Написала для Forbes Woman статью о докторе Хелен Тауссиг. Вся жизнь Тауссиг была сопротивлением против системы, которая не хотела заниматься обучением женщин и не учитывала их взгляд на многие вещи. Тауссиг придумала, как лечить синюшных детей, смогла добиться, чтобы сосудистые хирурги рассмотрели ее идею всерьез, и спасла множество детских жизней. Она настаивала: «Обучить несколько женщин гораздо дешевле, чем построить линкор, и гораздо выгоднее для страны».

https://www.forbes.ru/forbes-woman/544907-mat-detskoj-kardiologii-kak-helen-taussig-borolas-za-svoe-prizvanie

2 июля 1942 года Евгений Петров вылетел из Краснодара в Москву. Он возвращался в столицу после командировки в Севастополь. Сама поездка туда была опасной, почти самоубийственной. Петров шел на эсминце «Ташкент», его непрерывно атаковали, город был сдан, но оттуда требовалось забрать людей и не только (например, эвакуировали и разрезанные на куски фрагменты панорамы «Оборона Севастополя»). Но там, среди канонады взрывов, Петров не умер. Он умер 2 июля на самолете «Дуглас».

Валентин Катаев писал о брате в одной из повестей: «Я увидел его, поднятого из купели могучей рукой священника… и уже тогда меня охватило темное предчувствие какой-то непоправимой беды, которая непременно должна случиться с этим младенцем, моим дорогим братиком, и потом, через много лет, точно с таким же выражением зажмуренных китайских глаз на удлинившемся, резко очерченном лице мужчины с черным шрамом поперек носа лежал мертвый Женя…».

Катаев очень тяжело переносил смерть брата. Он не ходил на вечер его памяти (Петрова похоронили в Ростовской области, но в Москве устраивали прощание). Писал смешные очерки. Работал. Ни с кем о Петрове не говорил.

Лишь однажды, сидя у моря в Коктебеле, Катаев обернулся к Долматовскому и вдруг спросил:

— А у вас когда-нибудь погибал младший брат?

Дочитала «Сороку на виселице» Веркина. Что-то у меня с книжкой случилось на Яндексе, меня постоянно при открытии отбрасывало в предыдущую главу, не хотелось мотать, и я читала заново — и это примерно то, как с романом Веркина и следует поступать. Он весь соткан из колебаний времени, скорости, слов, сновидений.

Когда в эпилоге «Трудно быть Богом» Антон, уже просто Антон, не дон Румата Эсторский, идет навстречу Анке из леса, на пальцах у него — не кровь, а просто сок земляники. У Веркина космос пахнет камнями и земляникой. Ян любит землянику. И когда Уистлер убивает Барсика и сообщает «время есть смерть», он размазывает по лицу кровь.

«Сорока на виселице» — история о планете Реген с войлочным небом, реке Иртыш, на берегу которой теперь вечная зима и радуга, о бессмертных медведях и снах касаток, о совах и комарах, об уменьшении зла и умножении красоты.

***

Я был на всех девяти обжитых мирах и на двенадцати из разведанных, и везде чувствовал себя как дома. Я ненавижу это чувство.

Космос безмолвен, безымянен, безъязык. Номификация же – чрезвычайно важная компонента экспансии, людям привычно, что небо поделено на секторы и квадранты, упорядочено, возможно, в этом наше предназначение – дать космосу имена и значение.

Свен предполагал, что сами косатки считают подлинным, истинным миром исключительно пространство своих «снов», океан и жизнь в нем для них лишь условия, необходимые для поддержания «сна». Это, кстати, объясняет массовые самоубийства китообразных – в действительности никаких самоубийств нет, группа слишком глубоко погружается в массовые грезы, а просыпается слишком поздно.

Мир – несчастливый сон китов‐убийц.

Моя вселенная пахла сырыми камнями, плоской галькой.

Каждый синхронист видит мир как эхо… первого слова, его отзвуки звучат в каждой песне.

Если скорость света конечна, то возникает закономерный вопрос – кто назначил ей предел? И зачем? Если бы скорость света была беспредельна, то Вселенная купалась бы в световом потоке, был бы только свет и свет, ни смерти, ни зла, ни скрежета зубовного. Почему после «Да будет свет» свет стал не повсеместно?

Прах Уистлера был развеян над Иртышом, система Реи. Это прекрасная река.

В Сети обсуждают тизер сериала «Полдень», снятого по повести «Жук в муравейнике» Стругацких. Я его, конечно, посмотрела — и вспомнила, чем был для меня этот текст.

«Жук в муравейнике» — история поисков Максимом Каммерером, сотрудником КОМКОНа, прогрессора Льва Абалкина. Преамбула: много лет назад земляне обнаружили на безымянной планете саркофаг — хранилище с тринадцатью оплодотворенными яйцеклетками вида хомо сапиенс. Долго думали, что делать, и решили оставить саркофаг, а зародышей из него вырастить, не сообщая им правду. У каждого из детей обнаружилось родимое пятно, которое точно соответствовало диску на саркофаге. И все годы, пока дети росли, земляне боялись, что диски — это детонаторы, а запустит их как раз родимое пятно. И неизвестно, что будет — огромный взрыв, вирус, солнце погаснет. Лев Абалкин — оттуда, из саркофага.

Каммерер получает пять дней на поиски Абалкина. Вместе с читателем он узнает человека, который о своей чужеродности даже не подозревал, а, осознав ее, естественно, испугался. Финал — открытый.

Мне кажется, фигура Льва Абалкина — один из самых загадочных и красивых образов в русской фантастике. Я вообще не помню, чтобы чье-то имя обладало над читателем большей властью. Даже сам Каммерер много всего чувствует к Абалкину. Самый грустный момент: Максим приходит к народу голованов спросить о Льве Абалкине, который был для них все равно что лучший друг (кстати, Лев он из-за Льва Гумилева, конечно). И Щекн говорит: «Не ищи того, чего нет. Народ Голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину».

Почти сразу Каммерер вспоминает, что читал у Абалкина про Щекна: «Я учил его языку и как пользоваться линией доставки. Я не отходил от него, когда он болел своими страшными болезнями… Я <…> прощал ему то, чего не прощают никому в мире… Если придется, я буду драться за него как за землянина, как за самого себя».

Мне в этот момент всегда хотелось, чтобы Максим был другом Абалкина, чтобы тот мог узнать, что такое взаимная дружба. Мне мерещится ее призрак в последней сцене романа, когда Каммерер стоит на коленях перед Абалкиным, трогает его за плечо и зовет «Лева».

Почему сцена, когда Щекн отказывает в убежище, самая грустная в этой истории? Да потому что человечество такое убежище Абалкину как раз дало.

В повести представители других планет периодически спрашивают у людей, а зачем вы притащили этих детей на Землю, дали им вырасти, почему вы не уничтожили саркофаг, не взорвали его, не выкинули. И земляне ничего не отвечают.

Из ответов Бориса Стругацкого на вопросы читателей (спрашивают, что бы произошло после воссоединения Абалкина и детонатора): «Ничего не должно было произойти. Лева Абалкин – такой же человек, как и мы с Вами».

Из ответов Бориса Стругацкого: «Никакой «тайны Льва Абалкина» не существует. Лева – обыкновенный землянин».

Из ответов Бориса Стругацкого: «Повесть «Жук в муравейнике» вообще о том, что если в обществе существует тайная полиция, обязательно будут гибнуть ни в чем не повинные люди, каким бы благополучным ни было это общество».

Мне кажется, зря это всё. Напрасно. Не нужно таких вещей объяснять. Лев Абалкин был не таким же землянином. А тайная полиция и повинные люди — это вовсе упрощение. «Жук в муравейнике» — история о парадоксах человеческой природы, о нашей способности к милосердию, о наших страхах и о том, кого мы считаем своими. Абалкин про Щекна пишет: «Я бы дрался за него, как за землянина». За Абалкина так дерется Максим. Но он проигрывает. Поэтому мне всегда хотелось думать, что, если бы Лев коснулся детонатора, случилось бы что-то очень страшное — и Максим бы не разочаровался, и Майя бы не кричала. Стихотворение «Стояли звери около двери, в них стреляли, они умирали», которое Абалкин цитирует, лаконично формулирует парадокс выбора человечества. Да, звери, стоящие у дверей, могут не напасть. Но точно мы этого не знаем. И поэтому — «я бы дрался за него, как за землянина» — Сикорски, когда стреляет, стреляет от страха, из глупости, от малодушия, да. Но и за землян он в этот момент дерется тоже. Об этом, на самом деле, роман — и поэтому его тайна необъяснима и неповторима.

Советский писатель Владимир Богомолов, автор романа «Момент истины», был известным скандалистом, которому не нравилось почти ничего в мире. Особенно Богомолову не нравились экранизации его произведений (право автора, разумеется). Сейчас, когда его уже нет, конечно, можно хоть десять раз сказать, что вот этот фильм он одобрил бы — и это не будет ни правдой, ни ложью. Но мне, по крайней мере, жаль, что он не увидит «Август». После трейлера я была очень скептично настроена к этой ленте. Но она меня переубедила. У режиссеров получилось, пожалуй, отличное попадание в материал: «Август» не копирует сюжетную канву, в общем, не такую и важную для «Момента истины», он вникает в структуру романа, размывает ее и переносит модернистский язык Богомолова в кинематограф. Честно говоря, сначала боялась хвалить, мало ли, может меня чуйка обманывает (хотя так вышло, что я хорошо понимаю этот богомоловский текст, и это не вопрос ощущения, ощущаю я его как раз плохо). Потом увидела, что Трофименков тоже считает, что лента близка тексту, дай думаю 8 из 10 поставлю.

Моя рецензия на фильм «Август»:

https://blog.okko.tv/reviews/avgust-les-v-kotorom

В Южно-Сахалинск я лечу на самолете имени Александра Блока. Считаю это хорошим знаком: Блок — мой любимый поэт.

В городе почти сочинская влажность и светит солнце. Когда мы встречаемся, мои компаньоны поют: «Ну что тебе сказать про Салахин? На острове прекрасная погода». Только через пять дней, когда погода изменится и впервые пойдет дождь, я скажу им, что на самом деле в песне поется «нормальная погода».

Читаю «Остров Сахалин» Веркина. Быстро узнаю описания Южно-Сахалинска. Мне нравится этот город — особенно вид на него с вершины горы Большевик, когда над Южным висят густые облака, а сквозь них пробивается закатное солнце, готовясь исчезнуть за горной грядой вдалеке. Утром мы бредем по Юго-Западному серпантину. Я мечтаю, что могла бы здесь жить.

Мы едем на джипе вдоль залива Мордвинова, Охотское море бирюзовое, я думаю, как Богомолов играл бы здесь в свою любимую игру с подбором эпитетов к одному и тому же месту и явлению. Я думаю, что это море может быть голубиковым, пепельным, капризным, написанным берлинской лазурью. Я думаю, что больше всего мне нравится слово «бирюзовый» — и цвет.

Прелесть в том, что все эти зеленые сопки безлюдны — и ты знаешь об этом, пока плывешь к маяку Анива, лодка на воздушной подушке скачет по волнам, проезжаем один мыс, еще один, следующий, лес ползет по склонам прямо к заливу. В Краеведческом музее читаешь, как Горчаков и Такеаки обменялись землей: Япония уступила Сахалин, а Россия — Курилы. Слово «Карафуто» мелькает в рассказах об острове очень часто. Это построили японцы, вот это построили японцы, это осталось от японцев. Когда мы съезжаем на бывшую японскую дорогу, неподалеку от рыбацкой деревни веет российский флаг.

От моря пахнет солью, ветром и рыбой, словно ты на рыболовецком заводе. Корсаков встречает тихим рассветом. Я думаю: пурпурный, золотой, сливовый-черничный, янтарный, розовато-дымный. Айнское название Сахалина — Трепун-мосири — окруженная морем земля. Японское название — Карафуто. Но его не используют, как говорят, уже даже сами японцы. У маяка валяются морские котики, по-моему, они от нас в восторге (это чувство взаимно). Чайки разлетаются, если напугать их машиной, и крадут блинчики с яблоками.

Веркин то и дело пишет в своей антиутопии о фанатах японского отряда 731. Я бы не знала о них, если бы недавно не занималась темой Квантунской армии и Хабаровского трибунала. Мы едим устриц и икру со сладким японским хлебом, потому что не нашли другого. В дождь едем мимо ворот Тории в бухту Тихую трассой вдоль набегающего ветреного моря.

Японцы называли Южно-Сахалинск словом «Тоёхара». Я думаю: что они чувствовали, когда уезжали отсюда? В романе Веркина Сахалин снова принадлежит японскому императору, русские там больше не живут, как и вообще нигде. Но он пишет: «…территории префектуры Карафуто не были приобретены надлежащим путем — ни завоеваны силой оружия, ни присоединены мощью экономики, ни отторгнуты хитростью дипломатии. Они достались без усилий, без видимых жертв, в качестве куска, отвалившегося от великой страны, а следовательно, сакрально они не могут являться полноценным уделом Императора».

В аэропорту вижу, как улетают самолеты — в Александровск-Сахалинский, Хабаровск, Ноглики, Оху. И — в Москву. На таком рейсе, понятно, лечу и я. Москва встречает меня хорошей погодой и высоким небом. На Сахалине мир был маленьким и мир умещался в Сахалин. Но когда мы пересекли Татарский пролив и на карте полета появился континент, всё изменилось — внизу поплыла бесконечная синеокая Россия. Она с кем-то граничит, и мир после ее границ продолжается и продолжается, длится и длится, пребывает в хаотичном недовольстве собственными экономическими или политическими интересами. Но, обогнув земной шар, он вновь возвращается к Сахалину и умещается в очертания острова, омываемого морем — и на острове всё в порядке. Я очень полюбила Сахалин. Это край мира, край России, обещай, что мы когда-нибудь встретимся здесь. Ты же знаешь, за воротами райского сада еще жив единорог.

Если вам с утра не передает привет герцог Рокэ Алва, первый маршал Талига, то, думаю, настроение у вас похуже, чем у меня

Детский писатель Владислав Крапивин говорил: «...я глубоко уверен — если бы у нас в стране в 30-е и в начале 40-х не было такой детской литературы, мы бы проиграли войну». Под такой литературой он в первую очередь подразумевал книги Аркадия Гайдара.

Книги Гайдара читала Зоя Космодемьянская, молодые бойцы дивизии Панфилова и советские солдаты, написавшие на стене взятого в мае 1945 года Рейхстага: «Гайдара нет — тимуровцы в Берлине!».

Сегодня у проекта «Фронтовая редакция» вышел фильм о Гайдаре, для которого я написала сценарий. Мне было очень интересно смотреть, как написанное превращается в снятое. И история Гайдара — тоже.

https://rutube.ru/video/fe408cd0a2b69ad79ec584c14b668666/

Просмотрены четыре серии «Хроник русской революции», продолжать, пожалуй, не буду.

Начнем с того, что сериал невозможно скучный: это нарезка отдельно взятых хаотичных эпизодов (скучных), скрепленная хроникой (скучной), титрами (почему-то не везде) и закадровым голосом (очень скучным). Если Кончаловский хотел снять кино на стыке документального и художественного, для этого существует жанр докудрамы, но, конечно, он не для великого творца, великому творцу подходят только эпические художественные высказывания. Напомню, что Кончаловский также собирался брать на роли главных героев людей из народа — в итоге в сериале сыграли люди из народа Евгений Ткачук, Никита Ефремов, Юра Борисов и Юлия Высоцкая.

В сериале одна вразумительная линия, за которой интересно наблюдать — Юра Борисов и работа охранки. Дело обстоит так: Николай II (его снимают всегда сбоку, потому что это единственный ракурс, с которого Никита Ефремов похож на императора) вызывает Борисова, дает ему чин подполковника и приказывает бороться с террористами. У Николая II очень много времени, он лично принимает начальников всех отделений охранки у себя, причитает, как ему тяжело понимать народ, долго смотрит в пустоту. Начальники почему-то имеют какое-то право голоса по поводу принятия или непринятия императором манифестов. При этом, у Борисова в подчинении четыре человека (отдел отчаянно напоминает сериалы «Мажор» и «Особый отдел»). 5 деятельных бойцов против всех партий разом — Николай II сделал верную ставку. Столь же деятелен, как Николай, его премьер Витте, который лично беседует с революционерами (когда его ждет император, но, как известно, когда премьер-министр беседует с революционерами, император может и подождать).

Революционеры (назову их абстрактным словом, хотя из них выделяются даже какие-то партии) преимущественно хотят денег. И все хотят денег Максима Горького. Три серии революционеры вместе с Горьким, который как будто приехал из Харькова, а не из Нижнего Новгорода (я рекомендую режиссерам и актерам такой прием как «погуглить аудиозапись голоса Горького и послушать»), ходят по Петербургу и ищут деньги. Когда революционеры не ищут деньги, они диалогами напрямую дают контекст политической ситуации. Например, Горький, Красин, Парвус и Гапон разбирают манифест Николая от 17 октября, цитируя друг за другом параграфы из учебника истории. Честно говоря, я ждала, что они скажут: «Товарищи, а давайте его зачитаем».

На фоне этого сценарного хаоса уверенно держит оборону ненужная линия Юлии Высоцкой и ее молодого любовника-пианиста. Почему-то пианист очень нужен революционерам (зачем, он что, Гарри Поттер?), а Юлии Высоцкой очень нужна драма, так что между влюбленными происходят вот такие диалоги:

– Я ухожу от тебя
– Я тебя не пущу!
– И что ты сделаешь?
– Я убью тебя!
– Убивай!
– Я убью себя!
– Убивай!
– Я тебя ненавижу
– Прости меня, Алеша…

При этом, в титрах отдельно указаны два (!) гримера Высоцкой. И, конечно, ноль исторических консультантов. Поэтому герои пользуются пистолетами 1980-ых года, но историческая достоверность — Бог бы с ней, проблема в том, что в «Хрониках…» нет и художественной достоверности, нет драматургической правды, нет существа высказывания. Ни один из персонажей не демонстрирует никакой идеологии, все всё делают ради денег. Лишь Юра Борисов не соблазняется деньгами, а потом сидит у Столыпина и неиронично на вопрос «О чем вы задумались?» отвечает «О судьбе России». Бедный бердяевский мальчик.

Визуально и аудиально это очень небрежный сериал. На картинке постоянно фоном происходит какое-то движение, шум вокруг героев мешает нормально слышать их речь (знаменитое море из «Адмирала», тебе привет).

Кончаловский мог бы снять процедурал про охранку, получилось бы, может, и неплохо, но чтобы снять хроники революции, я думаю, надо прежде всего чувствовать, что это была за революция, иметь мнение о ее метафизической природе, улавливать сверхчувствительность бытия — иными словами, выходить за рамки кинематографического переложения самых скучных статей Википедии.

Фальтер, кстати, опубликовал мой рассказ:

https://news.1rj.ru/str/falter_stories/726

Посмотрела «Лермонтова» Бакура Бакурадзе. Фильм, на мой взгляд, хорошо подсветил разрыв между миром кинокритиков и миром зрителей: феноменально высокие оценки от критиков и средняя оценка в 6 баллов от зрителей; с моего сеанса ушли человек 6. Мне бы очень хотелось фильм поругать — потому что все похвалили.

Но я провела в Пятигорске, на водах, несколько счастливых летних сезонов, Лермонтов был моим любимым поэтом, как и у всех, кому бывало 16 лет, я помню место дуэли, гору Машук, вид с этой горы, маленький домик Лермонтова через дорогу от санатория. Я весь фильм повторяла про себя любимое лермонтовское стихотворение: я не унижусь пред тобою, ни твой привет, ни твой укор не властны над моей душою…

Медленное кино от новых тихих, по которому я, если честно, соскучилась и которое я была бы готова смотреть шесть, девять, двенадцать часов, если бы оно столько шло. Невозможно поэтическая осень, хотя на экране — лето, но фильм осенний, дух у фильма осенний, поэты должны умирать осенью. В этом фильме главное — не Лермонтов, не смыслы, не смерть. Главное — как ложится туман на горы Кавказа, как две девушки обнимают двух очень разных мужчин, как жалкий и потерянный Лермонтов тщедушным голосом читает «ночевала тучка золотая», а потом рассказывает, что видел будущее — и там ничего интересного, он лежит летом на осенней листве и видит себя через 200 лет, и ему это неинтересно. Как знать, быть может, те мгновенья, что протекли у ног твоих, я отнимал у вдохновения, а чем ты заменила их?

Мартынов обнимает свою возлюбленную, защищая ее от мира, и он выполняет эту функцию до самого конца, хотя не хочет дуэли, и это очевидно. Лермонтов прижимается к своей, не касаясь ее поначалу, просто стоит очень-очень близко и ждет, когда она первая обнимет. И потом плачет в ее плечо. Илья Озолин — 100% попадание в роль, словно бы они оживили Лермонтова, заставили его сняться в фильме и снова умертвили. Когда Мартынов медлит (Романцов красив и печален, как всегда), хочется выхватить у него пистолет и застрелить Лермонтова лично. Добиться от зрителя такого впечатления — огромная актерская удача.

Когда Лермонтов умирает, его друзья не кричат, идут к нему очень спокойно, кто-то говорит: «Мишель, посмотри на меня». И великолепный финальный аккорд — один из тех же мужчин, что хладнокровно готовил пистолеты, отсчитывал расстояние, просто делал свою работу секунданта, обнимает тело друга. И камера в первый раз за весь фильм снимает сверху, потому что теперь можно снимать сверху. И дождь идет — пришло, наконец, время для дождя.

Мне очень понравилось то, как режиссер нашел для поэзии Лермонтова визуальный язык и исключил ее из повествования. Перед нами — не поэт, поэтическая натура Лермонтова ничего не решает. Перед нами – трагическая фигура, едкая, всеми презираемая, без перспектив, тщедушная, злая, и от женщины, которую он любил, осталось только имя в туманном прошлом. И целый мир возненавидел, чтобы тебя любить сильней.

В финале режиссер поставил письмо о Лермонтове Оммер де Гелль — литературной мистификации. Письмо женщины, которой не было, про мужчину, которого она не знала. Убеждена, что это глубоко символично. «Лермонтов» — фильм о том, кого не было, кого мы не знали и не смогли бы узнать, потому что он прошел по миру как полутень. «Лермонтов» — просто сон, долгий осенний меланхолический сон, где поэт делает что угодно — спит, одевается, ест, гладит собак, вычесывает колтуны лошади, лежит на листьях, обнимает женщину — но не выполняет свое поэтическое призвание. В этом мне привиделся, кстати, страшный рок ленты, ее главное предупреждение.

Ленная, тягучая интонация картины превращает полтора последних лермонтовских дня в элегию о лишних людях, причем, лишние там — все. Все — призраки, все — полутени, все — просто утес, на котором золотая тучка задержалась, чтобы умчаться. Всех жаль и надо всеми хочется плакать, но никого не хочется спасать.

В романе «Душа моя Павел» Алексея Варламова есть красивый диалог — группка филологов в деревенских сумерках обсуждает «Слово о полку Игореве». Один из мальчиков говорит, что «Слово» было заказано Екатериной II. Второй интересуется, зачем же было заказывать в качестве национального мифа историю о поражении. Первый отвечает, что таким Екатерина «Слово» не заказывала, но оно оказалось таким, и когда императрица прочла его, то поняла, что есть вещи, где ее власть — ничто, и поэзия — одна из них.

Когда читала, я неизбежно (из-за приближения даты) думала о другом национальном мифе — о Кузьме Минине и Дмитрии Пожарском. История о государственном бессилии, вытащенная из небытия волей Александра I, когда нужно было объединить аристократию и народ против нового врага, продолжила существовать и в наши дни. Сегодня — самый непонятный российский праздник. Выбранный случайным образом. Плохо связанный, по сути, с именами Минина и Пожарского. Но они, имена эти, от политического или социального несоответствия не померкнут, такова воля истории, так работает наша память, может быть, в 1818 году, когда были начертаны на памятнике слова «благодарная Россия», никто не думал, что дарует им бессмертие, но оказалось именно так. Потому что власть поэзии выше власти монарха.

Как-то я общалась с иностранцем в приложении для изучения языков, он сбросил мне памятник Минину и Пожарскому с Красной площади и спросил, кто это. Я и сама не знала тогда, кто это, если честно.

Я знала, что Пожарский и Минин что-то завершили и что-то начали, и этому нет объяснения только в истории или только в политике. Знала, что когда Михаила Романова венчали на царство, державу при нем держал Дмитрий Пожарский. Я знала, сколько в этом мифологической составляющей, знала, как работает эта пропаганда в государственных интересах. Но кто такие Минин и Пожарский — не знала.

Историк Иван Забелин видел в народном ополчении Минина и Пожарского любопытную смену векторов: правительство, вечно жаловавшееся на народные бунты, из собственной алчности, из властолюбия, из жадности довело страну до такого состояния, которое поставило под вопрос само ее дальнейшее существование, и тогда народ-сирота, вечно страдающий и вечно бедный, двинулся бунтом же, но развернутым в иную сторону, спасать правительство.

Русские писатели любят выбирать сюжеты о бунтовщиках — Пугачев, Разин. Но Розанов был правее всех: в России истинный бунт — любить свою страну, ходить в церковь и быть за государя. И настоящая революция вершилась там, в осажденной Москве, Мининым и Пожарским, которые решили, что теперь они здесь власть. Это сакральное знание, которое стоит очень дорого, и они купили его волей и кровью. Эта сделка бессрочна, они купили его, как говорится, во веки веков, то есть даже на тот период, когда и времени самого уже не будет.

О Пожарском и Минине пока национального эпоса не появилось, но он еще появится, я знаю это. Найдется наделенный властью заказчик, родится сюжет, придет летописец и слова сложатся. А пока: самое лучшее, что об этом написано — у Ерофеева. Венечка в «Москве-Петушках», оказавшись на Красной площади, раздумывает, куда ему бежать. И в конце приходит к выводу: «…я полетел в ту сторону, куда смотрел князь Дмитрий Пожарский».

В твоей тоске, о Русь, и даже мглы — ночной и зарубежной — я не боюсь.

На литургии перед причастием читают молитву, которая начинается так: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго».

Писатель Борис Пастернак ходил на службу ребенком. Он мало понимал и думал, что после «Сын Бога» следует ставить запятую: «Христос, Сын Бога, Живаго». Для маленького Пастернака «Живаго» было еще одним именем Христа.

Через много лет вместо первоначального названия «Смерти не будет» из 4 главы Откровения на своем романе он выведет новое и окончательное — «Доктор Живаго».

Шли и шли и пели «Вечную память», и когда останавливались, казалось, что ее по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.
Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились.
Любопытные входили в процессию, спрашивали: «Кого хоронят?» Им отвечали: «Живаго».

Поэт Юрий Живаго в романе считал, что искусство в целом занимается лишь двумя вещами — размышляет о смерти и творит этим жизнь. Само искусство в свою очередь он делил на истинное, большое, которое называется Откровением Иоанна, и на то, которое его дописывает.

Еще одним вариантом названия романа была строчка из стихотворения «Вербочки» Александра Блока — «Мальчики и девочки»: «Мальчики да девочки / свечечки да вербочки / понесли домой / Огонечки теплятся / Прохожие крестятся / И пахнет весной».

Александр Блок остался самым важным поэтом романа. Роман фактически заканчивается фразой Блока «Мы, дети страшных лет России»: «Когда Блок говорил это, это надо было понимать в переносном смысле, фигурально. И дети были не дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны, а провиденциальны, апокалиптичны, а это разные вещи. А теперь все переносное стало буквальным, и дети – дети, и страхи страшны, вот в чем разница».

Стихотворный цикл Живаго открывается стихотворением «Гамлет». Гамлет — блоковский образ, блоковская мечта. Но и, конечно, мечта самого Пастернака, переводчика «Гамлета», тоже. Живаго хочет писать статью о Блоке. И думает, что Блок — это явление Рождества во всех областях русской жизни. Он решает, что не нужно писать статью, а «…надо написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом». И тогда же, кстати, впервые шепчет начало своего главного стихотворения, тоже бывшего названием этого романа: «Свеча горела на столе, свеча горела».

Живаго умирает, как пророчил Блок: «Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха». Живаго пытается открыть окна, выйти на воздух, но задыхается и умирает. О самой фигуре Живаго Борис Пастернак говорил, что это некая равнодействующая между Блоком и им самим. В общем, заметно.

В Русском музее — выставка Куинджи. Сама по себе, будем честны, мало примечательная, Русский музей отличается особого рода безразличием к русским художникам. Финализирует выставку темная комната с проекцией звездного неба над головой. Два больших софита направлены на единственную картину в зале — «Лунную ночь на Днепре». Пока идешь по выставке, видишь, сколько раз Куинджи пытался ухватить капризную интонацию ночи, сколько он рисовал ту самую лунную дорожку, облака, закаты, облака, закаты, луну, море, свет, свет, свет, одно и то же, всегда неповторимое, много, много раз. Идешь и понимаешь, сколько за каждым идеалом стоит неидеальных попыток, каков путь художника к большой великой цели.

Куинджи работал над полотном в 1880 году. В его мастерской картину увидел Иван Тургенев — и пришел от нее в восторг. На одном из петербургских вечеров рассказ Тургенева о новом полотне Куинджи услышал юный К.Р. — Великий Князь Константин Константинович, племянник императора. Он решил непременно сличить оригинал с рассказом.

Куинджи принимал в воскресенье. Великий князь пришел к нему в форме морского офицера. Куинджи не узнал его и обращался с ним как с простым посетителем. К.Р. писал: «Я видел перед собой изображение широкой реки; полный месяц освещает ее на далекое расстояние, верст на тридцать. <…> Не можешь оторваться от ослепляющей, волшебной картины, душа тоскует». Великий Князь поинтересовался ценой. Куинджи ответил: «Да зачем вам? Ведь всё равно не купите: она дорогая». Романов повторил вопрос. Картина была куплена за баснословные 5 000 рублей. Для сравнения, в следующем году Суриков продал «Утро стрелецкой казни» Третьякову за 8 000 рублей. Но размер «Утра…» — 218х379. Цена картины в то время сильно зависела от размера. Полотно Куинджи — в два раза меньше, 105х146.

К.Р. сильно привязался к картине. Он приходил к ней, когда Куинджи еще работал над полотном. Видел ее, когда закрывал глаза. Не желая с нею расставаться, он взял «Лунную ночь» с собой в путешествие.

Но сначала, до путешествия, Куинджи устроил на Большой Морской в Петербурге выставку одной картины. Это был первый такой случай в русской истории. В темном зале с задрапированными окнами Куинджи выставлял «Лунную ночь на Днепре». Картину освещал только луч света, направленный на нее. Люди стояли в очередях на улице. Всю Большую Морскую занимали кареты.

Зрители замирали перед картиной в «молитвенной тишине». Всех поражал зеленоватый свет, исходящий от полотна. Так работал со светом один Куинджи. Репин говорил о нем: «Иллюзия света была его богом, и не было художника, равного ему в достижении этого чуда живописи».

Сейчас картина чуть темнее, чем была изначально, К.Р. своими путешествиями немного испортил ее. Но кое-что неизменно — на выставку Куинджи почти невозможно достать билеты, полный аншлаг каждый день, непроходимая толпа, Русский музей открыл дополнительные сеансы в выходной (я была как раз на таком, почти без людей). И совершенно тот же ошеломительный эффект, хорошо описанный Константином — темнота, зеленоватый изгиб реки и маленькая точка луны, разгоняющая облака над Днепром, неясная тоска и ясная красота. Возможно, это самый совершенный пейзаж в мире. В России — абсолютно точно. Однажды я видела, как два иностранца подошли к этой картине в Русском, еще до ковида. Один из них улыбнулся, второй сказал «Nice», и оба веселые пошли дальше. Тогда я впервые, кажется, поняла, что искусство есть не только предмет искусства, но и также его контекст.

Сегодня в российский прокат вышел фильм «Авиатор» Егора Кончаловского — по одноименному роману Евгения Водолазкина. Это трогательный, трепетный роман, автор которого любит движение истории больше самой истории. Я не знаю, какие образом Егор Кончаловский и четыре его сценариста (включая вроде как самого Водолазкина) из высокой прозы сумели сотворить шедевр мелодраматической живописи образца 2009 года, но была проделана колоссальная работа. Получилось плохо.

Роман о попаданце из прошлого превратился в эпос о Гильгамеше докторе Константине Хабенском, у которого есть друг олигарх Стычкин. Олигарх Стычкин очень болен и хочет заморозиться, чтобы проснуться в будущем, где его вылечат. Доктор Хабенский любит друга (это единственные взаимоотношения в фильме, в которых любовь действительно чувствуется, больше того, единственные, в которых она проговаривается напрямую), а еще очень любит свой особняк в Репино и кататься на яхтах, так что берется за сложное дело. В джунглях Соловецких островов Хабенский раскапывает авиатора Иннокентия Платонова, погубленного мерзким советским режимом и замороженного в 1926 году. Очнувшийся от векового сна Платонов переезжает в Репино, чтобы тоже кататься на яхтах, плавать на байдарках, кататься на велосипедах и изучать чудесный мир автопрома.

Страстно и с большим вниманием к деталям Егор Кончаловский снимает весь транспорт, который попадается ему под руку. Особенно он любит то, как джипы едут по ЗСД на фоне Лахта-центра. Могу его понять: тоже люблю этот вид. Роман «Авиатор» о попаданце из прошлого, революции, времени и боли становится мелодрамой о молодой жене доктора Хабенского и любовном треугольнике с ней. Доктор Хабенский много смотрит в бумаги, много смотрит в окна, постоянно носит очки от солнца и очень страдает. Предмет его страданий ясен: приходится сниматься в «Авиаторе».

Лейтмотив фильма проговаривается зрителю прямо в лоб четыре раза. Герои говорят друг другу: Бог сохраняет всё. Имеется в виду: да не нужно никакое бессмертие, всё и так уже сохранено, смерти нет, потому что есть Бог. Как именно к этому выводу должна привести мелодрама доктора Хабенского, загадка. Еще герои почему-то постоянно цитируют Блока, не понимаю, за что так с Блоком. Старательно включены в фильм и некие отсылки на роман: первый разговор об авиаторе, важная фраза «Иди бестрепетно», «Робинзон Крузо». Кажется, будто взяли знакомые тебе предметы, а собрали из них что-то совершенно незнакомое. Отправила подруге кружочек, как Стычкин на берегу моря танцует на вечеринке. Написала: «Никогда не подумаешь, что это экранизация Авиатора, верно?». Думаю, верно будет считать, что роман не был экранизирован.

«Авиатор» Водолазкина — история, для которой неважны маркеры времени, потому что время для этого романа заморожено, отсутствует. И всё же идея перенести действие в 2026 год из 1999 года была роковой ошибкой. Именно она окончательно уничтожила потенциал экранизации. «Авиатор» Кончаловского раздражает прежде всего глянцевой картинкой, гламурной глупостью, лоском богатого Репино, хорошими дорогами Петербурга, тачками, олигархами. Какая уж на этом фоне революция, какие Соловки…

«Рай – это отсутствие времени. Если время остановится, событий больше не будет. Останутся несобытия. Сосны вот останутся, снизу – коричневые, корявые, сверху – гладкие и янтарные. Крыжовник у изгороди тоже не пропадет. Скрип калитки, приглушенный плач ребенка на соседней даче, первый стук дождя по крыше веранды – всё то, чего не отменяют смены правительств и падения империй. То, что осуществляется поверх истории – вневременно, освобожденно».

Е. Водолазкин «Авиатор»

На Окколокино вышла моя более полная рецензия на «Авиатора»:

https://blog.okko.tv/reviews/aviator-s-konstantinom-khabenskim-i-aleksandrom-gorbatovym-bog-sokhranyaet-vsyo

На Netflix вышла экранизация повести Дениса Джонсона «Сны поездов», снятая режиссером Клинтом Бентли. Я люблю эту повесть, и первое, что мне о ней вспоминается — ощущение смутного, устойчивого беспокойства, которое на фоне благостных американских пейзажей лишь набирает силу с каждым повседневным эпизодом.

«Сны поездов» рассказывают о жизни Роберта Грэйньера. Он ездит на поездах, взрослеет, работает на лесозаготовке, влюбляется, строит дом, теряет жену и дочь, скорбит о них, а США, медленно качаясь боками на рельсах, превращаются из аграрной страны в индустриальную. Грэйньер правит конной повозкой, летает на самолете, видит сны и воспоминания, в которых он был когда-то счастлив и которые складываются в путаную картину загадок — было/не было, он ищет свое место в мире и не может ничего поделать с чувством оставленности и безнадежности.

Из пепла пожара Джонсон создает трогательную, одинокую и захватывающую историю, американский эпос в миниатюре. Это один из самых важных американских писателей, пожалуй, и это важная экранизация.
Проза Джонсона — невероятна из-за сосуществования в ней покоя и катастрофы. Фильм отличается деликатным сочетанием тех же самых парадоксов. Это сухая, тихая, снятая с определенной дистанции история маленького человека в большой стране, не имеющей к нему никакого отношения. Язык Джонсона работает так, чтобы разрушить сам себя, стать ненужным, необязательным. Джонсон обманывает и заговаривает сновидческим языком само пространства мироздания, заставляет его работать иначе. Финал повести: «Внезапно все погрузилось во тьму. И то время ушло навсегда». Киноязык Бентли работает похожим образом, хотя и по другой диагонали.

Каждый кадр, каждый эпизод ленты подсказывает нам, что режиссер наслаждается своей работой и своей привилегией снимать медленное кино. Розовая дымка заката, сумерки, Господь — это секвойя, сосны, коллеги с лесозаготовки, для которых семья везде, где улыбаются люди, пикники у ручья, мимозы в ведре на террасе, игрушки, собаки, трава, которая прорастает сквозь человека, доказывая, что смерти нет. Клинт Бентли хорошо простраивает ощущение дома — он использует двери, окна и отсветы, чтобы показать, как мир сосуществует рядом с человеком, почти его не касаясь, и как потом оглушителен его внезапный визит.

Бентли ведет главного героя своей картины по миру как полутень, призрака, никогда ни на что не влияющего, и заставляет его искать — не искать деятельно, страстно, а тихо, с глубокими раздумьями — свое место в мире, свой дом, снимая в конечном итоге «Одиссею». И от этого кульминация, в которой Роберт за 4 бакса летит на маленьком самолете, а внизу — зеленое море деревьев, которые он рубил всю жизнь, и деревья, против его опасений, не исчезают, никуда не деваются, — оглушительна красива.

Думаю, Бентли точно читал литературное завещание Джонсона, в котором тот писал: «Пиши в изгнании, словно тебе не суждено больше вернуться домой, и ты должен воскресить в памяти каждую деталь». Режиссер так и сделал.

В первое воскресенье 1964 года, в 17 лет, через неделю после исключения из школы, Леонид Губанов пишет свою поэму «Полина». Он знает, что ему нужно большое настоящее произведение — и знает, что может его написать. Отчего-то вспомнилось сегодня:

Холст 37 на 37,
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем.

«Полину» читает Петр Вегин — и звонит Евгению Евтушенко. Журнал «Юность» как раз готовит номер о молодых писателях и поэтах. Евтушенко идет к Борису Полевому и Сергею Преображенскому и час уговаривает их взять Губанова, читает им его стихи. В общем, публиковать не хотят. Изначальную неприязнь к Губанову потом много раз пытались объяснить: вроде как слишком новаторски, вроде как 37 — отсылка к 1937, вроде как четыре года назад умер Пастернак и как раз от рака легких. Евтушенко в конце концов ставит ультиматум: если в номере молодых не будет стихов Губанова, он выходит из редколлегии. Даже через сорок шесть лет, когда спрашивали, Евтушенко еще помнил губановские строчки наизусть.

В «Юность» Леню Губанова взяли. Маленькая публикация внизу страницы. От поэмы оставили 12 строчек. Под фотографией аккуратно написали: «Леониду Губанову 17 лет. Он москвич. Учится в 9-м классе школы рабочей молодежи и работает в художественной мастерской». В последний момент, вопреки листу согласования, все строки решили печатать с заглавной буквы.

На 12 строчек Губанова напишут 12 разгромных рецензий. Больше в советской печати его не опубликуют. Потом будет СМОГ, демонстрация в защиту левого искусства, Русь, ты вся поцелуй на морозе, и площадь Маяковского станет нам Сенатской, Губанова станут называть некоронованным поэтическим королем Москвы, король будет работать дворником и грузчиком, «Полину» переведут на английский, начнут сравнивать с «Большой элегией Джону Донну». Губанов напророчит свою судьбу: «Другое знамя будет виться / Другие люди говорить, / И поумневшая столица / Мои пророчества хвалить». Он и умрет в 37.

Полина! Полынья моя!
Когда снег любит —
Значит лепит
А я, как плавающий лебедь, в тебе,
Не помнящей меня.

Да! Нас опухших и подраненных,
Дымящих, терпких, как супы,
Вновь разминают на подрамниках
Незамалеванной судьбы.

Ты — лебедь. Лунь. Свята, елейна.
Но нас с тобой, как первый яд,
Ждут острова святой Елены
И ссылки в собственное «я».
О, нам не раз еще потеть
И, телом мысли упиваясь,
Просить планету дать патент
На чью-то злую гениальность.

В 2021 году издательство «Пушкинский дом» опубликовало «Полину» отдельной книжкой со множеством переводов и построфным анализом. Там же можно почитать и что вменяли Губанову критики — во многом, кстати, это меняет картину. Я люблю у Губанова другие вещи больше «Полины» и знаю их наизусть. Но всегда вспоминается одно и то же, и я вижу навязанный мне литературоведами образ: Борис Пастернак лежит в своем доме в Переделкино, окна открыты, он перед смертью просил воздуха, Каверин пишет больному Федину, бывшему другу Пастернака, раздраженное письмо, в котором спрашивает, видно ли ему было, как гроб Пастернака несли на руках мимо его дома, Евтушенко, тоже жителя Переделкино, тоже болевшего раком, хоронят недалеко от Пастернака, Шпаликов не спускается в Переделкино к завтраку, и Горин лезет к нему на второй этаж, выбивает окно, и всё превращается в холст и рамку, тридцать семь на тридцать семь, мы умираем не от рака и не от старости совсем.

В сентябре 1903 года Розанову написал письмо студент физико-математического факультета Московского университета. Уже во втором абзаце отправитель заметил: «Мой голос раздается из чуждых для Вас сфер» — то была правда. Он процитировал стихотворение Тютчева (Розанов нашел его любопытным). И признался, что считает своего адресата, то есть В.В., «пророком в существенном смысле».

Иногда пишут, что Розанов на письмо не ответил, но вообще-то — ответил. В корпусе его писем есть ответ за сентябрь 1903 года: письмо бессодержательное, формальное, но для Р. даже милое.

Друзьями эти двое — студент и Розанов — тогда не стали. Но (в мире я люблю больше всего сочетание парадоксов, удивительность схождений, не терпящий возражения тон бытия, который всегда добьется, чтобы предначертанное случилось) позже это с ними произошло. Вопреки всему. С 1908 года переписка возобновится, и Флоренский, а это, конечно, был именно Флоренский, останется с Розановым до самого конца, поможет ему перебраться в Сергиев Посад, исповедует его и причастит перед смертью и в конце концов выберет слова из Апокалипсиса на его могильный крест: «Праведны и истинны пути Твои, Господи!»

Меня поражает их контрастность. По духу: Розанов — вечный задира мира, Варламов хорошо пишет, что у него аллергия на газеты, кареты, на стены, двери и луну (кто понял, тот понял), человек плоти, с сомнительными интересами (все время смеюсь, когда вспоминаю, как Победоносцев рассказывал о походах Розанова исследовать сирийские и египетские культы любострастия и потом рассказ самого Розанова, как он говорил с действительным египтологом Тураевым и думал застрелиться); Флоренский — философ с картины Нестерова, настоящий ученый, эллин, «изысканно умный», как о нем отзывался Бердяев, а, как известно, лучше всего нас характеризуют враги. Бердяев же замечал, что у Флоренского нет ни одной мысли, ни одного слова, не прошедшего через стилизацию. И вот разница по букве: Розанов — великий мастер слова, а Флоренский — как бы стилист. Про язык Флоренского мне сказать нечего, нужно про его жизнь говорить. А про жизнь Розанова говорить не нужно, нужно про язык, но там всё уже сказали — Гиппиус, Блок, Цветаева, Пришвин, тьма, тьма людей. Лучше всех сказал Сергей Дурылин: «Вы были врач моей тайной боли». Абсолютно.

Переписка у них местами забавная, местами раздражающая, местами — вообще не стоило бы публиковать. Розанов в этой переписке откровеннее, потому что и сам откровеннее, заметно талантливее (сразу видно, кто здесь философ, а кто писатель, маг, хотя магическую проницательность, некую провидческую точность приписывали как раз Ф.). Но есть места, которые меня умиляют. Например, как Флоренский отчитывал Розанова за опечатки. Или — простые нежности.

Флоренский — Розанову:

«Люблю и люблю. Вам слащавым кажется? Ну, что ж. Я люблю именно бледное, тихое, хотя люблю и буйное, ярое, бурное».

«Знаете ли когда я последнее время вспоминаю о Вас? Когда барахтаюсь меж тугих и упругих стеблей водяных растений с таким же тугим запахом водяного царства».

«Видите ли, дорогой. Вся литература делится на плагиаты и псевдоэпиграфы».

«Мне хотелось бы умереть на закате».

«Какой Вы милый ребенок, большой, великий, но не понимающий иногда самых явных положений в жизни».

«Вы спрашиваете, что такое смерть, а у нас тут она как раз на глазах. Сегодня умер один из попугаев неразлучников».

«В том-то и дело, дорогой Василий Васильевич, что последние годы идет какой-то сплошной экзамен русскому народу, и на экзамене этом русский народ ежеминутно проваливается».

Розанов — Флоренскому:

«Вы не забыли меня, милый Флоренский?»

«Сижу на рел.-фил. собрании; слушаю возражения на свой доклад Вяч. Иванова: а хочется писать Вам».

«Само собою, я Вами очень интересуюсь: в настоящее время — больше всех людей».

«Забудьте меня и не пишите никогда. В Ваших путях я совсем не нужен. Даже для "ученых справок", не говоря о дружбе».

«Россия и всегда была безгранично слаба. Мы — нация певучая, тоскливая, сказочная, плутоватая»

«Скучно в мире без любви. <…> Хочется с березовыми почками приехать к Вам».