганде.

Важность уживчивости (конформизма) говорит о том, что для многих россиян отношение с значимым для них социальным окружением более ценны, чем отношения с властью, но символически люди выстраивают эти отношения с помощью власти (в 2020 году в Беларуси этот механизм, основанный на том, что власть проецирует социальный консенсус и делегитимизирует инаковость, перестал работать). Важную роль в этом играет пропаганда.

Аннексия Крыма придала эмоциональный характер отношениям многих россиян с политикой. Терпение и принятие превратились в любовь, гордость и надежду. Однако эйфория почти религиозного рода (в терминах Дюркгейма) была создана слиянием в экстазе не гражданина и власти, а человека с сообществом граждан в целом. На этой общности Путин «катался» в 2014-18 гг.: его популярность оторвалась от экономических реалий в стране. Но Путин стал бенефициаром не отношений, которые он сам выстраивает с народом, а отношений, которые народ выстраивает с самим собой.

Все это обусловлено усилением доминирования государства в СМИ, на политической арене, на улице, но само это господство не производит поддержку политического режима и его легитимность. Власть может направлять валентность общественного дискурса, но не может наполнять смыслом социальные отношения, от которых она зависит. Сила и легитимность авторитарной власти, выстраиваемой совместно режимом и обществом, базируется на естественных и добрых намерениях обычных людей. Но эти намерения самой властью до конца не контролируются. В этом ее слабость.

Ответ на вопрос модератора о том, почему после 2011, а отчасти и раньше (Мюнхенская речь, война с Грузией в 2008) был сделан переход от стратегии «не раздражать» к мобилизационной:

Идеологические элементы присутствовали и в первые два срока Путина, но ключевой роли не играли. Тогда (а отчасти и сейчас) российская власть, конечно, была склонна к экспериментам и прощупыванию пределов допустимого, но она очень не любила рисковать, предпочитая работать в рамках доказавших свою эффективность схем работы с элитой и обществом, без острой необходимости их не меняя. Поэтому до 2011 года мы видели относительно успешные попытки власти получить поддержку и любовь всего общества.

Прекрасный пример тому – тандем Путина и Медведева. Хочешь изменений, любишь айфоны и думаешь о превращении России в Силиконовую долину – поддержи Медведева. Любишь советский флаг и гимн – поддержи Путина. В итоге ты поддерживаешь один и тот же политический режим. Ему довольно долго удавалось усидеть на этих двух стульях – при убеждении, что все политические разногласия не создаются народом, не связаны с его интересами, а продуцируются элитными группами и в их интересах, как искусственные помехи для политической власти. Задачей Путина было тогда нивелировать, избежать возникновения разногласий.

Но в 2011 они возникли – не на критическом уровне, но окончательно и бесповоротно. Появилась группа людей, которую Путин не мог вернуть в лоно лояльности системе. При этом напрочь отсутствовала группа, которая могла бы ей противостоять. В Венесуэле были и противники Чавеса, и чависты, а в России 2011 года у Путина не оказалось путинистов. Поэтому пришлось их создать.

Обсуждение книги «Кто здесь власть?» Сэма Грина и Грэма Робертсона, фрагмент 3 – про политический маркетинг (линк на видео парой записей выше)

Илья Яблоков, историк, медиаэксперт, преподаватель университета Лидса, автор книги «Русская культура заговора»:

Грин и Робертсон переворачивают с ног на голову миф о том, как сегодня работает Россия. Очень важно, что речь в ней идет не о путинской России, а о российском Путине – то есть о российской редакции глобального явления. Делать из Путина уникальное явление, икону, было бы большой ошибкой, хотя на этом выстроена целая индустрия.

Политика работает в т.ч. по законам маркетинга. Это шоу маркетологов, которые собирают информацию об аудиториях – о людях, обладающих разными психологическими установками, ценностями, желаниями, карьерными треками, исследуют их настроения и запросы, а потом делают политический продукт. Книга важна для понимания не только России, но и того, как вообще работает политика.

Чем оказалась захвачена российская аудитория? Консенсус 2000-х годов связывали с экономическими успехами России. [Путин работал на консенсус даже] при выборе преемников в 2007: силовикам был обещан Иванов, либералам – Медведев. Маркетологи, отвечающие якобы за идеологию, а на самом деле за стратегию («какую идею продать обществу через контролируемые государством медиа-каналы»), за маркетинговое продвижение Путина, занимаются этим с первого его срока.

Думая о том, что произошло после Болотной площади и Крыма, мы наталкиваемся на вопрос национальной идентичности – нужно определить, кто мы, чего хотим, какие у нас главные ценности, какие исторические события. Дебаты вокруг установки памятника Владимиру Святому рядом с Кремлем и конкурс «Имя России» – продолжение тех же маркетинговых игр. Одни из них направлены на один сегмент аудитории, другие – на другой, а «неуживчивых» – пуганём ФСБ, прокураторой или троллями. Вот так это и работает: Грин и Робертсон показывают это через теорию медиа-эффектов, selective exposure и biases.

Основная цель пиар-компании – «продать» лояльность. [Продается она в обмен на стабильность.] Российская история XX века – совершенно катастрофическая. Только в 1990-х люди пережили политическую и экономическую катастрофу, и катастрофу идентичности. Для них важным элементом стала стабильность. «Продавая» лояльность, уважение и поддержку, отдел маркетинга помогает продлить авторитарную власть.

Обсуждение книги «Кто здесь власть?» Сэма Грина и Грэма Робертсона, фрагмент 4: о шаблонных теориях для описания российской политики (линк на видео парой записей выше)

Маргарита Завадская, научный сотрудник факультета политических наук Европейского университета СПб, старший научный сотрудник Лаборатории сравнительных социальных исследований НИУ ВШЭ:

Очень хотелось бы, чтобы нарратив Грина и Робертсона прижился не только в международной, но и в отечественной политологической дискуссии. Он разрушает не только миф о Путине-супергерое, миф о тотальной пропаганде, но и несколько важных для отечественной политологии мифов, о которых я скажу дальше. Авторы задели нервы, на которых строится в России академическая дискуссия [о политике].

Но сначала откликнусь на реплику Илья Яблокова [см. предыдущую запись] о маркетизации политики: легко быть отделом маркетинга, когда у вас нет конкурентов и вы вооружены до зубов. Не уверена, что рыночная метафора уместна в ситуации, когда вам легко продать что угодно, ведь за плечами висит автомат. При этом бОльшая часть политической поддержки режима, о которой пишут Грин и Робертсон, возникла отнюдь не вследствие репрессий.

Книга показывает, что в механизмах политической поддержки можно разобраться, не используя типичные объяснения – грубые шаблоны, к которым часто прибегают политические журналисты, аналитики и политологи:

1) Культурный, исторический и психологический детерминизм. Мне очень нравится, что авторы пишут без обреченности, но и не предлагают неоправданного оптимизма. Это тонкий баланс, когда легко скатиться в простую и не самую адекватную интерпретацию российских реалий. Хорошо, что в этой книге авторы эмансипировали российских граждан. В отличие от моих коллег по цеху, которые пишут преимущественно о политических институтах (институциональный детерминизм: все политические решения принимаются в результате внутриэлитной борьбы), авторы «Кто здесь власть?» исследуют граждан. Доминирование элитного подхода было здесь очень аккуратно отодвинуто в сторону. Такой подход позволяет показать, как устроена сегодня в России политическая поддержка. Надеюсь, что этот нарратив и аргументы приживутся в отечественной дискуссии.

2) Фальсификация предпочтений («все запуганы и боятся говорить»). Вообще-то граждане в России говорят достаточно открыто, хотя в последние два года режим стал значительно более репрессивным. Тезис о тотальной самоцензуре не соответствует действительности.

3) Homo Soveticus. Эта концепция привела к избыточному культурному детерминизму в объяснениях, который мешает нам двигаться дальше в понимании того, как устроена политическая поддержка режима.

4) [Пропаганда. Избыточная] вера в то, что человек, однажды посмотрев Russia Today, 1 или 2 канал, пропитывается пропагандой и начинает видеть мир совершенно по-другому.

5) Последний, самый страшный нарратив: российские граждане искренне поддерживают режим и хотят жить там, где они живут. Расхожая фраза де Местра, что граждане заслуживают правительство, которое имеют, – это большое заблуждение. Очень рада, что книга Грина и Робертсона не приходит к этому печальному выводу: у них получилось сформулировать нюансированный, бережный аргумент по отношению к тем, о ком они пишут. Это обычные люди, просто они живут при авторитарном режиме. Российские эксперты об этом очень часто забывают.

Книга дает трезвый взгляд на природу политической поддержки, не проистекающей из давления и репрессий. В условиях авторитарного режима граждане предъявляют спрос, и государство оказывается респонсивным к их запросам. Но это очень специфическая отзывчивость! Не уверена, что политический продукт, который государство предоставило в виде крымской истории, – это именно тот ответ, которого ждали граждане. Ведь граждане ожидали не геополитических войн, а того, что их мнение начнут уважать. Это была история про достоинство.

Путинское большинство – это люди, 1) которым понравилось подниматься с колен, и 2) те, кто не мешали первым наслаждаться этим процессом. Но после пенсионной реформы вся эта поддержка улетучилась. Информанты Грина и Робертсона не удовлетворены экономической ситуацией в стране. Но у них напрочь отсутствует когнитивная связка между их политическим выбором и их же несчастным состоянием в повседневности. А ведь пропаганда так и работает, влияя на людей, у которых нет своего мнения, которые хотят сбежать от политики, закрыться и жить в своем комфортном мире. Они слушают у себя в фоновом режиме ТВ, а потом, когда знакомые говорят что-то подобное, кивают, чтобы не выглядеть идиотами. Это тонкий социальный механизм, о котором теперь наконец написано.

В заключение обсуждения книги Сэма Грина и Грэма Робертсона «Кто здесь власть?» (см. вчерашние записи, в первой из них – линк на видео) я попросил участников предположить, какими могут быть следующие движения в совместном ассиметричном «танце» государства и общества, – после того, как крымская эйфория улетучилась, и запрос на перемены вырос. Сведённый к одной фразе, ответ звучал бы примерно так: «Силовиков много, им надо чем-то заниматься, и то, чем они будут заниматься – это мы». Но ложка оптимизма тоже есть)

Илья Яблоков: Сейчас количество интересных предложений со стороны власти подошло к концу. Можно что-то предлагать, когда есть прогрессивный план, видение будущего. На рубеже 2000-2010-х гг. картина будущего все-таки была (Сколково, инновации – предполагалось, что часть общества будет в это включаться, работая на развитие страны). Сейчас предлагается лишь ценностная поляризация (напр., консерваторы vs ЛГБТ): «маркетинговый отдел» [см. более развернуто эту идею Ильи в одной из вчерашних записей] убедил людей, что будущее страны – в консервативных и даже ретроградных идеях. Власть предлагает обществу смотреть назад в прошлое, бесконечную мобилизацию к Дню Победы и т.д.

Память превращается в инструмент, в способ мобилизации политической поддержки. Победа берется как главный момент в истории XX века, как способ объединения людей. Новые поколения не могут найти своего отражения в этой повестке. Начавшаяся кампания по выборам в Госдуму касается не будущего, а прошлого: «Давайте удержим хотя бы то, что у нас уже есть». Это ловушка для всего российского общества, ведь остается непонятным: «Ну хорошо, удержим. А что дальше?» Предложения Кремля не предполагают будущего.

Маргарита Завадская: Проект будущего был «схлопнут»: после 2014 года никакой позитивной повестки не появилось. За это время режим переориентировался. Отклик российских граждан на Крым оказался неожиданно сильным: вовлечение таким образом большинства в политическую поддержку стало для Кремля приятной экстерналией [от крымской операции. Но теперь] власть не способна придумать [другую] настолько же привлекательную идею, чтобы люди за ней пошли.

В случае Крыма респонсивность получилась случайно. Это не был проект, полностью спродюсированный Кремлем (политтехнологическая власть весьма ограничена, а Кремль вообще неуклюжий политтехнолог). Сейчас эта случайность себя исчерпала, и Кремль пользуется привычными методами.

За последние годы вырос круг бенефициаров «силового предпринимательства». Политэкономически это серьезная угроза: начав использовать репрессии, от этого инструмента, как от тяжелых наркотиков, очень сложно отказаться. Боюсь, позитивная повестка себя исчерпала. Но Россией вряд ли получится управлять по беларускому сценарию: другой уклад и уровень благосостояния граждан. Заставить всех делать что-то из-под палки не получится.

Проблема, однако, в другом: очень велик силовой сектор, люди, у которых очень узкий профиль навыков, не транспортабельный за пределы российского контекста. При смене режима эти люди могут оказаться невостребованными, а их стало так много, что это большая кадровая проблема для страны. Ближайшие перспективы весьма печальны: аппарат репрессий имеет тенденцию раскручивать сам себя, его сложно остановить указующим перстом.

Грэм Робертсон согласился, что страна погружается в ловушку репрессий. Возможно сочетание этого сценария с попыткой авторитарной модернизации (собянинская реновация, нацпроекты), но она вряд ли принесет значимые результаты. Российское государство умеет мобилизовывать ресурсы на специальные цели, но сейчас эти методы вряд ли помогут развитию экономики, и этот подход принесет весьма ограниченные результаты.

Сэм Грин: Мне не кажется, что Кремль пытался предложить россиянам модель будущего. Скорее, [в 2000-х гг.] он не мешал людям мечтать о будущем по-своему. Один из главных уроков, который был усвоен постсоветским человеком, состоял в том, что можно многого хотеть от властей, но на это не надо надеяться: надежнее выживать, опираясь на доступные социальные ресурсы. По мере выхода России из затяжного кризиса 1980-90-х гг. и постепенной социальной модернизации у людей возникали различные видения будущего. А власть в 2000-е гг. пыталась всем угождать, и люди могли реализовывать свои видения будущего.

Это работало до момента, когда Кремль начал принимать решения, мешавшие части людей осуществлять их сценарии будущего. Выход на Болотную площадь – история об этом: мы, благополучные жители крупных городов, понимаем себя как граждане современного (европейского) мира, а наличие Путина в Кремле мешает осуществлению нашей модели мира. Путин в 2011 объявил, что он возвращается, и группе людей это не понравилось. Она оказалась недостаточно большой, чтобы менять политику, но достаточной, чтобы заставить власть об этом думать.

Теперь задача власти не в том, чтобы предложить людям симпатичную им модель будущего, а в том, чтобы не стать помехой в выстраивании ими этого будущего. Но это очень сложно: экономика буксует, политика все больше поворачивается к насилию, и власть все в большей мере становится такой помехой. Поэтому политика становится для Кремля все более рискованной: ты никогда не знаешь, кого ты завтра можешь своими действиями лишить образа будущего. А человек, лишенный будущего, начинает меньше ценить то, что у него есть сейчас.

В книге мы говорим, что Путину нужна поддержка народа и легитимность, Кремль понимает, что в будущем поддержка и легитимность снизятся. С точки зрения управления рисками главное для власти в выстраивании взаимоотношений с народом – это обезопасить себя [от возможного раскола] элит. Если нельзя это сделать добром, путем уговоров, то приходится прибегнуть к силе. Поэтому возможно, власть сможет пожертвовать стратегий [опоры на большинство], описанной в нашей книге. Перспективы для нее выглядят туманно и тупиково, при этом очень сложно думать о тупике, когда ты уже в нем находишься.

Это не звучит оптимистично. Но я мог бы добавить к этому одну оптимистическую ноту: чтобы общественная поддержка сохранялась, власть и Путин должны оставаться символом, рупором, при помощи которого сами граждане выстраивают социальные отношения друг с другом. Перестает ли Путин им быть? [Возможно.] За последние годы мы видим постепенный уход эмоций из отношения граждан к власти. Во время крымской эйфории, чтобы отличаться от других, нужно было переступать две границы – когнитивную («я вижу мир иначе, чем вы») и эмоциональную («я чувствую мир иначе, чем вы»). Это очень тяжело.

Но если эмоциональная причастность власти понемногу спадает, остается только когнитивная преграда. Может быть, это сделает переход этой границы чуть менее страшным. Значит, мы можем говорить о политических альтернативах и искать другие символы для выстраивания своих социальных отношений. Это повод для оптимизма.

Про работу с городским наследием в дружественном и обещающим много интересного новом телеграм-канале

Старые города Украины и России имеют очень похожие проблемы. Вот отличный текст об идеях и способах восстановления исторических центров Одессы, Киева и Чернигова, а также о проблемах этих городов https://pragmatika.media/istoricheskie-goroda-missija-sohranit-lico/.

Его основные тезисы:

Городским сообществам необходимо создавать фонды восстановления исторической застройки с понятными и прозрачными правилами использования средств. Гарантированным источником для фонда может стать туристический сбор или доля от налоговых поступлений индустрии досуга (в пример приводится Венеция, где сбор вводится даже для туристов, не ночующих в городе – до 10 евро с человека). Плюс благотворительные взносы и гранты.

Необходимо софинансировать восстановление. «Претендовать на финансирование из таких фондов можно лишь при условии долевого участия со стороны заинтересованного заказчика, собственника здания. Примеры таких программ уже есть, например, в Ивано-Франковске так реставрируют двери. Необходимо расширять сферу применения и масштабировать такие решения».

Очень эффективны такие инструменты, как трасты – благотворительные независимые от государства организации, которые владеют и управляют памятниками, популяризируют такую недвижимость. «Впервые для такой цели траст был создан в Великобритании еще в 1907 г., он доказал свою успешность во многих странах, включая наших соседей, Словакию. К примеру, созданный в 1984 г. национальный траст Японии на сегодня осуществляет 36 проектов по сохранению объектов природы, истории и культуры, имеет 161 исследовательский проект, управляет шестью собственными объектами. Такой инструмент вполне может быть запущен и в Украине».

Нужны экологические решения при реставрации и реконструкции домов – приоритет дереву вместо железобетона. «При производстве тонны металла выделяются две тонны парниковых газов, а при производстве тонны бетона — тонна парниковых газов. Выращивание лесов для будущего производства древесины, наоборот, производит кислород». К тому же древесина более легкий, деликатный и уместный при реставрации материал.

«Возникает вопрос огнестойкости материала, отечественные строительные нормы требуют большего расстояния между зданиями, в которых используется древесина для перекрытий. Однако в Европе этот вопрос решен, отработаны технологии, и древесину используют не только для восстановления исторических, а и для строительства современных зданий, возводят даже небоскребы».

Одна из проблем состоит в размытости границ понятий реставрация / реконструкция / новое строительство. «На практике для памятника из реестра охранный статус распространяется лишь на часть фасада (столичный ЦУМ), а реконструкция массово оборачивается возведением нового объема в границах фундамента бывших зданий».

Необходимо изменить отношение к реставрации и реконструкции как к чему-то дорогому и долгому. «Современные технологии предлагают щадящие, относительно бюджетные и быстрые решения. Активно используются для обновления исторической среды металл и стекло (канадский музей природы в Онтарио, KPMB Architects; Dovecote Studio, Haworth Tompkins). Но, пожалуй, самый яркий пример — CLP-панели (cross laminated panels): деревянные конструкции, изготовленные по технологии перекрестного склеивания под высоким давлением (60 т / м2). Они позволяют не только заменять деревянные перекрытия в исторических зданиях современным, более прочным и огнестойким аналогом, но и наращивать объемы конструкции (Gare Maritime, Neutelings Riedijk Architects, Брюссель)».

Основная проблема не в мизерном финансировании, а в отсутствии четких правил и их выполнении. «Системная работа должна идти по трем равноценным направлениям: юридическая защита памятников, комплексное восстановление и просвещение, популяризация ценности исторической застройки. Провал одного направления оборачивается провалом всей кампании».

#Наследие

(продолжение)

Важную роль в понимании ценности исторической застройки играют волонтерские движения. «Французский Rempart, немецкий #SOSBrutalism, киевский #savekyivmodernism, черниговский «Дерев’яне мереживо» работают, по сути, над одной задачей. Поэтому прогноз по Украине, несмотря ни на что, позитивный — у нас есть шанс, выбрав все лучшие практики и технологии мира, все таки спасти свою историческую застройку, а значит, и будущее городов».

#Наследие

На конференции к 100-летию Сахарова выступал, кроме прочих, Натан Щаранский, назвавший А.Д. "моим раввином". В 1970-х Щаранский часто был переводчиком во время бесед Сахарова с иностранными корреспондентами и дипломатами на кухне на улице Чкалова.

На всех таких встречах, говорит Щаранский, Сахаров думал прежде всего о тех, кто сейчас находится за решеткой, о тех, с кем власти расправлялись несмотря на реакцию мировой общественности, творя произвол. Сахаров говорил: «Они думают, что мы поймем, что пользы от критики нет, и замолчим. Но мы этого не сделаем, чтобы оставаться честными, порядочными людьми. Мы не ляжем на дно и не будем молчать, будем жить по правде».

В эпоху real politic Никсона-Киссинджера (нацеленных на дружбу с СССР), вспоминает Щаранский, Сахарову приходилось еще и еще раз доказывать важность требований соблюдать права человека: "Если правительство не доверяет своим гражданам, не готово дать им свободу, оно всегда будет видеть в свободном мире своего врага, опасность, угрозу. На этот счет не должно быть никаких иллюзий".

Поговорил с замечательным Артемом Филатовым для подкаста Шкала ценностей - про то, как при помощи теории Инглхарта можно понимать то, что с нами случилось.