Моя хорошая приятельница Анжела Силева делает ридинг-группу по современной феминистской теории. Я немного знаю о программе, которая планируется: будут блоки по литературе, медиа-исследованиям и современному искусству, а примерный список авторок, тексты которых будут читать участницы, уже есть на сайте. Участие бесплатно, нужно заполнить заявку до 22 сентября и пройти опен-колл.

У моей бабушки на тумбочке у кровати лежит сонник Миллера, по которому она интерпретирует все свои сны. Иногда она звонит и просит, чтобы я была осторожна на дорогах, или просто говорит, что ей приснился нехороший сон про меня.

Мне раньше часто снились сны, в которых я оказываюсь среди людей, и на мне нет одежды. Хочу спрятаться, убежать, но чем больше стараюсь, тем хуже получается, и я так и стою на месте. В соннике говорится, что такие сны символизируют беззащитность: «наяву вы часто подвержены чувству стыда, смущения и необходимости прикрыть наготу».

Мне нравится верить в эту интерпретацию, потому что я и правда часто чувствую смущение. В последнее время с этим лучше, но делиться своими текстами все еще тревожно: я чувствую себя голой, когда показываю или читаю их. Мне не нравится это чувство, но я стала замечать, что, когда показываю тексты чаще, страх понемногу уходит. Поэтому выкладываю сюда фрагмент из романа, который пишу, самое его начало, пролог.

Мечтаю написать про образы революционерок в русскоязычной художественной прозе второй половины XIX — начала XX века с тех пор, когда узнала, что Коллонтай писала романы. Хотя такие образы есть и у Тургенева («Новь», «Накануне»), да и в целом «эмансипированные женщины» встречаются в каноне (Чернышевский), до сих пор ведутся споры, почему героини русскоязычной прозы на самом деле хотят быть революционерками. Я читала статью о том, как троп «тургеневская девушка» в советское время подавался как пример для маленьких коммунисток и почему такой подход критикуют: так, Елена Стахова из «Накануне» решает участвовать в освобождении Болгарии только из-за любви к Инсарову, который «очаровал ее, как герой, и покорил ее своею нравственно мощью».

Меня взбесил такой взгляд на «Накануне», и я не могла до конца рационально объяснить себе, почему, пока не прочла воспоминания Ковалевской и ее роман «Нигилистка». В воспоминаниях Ковалевская пишет про свою сестру Анюту, которая увлеклась революционными идеями, познакомившись со студентом. Ковалевская прямо прописывает:

И, действительно, главный prestige молодого человека в глазах Анюты заключался в том, что он только что приехал из Петербурга и навез оттуда самых что ни на есть новейших идей. Мало того, он имел даже счастье видеть собственными очами — правда, только издали — многих из тех великих людей, перед которыми благоговела вся тогдашняя молодежь. Этого было вполне достаточно, чтобы сделать и его самого интересным и привлекательным. Но, сверх того, Анюта еще могла благодаря ему получать разные книжки, недоступные ей иначе. В доме нашем из периодических журналов получались лишь самые степенные и солидные: «Revue des deux Mondes» и «Atheneum» из иностранных, «Русский вестник» — из отечественных. В виде большой уступки духу времени отец мой согласился в нынешнем году подписаться на «Эпоху» Достоевского. Но от молодого поповича Анюта стала доставать журналы другого пошиба: «Современник», «Русское слово», каждая новая книжка которых считалась событием дня у тогдашней молодежи. Однажды он принес ей даже нумер запрещенного «Колокола» (Герцена).

В общем, у Анюты не было доступа к литературе, которая ее интересовала, к высшему образованию. В этом контексте вполне понятна стратегия использовать мужчин с ресурсами для достижения своих академических и активистских целей. Другая проблема — стигма со стороны общества и семьи: так, когда текст Анны опубликовал Достоевский, ее отец сказал: «От девушки, которая способна тайком от отца и матери вступить в переписку с незнакомым мужчиной и получать с него деньги, можно всего ожидать! Теперь ты продаешь твои повести, а придет, пожалуй, время — и себя будешь продавать!».

Кстати, сестра Ковалевской Анна Круковская в итоге стала участницей Парижской коммуны, а еще, когда в нее влюбился Достоевский, сказала, что не будет за него выходить, потому что: «его жена должна совсем посвятить себя ему, всю свою жизнь ему отдать, только о нём думать. А я этого не могу, я сама хочу жить!»

По гендерным исследованиям в литературоведении читала главу «История» из «Второго пола» Симоны де Бовуар, в которой повествование ведется от первобытных племен до 1949 — года, когда была написана книга.

Два института, с которыми авторка связывает причины угнетения женщин, — брак и частная собственность. Вслед за Энгельсом, Бовуар пишет: «будучи хозяином рабов и земли, мужчина становится также и хозяином женщины. В этом состоит „великое историческое поражение женского пола“». При этом отмечает, что сам Энгельс не до конца понимал, почему частная собственность повлекла за собой порабощение женщины. На эту тему можно почитать «Марксизм и угнетение женщин» Лизы Фогель и «Несчастливый брак марксизма с феминизмом» Хайди Хартман.

И все же Бовуар разделяет взгляд на связь угнетения и частной собственности, отмечая, что переход от патриархальной к супружеской семье начинается с крепостничества, так как крестьяне не владели имуществом. Этот тейк мне показался спорным, и я еще больше покринжевала на этих строках: «превосходство мужа над женой проявляется лишь в том, что он может ее побить, однако она противопоставляет силе хитрость, и равенство между супругами восстанавливается».

Понятно, что у работы есть свои ограничения, наложенные временем и контекстом (не все написанное там актуально для россиянок), и это ок. Написание «Второго пола» требовало анализа большого количества литературы, исследований и тщательного структурирования материала, а Бовуар потратила на это всего 14 месяцев! Думаю, важную роль сыграло то, что она козерог, и письмо у нее очень козерожье.

Being born a woman is my awful tragedy. From the moment I was conceived I was doomed to sprout breasts and ovaries rather than penis and scrotum; to have my whole circle of action, thought and feeling rigidly circumscribed by my inescapable femininity. Yes, my consuming desire to mingle with road crews, sailors and soldiers, bar room regulars — to be part of a scene, anonymous, listening, recording — all is spoiled by the fact that I am a girl, a female always in danger of assault and battery. My consuming interest in men and their lives is often misconstrued as a desire to seduce them, or as an invitation to intimacy. Yet, God, I want to talk to everybody I can as deeply as I can. I want to be able to sleep in an open field, to travel west, to walk freely at night...

The Journals of Sylvia Plath

Когда говорят о письме о травме, часто пишут про способы передачи этого опыта в языке. Я часто встречалась с лакунами, умолчаниями, сбоями, но про язык-диарею читаю впервые (и забираю себе в диплом).

Последнее — аллюзия на деформированную телесность и ее воспроизводство в ткани стиха — вновь возвращает нас к И. Сандомирской. Описывая язык сталинской эпохи как язык без «прорех, сломов, кризисов и антагонистических противоречий», язык «симулированной человечности» или язык «сервиса-монополиста», она противопоставляет ему изгнанный, невостребованный, удушенный язык-диарею. На этом языке могло говорить только тело травмированного, до предела истощенного, если не уничтоженного, субъекта, иными словами, тело доходяги, мусульманина, о котором писали Леви и Агамбен. На этом языке могла бы выражать себя дистрофия, «одним из клинических симптомов которой являются недержание мочи, голодные расстройства пищеварения и диарея». «Диарея в слове, истечение смысла из тела слова» — единственный язык, способный передать опыт тела в блокадном Ленинграде — тела города и человека.

Из статьи «Травматография логоса» Татьяны Вайзер

Приходите повидаться, болтать о книжках и писать с Машей Нырковой 🌿☘️

А+А и Ad Marginem связывает многое — например, любовь к книгам, обращающим внимание на окружающий мир. Совсем скоро издательства устроят совместный выходной в веганском кафе Мох, на котором как взрослые, так и дети смогут провести время в компании книг и живой природы.

Детский мастер-класс по сидбомбингу и презентация книги Нелли Пон и Иоанны Жезак «Сад круглый год. Что такое пермакультура» 6+
13:00
Российский центр пермаркультуры Хольцера проведет детский мастер-класс по изготовлению семенных бомбочек и бомбочек для кормления птиц. Тем временем взрослые узнают, что такое пермакультура, зачем о ней рассказывать детям и как книга Нелли Пон рассказывает о незнакомом понятии юной аудитории.
Регистрация

Воркшоп по nature writing с писательницей Марией Нырковой
17:00
Редакторка журнала Ad Marginem Анна Кузнецова расскажет о книгах издательства из линейки nature writing, а писательница, авторка романа «Роман терпения» Мария Ныркова проведет писательский воркшоп. Участники попробуют определить, что для них — природа, как они к ней относится и где она их настигает, поработают с воспоминаниями и напишут небольшие тексты.
Регистрация

На протяжении всего дня, с 13:00 до 20:00, в кафе будет проходить ярмарка книг обоих издательств и подаваться спэшл от Мха — вишневый боба-ти с пряностями!

Москва, Нижняя Сыромятническая ул., 10с7, Artplay

Читаю «Блокаду в слове» Ирины Сандомирской, книга начинается с рассуждений о страхе, который возникает из-за отчуждения от родного языка. Она цитирует Деррида: «Уменя есть только один язык. Этот язык — не мой» и «Всё же он никогда не будет моим, этот язык, единственный, говорить на котором мне дано судьбой, пока речь остается для меня возможной и в жизни и в смерти, понимаете, — никогда этот язык не будет моим. И по правде говоря, моим он никогда и не был».

Я часто думаю о языке и его начале. Долгое время меня пугала мысль, что мой язык, на самом деле, вовсе не мой. Он родительский, государственный, пришедший из моего окружения, контекста — чей угодно, но не мой. Теперь мне немного спокойнее. Не потому, что эта проблема решилась, а потому что так я чувствую себя менее одинокой.

Пока писала доклад к конференции, узнала, что в 1866 году открылся журнал «Женский Вестник». И хотя издавала его женщина — А. Мессарош, редакция почти полностью состояла из мужчин (только раздел «Хроника заграничной жизни» вела писательница Евгения Конради). Авторами статей и художественных произведений тоже были мужчины. В итоге они выпустили 10 номеров и закрылись.

У Еганы Джаббаровой совсем скоро выйдет книга, и мы в FOM опубликовали из нее кусочек. Пока готовила публикацию, несколько раз перечитала этот фрагмент:

Я всегда знала, что мой отец способен забрать мою жизнь, если она его не устроит, потому что самые страшные глаза, конечно, принадлежат моему отцу. Я люблю его, но так же сильно, как я люблю его, я боюсь его и боялась всегда. Страшные глаза отца пугали нас с сестрой больше всех чудовищ на всем свете. Особенно в детстве, когда он много пил. Каждый вечер он ставил перед собой граненый стакан и лил в него водку «Русский стандарт» до самых краев, отец пил, пока в какой-то момент его теплые глаза, отливающие медовым и зеленым, не становились черными и кровавыми, подобно глазам его отца. Мы видели эту перемену и ждали его гнева.

Я заметила, что субъектки речи в некоторых автофикциональных текстах обращаются к моменту возникновения гнева, злости у человека, совершающего насилие. Часто описывается именно взгляд, глаза или лицо, порою — через повторы и обрывочность. Может быть, меня зацепил текст Еганы, потому что я тоже так делаю. Вот тут, например:

Я не кричала, потому что если кричать, будет хуже. Я видела его глаза очень близко. Я поняла, чего он хочет. Папа был злой, и ему некуда было деть свою злость. <...> Лучше всего я помню его глаза. Это были глаза ярости, гнева. Это были глаза человека, который не мог справиться с бессилием.

Есть и другие тексты. В самом начале романа «Жизнь — сапожок непарный», который про ГУЛАГ, героиня рассказывает об избиениях отца: «Отец брал ее [плетку] в руки и принимался меня бичевать как-то всегда неожиданно. Делал это истово, беспощадно. Мои вопли только распаляли его». Еще она пишет про диссоциацию (про которую я тоже много думаю и пишу): «крик и визг будто отделялись от меня и повисали где-то рядом» и «воображение раздваивалось».

Есть и более ранние тексты, например, «Семейство Тальниковых» Авдотьи Панаевой, книга написана в 1848 году (!). «И бил ли он детей или свою легавую собаку, выражение лица его было одинаково — желание утолить свою ярость. Он вонзал вилку в спину собаки с таким же злым спокойствием, как и пускал тарелкой в свою жену», — это слова героини об отце.

Чувствую себя очень странно, когда вижу в текстах других женщин то же самое, что документирую сама, вплоть до деталей — вроде тех, что крики делают только хуже. Еще странее (пока не понимаю, в хорошем или плохом смысле) думать, что, несмотря на отсутствие традиции, женское письмо хранит переемственность писательских стратегий.

Завтра в «Зотове» обсудим монографию Александра Родченко. Я расскажу о фактографии в его автобиографической прозе в частности и особенностях литературы факта в целом. Начало в 19:00, вход по регистрации.

Зашла в Питере во «Все свободны», купила там воспоминания Веры Засулич. Я сейчас много читаю женскую автодокументальную прозу XIX-XX веков и грущу из-за дизайна обложек. Раньше не обращала на это внимание, сейчас всегда рассматриваю (наверное, год работы в издательстве повлиял).

У Contrapoins было видео, в котором одна из ее персонажек, рассуждая о популярности различных идеологий, говорит, что эстетика во всем этом играет не последнюю роль. Приводит в пример работу Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (по теме еще можно прочесть «Магическский фашизм» Сонтаг). В итоге персонажка Contrapoins берет «Капитал» и дизайнит обложку в фотошопе, она получается розовой и неоновой. Забавно, что издательство Verso выпускало The Political Writings Маркса в розовой обложке. Когда вырасту, хочу издавать женскую левую автодокументальную прозу в красивых обложках.

«Тело» Екатерины Бакуниной — собрано 50% заявленной суммы

Мы собрали 50% суммы краудфандинга на издание романа Екатерины Бакуниной «Тело», тираж которого уже отпечатан и ждёт переплёта в типографии. Это значит, что мы точно получим деньги — спасибо вам! Остаётся чуть меньше недели, чтобы присоединиться к предзаказу и напрямую поддержать издательство.
Борис Поплавский писал об этой книге: «жизнь, воющую от разлуки с самой собой, слышу я в героине "Тела" Бакуниной, которой все чуждо, что отрезано от жизни и от ее проявлений». Послесловие Оксаны Васякиной позволяет вписать «Тело» Бакуниной в контекст актуальной литературы, а оформление обложки романа отсылает к первому изданию, выпущенному в Берлине в 1933 году. Поддержите предзаказ — это лучший способ получить книгу по доступной цене и помочь издательству продолжать работу над архивной серией.

Уже 10-го декабря мы встретимся в Доме творчества Переделкино, чтобы вместе с Оксаной Васякиной презентовать «Тело» — подробный анонс опубликуем ближе к назначенной дате. Ждём!

Писать было сложнее, а потому интереснее, писать означало разрывать кожу, вырывать куски собственного тела без всякого обезболивающего, чтобы населить ими чужое воображение…

«Руки женщин моей семьи были не для письма», Егана Джаббарова