Иван Денисович едет на пикник или о параллелях между Зоной и зоной

На днях, готовясь к обстоятельной беседе с моим дорогим другом и учителем Сергеем Простаковым, я перечитал, впервые за долгое время, рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Множество разных мыслей меня захлестнуло (некоторые из них скоро можно будет прочитать на страницах издания «Кенотаф» @thecenotaph), но одна засела особо — и хочется ею поделиться отдельно.

То, как нам описывает лагерный мир и быт Солженицын, очень напоминает по духу научно-фантастическое произведение, в котором перед нами рисуют незнакомый мир. Мы оказываемся в особом пространстве, где все нормы совершенно искажены, изуродованы и искорежены. Здесь много своего особого сленга; значение слов для местных жителей очевидно, а вот читателю надо еще привыкнуть к придуркам, попкам и фитилям, к тому, что значит «закосить» кашу, узнать чем страшен кондей с выводом, и почему по зоне зэки снуют как птицы вольные. Солженицын знакомит нас с этим миром постепенно, ничего не говоря о том, как это странное место вообще появилось на свет, кто его придумал, отчего в нем такая страшная жизнь.

Следуя за Иваном Денисовичем Шуховым по зоне, мы видим разных героев, но быстро учимся делить их на типажи — вот эти опасны, а те, в общем, безобидны, хоть и неприятны; против одних придуманы приемы, других боятся даже надзиратели. Вот там меж собой общаются эстонцы, тут латыши и украинцы, здесь баптист, а там бывший морской офицер. Какие-то вещи здесь приемлемы (косануть день работы, отлежавшись в санчасти), а до других лучше не опускаться (вылизывать миски за другими зэками). Правила этой зоны нигде не оглашены, но будто выжжены у всех на подкорке, кого занесло в эти мрачные края.

И чем дальше я читал, тем больше размышлял о том, что мне это напоминает даже не фантастику в целом, а конкретный «Пикник на обочине» братьев Стругацких. Судите сами: дело не только в Зоне (которая у Стругацких тоже явление, в общем-то, необъясненное), но и в том, как этот мир познаем — вслед за главным героем начинаем потихоньку понимать больше про гайки, пустышки и комариные плеши, про предзонник, хабар и «жгучий пух». Правила поведения в Зоне тоже прописаны кровью — и лучше их не нарушать, иначе пропадешь. Тут полно разных типажей людей: сталкеры, бандиты, ученые, бизнесмены, военные; некоторых мы знаем только под кличками, других — по имени и фамилии. И со всеми нужно вести себя по-разному.

Нельзя не увидеть и сходства протагонистов, которых, как заметил Сергей, даже зовут очень похоже — Шухов и Шухарт. Оба они крепкие обычные мужики (Шухарт помоложе), оба — себе на уме, не назовешь их образцами и идеалами, со своими грехами и, в то же время, с чувством ответственности — за себя или за семью. Оба умеют крутиться, зарабатывать, таить внутри себя важное. Знают и как себя поставить, в тех странных обстоятельствах, что им приходится проживать. И оба же стараются вести себя достойно: находить силу в том, что им удается делать хорошо, не шакалить и не перебарщивать с жестокостью (хотя по этой части у Шухарта и есть проблемы). Не ссучиваются, в общем.

В конце рассказа Иван ведет спор с Алешей о Боге и о том, почему нужно в него верить (Александр Исаевич передает привет Федору Михайловичу). Но спор и о том, что такое подлинная свобода, вера и того, о чем нужно мечтать — о доме? о свободе? о спасении души? В своем внутреннем монологе Шухов на этот вопрос ответа не находит. В конце «Пикника на обочине» Шухарт, добравшись до Золотого шара, тоже теряется во внутреннем диалоге — что стоит попросить у Бога? И речь, в общем, тоже в итоге идет о спасении мира — и о спасении души.

Пересечений, на самом деле, даже больше — я лишь пробежался по основным. Но теперь не могу отпустить эту мысль — и чем больше думаю, тем больше убеждаюсь в некотором родстве этих произведений. И о том, что Зона и зона — места очень похожие, трансгрессивные и опасные. Все это — модели реальности, в которой мы все живем и сейчас.

О Петрограде времен военного коммунизма — голод, холод, импотенция

Чем мы топили?

Немногие из уцелевшей буржуазии, перешедшей на торговлю сахарином и еще чем-то невесомым, топили дровами. Мы же топили всем. Я сжёг свою мебель, скульптурный станок, книжные полки и книги — книги без числа и меры. Если бы у меня были деревянные руки и ноги, я топил бы ими и оказался бы к весне без конечностей.

Один друг мой топил только книгами. Жена его сидела у дымной железной печурки и совала, совала в неё журнал за журналом. В других местах горели двери, мебель из чужих квартир. Это был праздник всесожжения. Разбирали и жгли деревянные дома. Большие дома пожирали маленькие. В рядах улиц появились глубокие бреши. Как выбитые зубы, торчали отдельные здания. Ломали слабо и неумело, забывали валить трубы, били стёкла, разбирали одну стенку вместо того, чтобы раскручивать дом звено за звеном, как катушку. Появились искусственные развалины. Город медленно превращался в гравюру Пиранези. А мороз впивался в стены домов, промораживал их до обоев. Люди спали в пальто и чуть ли не в калошах. Все собрались на кухни; в оставленных комнатах развелись сталактиты. Люди жались друг к другу, и в опустевшем городе было тесно, как в коробке с игрушками. Священники в храмах совершали литургию в перчатках и ризах на шубах. Больные школьники — все мерзли. Полярный круг стал реальностью и проходил где-то около Невского. И тогда открылись могилы старых домов: на Невском сняли и сожгли леса на перестраиваемых зданиях, и они вновь появились — старыми, мёртвыми стенами.

Строящимся домам отказали в рождении: у них тоже сняли леса.

Да, я ещё забыл сказать, что у мужчин была почти полная импотенция, а у женщин исчезали месячные.

Виктор Шкловский, «Петербург в блокаде»