Главные научные исследования депрессии 2024 года
и ссылки на них


1. Биотипы депрессии и персонализированное лечение
Исследование Стэнфордского университета выявило шесть биологических подтипов депрессии и тревоги с помощью функциональной МРТ и машинного обучения.

Источник:
https://med.stanford.edu/news/all-news/2024/06/depression-biotypes.html

2. Новые препараты и подходы к лечению

• Селторексант: В исследовании фазы 3 селторексант, антагонист рецептора орексина-2, показал значительное улучшение симптомов депрессии и нарушений сна у пациентов с большим депрессивным расстройством.

Источник:
https://www.jnj.com/media-center/press-releases/johnson-johnson-pivotal-study-of-seltorexant-shows-statistically-significant-and-clinically-meaningful-improvement-in-depressive-symptoms-and-sleep-disturbance-outcomes


• 5-MeO-DMT (GH001): Психоделик 5-MeO-DMT в исследовании фазы 2b продемонстрировал ремиссию у 57,7% пациентов с устойчивой к лечению депрессией на 8-й день после однократного применения.

Источник:
https://en.wikipedia.org/wiki/5-MeO-DMT?utm_source

3. Нейростимуляция и инновационные технологии

• VNS-терапия: Предварительные результаты исследования RECOVER показали, что стимуляция блуждающего нерва может быть эффективной для пациентов с устойчивой к лечению депрессией, несмотря на то, что основная цель исследования не была достигнута.

Источник:

https://med.uth.edu/psychiatry/2024/06/17/preliminary-findings-from-livanovas-recover-clinical-study-on-vns-therapy-for-treatment-resistant-depression/

• Глубокая стимуляция мозга (DBS): Компания Abbott начала клиническое исследование использования своей системы глубокой стимуляции мозга для управления тяжёлой депрессией.

Источник:
https://abbott.mediaroom.com/2024-09-04-Abbott-Initiates-Clinical-Study-to-Evaluate-the-Use-of-Its-Deep-Brain-Stimulation-System-to-Manage-Severe-Depression?utm_source=chatgpt.com

4. Искусственный интеллект и прогнозирование эффективности лечения

В исследовании AIDME разработана и протестирована модель глубокого обучения, способная предсказывать вероятность ремиссии при различных фармакологических лечениях у взрослых с большим депрессивным расстройством. Модель показала улучшение показателей ремиссии по сравнению с традиционными методами.
Источник:
https://arxiv.org/abs/2406.04993

1 декабря 1921 года Эрнст Джонс в одном из писем Секретного комитета пишет, что голландцы обратились за советом — можно ли принять в члены психоаналитического общества «врача, известного как открытый гомосексуал».
Джонс советует не принимать, и поднимает перед другими членами комитета вопрос: не стоит ли вообще исключать гомосексуалов из аналитического обучения, сделав это нормой для всей Международной психоаналитической ассоциации?
Фрейд и Ранк не согласны: по их мнению, решение должно приниматься индивидуально, в зависимости от личных качеств кандидата.
К моему глубокому разочарованию, Ференци — тот самый, кто раньше яростно защищал права «уранистов» (так тогда называли гомосексуалов) — теперь говорит, что «пока лучше отказывать всем открытым гомосексуалам: они, как правило, слишком ненормальны».
В итоге побеждает эта позиция — и гомосексуалам закрывают дорогу в аналитическое обучение, несмотря на то что Фрейд был против с той же решимостью, с какой защищал право на «дилетантский» анализ.

Так это и продолжалось в IPA — более пятидесяти лет. Без официальной записи, но как негласное правило.
В США ситуация начала меняться только с гей-освободительным движением. Во Франции — благодаря Жаку Лакану. Он первым, как на практике, так и институционально, отказался участвовать в преследовании гомосексуалов. Он анализировал их, не пытаясь их «исправить», и не мешал становиться аналитиками.
По словам Элизабет Рудинеско, когда в 1964 году он основал Парижскую школу фрейдизма, она сразу приняла принцип: гомосексуалы тоже могут быть преподавателями.
Но, несмотря на это, в теории Лакан всё же продолжал относить гомосексуальность к «перверсиям».

Не могу сказать, что эта свобода Лакана в реальности перешла в лакановские учреждения.
Помню, как в мои студенческие годы — когда факультет психологии Университета Буэнос-Айреса жил в лакановской эйфории — на полном серьёзе обсуждалось: может ли гомосексуал, которого Лакан называет «извращенцем», быть аналитиком.
Это было давно. Но вот всего несколько дней назад мне рассказали, как один известный аналитик на семинаре спросил: в каком именно аналитическом обществе геи могут быть открытыми?

В одной главе этой книги я вспоминаю, как активисты Фронта гей-освобождения боролись с Американской психиатрической ассоциацией за то, чтобы исключить гомосексуальность из DSM.
Они выдвинули простой лозунг: «Хватит говорить о нас. Поговорите с нами».
Это уже было попыткой нарушить отношения власти: не делайте из нас объекты — мы субъекты.
Но и тут возникала опасность: с одной стороны — психиатры, с другой — геи. Хотя на самом деле было много психиатров, которые тоже были геями (просто глубоко в шкафу).
На том самом конгрессе, где гомосексуальность официально перестала считаться патологией, по политическим причинам специально искали врача-гея, чтобы именно он выступил.
Идея была в том, чтобы разрушить образ: будто в науке (в психиатрии, например) имеет право говорить только тот, кто гетеросексуален.
Сомневаюсь, что подобная деконструкция уже произошла в наших психоаналитических кругах.

Хорхе #Рейттер

Психоанализ по отношению к гомосексуальности обычно занимает одну из двух позиций (а иногда — обе сразу):

— либо считает гомосексуальность патологией,
— либо вообще не считает это темой.

Хотя я согласен, что «гомосексуал» и «гей» — это не категории психоанализа, я всё же думаю: есть нечто, что делает гей-опыт особым. И это стоит учитывать, если аналитик действительно хочет услышать, что говорит ему гомосексуальный пациент.

Под «гей-опытом» я понимаю следующее: это опыт, через который проходит человек только потому, что он гей, независимо от всех других особенностей. И главные формы этого опыта — это травма и шкаф:
травма, скрытость, страх разоблачения, страх отвержения, борьба за право быть собой.

Гей может прятаться в шкафу всю жизнь. Другой — может выйти из него в определённых сферах, но оставаться в шкафу в других. А кто-то может сказать: «Да, я такой, и не прячусь».

Но даже в этом случае гей всё равно сталкивается с угрозой: возможностью быть оскорблённым просто за то, кто он есть. Это всегда рядом, как тень на горизонте.

Если аналитик не понимает тонкости этого опыта — если он не видит, что речь идёт не только о личной истории пациента, но и о том, как этот субъект расположен по отношению к Другому, к тому Другому, который включает не только родителей и язык, но также школу, религию, государство, медицину, право, искусство — всю сложную, неровную, но очень мощную сеть власти — тогда почти наверняка он навалится всей этой тяжестью на субъективность пациента и усилит его вину, стыд и подавление, вместо того чтобы помочь ему освободиться.

Фрейд писал в 1922 году о «Невротических механизмах ревности, паранойи и гомосексуальности».
Гомосексуалов, мол, часто сопровождает некая паранойя.
И это правда, но не совсем. Потому что «паранойя» — это не только психический механизм.
Это ещё и результат давления власти, той самой, что утверждает обязательную гетеросексуальность.
Именно она порождает это ощущение преследования.

Гей не просто чувствует себя преследуемым — его на самом деле часто преследуют. Это не просто фобия, это опыт. И если мы сводим всё только к психологическим механизмам, если мы замалчиваем власть и принуждение, мы говорим пациенту: «Ты сам — проблема». А проблема ведь гораздо шире — и глубже. Это не просто внутренний призрак. Это общественный, структурный призрак.


Хорхе #Рейттер

Бурлез не идёт ни по пути тотального отрицания, где психоанализ клеймится как новый догматизм, ни по пути канонического обновления, будто способного нас «спасти». Вместо этого он берёт в руки «ткацкий станок haute couture» — свою любимую метафору — и разворачивает психоанализ как тонкую, кропотливую работу с тканью современного субъекта.

Как в ателье Hermès, где на один платок уходит сотни часов, чтобы вырисовать сложнейший узор, так и в клинике сегодня требуются время, чуткость и предельная точность.

Это почти рыцарская этика: отдать приоритет не своим убеждениям, а другому — тому, кто сидит напротив. И ради этого — отказаться от многого.

Садрин Детандт

Лакан с иронией указывает: акцент Винникотта на создании «достаточно хорошей» среды открывает путь к идее, будто в конце анализа можно достичь некоего подлинного Я — если только аналитик будет достаточно терпелив и не подавит пациента преждевременными интерпретациями. Обретение такого чуткого, достаточно хорошего аналитика обещает, что «замороженное Я» может быть исцелено, а истинное Я — восстановлено.

Но не так обстоят дела в лакановском мире.

С точки зрения Лакана, цель анализа не в обнаружении некоего подлинного, скрытого Я, ожидающего своего освобождения, а в раскрытии объекта а — того, что стоит за субъектом и всеми его воображаемыми отождествлениями с Другим. Эти отождествления служат лишь для заполнения пустоты, оставшейся после отделения от Другого. Вместо того чтобы эту пустоту восполнять — пусть даже «лучшим», более чутким Другим, — Лакан настаивает: субъективная свобода возможна лишь через признание этой фундаментальной нехватки, которая была необходима для самого возникновения субъекта.

На финальном этапе анализа, по Лакану, пациент должен столкнуться с тем фактом: вся его субъективность была выстроена из, ради и для Другого — и этот Другой, каким он ему представлялся, на самом деле не существует. Когда этот воображаемый Другой рушится, субъект оказывается перед истиной: нет никакого Другого, который управляет его бытием, нет такого Другого, через которого можно было бы определить своё желание. Лишённый всех иллюзорных идентификаций, субъект сталкивается с тем же, с чем младенец сталкивался в первичной утрате: с частью, которую он считал собой.

Если истина Винникотта — это истина подлинного Я, то истина Лакана — это деституция субъекта, ликвидация всех воображаемых отождествлений. Таким образом, хотя оба начинали с похожего пространства, Лакан приходит к выводу: Винникотт, в конечном счёте, возвращается на воображаемый уровень — открываясь пациенту как достаточно хороший объект, стоящий за «истинным Я». Лакан (1967–1968) писал:

«Что же ждёт нас за ложным Я? Истинное, чтобы оно снова могло запуститься? Кто же не видит — ведь у нас уже есть в аналитической теории это Реальное Я, это Я-наслаждение (Lust-Ich), это эго, это Оно — уже вполне оформленные ссылки, чтобы определить наше поле, — что определение этого self не представляет собой ничего иного, как, что прямо и признаётся в тексте, ложное и истинное, истину? Но кто также не видит, что никакого другого истинного self за этой сценой нет, кроме самого мистера Винникотта, который помещает себя туда как присутствие истины» (с. 74).

Лакан утверждает, что вместо того, чтобы признать нехватку как окончательную истину, стоящую за ложным ощущением бытия, Винникотт вновь заполняет пустоту и тем самым расширяет круг иллюзий и разочарований. Он предлагает своё «достаточно хорошее» присутствие как объект, способный вызвать к жизни «истинное Я». Лакан же предлагает субъекту не объект, а ничто — и считает это величайшим даром, который аналитик может сделать Другому.

Жан Вольф #Бернстайн

Увидел в Threads дискуссию, где психоаналитики рассуждают, является ли креативность высшей формой человеческой деятельности или всего лишь психическим убежищем, указывающим на психопатологию. Но, как и вся культура, она — всего лишь один из способов связывания jouissance, того, что возникает как следствие того, что сама по себе жизнь — это патология. И если этот способ работает, если человек живёт и даже достигает определённого удовлетворения — значит, это хорошо. А «высшее» ли это, «низшее», убежище или ещё что-то — не имеет значения.

Пока на Западе все бренды окрашиваются в радужные цвета, я подарю вам резюме статьи аргентинского пост-лаканианского аналитика Хорхе Рейттера о гомофобии в психоанализе.

Рейттер говорит как гей и аналитик, говорит не извне, а изнутри самой аналитической традиции, пытаясь вскрыть её слепые пятна и вернуть ей способность быть действительно освобождающей.

Адресованный прежде всего ЛГБТ-читателю, он задуман как тихое предупреждение, как противоядие — для тех, кто стоит на пороге анализа и хочет понять, с чем именно он может столкнуться.

Рейттер задаёт вопрос, который до сих пор звучит как кощунство: гомофобен ли психоанализ? Не стал ли он — вопреки своему критическому потенциалу — частью той же репрессивной системы, против которой когда-то выступал? И делает это не из духа полемики, а от лица того, кто знает силу анализа и не хочет, чтобы она оборачивалась против самых уязвимых. Проблема, как подчёркивает автор, не в том, что аналитики злонамеренны. Многие из них не считают гомосексуальность патологией. Но продолжают мыслить в терминах, в которых «иная» сексуальность — не предусмотрена. Понятия кастрации, Эдипа, фаллического закона — всё это создавалось в координатах гетеронормативного мира. И даже если гомосексуальность в этих схемах уже не звучит как «болезнь», она всё ещё трактуется как «отклонение», «вытеснение», «ошибка выбора объекта». Гей оказывается не тем, кто любит мужчину, а тем, кто якобы не хочет признать отсутствие — «отрицает кастрацию» или «подменяет мать отцом с фаллосом». Так психоанализ, сам того не желая, вновь превращает различие в отклонение, и отклонение — в симптом.

Рейттер напоминает: психоанализ, в своём истоке, был голосом против нормы. Он разрушил идею естественной связи между влечением и объектом, он показал, что наслаждение не знает правил. Но со временем его радикальность была сглажена: теория снова выстроила схему, снова назвала «естественными» мужчин и женщин, связанных фаллическим порядком, снова превратила сексуальность в то, что нужно объяснять, вписывать, исправлять. Из революции анализа сделали систему координат, в которой гомосексуальность оказывается чем-то вроде сбоя.

Тем не менее, надежда есть. Психоанализ жив, пока способен слушать. Пока аналитик не цепляется за догму, а позволяет себе быть потревоженным. Пока он не подгоняет пациента под схему, а даёт место для того, что не вписывается. Тогда анализ может стать не репрессивным жестом, а пространством для обнаружения подлинного желания — такого, которое не стремится быть нормальным. Именно в этой точке Рейттер видит шанс на иной психоанализ — открытый к многообразию форм любви, тел, удовольствия.

Он пишет: теория не изменится, если не изменится практика. Только если аналитик откажется от роли жреца знания, только если он позволит себе услышать то, что рушит схему, — тогда появится место для другого. Пока же — и это тоже важно — всё зависит от конкретного случая, от конкретного анализа. И особенно — от того, кто приходит в анализ. Рейттер отмечает: когда человек уже принял свою сексуальность, когда он приходит не как сомневающийся, а как субъект с опытом, с местом в сообществе — он менее подвержен внушению, он защищён своей историей. Но если приходит тот, кто ещё не осмелился быть собой, кто ещё не нашёл слов для своего желания — именно тогда психоанализ может стать не поддержкой, а новым препятствием. Именно тогда, вместо помощи, он рискует навязать путь к эдипальной гетеросексуальности, заставляя пациента тратить годы на то, чтобы освободиться от того, что никогда не было его.

В этом и есть тревога автора. И в этом — его призыв. Сделать психоанализ снова живым. Таким, в котором различие не станет извращением, в котором гомосексуальность не будет нуждаться в оправдании, и в котором любовь к другому — неважно, какого он пола — не будет казаться ошибкой.

Если психоанализ несёт в себе гетеронормативный уклон, то это потому, что в какой-то степени он без критики участвует в том, что Мишель Фуко назвал диспозитивом сексуальности, который в конечном счёте является диспозитивом гетеросексуальности, или, как говорят сегодня, гетеронормативности. Это система, регулирующая сексуальности, иерархии, дискурсы, которые их кодируют, и — особенно важно для нас, психоаналитиков — то, что можно говорить и чего нельзя, кто может это произносить, а кто — нет.

Я не думаю, что психоанализ может пересмотреть свою позицию по отношению к сексуальности, если он останется закрытым в пределах своей собственной теории. Чтобы это сделать, ему нужно выйти за пределы своей территории и открыться к дискурсам, в которых и рождаются сексуальности, — даже к тем, которые сами себя называют диссидентскими.

Прежде всего, потому что, по-моему, суть позиции аналитика — это слушать Другого как такового, и ещё больше — пытаться услышать то, что пытаются заглушить.
Во-вторых, потому что есть фундаментальные вопросы, связанные с сексуальностью, которые сильно влияют на жизнь некоторых субъектов и которые невозможно ни осмысленно обсуждать, ни анализировать, не учитывая те развития и теории, которые политически переосмыслили саму структуру сексуальности.

В этих дискурсах — lesbian & gay studies, queer theory — речь идёт не только о новых идеях и способах мышления, но и о мощном акте высказывания: субъекты, которых медицинская и психиатрическая речь раньше называла больными, взяли слово, чтобы самим стать легитимными субъектами со своими правами.
Так же, как это делали феминизмы, lesbian & gay studies и квир-теория рождаются из милитантности, из движения, направленного на изменение властных отношений и на то, чтобы сделать жизнь более возможной для множества людей во всём мире.

У нас есть чему поучиться у этих дискурсов. Но нам также есть, чем поделиться. Вступить в диалог — не значит потерять специфичность психоанализа. Но также было бы печально — и вряд ли полезно — если бы этот диалог ничего в нас не изменил.

Хорхе #Рейттер

Экономика избытка также лежит в основе симптоматической динамики современной семьи: такого функционирования, которое мы назовём plusmaterno (плюс-материнское). В этой экономике отношений предполагается, что можно без последствий обойти первое табу — запрет на избыточное наслаждение между родителями и детьми. В ядре любого рынка, даже медицинского, присутствует стремление обеспечить это чрезмерное удовлетворение: «В больнице мне сказали, что если я прекращу кормить грудью после четвёртого месяца, я потеряю истинное наслаждение», — говорит Сара, молодая женщина, неуверенная в своих действиях. Утверждается, что если мать «наслаждается», то и ребёнок получает от этого пользу, однако это ошибочное мнение основано на непонимании природы наслаждения, которое не является только удовольствием, а всегда содержит в себе смертельное измерение. Кроме того, упускается из виду, что спрос ребёнка на грудное молоко бесконечен, поэтому его потребности не могут служить ориентиром для поведения матери, поскольку «жадность детского либидо не знает границ».

Laura #Pigozzi Mio figlio mi adora. Figli in ostaggio e genitori modello

Если бы у меня был ребёнок, который заинтересовался психологией и хотел бы узнать о ней побольше, выбрать направление, я бы дал ему статью Жоржа Кангилема «Что такое психология?» — отличный ориентир, актуальный даже сегодня, хотя написана ещё в 1956 году. Кангилем — звезда французской психологии, который сильно повлиял на Мишеля Фуко, который достаточно часто цитируется в психоанализе, но, к сожалению, у нас малоизвестен. Кстати, даже если вы уже психолог — всё равно советую прочитать.

Наткнулся на очень любопытную дискуссию. Представлена гипотетическая дилемма: в Лувре пожар, и перед вами стоит выбор — спасти бездомную кошку или Мону Лизу. К моему удивлению, большинство в комментариях выбрало кошку. Главный аргумент: сначала спасают живое, а уже потом — ценное. «Живое важнее искусства».

Я уверен, что еще не так давно никто бы не ставил человека и кошку в одну символическую категорию. Безусловно, сначала спасают человека, потом — культурные ценности, и уже в последнюю очередь — животных.

Тем не менее, мы всё явно движемся к символической системе, в которой достоинство животного постепенно приравнивается к человеческому. Эта перемена, как мне кажется, говорит о перемене в символическом порядке. Были даже люди, которые считали, что сначала нужно спасти детей и животных и лишь потом взрослых, а шедевры в четвертую очередь.

Дариан Лидер также критикует представление об автоэротическом, мастурбаторном наслаждении — о «чистом Едином наслаждении», логически предшествующем символическому, — как затемняющее связь между субъектом и Другим (Leader, 2021, с. 9). Лакановский аналитик может интерпретировать телесное напряжение как замкнутое на себе наслаждение. Например, пациент с многочисленными татуировками может быть истолкован так:
«Татуировки — это способ прямо воздействовать на телесное наслаждение, прикасаясь к Реальному тела без обращения к Другому».
Но Лидер предлагает другую точку зрения: подобные феномены могут быть попыткой отделиться от Другого — или, наоборот, установить с ним связь. Татуировка может быть автоэротическим способом справиться с влечением, но может быть и символическим напоминанием о дорогих переживаниях или людях. То, что кажется замкнутым на теле наслаждением, может оказаться глубоко реляционным.

Изучая постфрейдистскую литературу, Лидер отмечает, что состояния телесного — и особенно генитального — напряжения переживаются не как изолированные порции возбуждения, а как индексы присутствия или отсутствия Другого. Если Другой может унять телесные ощущения — скажем, накормить, успокоить и т.п. — значит, он обладает силой унимать и другие ощущения, особенно те, что невозможно облегчить движением или прикосновением. Само упорство этих ощущений может заключать в себе упрёк Другому, вплоть до неразличимости с ним. Как объясняла одна анализантка, ощущение жгучего наполнения в её половых органах было «тождественно» её ярости на отсутствующего бойфренда, который, по её мнению, стал причиной этого состояния (Leader, 2021, с. 17).

Привилегирование наслаждения может скрывать скрытую реляционную матрицу, лежащую за телесными феноменами, выдаваемыми за «наслаждение тела» или «наслаждение Реального». Аффективное возбуждение глубоко реляционно — оно существует в диалектической игре между субъектом и Другим. Некоторые авторы пытаются обозначить это смешение чувства и связи с другим словом «наслаждение», но, по мнению Лидера, оно всё равно «не объясняет их происхождения» (Leader, 2021, с. 23).

Джон Даль-#Альо

Страх быть увиденным – почему близость бывает невыносима?

Ставьте на 2х и наслаждайтесь.

Поддержать автора можно реакцией ❤️ и добрым словом.

Наш эфир с психоаналитиком Натальей Тарасюк о «достаточно хорошей матери» https://www.instagram.com/share/_uQkS-nwS

Игра и реальность в психоанализе. Клинический метод и мышление Дональда Вудса Винникотта

Наша образовательная программа посвящена глубокому изучению идей и клинического наследия Уилфреда Биона (1897-1979), одного из самых значимых психоаналитиков и теоретиков прошлого века. Программа охватывает ключевые аспекты его работы, включая, помимо прочего, идеи о «достаточно хорошей матери», холдинге, переходных объектах и феноменах, способности быть в одиночестве, истинном и ложном Я, а также его понимание игры как пространства рождения субъективности — всё это радикально изменило клиническое мышление и психоаналитическую практику.

Двенадцать психоаналитиков, посвятивших многие годы исследованию наследия Винникотта, проведут нас через изучение его основных текстов и концепций, иллюстрируя их клиническими случаями. Эта программа не только расширит ваше понимание теорий Винникотта, но и значительно обогатит вашу профессиональную практику, предоставляя новые возможности для понимания пациентов.

Вот список занятий, а подробное описание каждого можно прочитать на нашем сайте (https://iappsy.org/winnicott).

1. Биография доктора Дональда Вудса Винникотта (1896–1971): становление гениального психоаналитика. Б. Кар
2. Две лекции: о холдинге и умении видеть в пациенте хорошее. С. Ахтар
3. Мать и семья: роль отзеркаливания. А. Джойс
4. Особенности потенциального пространства: способность к переходным феноменам. А. Джойс
5. "Луна" Винникотта: чуткость и становление профессионального психоаналитика. Д. Голдман
6. Развитие интереса к другому. Л. Колдуэлл
7. Быть в одиночестве и быть с другими. Л. Колдуэлл
8. Воображаемое и действительное в психической жизни. Переходные объекты и переходные феномены. Д. Голдман
9. О чем идет речь, когда мы говорим об агрессии? Д. Голдман
10. Чтение статьи Винникотта «Коммуникация и отсутствие коммуникации: исследование противоположностей» глазами Огдена. Б. Рейс
11. Игра: творческая активность и поиск собственного Я. Б. Рейс
12. Игра и её связь с психо-сомой. М. Кирчхели
13. Д. Винникотт и теория развития Мелани Кляйн. Дж. Агуайо
14. Использование объекта и отношения через идентификацию. А. Джойс
15. Ненависть в контрпереносе. Дж. Агуайо
16. О ядре самости, недоступном для идентификаций. А. Феррута
17. Последние пациенты Винникотта: интервью с тремя анализандами, 1969–1971. Б. Кар
18-19. Психоанализ как игра и игра психоанализа. С. Купер
20. Пигля: психоаналитическое лечение маленькой девочки. К. Масур
21. Как Винникотт понимал психическое здоровье. Н. Викерс

⏳ Продолжительность программы: 60 ак. часов, 21 занятие по 2 и 3 часа.

🗓 Даты: программа будет проходить в течение 7 месяцев, с 11 июля 2025 г. по 19 января 2025 г. Полное расписание есть на сайте: https://iappsy.org/winnicott

🎓 Занятия будут включать лекции, дискуссии и презентацию случаев преподавателей. Мы также предложим статьи для чтения, которые будут переведены на русский язык для этой программы.

🎬 Записи занятий будут доступны в течение года, на русском языке (в переводе).

📝 По окончании программы будет выдан сертификат.

💳 Стоимость: $264 за всю программу или $140 долларов при оплате 2-я частями.

Мы стараемся поддерживать доступные цены, чтобы как можно больше коллег смогли принять участие. Возможна оплата картами всех стран, стоимость будет сконвертирована в национальную валюту.

Регистрация и оплата на сайте: https://iappsy.org/winnicott

искусство пре-рывания
пре-пинание (punctuation) и пре-рывание (scansion)

Остановка сеанса в лакановской практике может иметь два статуса:
1) знак пунктуации (пре-пинания)
2) разрез (пре-рывание)

✵ Не точка, но запятая

Когда аналитик пунктуирует речь завершением сеанса, он старается поставить не точку, но запятую, то есть не остановиться в пункте ясного смысла или утверждения, но подтолкнуть анализанта, чтобы он споткнулся и продвинулся по пути анализа уже за пределами кабинета. Тогда, например, 2 минуты сеанса могут растянуться на часы/дни/месяцы/годы продуктивной работы [сопоставимо ли это хоть как-то с цифрой, например, 55 минут?].

Анализант, остановленный на полуслове, не закончивший свою мысль, не получивший понятный ответ, обретает замечательный импульс, известный в психологии как «эффект Зейгарник». «Незавершённая задача» открывает поле для производства своих собственных, ценных для анализа, интерпретаций.

Это работа в русле осмысления и реконструкции истории субъекта, которая сопровождается производством смысла и разворачиванием цепочек означающих в произносимой в анализе речи.

✵ Раз-рыв-раз-рез

Остановка сеанса другого рода ориентирована в противоположном направлении: не на производство смысла, но на столкновение с твердыней бессмыслицы, на обнаружение объекта наслаждения, на встречу с Реальным.

Здесь важен лакановский термин scansion, который лучше всего переводить на русский по кальке как скандирование уже потому, что сохраняется важная этимологическая отсылка к скандалу, который непременно возникает вместе с приближением к объекту-причине желания. Речь идёт о скандале несусветности жизни человека как таковой. Именно нонсенс бытия лежит на горизонте анализа каждого говорящего телом существа.

Scander происходит от латинского scandere – подниматься, взбираться, лезть. Первоначальный его смысл касается именно физического действия. Далее в ораторском, декламационном искусстве скандирование означает ритмичное членение по слогам, акцентируемое телесно в мимике, жестах, движениях, ходьбе.В поэтике, политике, мистике скандирование завязано на пульсацию живого тела.

В аналитической практике скандирование способно превратить речь говорящего существа в событие тела. Пре-рывание сеанса способно столкнуть с сингулярным способом его наслаждения за пределами всякого смысла.

✵ Итак

Разница между пре-пинанием и пре-рыванием, демонстрирует эпистемологический разрыв лакановского учения, знаменуя переход от герменевтической модели (поиск смысла) к логической модели (обращение к Реальному, не поддающемуся осмыслению).

Пунктуация ведёт к смыслу через недосказанность, тогда как скандирование – к встрече с Реальным через разрыв. И первое, и второе имеет этическую ориентацию на особенность каждой речи, каждого отдельного анализанта, на каждом отдельном сеансе каждой отдельной, соответственно, переменной длительности.

картина "Разрыв"
художник Лучо Фонтана

#ШколаКлиническогоОбразовыванияЛакановскихАналитиков
#znakperemen
#ZeNтерапия

Всё-таки социальные сети по-прежнему могут быть полезными — сегодня, например, наткнулся на интересные размышления о ИИ от психоаналитикини Надежды Кривули. Она пишет: мы имеем дело не с машиной, а с проекциями, которые, если не распознаны, начинают казаться истиной. Разговор об ИИ — это не о будущем, а о том, кем мы уже являемся.

Аналитик — вовсе не нейтральный слушатель. Он ясно дает понять, что определённые моменты — почти всегда связанные с проявлением бессознательного желания и ранее не признанного удовольствия — являются ключевыми. Он направляет внимание пациента на эти моменты, более или менее прямо предлагая обдумать их, поассоциировать вокруг них и отнестись к ним серьёзно.

Пациенты не склонны спонтанно сосредотачиваться на темах, которые действительно важны с точки зрения психоанализа; скорее наоборот — они склонны их избегать. Даже если пациент понимает, что, к примеру, стоит остановиться на теме сексуальности, он всё равно, как правило, будет избегать ассоциаций к самым насыщенным сексуальным элементам снов и фантазий.

«Свободные ассоциации» — вещь прекрасная (хотя на более глубоком уровне и пронизанная парадоксами), но часто нужно немало усилий, чтобы пациент действительно высвободил то, что наиболее важно. Аналитику не стоит бояться выделять тот материал, который он считает значимым. Конечно, не в ущерб всему остальному — ведь аналитик не может точно знать, что скрывается за каждым элементом; но акцентируя бессознательное, аналитик выражает «желание аналитика» услышать именно это.

Именно это — а не рассказ о том, как прошла субботняя ночь с клубами, не теории пациента о поэтике Достоевского и не прочая болтовня, которой люди обмениваются с друзьями, семьей или коллегами, — то, что они думают, будто «должны» обсуждать в терапии, или то, что начинают обсуждать просто потому, что не знают, что ещё сказать, или боятся того, что могли бы сказать. Прерывание сессии, или «скандирование», — это инструмент, с помощью которого аналитик может не дать пациенту заполнять сессию пустыми разговорами. Как только сказано нечто важное — нет нужды продолжать сессию; более того, если аналитик не завершит её в этот момент, пациент, скорее всего, начнёт заполнять оставшееся время пустыми словами и вскоре забудет о важном, сказанном в начале.

Завершение сессии на особенно выразительной формулировке пациента помогает удержать внимание на существенном.

Анализ не требует пересказа всей жизни в деталях, всей недели — в четырёхголосной гармонии, или каждой мимолётной мысли и впечатления. Такой подход превращает терапию в бесконечный процесс, на который не хватит и целой жизни. Однако многие терапевты боятся прерывать пациентов, менять тему, которую те выбрали сами, или проявить скуку или раздражение. Раздражение, впрочем, часто указывает на то, что аналитик упустил момент — момент, когда можно было бы сменить тему, задать вопрос, углубиться — и теперь не может найти «элегантного» способа вернуться назад. Это, по сути, отражение фрустрации аналитика от собственной нереализованной интервенции.

Если аналитик действительно хочет вовлечь пациента в подлинную аналитическую работу, он не должен бояться дать понять, что рассказы, пошаговые описания недели и прочие поверхностные разговоры — не материал для анализа (хотя, разумеется, иногда они могут быть использованы аналитически). Лучше сменить тему, чем упрямо искать смысл в бесконечных подробностях повседневной жизни пациента.

Брюс #Финк

«Лакановское расщепление» касается не только самого Лакана. Оно множественно. Об этом говорилось в предыдущей главе — а в этой будет сказано прямо. Труды Лакана отмечены расщеплением. Они фрагментарны, двусмысленны и противоречивы. Но они также — глубокие, проницательные и блестящие. Поэтому мнения о них тоже расходятся.

Лакановское расщепление — ещё и «тематическое». Прежде всего — в его работах. Расщеплённость — одна из их тем. Иначе говоря, Лакан не только испытывал на себе расщеплённость, но и теоретизировал её. Он постоянно говорил о «расщеплённом субъекте», расщеплённом «законом означающего». Для Лакана расщепление — это неотъемлемое условие психической и человеческой жизни; его идеи исходят из этого и подчеркивают это.

Как будто этого было мало — институты, созданные Лаканом, тоже оказались «расщеплёнными». Причём расщеплённость эта сложна: историческая, теоретическая и симптоматическая. Лаканианцы исповедуют расщепление как догмат. Следуя за своим учителем, они описывают язык, человечество и даже «мир» как расщеплённые, наполненные конфликтами и амбивалентными желаниями. Они понимают современную культуру сквозь эту призму, видят это в любом проявлении человеческой жизни и стремятся через психоанализ развивать терпимость к этому — если не излечение. Короче, они ставят диагноз миру как расщеплённому. Но сами они тоже расщеплены — и в значительной степени: они мятежны, сектантски настроены и конфликтны. Лаканианцы были вынуждены отколоться от IPA (Международной психоаналитической ассоциации), которую они считают врагом. Они также постоянно ссорятся между собой — выясняя, кто из них «более лакановский». Так что расщепление — это не только их убеждение, но и их характеристика, даже симптом. Лаканианцы не только видят мир как расщеплённый — они сами такие.

Мартин #Мюррей