Друзья, важное объявление: я больше не работаю в «Теллер блоге». Это был насыщенный год. Под занавес моей работы главным редактором удалось выпустить два великолепных текста: Ани Щетвиной про алгоритмический фольклор в современных исследованиях медиа и Димы Никитина об эмоциональных машинах и «Элизе» Джозефа Вейценбаума.

Сколько невероятно крутых текстов вышло за этот год и с какими фантастическими авторами мне удалось познакомиться и поработать. Аня Щетвина, Ваня Неткачев, Катя Крылова, Ольга Кай, Катя Киселева, Илья Смирнов, Маша Глухова, Максим Мирошниченко, Дима Никитин, Алексей Алехин, Ната Волкова, Маша Нестеренко – всем вам хочется сказать огромное спасибо за работу, участие и, в особенности, за согласие писать для проекта на самом старте, до запуска обновленной версии сайта. Работа проделана огромная, за этот год мне вместе с коллегами удалось выпустить больше 50 крутых текстов.

Пока я взяла передышку в связи с академическими делами, но, что называется, «открыта новым предложениям». Интересуют прежде всего исследования и работа с текстами.

По всем вопросам можно писать в личные сообщения @katyakolpinets

Счастливый человек хорошо представляет себе топологию своих желаний. После трех дней кошмара я проснулся за полдень, и вся жизнь моего тела улеглась в пару слов.

Когда ты меня обнимаешь, я снова чувствую себя куклой. Незнакомый человек знает обо мне столько нового. Незнакомый человек закрывает за собой дверь, и давит прыщ у меня на спине.

Незнакомый человек всматривается в моего двойника, пока я гуляю взглядом по комнате. Я снова чувствую себя дурацкой счастливой куклой.

Топология эмоций на одного сложно, но привычно устроена. Я привык быть один (хочу быть один), ведь так я знаю, от чего себя защищать. Эмоции на двоих раскалывают меня надвое (натрое, начетверо).

Я превращаюсь в руки и слух. Друг говорит мне, что я могу освоить этот ландшафт. Друг в меня верит, и знает, что я могу, и я ему доверяюсь.

Я просыпаюсь в тбилисский полдень после трех дней кошмара. Светит солнце, которое никогда не гасло. Я подбираю меру неузнавания себя, от которой не будет больно.

одной рукой он разбирает архив, пока вторая ждет своего часа в гипсе. одной рукой он составляет каталог языковых и культурных паттернов, пока вторая рука держится за бутылку водки. одной рукой он строит машину войны, пока другая бессильно висит на плече.

он приходит домой и запойно пьет. он приходит домой, чтобы отпиздить жену, но находит только три пустые комнаты. он составляет классификацию своих чувств, но в ее клетках остается только ярость.

он выходит в свет с опухшим лицом и встречает бывших коллег. машины войны здорово прошлись по их лицам. он не замечает, как говорит с призраками, с самим собой, как его сморщенный хуй трясется, когда он справляет нужду.

от скуки он возвращается к архивному делу. каждая клетка языковой парадигмы заполнена яростью. он охает от боли в мочевом пузыре, но продолжает рисерч. он ненавидит пустые слова, поэтому каждое слово заносит в словарь.

за окном нежно гудит война. приходит весна. архив никогда не заканчивается. но если осталось в мире что-то живое, его нужно выебать, заполнить понятной яростью, поместить в архив, закрыть тетрадку, завершить паттерн.

призраки друзей бормочут на ухо какую-то хуйню, но он не оборачивается.

по ту сторону экрана идут машинные сны. я пытаюсь сфокусировать зрение, но у меня не получается вникнуть. в этой больнице меня хорошо знают (с мальчиком вечно что-то не так).

меня хотят наебать на сто лари (~ $30), пробив в терминале неправильную сумму. на моей карте просто нет лишних денег. на экране в холле показывают кино.

доктор, мне страшно, и у меня анальный зуд. мне не нравится, что у вас так дорого, и что девушка на ресепшене пыталась меня наебать. но зато на экране показывают кино. как мне отправить свой взгляд в путешествие?

девушка с короткой стрижкой смотрит на меня снизу вверх, и мой взгляд отскакивает от нее. я думал, что притягиваю к себе квиров, но она на сто процентов стрейт. даже красиво — кино опять меня обмануло. у нее на груди нашита роза. у нее на столе разложены акварельные краски.

мне нужно отправить свой взгляд в путешествие (я точно здесь засиделся). это работает как тихая анестезия. я люблю зеленый ковер в нашей прихожей, но он очень меня заебывает. чтобы выйти в свет, мне нужно сходить в кино.

мысленно я рассказываю девушке на ресепшене о том, как мне хочется жить. как я выгуливаю себя день за днем, чтобы просто узнать, как пахнет весенняя пыль. ведь я помню всех своих соседей по запахам. я стою в очередях на рынке, чтобы почувствовать запах духов, порошка и свежего мяса.

мне нужно отправить свой взгляд в путешествие. врач собирает старый киноаппарат. говорят, кино — это просто инфраструктурный эффект. говорят, это все снится машине, состоящий из слов, людей, цифровых и социальных механизмов. я верю на слово (говори что хочешь, но продолжай). потом врач выходит в эфир.

доктор отправляет мой взгляд в путешествие. пока я сплю, мне вправляют вывих. так я оказался в Европе.

Привет! (Как можно было заметить,) я понемногу вылезаю из подавленного/погашенного состояния, и реанимирую свой постлитературный проект. Потому что beyond meaning так и мыслился с самого начала — как размывание границы между философскими, фикциональными и журналистскими (= фактологическими) дискурсами. Причем размывание с целью реартикуляции // нащупывания более точных границ, а не для растворения всего во всем.

Спасибо всем, кто со мной. А теперь хочу немного рассказать о вещах, которые я написал, пока не вел канал.

Делюсь своим осенним текстом в Setters про темную сторону краудсорсинга. Исследовательские тексты про прекарный цифровой труд делятся на два типа — и оба вызывают фрустрацию, но по разным причинам. Первый — это тексты левых публицистов или социологов, которые (вполне справедливо!) разоблачают эксплуатацию трудящихся, скрытую за гладкими интерфейсами краудсорсинговых платформ. Платят, как правило, очень мало, а трудовые гарантии отсутствуют. Проблема таких текстов в том, что них зачастую очень слабая фактологическая база. И ровно поэтому они не могут ответить на вопрос о том, что именно привлекает краудсорсеров на платформы — кроме самых общих соображений о том, что все дело в глобальном капитализме и порожденной им безработице.

Второй тип текстов — оптимистичные отчеты от технобро, напоминающие рекламу краудсоринговых сервисов. Разработчики ИИ получают новые данные, а голодающие жители Глобального Юга — немного денег. Все супер и все в выигрыше.

Я попытался написать что-то третье — найти побольше реальных кейсов, но сохранить критическую интонацию. Главный пойнт моего текста: проблема краудсорсинга даже не в том, что работникам мало платят и не защищают их интересы. А в том, что этот вид труда радикально нестабилен. Работники просто превращаются в часть индустрии ИИ — и делают ровно то, что ей сейчас нужно. Нет такой профессии как «краудсорсер» — потому что задачи постоянно меняются, как и то, сколько за них платят. В отдельных случаях этот вид труда позволяет неплохо заработать (особенно по меркам тех, кто живет в беднейших странах и у кого ничего нет). Но в долгосрочной перспективе это очень скучно, дегуманизирующе и непредсказуемо.

Подключение к сети 24/7, с одной стороны, наполняет реальность всевозможными репрезентациями — так, что образы и диаграммы заслоняют любой непосредственный опыт. И одновременно — подрывают идею репрезентации как таковой: идею зазора между оригиналом, «реальной вещью», и ее сетевым представлением. Ведь идеология социальных медиа — это (потенциальная) доступность всех для всех. Нажав на юзерпик в Телеграме, я могу написать человеку напрямую, а не просто довольствоваться его цифровой копией.

Это имеет последствия и для того, как мы пишем, и для того, как мы читаем. Сетевое письмо — максимально референтно; речь в сети — скорее всего, чей-то автодокумент. Грубо говоря, сеть разучивает читать в любых временах и модальностях, кроме настоящего «здесь и сейчас»; в идеальном сетевом письме все существительные — имена собственные.

Сеть агрессивна по отношению к любой фикции и выдумке. Это отчасти объясняет недавний расцвет «автофикшена». Который, впрочем, уже перешел в закат — как это бывает со всеми художественными «жанрами», которые на поверку оказываются жанрами маркетинговыми.

Проблема в том, что на самом деле репрезентация и образ (причем не важно, языковой или визуальный) — это не отсылка к реальности, но эффект интерфейса. Здесь я цитирую Гэллоуэя, который двадцать лет назад написал монографию с таким названием. Или, если копнуть чуть глубже, репрезентация — продукт работы корпоративных инфраструктур, где машинное переходит в социальное. Грубо говоря, цифровой образ начинается с офиса компании Meta; это продукт технической, социальной и идеологической машинерии.

В этом смысле особенную ценность приобретает такое автописьмо, которое высвечивает этот зазор между личным и корпоративным — между персональным и идеологическим. Если, конечно, он вообще есть.

(По следам разговра с Катей Колпинец)

Интернет уничтожил литературный жанр романа — как и паттерны чтения, с ним связанные. К такому выводу приходит нью-йоркский писатель Конор Трюакс — в своей колонке об автописьме на Spike.

В массовой культуре 10-х прочное место занял автофикшен. И, в частности, один из его подвидов, характерный для американского контекста, «интернет-роман». Скажем, громкая новелла писательницы Дарси Уайлдер, написанная как один большой Твиттер-дневник — и стилистически неотличимая от ее аккаунта в той же соцсети.

Но проблема интернет-романа в том, что в нем, на самом деле, почти ничего нет ни от интернета, ни от романа, утверждает Трюакс. Эта форма вторична по отношению к ленте социальных медиа — и не предлагает никакого художественного смещения. К тому же, она намертво привязана к реальной фигуре автора: такой автофикшен читается как обычный набор сплетен.

Настоящий же интернет-роман старше, чем сам интернет. Такие произведения Трюакс предлагает называть романом базы данных (database novel). Это письмо со сложной топографической структурой — когда новелла содержит ссылки сама на себя, а чтение устроено нелинейно. Например — «Бледный огонь» Владимира Набокова (1962), главное действие которого происходит в сносках к основному тексту. Или «Полдень» Майкла Джойса (1987) — классика цифровой литературы. Этот текст существует в виде программы — и состоит из сюжетных фрагментов и неочевидных гиперссылок между ними.

С распространением интернета гипертекстовая литература стала обыденностью. Мы считываем не только и не столько текст, сколько отношения между разными текстами. В таком контексте как раз традиционная форма романа — как линейное повествование с фикциональными персонажами — выглядит свежо. А отключение от сети — с ее максимально буквальной, референтной логикой — иногда ощущается как остраняющий (если не эмансипаторный) жест.

Получилось, что настоящий интернет-роман — или гипертекстовый роман баз данных — просто совпал с сетевой повседневностью, как бы утонув в ней. А фикциональные персонажи приклеились к фигуре пишущего — особенно в автореферентных литературных жанрах. В общем, сеть как технология с двух сторон сделала литературный опыт более плоским.

Речь не идет о том, что технология буквально уничтожила тот или иной режим письма — но просто об инерции сетевого чтения. Или о новой художественной ситуации, которая разворачивалась 30 лет — и вот сейчас ее уже невозможно не замечать. Думаю, кстати, что в этом контексте модернистские художественные стратегии — коллажирование в первую очередь — могут обретать новое значение.

(Небольшой комментарий к последнему посту в Garage Digital, форвард выше.)

А это, наверное, самая красивая книжка по-русски за последний год или около того. Точнее, это перевод, оригинал по-английски, но я читал Тимофееву на русском (which is unlike me). Когда перечитывал с неделю назад, чтобы написать пост, было такое почти счастливое чувство — стеклышко протерли, и через него теперь можно смотреть вокруг

Убить зверя в себе или самому стать им? Фрейдовский психоанализ тяготеет к первому варианту. Но философ Оксана Тимофеева предлагает пересмотреть наследие психоаналитика — в своей новой книге, которая так и называется: Мальчики, вы — звери.

Тимофеева предлагает вернуться к трем «звериным» фрейдовским кейсам. Это маленький Ганс, панически боявшийся лошадей; человек-крыса, одержимый неврозом навязчивых состояний; и человек-волк, которого хищники раз за разом навещали во сне. Во всех трех случаях психологические дисфункции приобретали сексуальный оттенок. Или, другими словами, сама сексуальность становилась местом, где разворачивался душевный конфликт.

Но что, если настоящий источник наших неврозов и фобий — это не столько травмы, сколько нарушенные отношения идентификации со зверьми и звериным? Ведь дисциплинарные механизмы современного мира четко делят существ на людей и не-людей — то есть полноценных и неполноценных, достойных сочувствия и недостойных.

Социальные нормы и запреты, согласно Тимофеевой, производятся машинами маскулинностями (которые, по совместительству, оказываются еще и машинами войны и насилия). Лошадь бьют — и машина маскулинности предлагает соотнести себя не с лошадью, а с ее хозяином. А миф о царе Эдипе, столь важный для Фрейда, это на самом деле история о том, как машина маскулинности втягивает отца и сына в порочный круг превентивного насилия.

На самом деле, уверена Тимофеева, мы не можем не сочувствовать зверям — потому что мы и есть звери. А сексуальность — это всего лишь интерфейс, медиирующий животное (которые мы вытеснили) и социальное (то есть наличное). Зверь кричит — а сексуальность преобразует крик то ли в боль, то ли в наслаждение.

Хорошие новости в том, что, как пишет авторка, за сценой желания прячется не только насилие, но и любовь, связывающая нас с другими на каком-то базовом, животном уровне. А психическое расстройство — это не столько дисфункция, сколько несостоявшаяся любовь к другим.

Техники производства животных и животного — это основная тема нашего недавнего веб-зина. Обнаружить зверя в себе — это еще и раскрыть всевозможные фильтры и интерфейсы, эту звериность скрывающую. Поэтому вопрос о животных — неизбежно и вопрос о технике.

Письмо в 2025 н.э.


1. Не надо объяснять или учить чему-то, чему вас каким-то нормальным способом кто-то научил. ЧатЖПТ сделает лучше в любом случае, или какой-нибудь зануда с пятью степенями.

2. Не надо вспоминать всяких забытых людей, не надо городить целый текст о применении пыльного концепта к современной ситуации. Если концепт полезный, лучше его походя упомянуть, будто так и надо, не привлекая внимания никакими пояснениями. Хуже текстов про концепты только тексты вокруг каламбуров.

3. Если вам кажется, что кто-то не очень глубоко мыслит, особенно о политике, просто немедленно перестаньте их читать и забудьте о них навсегда. Нет никакого диалога и нет никакой критики. См. так же п.8 (обобщайте по-максимуму).

4. Никакого хейт-ридинга, мы все тут просто пытаемся существовать.

5. Не надо много редактировать, не надо мучить тексты дольше дня. Письмо это поток, а не обгладывание мрамора, ну в 2025 по крайней мере.

6. Если пишете каждый день, лучше писать херню всякую, ничего хорошего каждый день не пишется. А если не каждый день, то не надо доводить себя до словесного запора.

7. Если хочется следовать какому-то правилу, что вам пришло в голову, но вы не понимаете, ради чего ему следовать, придумайте и немедленно забудьте маленького бога.

8. Ни в коем случае не обсуждайте конкретные рандомные культурные артефакты. Всё среди них одно и то же. Обобщайте немедленно и с максимальной жестокостью. Эта особенная картина, тот кинофильм, да какая разница, универсализируйте или вообще их не упоминайте.

9. Если у вас есть какой-то гениальный инсайт или прекрасная метафора о том, как этот мир реально работает, то используйте ее, чтобы стать богаче, знаменитее, сексуальнее, устроить революцию, как-то развлечься, что угодно, только не пишите об этом.

10. Пользуйтесь диалектикой, но не упоминайте ее. (И боже упаси писать критический текст о том, что кто-то другой ею не пользуется)

11. Хватит вдохновляться искусством, увлекитесь спортом. Спорт прекрасен и смел. Найдите какой-нибудь спорт со смертельной опасностью и следите за ним, пока не передумаете сами про смерть.

12. Форма это самое главное, но притворяться здесь нельзя. Если вам форма ничего не подсказывает, это не страшно, но не надо притворяться, что она что-то подсказала.

13. Пробуйте разные гадательные ритуалы, чтобы привыкнуть доверять и следовать форме.

14. Ничего никогда не обещайте, никаких следующий постов и серий, никаких озарений и пониманий.

15. Забустить канал надо здесь

В «Социологии власти» наконец-то вышла моя статья о Ловинке и скуфизации культурной критики социальных сетей. О выдуманной пассивности пользователей, превратностях активизма и левой публицистики внутри западной академической системы, об игнорировании контекста других стран и массива эмпирических исследований, которые одним махом рушат все, о чем пишет в своих книгах Ловинк последние двадцать лет.

Этот текст вырос из нескольких важных событий.

Из прошлогодней московской презентации «В плену у платформы», где я была модератором и напрямую спросила у Ловинка, который был с нами по видеосвязи, знает ли он, что такое Телеграм и как устроены телеграм-каналы (этот фрагмент есть в статье). На что он простодушно ответил, что это мессенджер по типу вотсапа, где есть группы и чаты.

Из наших обсуждений фигуры Ловинка с Ваней Неткачевым, чей проницательный критический взгляд дал импульс моим собственным рассуждениям о причинах академического снобизма, когда предметом исследования становятся социальные сети.

Наконец, из собственной кандидатской диссертации, где я пишу о важности этнографии и антропологии в исследованиях социальных сетей и блогинга.

Свежий номер, к слову, посвящен антропологии труда и работы. Одним из редакторов-составителей стал Гриша Винокуров. Поздравляю его с дебютом! А также выражаю огромную благодарность Антону Смолькину за его терпение, работоспособность и профессионализм!

Сегодня суд в Москве отправил под домашний арест троих сотрудников издательств Individuum и Popcorn Books, по обвинению в «экстремизме» и распространению квир-литературы. Заседание по делу было закрытым, журналистов выгнали из здания суда, где рассматривали материалы дела. Среди обвиняемых - Артем Вахляев, с кем я знакома лично. Именно Артем встречал меня на складе в августе 2022, когда книгаприехала в Москву, именно сделал мои первые фото с книгой, именно он первым из сотрудников рассказывал мне про тонкости логистики и общение с авторами, оработе нашего онлайн магазина «киоск», пока я подписывала первые сто экземпляров книги. Артем же и сделал мои первые фото с книгой. Я встречала его еще несколько раз, во время весеннего и зимнего нон фика 2023, когда он рассказывал как начал работать в книжной индустрии, и потом, в издательстве на Цветном бульваре. Тут много писали про страх ипанику, как важно им не поддаваться, не думскроллить лишний раз, но уже два дня я могу только подавленно ходить из угла в угол по квартире и записывать тревожные голосовые друзьям.

С чем я согласна на сто процентов – происходящее сейчас было абсолютной дикостью еще 15 лет назад, но прямо сейчас становится нормой. Мем «вы находитесь здесь».

Индивидуум не просто издательство. С ним связаны четыре последних года моей жизни. Благодаря ему я познакомилась с массой прекрасных и талантливых людей. Прямо сейчас передо мной на столе лежит «Безмятежность» Максима Шейда.

Присоединяюсь к флешмобу в поддержку издательства Individuum. Покупайте наши книги. Любые. Пока они еще есть в продаже. Судебные разбирательства требуют расходов. Артему, Павлу и Дмитрию желаю свободы. Больше писать ничего не хочется. На патетику сейчас нет ни желания, ни сил ❤️‍🩹

/1/
Одна из основных претензий к сегодняшним цифровым сервисам — отсутствие прозрачности. Социальные медиа смотрят на нас, но холодный взгляд статистических алгоритмов тщательно спрятан. С пользовательской стороны никто не знает, какие данные о нас собрали и зачем они будут использованы.

Мы хотим прозрачности, потому что нам важно знать, кто и зачем на нас смотрит. В то же время прозрачность — один из важных тропов самых разных психологизированных дискурсов. Машины должны быть видны насквозь — ведь это слуги, или средства для целей. Точно так же и честный человек виден насквозь: он прозрачен в своих желаниях и намерениях.

/2/
Одновременно мы хотим прозрачности от государства — потому что боимся, что сильные злоупотребят властью. А заядлый игрок, пришедший в казино, ждет прозрачности от крупье, раскладывающего карты: ничто не должно мешать игре случая.

Я пытаюсь сказать, что мы ждем прозрачности, когда не доверяем второй стороне. Перед казино, как и перед государством, отдельный человек всегда в проигрыше: асимметрия власти здесь налицо. Поэтому мы так хотим отыграться: не только быть видимыми, но и видеть самим. В таких отношениях взгляд тесно сопряжен с властью, или даже является ее основным проявлением.

/3/
Но отыграться, как правило, не получается. Для того, чтобы выстроить симметричные отношениях друг с другом — не важно, личные или институциональные — необходима фигура доверия. Я люблю другого, и именно поэтому доверяю ему: например, прощаю его ошибки и странности, которые не могу понять. Ты мне дорог, и поэтому я даю тебе второй шанс (а также третий и четвертый).

Я люблю другого, и именно поэтому знаю, что он никогда не будет для меня прозрачен. Так же, как я непрозрачен для самого себя: игра бессознательного, памяти и стареющего тела может закрыть для меня мои собственные мотивации. В этом смысле быть честным с собой — это признать ограничения своего внутреннего взгляда, или своей интроспекции.

/4/
Конечно, уравнивать личные взаимоотношения и отношения внутри техносоциальных инфраструктур — скользкая дорожка. Но риторическое преимущество этого подхода в том, что в знакомом он высвечивает незнакомое — и наоборот. Мы и есть машины — не важно, механические, цифровые, или социальные: потому что все эти механизмы состоят из наших тел.

Обратная сторона прозрачности — слежка (еще один расхожий троп в теории цифровых медиа). Парадоксальным образом, мы не хотим, чтобы за нами следили, но очень хотим следить сами. Другими словами, мы с радостью воспроизведем властную асимметрию взгляда, к которой так привыкли с детства.

Я не призываю отказаться от требования прозрачности; скорее, я предлагаю повысить ставки — и дополнить его требованием доверия. Чтобы институты и технологии не разрывали общественную ткань, нужны конфигурации прозрачности (заведомо ограниченной) и доверия — которое ставит взаимодействующие стороны на одну ступень.

Лето сделано из ожидания. Стукнуло первое число, и это застало меня врасплох. Я ушел далеко за последнюю станцию метро: разреженная городская ткань окраины перетянула на себя всю тишину. В Марселе водится крепкое пиво объема 0.5 — отличное соотношение цены и качества.

Лето сделано из жары в моей пыльной гостиной. Там я сижу, поджидая конец рабочего дня. Лето сделано из обещаний, которые я выполняю — и это меня фрустрирует. Лето сделано из офиса в окошке зума. Оттуда — все нетерпение, аллергический насморк, мини-пылесос с фильтром HEPA.

Иногда лето сделано из моря (но я хочу, чтобы — всегда). Иногда лето сделано из кожи, стянутой солью. Каждый день — из продавцов крэка на ступеньке моего подъезда. Из балагана вокруг арабской овощной лавки. И объебанной девушки, которая сказала мне вслед, что ебала мою мать (а ведь внутри что-то дрогнуло!).

Лето сделано из русских переводов Беньямина в моем Kindle, которые копятся там последние лет шесть. Из бытового алкоголизма, который никогда не переходит в запой. Нетерпения, которое переходит в лень. Сильных и неясных эмоций, которые забирает на себя сон.

Лето сделано из книжки в моем почтовом ящике. Из хуевого английского и охуенной верстки, невнятной теории и убедительного монтажа. Из поп-психоанализа, который я предпочту забыть, и плотной философской нарезки, которую я никак не могу вспомнить.

Лето сделано из рассуждений в стиле — «я был бы более счастливым, если». Это все взгляды, которые я не выдерживаю, и все люди, к которым я решаюсь подойти. Это все «да» и «нет», развернувшиеся между мной и другими. Это паттерн, который я не просчитаю.

Лето сделано из свободы передвижения, из «туда», «сюда» и «не знаю куда». Потому важнейший элемент — мои индивидуальные ортопедические стельки. Лето это все углы, на которых у меня попросят денег, и все улицы, о взаимном расположении которых я ничего не знаю. Лето разворачивается «несмотря на» — и помимо условностей в духе внятной пространственной локализации.

Лето сделано из стеснения. Это набор вопросов, которые я коплю в своем теле, но на которые я не хочу знать ответ. Самые красивые «да» я получу по касательной — когда вопрос был настолько размытым, что его как бы и не было. Самые обидные «нет» получаешь, когда из вопроса делаешь утверждение.

Лето сделано из непонимания. Из решительных, но невнятных действий. Лето сделано из яркого белого света и пьяных подростков на La Plaine. Из ностальгической пинты бланша на буржуазном Boulevard Chave. Из модного бара со слишком дорогим пивом, где мой друг давал мне уроки французского.

Чувствую огромную усталость от практически любых самоописаний, опирающихся на психологизированные дискурсы. Сейчас это зовется «автофикшн»: как только автор решает написать о себе, в его тексте материализуется триада травма-секс-бессознательное. Он (она, они, etc.) очень хочет всем рассказать о своем желании — его злоключениях, скрытых импульсах и целях.

Проблема в том, что если без конца воспроизводить одну и ту же объяснительную модель, она выхолащивается и превращается в идеологизированный конструкт. Людям так нравится поп-психология, потому что им кажется: вот они, правильные и экологичные инструменты для установки истины. Благодаря им я узнаю, из чего сделана моя душа — и установлю внутри нее причинные отношения.

Странно напоминать об этом, но: любые модели души — историчны. Так же, как и модели знания в целом. Об этом помнил Жак Лакан — и обращал внимание на то, что основное эссе Фрейда о нарциссизме вышло в год начала первой мировой войны. Другими словами, и наши душевные состояния, и способы их описания возникают из нашего контакта с историей. Объяснительных моделей — много: и не факт, что Фрейд и Лакан, пропущенные через мясорубку поп-культуры, помогут нам разобраться в себе сегодня.

Поэтому я позволю себе задать несколько наводящих вопросов автору, задумавшему писать психологизированный автофикшен. Во-первых: почему ты хочешь рассказать о том, а не о другом? Скажем, почему тебе так важно рассказать о том, как ты спал с бывшими, и/или переживал их невосполнимую потерю?

Во-вторых: если ты используешь наукообразные или философские концепты, то почему ты выбрал именно эти? Что они дадут твоему описанию — раскроют ли они что-то новое, вступят ли в реакцию с намеченной фабулой? Не выбрал ли ты их просто потому, что так делают все? Не ждешь ли ты от них чуда, которое не случится?

В-третьих: чего ты хочешь достигнуть с помощью твоего текста, и кому он адресован? Каким ты видишь своего читателя? Что, если ты просто хочешь выставить себя напоказ? Если так, то зачем тебе это нужно? Что, если твой текст — это просто фоллоу-ап к огромной литературной машине социальных медиа?

(Что, если ты просто кормишь своими эмоциями Марка Цукерберга и Павла Дурова? Хорошо ли это? Дашь ли ты миру что-то в довесок к этому?)

***

Я пишу это из точки, когда буквально все что угодно будет выглядеть свежее (и политически актуальнее!), чем автофикшен а-ля Мэгги Нельсон. И мечтаю прочитать самоописания, критичные к первой части этого слова, само-: к четкой границе между пишущим и миром, миром языка и миром социальным.

Круто бы выглядел критический (авто)фикшен, написанный, скажем, из глубокого эзотерического подполья. Или всерьез перерабатывающий аристотелевскую теорию эмоций. Серьезно, что угодно, но только не травма-секс-бессознательное (и желательно не тело без органов).

Продуктивно было бы интерпретировать Death Stranding (обе части) как корпоративный фикшен. Ведь мост между миром живых и мертвых обеспечивает буквально корпорация, Bridges: только у нее есть ресурсы для разработки нужных технических/человеческих инфраструктур. Часть их корпоративного маркетинга — идея о соединении (connection) как безусловном благе. Но уже в трейлере второй части выясняется, что все сложнее: Should we have connected?

Соединение и соединенность — удачные маркетинговые термины, которые маскируют власть корпорации над внешним миром. Ведь вопрос в конфигурации этого соединения: кто придумывает его протоколы? И на каких правах оно происходит, нет ли в нем асимметрии власти?

В этом мире соединенность двусмысленна. С одной стороны, она дает людям возможность быть вместе — и обеспечивает поток материальных ресурсов от одного узла сети к другому. С другой стороны, за сотрудниками Bridges установлена постоянная корпоративная слежка: чтобы сохранять подключение к сети, нужно носить браслет в виде наручников.

Своих сотрудников Bridges наделяет и властью, и определенной несвободой. И нарратив обеих игр рождается из конфликта личных и корпоративных интересов.

***

Так и в нашем мире достигнуть финансовой независимости — значит, на самом деле, плотнее встроиться в структуры капитала и власти. Чем более ты независим — в своих передвижениях, выборе жилья или передвижении по миру — тем плотнее ты вплетен в корпоративную ткань. Тем плотнее «соединение»: которое и про специфическое корпоративное удовольствие, и про несвободу, которую ты выбираешь.

Быть по-настоящему независимым можно только за чужой счет.

По ту сторону ностальгического копиума

/1/
Скрытое топливо довольно значительной части молодого совриска — ностальгический копиум. Например — одержимость аналоговыми технологиями (зачастую еще и помноженная на любовь к личным фотоархивам — то самое фото из детства); либо же — ранним интернетом или цифрой в целом.

Такое искусство — один из побочных продуктов современной медиа-ситуации: ведь, как известно, чем быстрее медиа, тем более фрагментировано наше восприятие. Тем больше разрывов в мире вокруг: мир после интернета — это место, где преобладают искусственные руины.

А там, где есть руины, есть и возвышенное — и фигура романтического наблюдателя. И ностальгический ресентимент, которым он охвачен — и сладкий, и безысходный одновременно.

Художник выбирает руину поуютнее (благо есть, из чего выбрать!), а затем обживает ее — и из нее выращивает свою практику. Свежий набор примеров: 16 проектов, которым Rhizome выдал микрогранты (это, наверное, самая авторитетная институция, занимающаяся цифровым артом). Там будет: клипарт web 1.0 сайты; пиксель-арт из ретро-игр; софт для старых смартфонов; автомат для печати милых монохромных стикеров.

/2/
В целом это закономерная реакция на пост-интернет искусство — с его упоением лоском цифровых медиа. Но довольно забавно, что адепты ностальгического копиума представляют его как эмансипаторную эстетику; имея в виду, видимо, независимость от биг-теха, а вместе с ним и большого капитала в целом.

В общем, романтический созерцатель руин оказался в авангарде совриска — который, как известно, должен быть за все хорошее и против всего плохого. В этом нет ничего плохого — но лично мне жить в медиа-руинах довольно скучно.

Поэтому вот вам рецепт для того, чтобы ностальгический копиум расколдовать. Романтический сентимент невозможен без горечи — и тоски по чему-то, что уже не вернуть; но есть в нем и удовольствие. Это вопрос баланса: и лично мне кажется, что удовольствия в нем должно быть больше, чем сожаления.

Руины можно любить — но жить в них незачем. А чтобы окончательно покинуть это временное жилище, предлагаю представить, что прекрасных медиа прошлого, по которым мы тоскуем, никогда не было — точнее, пока еще не было. В общем, изменить архитектуру ностальгии — направив ее из прошлого в будущее.