• Близкое языковое явление — так называемый именительный темы. Это конструкция, в которой начальную позицию занимает обособленное существительное в именительном падеже (зачин), используемое для «подсвечивания» темы, которая раскрывается в последующем тексте. Однако именительный темы представляет собой специфическую разновидность номинативных предложений и относится к сфере большого синтаксиса. Пролептические же конструкции — это явление микросинтаксиса: они находятся на границе синтаксиса и лексики. Именная группа (как вариант, отдельное существительное), функционирующая как именительный темы, в большей степени изолирована от последующего предложения: в случае с ней акт номинации наделяется самостоятельной ценностью, и реципиент приглашается к тому, чтобы сначала оценить называемое логически, семантически и синтаксически отдельно от контекста, вместе с тем интонационные и грамматические характеристики именительного темы дают ему понять, что далее о предмете будет сказано нечто новое. Возьмём фразу: «Муад’Диб. Сколько веков фримены ждали его прихода», где нам предлагается словно бы взвесить, чуть замедлившись, значение личности Муад’Диба и получить тому подтверждение в следующем предложении.

В пролептических конструкциях именная группа не мыслится как самоценное высказывание, однако одна из главных её функций та же — дополнительная артикуляция темы высказывания, в том числе ради такой её интерпретации, какую не даёт аналогичное нейтральное предложение без эксплетивного, вставного элемента. При трансформации нейтрального изъяснительного «Лоренцетти обходился без сфумато» → «Лоренцетти — он обходился без сфумато» в зависимости от контекста возможно добавление самых разных смыслов и заострение уже имевшихся, например: «В отличие от Да Винчи, Лоренцетти обходился без сфумато, а это дорогого стоит» или «Что поделать, у Лоренцетти не было возможности использовать сфумато, не изобрели в XIV веке эту технику» (подробнее см. дальше).

• Не обязательно, кстати, чтобы пролептическое зависимое, несущее основную информационную нагрузку, шло в предложении первым. Вопрос лишь в том, что чем предваряется. В зависимости от позиции пролептического зависимого мы получаем разные синтаксические конструкции и стилистические фигуры. Например, фраза «Осенний Да Хун Пао, он в первых заварках терпко-медовый и островатый» — воплощение пролептической анафоры, поскольку именная группа здесь, как и в предыдущих примерах, предшествует основной конструкции, с формальной темой и её ремой. В свою очередь, «Вот он, я» — случай пролептической катафоры с обратной последовательностью компонентов, то есть значение асемантичного, неполнозначного местоимения «он» расшифровывается лишь за счёт личного местоимения «я», которое находится в постпозиции и составляет основное содержание высказывания. И хотя здесь сходятся два личных местоимения разного лица, относящиеся к одной персоне, лишь одно из них («я») знаменательное, второе же только указывает на него.

• В принципе, как пролептические можно трактовать (и некоторые исследователи склоняются к такой точке зрения, хоть она и спорна) конструкции типа «Свобода — это рабство» и «Война — это мир»: сообразно такой лингвистической оптике в качестве формального подлежащего в них функционирует указательное местоимение («это»), а пролептическое зависимое («свобода» и «война») изолировано в начале предложения и, в отличие от формального подлежащего, несёт основное наполнение темы.

• Для чего вообще в русском языке нужны такие конструкции? Да много для чего. Их выразительные способности впечатляют.

I. Пролепсис делает дополнительный акцент на теме предложения, из чего вытекают иные отношения с ремой, а суперпозиция ожиданий реципиента относительно дальнейшего сценария развития речи говорящего меняется. Сравним «Муад’Диб забрался на шаи-хулуда» с «Муад’Диб — он забрался на шаи-хулуда». В первом случае — сухая, точно пески Арракиса, констатация факта (и во вселенной «Дюны» уместен скорее он), во втором — то ли сбивчивая речь поражённого вестового вкупе с восхищением, то ли подбадривание сомневающихся с артикуляцией особого значения фигуры Муад’Диба (у темы предложения крайне высокий статус).

II. Ситуация, в которой «Почему?» преобладает над «Зачем?». Подобное построения фразы с когнитивно-психологической точки зрения может возникать в спонтанной речи, когда обсуждаемый предмет или персона ожидаемо будут наделены большим весом в пределах гипотетического высказывания, и лингвистической машинерии в нашем мозге оказывается проще эту тему мигом зафиксировать и вербализовать (а дальше, дескать, с помощью связки «пролептическое зависимое — соотносительное местоимение» уж как-нибудь соорудим фразу), чем «пристраивать» именную группу сразу куда положено с учётом её синтаксических валентностей. Однако это не единственный механизм формирования пролептических конструкций — возможно, даже не базовый.

III. Дополнительное пролептическое артикулирование темы создаёт базис для противительно-сопоставительных отношений в пределах синтагмы (именно создаёт базис, но из него не вытекает с необходимостью, что такие отношения должны возникнуть): сравним «Кисломраков — он места успел забронировать. [А успеешь ли ты, не знаю]» с «Кисломраков-то места успел забронировать. [А успеешь ли ты, не знаю]», где противительно-сопоставительные отношения выражаются грамматически с помощью коннектора — частицы -то.

IV. Пролептическое подлежащее может выполнять дифференцирующую функцию относительно аналогичных простых двусоставных предложений без оного. Так, фраза «Ребёнок быстро осваивает язык» допускает как минимум двоякое толкование (что конкретный ребёнок в считанные месяцы овладевает грамматикой и лексикой языка или что детям в целом присуще стремительно осваивать язык), тогда как фраза «Ребёнок — он быстро осваивает язык», скорее всего, подразумевает, что денотат слова «ребёнок» имеет обобщающе-родовой характер (≈ «все маленькие дети Homo sapiens с нейротипичным развитием»).

V. У пролептических конструкций, несомненно, есть важные дискурсивные функции. На мой взгляд, одна из самых распространённых — сглаживание категоричности высказывания. Дополнительный интонационный такт в препозиции, а также разговорный, зачастую даже квазифольклорный характер таких конструкций привносит нотки извиняющиеся, оправдывающие, призывающие к более спокойному восприятию темы, ср. «Клоун — он клоуном и умрёт» против «Клоун клоуном умрёт» (идеальное название для боевика с Владимиром Епифанцевым). В фрагменте речевого акта с пролептическим зависимым, как правило, меняется соотношение силы воздействия различных функций языка. Скажем, введение пролептического подлежащего или другого члена предложения — особенно в комплексе с другими грамматическими и синтаксическими средствами — в разрезе реализации аксиологической функции языка может подспудно экстернализировать источник оценки диктума (ААА!!1 — Прим. научн. ред.): ПРОЩЕ ГОВОРЯ, высказывание будет намекать на то, что это не столько мнение говорящего, сколько, например, закрепившееся в культуре убеждение, звучащее из его уст; не его личная оценка, а, например, «его и русского народа». Предложение «К сожалению, без семиструнной гитары нет русского романса» содержит оценку говорящего или пишущего, но не показывает, на чём она основана. Между тем предложение «Семиструнная гитара — нет без неё романса русского» (здесь мы видим пролептическое дополнение вкупе с инверсией) указывает реципиенту, с опорой на какую ценностную систему (ну, приблизительно. — Прим. ред.) произведено высказывание.

• И сугубо прикладной вопрос: как оформлять пролептические конструкции пунктуационно? Вот он-то пока не рассмотрен нигде и никем. Национальный корпус русского языка показывает совершеннейший разнобой: пролептическое зависимое отделяется от основной части предложения то запятой, то тире (в зависимости от интонационных характеристик фразы, от авторской пунктуации и т. д.). В отсутствие чётко сформулированного правила я придерживаюсь следующей точки зрения. Во-первых, пролептическую часть фразы обособлять нужно. Во-вторых, обособлять её предпочитаю посредством тире, в том числе чтобы чётче обозначать отличие пролептической конструкции от препозитивных субстантивных со значением причинности или уступительности вроде: «Прирождённый интриган, он работал на Икстлан» (≈ «Он работал на Икстлан, и это неудивительно, поскольку он был прирождённым интриганом»).

Рубрика «„Гзом“ отвечает»: почему обороты вида «займи мне тысячу» вытесняют нормативные вида «одолжи мне тысячу»

С точки зрения кодифицированной литературной нормы просьба дать денег в долг выражается в русском языке наиболее простым способом с помощью глагола «одолжить» в форме повелительного наклонения. Человек просит одолжить ему денег (то бишь чтобы его визави ему их одолжил), сам же занимает их. Однако чем дальше, тем чаще в таких просьбах используется как раз таки глагол «занять». В строгом соответствии с его словарным значением побуждение «Займи мне пятихатку» пришлось бы интерпретировать как «Возьми с возвратом у кого-нибудь другого пятьсот рублей и дай их мне, опять же с возвратом». И пусть в большинстве случаев по контексту коммуникации понятно, чего от вас хотят (денег хотят, и непосредственно от вас), раздражать это регулярное отклонение от литературной нормы может, ещё как. Вопрос только, почему оно возникло и сделалось едва ли не повсеместным, тогда как раньше сводилось скорее к речевым флуктуациям на уровне оговорок, с тем уточнением, что в отдельных региональных вариантах языка и социолектах такое словоупотребление получило распространение самое позднее ещё к началу XX века.

«Но при первой же попытке „занять“ ― вы поймёте ошибку. В Одессе „занять“ значит дать взаймы. ― Я занял ему сто рублей».
(В. М. Дорошевич, «Лекция за Одесский язык», 1900–1910)

В лингвистическом же отношении ничего уникального в подобном расширении значения глагола нет. Налицо частный случай тяготения лексемы к энантиосемии, иначе говоря, к тому, чтобы вмещать в себя противоположные значения. Как, скажем, в случае с глаголом «прослушать», который может означать либо «ознакомиться с блоком аудиальной информации от начала до конца», либо «пропустить блок аудиальной информации». Другое дело, что пара глаголов-конверсивов «одолжить — занять» (конверсивы показывают одну и ту же внеречевую ситуацию с разных сторон, в данном случае относятся к разным её участникам — агенсу и бенефактиву, то есть к активному действующему лицу и благополучателю соответственно), во-первых, глубоко укоренилась в языке, отчего нарушение её функционирования воспринимается крайне остро, во-вторых, чувствительность носителей языка, и в особенности русского языка, к денотативной ситуации, подразумевающей употребление этих двух глаголов (когда просят взаймы и дают в долг), чрезвычайно высока, так что отклонение от устоявшихся речевых конвенций здесь потворствует усилению негативной реакции того, кто их, конвенций, строго придерживается.

Разумеется, в большинстве случаев никакого сознательного стремления запутать собеседника у тех, кто использует один и тот же глагол «занять» в прямом и обратном значении, т. е. энантиосемически, нет. Напротив, люди прибегают к такой речевой стратегии безотчётно и чаще всего как раз исходя из принципа языковой экономии (грубо говоря, «Зачем эти лишние глаголы? Одного хватает за глаза») — ну или просто однажды переняв без задней мысли это словоупотребление у ближнего круга. В конечном счёте, выбор данной стратегии может быть обусловлен и тем, что с позиции говорящего, как потенциального бенефициара желаемого действия, сущностно значимым является глагол «занять» (просящий деньги взаймы именно что занимает их, для него важно это обстоятельство, а не то, что собеседник ему их одолжит; обычное следствие естественного языкового эгоцентризма), и неудивительно, что введение в конструкцию проспективного посессора («мне») говорящему представляется грамматически необходимым и достаточным для того, чтобы второй участник диалога определил, какое из двух значений глагола «занять» с его новообретённой энантиосемией подразумевалось. И чаще всего это и вправду так.

Мне эта речевая практика не по сердцу, не по нейронным ансамблям, но, повторюсь, для её формирования в русском языке имелись готовые продуктивные грамматико-семантические механизмы, и, скорее всего, она рано или поздно закрепится в качестве нормы. Причём не обязательно выведет из употребления конверсивную пару «одолжить — занять». А мы — мы вольны говорить так, как нам милее 😌

Начну по-старчески: кхе-кхе, мне сегодня показали в Твиттере два забавных твита, вернее, твит и один ретвит с комментом. В первом было сказано, что главный элемент для микроволновки изобрёл человек по фамилии Грейнахер, во втором — что одним из изобретателей алгоритма сжатия данных LZSS был человек по фамилии Сжиманский. Это и правда занятно, но я [привычно] побуду душнилой и party pooper, а заодно расскажу, какое языковое явление обнаруживается в случае с подобными совпадениями.

• На самом деле Szymański с польского на русский нормативно транскрибируется как Шиманьски(й) (как и произносится), так что совпадение, мягко говоря, некоторая натяжка. Притом что «сжатие» по-польски будет ściskanie или kompresja, так что в действительности игры слов не выходит ни с какой стороны. В случае с американизированным вариантом фамилии сходства ещё меньше: как правило, она произносится приблизительно как «Симэнски».

• Сама фамилия Szymański произведена от польского же имени Szymon — ср. с Симоном или библейским Симеоном, — восходящего к др.-евр. שִׁמְעוֹן ‘слышанье’, ‘слушать’ («шимон») и др.-гр. Σίμων от σιμός ‘курносый’, ‘с приплюснутым носом’. Русская версия имени, соответственно, Семён. Так что если кто Szymański в русском языке и соответствует, так это человек с фамилией Семёнов.

• Если бы всё-таки фамилия изобретателя была Сжиманский, то сходство между ней и русским глаголом «сжимать» было бы случаем межъязыковой паронимической аттракции (а с точки зрения фонетики можно назвать эти два слова неполными межъязыковыми омофонами). А если бы в польском фамилия Szymański читалась как Сжиманский и значила то же, что и в русском, и такой дяденька фигурировал бы как персонаж в каком-нибудь произведении, то это был бы, в терминах ономастики, коннотативный антропоним, или «говорящая фамилия»; в англоязычной традиции их называют ещё аптонимами или аптронимами.

• Совпадение немецкой фамилии Грейнахер (фонетически мнимое, т. к. на деле он Грайнахер — Greinacher; говорить приходится лишь о совпадении на уровне транслитерации) с русской фразой, имеющей предикативное ядро в виде глагола в повелительном наклонении, «грей, на хер», в принципе, тоже явление поля межъязыковой парономазии, только действующей не на уровне лексемы, а на уровне синтагмы.

• Вне лингвистики, в поле массовой культуры, межъязыковые совпадения вроде пары «Грейнахер — грей, на хер» называют иногда «эффектом Телепорно» (от прочтения имени Celeborn из толкиновского легендариума).

Что это за слова — «по(-)чесноку» «по(-)шурику» — и как их писать?

Едва ли вы избежали встречи с просторечными — с точки зрения литературной нормы и вовсе маргинальными, ну да шут с ней, — оборотами, образованными от самых обыкновенных наречий: по-быстрому → по(-)бырику, по-шустрому → по(-)шурику, по-резкому → по(-)резкачу, по-честному → по(-)чесноку.

С ними и так-то всё хитро, а их орфографическое оформление и вовсе головоломка. Начиная отсюда я буду употреблять эти наречные сочетания в том виде, в каком пишу их сам (и в конце поста объясню, почему так делаю), но предлагаю читателю держать в уме, что словарно они не кодифицированы и в случае с ними нам остаётся только пытаться опираться на базовые принципы русской орфографии.

Сразу сделаю ремарку: считать ли «по-бырику» дериватом «по-быстрому» или же словоформой, сконструированной «с учётом» этого наречия, инспирированной им, тоже вопрос. Я всё же исхожу из первого предположения.

Сперва о том, что представляют собой производящие лексемы — «по-быстрому» и пр. Это образованные от прилагательных, т. е. отадъективные циркумфиксальные наречия образа действия, в большинстве случаев уже сами по себе просторечные — как в случае с тем же «по-быстрому» (мотивировано оно качественным прилагательным «быстрый»). Циркумфиксальный здесь — значит построенный с помощью «разрывных» аффиксов, путём одновременной постфиксации и префиксации. Такие двусторонние аффиксы иначе называются конфиксами.

С точки зрения лексики такая словообразовательная схема на основе наречия порождает так называемое предложно-субстантивное выражение, или, в терминах Р. П. Рогожниковой, наречное «сочетание, эквивалентное слову». Если придерживаться ещё более детализированной научной формулировки, перед нами лексикализованная предложно-падежная словоформа образа и способа действия, относящаяся к адевербиальному типу — ср. с «по старинке», «по правде». Другое дело, что квазисубстантивная единица, которая формируется путём рассматриваемой механики, возникает не на базе существительного с предлогом, а на базе наречия, причём субстантивного в ней меньше, чем в вышеупомянутых выражениях типа «по старинке», «по правде». Это наречное сочетание словно бы с «протосуществительным» внутри. «По чесноку тебе скажу, я не при делах» — здесь видно, что ресемантизация основы мотивирующего наречия имела место, однако подлинно «чесночные», пахучие оттенки находятся на смысловой периферии оборота.

За редчайшим исключением (вроде по-шустрому → по-шуробанчику) эквивалент существительного в наречном словосочетании, получаемом при функционировании такой словообразовательной модели, не только фонетически близок к мотивирующему отадъективному наречию, но эквиритмичен ему, как минимум равен или сопоставим по числу слогов. Позиция ударного гласного обычно сохраняется, хотя бывают и исключения — ср. «по-че́стному» и «по чесноку́».

Часто трансформация производящей основы происходит по принципу паронимической аттракции: она, основа, «подтягивается» к другой, сходной с ней фонетически («шустрый» и «Шурик», «честный» и «чеснок»).

Вместе с тем не всегда деривация такого рода подразумевает «подгонку» исходно адъективной основы под некое существительное из словарного фонда русского языка. Часто в процессе словообразования, напротив, формируется окказиональная единица. Ровным счётом так получается с сочетанием «по-бырику» (никакого «бырика» ни в словарях, ни в узусе на сегодняшний день нет).

Взглянем на деривационный процесс с точки зрения морфологии. Первый компонент конфикса по-…-ому/-ему превращается в предлог (что, вообще говоря, редкость для русского языка). Второй же отсекается, тогда как корневая часть преобразуется, иногда с аффиксацией («по-резкому» → «по резкачу», где резк- → резкач-), иногда без неё («по-честному» → «по чесноку», где честн- → чеснок-) и добавлением флексии (формально -у тут всё-таки флексия), в результате чего получается неизменяемая словоформа в виде существительного в дательном падеже, предваряемая предлогом «по».

Между мотивирующим наречием и итоговыми наречными сочетаниями-неологизмами могут быть промежуточные формы, например: по-быстрому → по-бырому (здесь произошла частичная элизия интервокальной группы согласных. — Прим. ред.) → по-бырику, — однако чаще всего они отсутствуют, во всяком случае, самостоятельно в языке не функционируют.

Наконец, в русском наметилась ещё одна модель образования адвербиальных предложно-падежных словоформ, действие которой хорошо видно на неологизме «по фасту» (неизм., от англ. fast 'быстро, быстрый'). Но деривационная механика у неё иная: лексической единице, заимствованной напрямую из английского, придана форма дательного падежа, она не произведена от какого-либо русского существительного, прилагательного или наречия; парадоксальным образом такие обороты даже ближе к наречным сочетаниям типа «по старинке».

Как мне видится разумным оформлять такие обороты орфографически. В тех случаях, когда предлог сочетается с словоформой, которая имеет вид имени нарицательного, либо входящего в русский лексикон, либо имеющего потенциал к тому, чтобы укрепиться в языке, на мой взгляд, уместно раздельное написание, например: по чесноку — квазисубстантивная часть имеет словарную фиксацию; по нормику (редк.) — ср. с «О, нормик, живём!» (здесь «нормик» оборачивается предикативом); по резкачу — представим гипотетическое «Ты на его резкач не ведись, он додик». Принцип логичным образом распространяется и на эрративные варианты подобных конструкций: по чеснаку, па честнаку и др.

То же самое касается наречий, произведённых на основе заимствованных глосс: по фасту (редк.).

Если же окказиональное псевдосуществительное в составе наречного оборота не обладает выраженным тяготением к независимому употреблению или совпадает по форме с именем собственным, в смыслоразличительных целях, с моей точки зрения, предпочтительно дефисное написание: по-шурику — так как орфографически вариант *по шурику располагает к ошибочной интерпретации (будто бы пишущий допустил ошибку в регистре начальной буквы имени существительного); по-бырику — так как гипотетическая лексема «бырик» не видится продуктивной в современном русском языке.

Справедливости ради, оговорюсь, что это не единственно допустимое, а возможно, и не оптимальное решение. Если мы считаем, что адвербиальное в таких сочетаниях сильнее субстантивного, может быть оправданно унифицированное дефисное написание, аналогично «по-латыни» в одном ряду с «по-русски», «по-китайски» и пр.: по-чесноку, по-шурику и др. Если же субстантивное представляется нам сильнее адвербиального, это предполагает раздельное написание: по чесноку, по шурику и пр.

Сегодня, 26 октября, в 20:00 по московскому времени в порядке эксперимента проведу часовой аудиоэфир в приложении Golos. Оговорюсь, это не реклама — друзья уговорили, а мне любопытно попробовать себя в новом качестве. Говорить буду на гзомовские темы, и прежде всего об алгоритмах своих языковых расследований, о конкуренции языковых норм, об идиосинкразии к явлениям устной и письменной речи. Посмотрим, во что оно выльется; для меня самого это пока загадка. Если вдруг вам хочется послушать мой хриплый баритон и позадавать мне вопросы о языке, лучше возможности не придумаешь =)

За пять минут до старта запощу сюда ссылку на трансляцию.

Скачивается приложение отсюда: https://www.golos.me/

P. S. Лонгрид об «альпака / альпаке» на подходе — пришлось порыться в архивах Ленинки чуть дольше, чем ожидал. На неделе увидел публикацию Meduza на ту же тему и было расстроился, но, прочтя её, с облегчением понял, что в той статье об истории вопроса, о том, как текущая норма сложилась, не сказано ровным счётом ничего.

А вот и ссылка на трансляцию: https://g.golos.me/Zth3

Начинаем через 2–3 минуты.

Дисклеймер: ниже творится непотребное, а именно анализ обсценной лексической единицы. Если использование мата — даже в исследовательских целях — претит вам, пост лучше не читать.

О лингвистическом аспекте «ебобо»

По моему разумению, существительное «ебобо» примечательно не столько своей выразительностью, хотя и ей тоже, сколько тем, что оно располагает к формированию полисемического поля с кластером предикативных значений. Тому благоприятствует и его неизменяемость, и общий фонетический и морфологический облик (слоговая редупликация -бобо, исподволь отсылающая к фантомному звукоподражительно-междометному прообразу слова), и специфика деривации единиц русской обсценной лексики (она располагает к конверсии). Но не всё так просто.

С одной стороны, при латентно высокой лексической сочетаемости в действительном, активном речевом употреблении слово входит в сравнительно узкий круг контекстов — в основном функциональны коллокации вида PERS. PRON. + ебобо, и оно скудновато на грамматические валентности: при обычных Ты чё, ебобо?, Да он ебобо! менее вероятны *Ну, эти чечёточники-зороастрийцы просто ебобо (впрочем, ср. у группы «Хлеб: Как же много ебобо сердцу делали бобо) и *Он полное, кромешное ебобо; кстати, склонение зависимых слов вариативно — «ебобо» может трактоваться и как существительное среднего рода, и как существительное общего рода. В известной степени эти ограничения обусловлены тем, что на ранних стадиях бытования лексическая единица чаще всего употреблялась в лапидарных контекстах сродни тем, в которых с ней впервые столкнулась широкая аудитория и которые потворствовали росту её популярности (мемы «Вы шо ебобо?», «сэр, вы ебобо» и др.).

С другой стороны, именно ограничения по части грамматических валентностей и лексической сочетаемости создают условия, в которых возникают предпосылки к конверсии «ебобо» в предикатив — по аналогии, например, с «алло» (межд.) → «алё» → «не алё» (пред.) → «ниалё» (пред.): в случае с «ебобо» прослеживается тенденция к импликативному употреблению лексемы — с недостаточными или неоднозначными в интерпретации языковыми средствами. Так, для эллиптического, с опущенным личным местоимением «ты», вопросительного Совсем ебобо?, адресованного говорящим непосредственно собеседнику, равно допустимы, с точки зрения самого собеседника, впервые слышащего это слово, истолкования «[Ты] совсем ебанутый?» и «[Ты] совсем ебанулся?».

Учитывая, что слово не вошло в общий лексический фонд РЯ и до сих пор значительное количество носителей русского языка ни разу не встречало его в письменной или устной речи, велика вероятность того, что всё больше людей будет трактовать его как предикатив и в таком качестве использовать впоследствии в своей речи. Не исключено, однако менее вероятно, что его семантика со временем претерпит и более серьёзные трансформации (в нынешнем своём виде оно замкнуто на носителя свойства — того, кого, собственно, признают ебобо или склонны считать таковым) и станут возможными высказывания вида «Ситуация — ваще ебобо».

Занятно, что, несмотря на базовую неизменяемость «ебобо», окказионально на его основе могут формироваться производные лексические единицы — с более выраженной предикативностью. См., например, твит писателя Александра Пелевина от 3 марта 2020 года: Совсем что-то мозги ебобошеньки.

Так что ждём, наблюдаем, внимаем.

Мужская физиология, преломившись в лексике и грамматике русского языка, породила любопытную коллизию, которая, насколько мне удалось установить, пока не была рассмотрена всерьёз ни в одной научной работе. А именно: наиболее ходовая предикативная конструкция, обозначающая возникновение или наличие эрекции, обнаруживает в спряжении глагола, входящего в неё, контаминацию или, по крайней мере, смешение двух парадигм — личной и безличной.

В форме единственного числа настоящего времени всё гладко, поскольку личная и безличная формы здесь совпадают: «У меня стоит» (ср. безличное «Меня всего колотит» с личным «Меня колотит городничий»).

Однако, стоит перевести глагол в прошедшее время, между носителями языка начинаются расхождения. Одни говорящие и пишущие отдают предпочтение скорее безличной форме:

«У меня вставало, лишь когда она надевала резиновые перчатки».
(Стивен Кинг, «Секционный зал номер четыре», пер. В. Вебера)

Другие употребляют личную (независимо от того, парафраз это Маяковского или нет. — Прим. ред.):

«И в ответ на ласку масс у него вставал, железа твёрже…»
(Андрей Лазарчук, Михаил Успенский, «Посмотри в глаза чудовищ»)

В случае со множественным числом также наблюдаются колебания по контуру «личное — безличное», хотя, судя по эмпирическим данным (к несчастью, для полноценного корпусного анализа недостаёт валидного языкового материала), чаще встречается безличная форма:

— We could practically get it up for tomato soup («У нас мог встать и на томатный суп»).
(сериал «Мыслить как преступник», 8-й сезон, 15-й эпизод)

— Remember how the Old Lady brought those girls out to the ranch as soon as we could get hard-ons? («Помнишь, как старушка привезла на ранчо девок, как только у нас стало вставать?»)
(фильм «Власть пса»)

Возможно, именно вы последовательны в выборе формы глагола в таких конструкциях — либо исключительно личные, либо сугубо безличные. На деле же зачастую один и тот же носитель языка употребляет в своей речи как личные, так и безличные, не отдавая себе в том отчёта.

Разберёмся более предметно, что это вообще за формы. «Старики сказывают, у Зиновия Ольгердовича частенько вставал на фурри-пин-ап» — эллиптическое личное предложение, в котором опущено подлежащее («член», «половой орган», etc.).

«Стояло у Никандра как по будильнику каждое утро» — безличное предложение, где субъект-экспериенцер выражен существительным в родительном падеже (не формальное, семантическое подлежащее), а предикативное значение передаётся непереходным глаголом в форме среднего рода. Сигнификативная пропозиция у конструкции следующая: изменение физиологического состояния, оценка которого, включая желательность его наступления, зависит от более широкого языкового и экстралингвистического контекста; неконтролируемый и непроизвольный, в физиологическом отношении локализованный имплицитно процесс. На мой взгляд, ближе всего «[у кого-либо] стоит» к кластеру безличных конструкций вида «[в горле] першит» и «сосёт под ложечкой», с поправкой на то, что локализация процесса и ощущения здесь импликативна и опирается на фоновое знание говорящих, — однако с абсолютной точностью ни в одну из грамматико-синтаксических моделей, выражающих проявления психофизиологического состояния человека с помощью безличной предикации, не укладывается.

Более высокая степень безличности и редуцированная локализованность процесса характерны для расширенного окказионального употребления конструкции женщинами, как правило либо в полушутливом, либо в шутливом значении (или в качестве акта лексической апроприации): «И Оля такая: „А у меня-то на него давно стояло!“»

Спорить о том, как правильно, нет никакого смысла. Факт, что в 2022 году говорят и пишут и так, и сяк. По-видимому, исходной была именно эллиптическая личная форма (с «этикетным умолчанием»): «У него стоит [член]». Однако со временем она расплылась в континууме «личного — безличного». Тут бы добавить: «…по аналогии с тем, как размывается чувство ответственности мужчины за свою физиологию», — но это был бы вывод ненаучный и тенденциозный (хотя у меня есть подозрение, что женщины, говоря о мужчинах, чаще используют личную форму — «У него до криптобума нормально стоял»). Система безличности русского языка в целом тяготеет к расширению и диверсификации выразительных средств, так что скорее вопрос в том, у кого стоит на русскую языковую картину мира, у кого нет.

Уверен, вы не ждали, однако же, однако же. Здесь не было публикаций с февраля 2022 года, и я думаю, это тот случай, когда объяснять причины излишне. Long story short: ум и сердце были заняты другим, вдобавок большую часть времени мне требовалось уделять работе, приносящей деньги. Но главное, я перестал понимать, как публично рефлексировать на лингвистические темы — и уместно ли это в той точке слома, где мы оказались я оказался (буду говорить за себя). Буквально не понимал, как, какими словами писать, когда и мне самому, и заметному числу других людей сейчас важно совсем иное. Хотя языковыми штудиями продолжал заниматься, насколько хватало сил, времени и «когнитивного разрешения» моего wetware, тем более что штудии эти часто шли по рабочей линии.

За 2022 — начало 2024 года время я успел уйти из R&D-отдела Ленинки, поколесить по свету и позаниматься разными штуками, включая работу исследователем в стартапе EVA AI, который предлагает честному народу romantic chatbots на основе ИИ. А в минувшем феврале мы с друзьями и коллегами открыли на паяхъ исследовательское агентство «Поле», где делаем разные социологические исследования, в том числе продуктовые. Да, наверное, большинство из вас не знает — кажется, я про это не писал в «Гзоме», да и с чего бы, — что на профессиональной стезе я уже лет семь занимаюсь и зарабатываю в основном исследованиями.

Не то чтобы за два года всё вдруг сделалось прекрасно и экзистенциальные хмари вкупе с внешнеми горестями благорастворились. Зато сил и устойчивости у меня прибавилось. Кроме того, все эти два с лишним года меня тяготило то, что я не пишу о языке «наружу», не делюсь своими открытиями и находками, не получаю отклика. И всё равно продолжаю писать в стол: черновиков заметок у меня такой ворох, что Obsidian трещал бы по цифровым швам, если бы они у него были.

Посему я принял ответственное ли, безответственное ли решение: я продолжу вести канал. Родится ли из него что-то ещё — лекторий, курс, книга, — бог весть. Книгу, кстати, начинал писать — вёл переговоры с издательством в 2022 году, но по совокупности причин медные трубы накрылись медным тазом.

Скорее всего, мои посты будут в среднем более короткими, чем прежде, но что могу обещать, так это сохранение уровня въедливости и глубины рефлексии (при условии что я не радикально поглупел за эти два года). Один пост я опубликую через пару часов. Будет также ещё одна необременительная просьба к некоторым из вас, но пусть сохранится интрига.

И знаете что? Я очень рад тому, что вы здесь 🖤🔥

Хотя — и это нормально — кто-то наверняка не отписался потому, что просто забыл о канале 😌😅

«Через время»

Добрая знакомая (Полина, если читаешь, привет!) задала своим подписчикам любопытный вопрос: воспринимаете ли вы конструкцию «через время» как нормативную, употребляете ли её сами? В значении «по прошествии некоего промежутка времени» — т. е. то же, что «некоторое время спустя», «через какое-то время» и пр. Я тоже в какой-то момент обратил внимание на то, насколько частотным стало её употребление. И здесь моё собственное восприятие расщепляется.

Как носитель языка, сам в устной речи и на письме не употребляю. Пишу и говорю старорежимно: «через какое-то время», «некоторое время спустя». Раньше, когда слышал или находил в тексте «через время», реагировал остро, но постепенно перестал, после того как прескриптивная перспектива сама по себе увлекла меня как объект изучения и дескрипции.

Как исследователь, отдаю себе отчёт в том, что это выражение — вполне себе вернакулярное, пусть и не кодифицированное словарно. Я бы даже сказал, без пяти минут вариант языковой нормы.

Судя по всему, что оборот «через время» укоренился и получил широкое распространение по аналогии с ещё более расхожим [и также спорным с точки зрения литературной нормы] «спустя время», каковой — проверил по Национальному корпусу русского языка и архиву «Прожито» — встречается в письменных текстах, в том числе в художественной литературе и периодике, например у Лескова и Салтыкова-Щедрина, начиная с середины XIX века, хотя впоследствии его потеснили конструкции вида «некоторое время спустя».

«Через время» в текстах XIX и первой половины XX века тоже встречается, однако спорадически — скажем:

«Через время я поняла, что мадам просто была голодна» (дневник Е. Карауловой, 1908)

Сперва мне померещилось, что первичным своим распространением в русском языке конструкции «через время» и «спустя время» могут быть обязаны влиянию французского, но похоже, что нет. Насколько могу судить, для французского того периода скорее характерны обороты вида ‘quelque temps après’, ‘peu de temps après’ (поправьте меня, знатоки французского XIX века, если я заблуждаюсь). А вот что подстегнуло рост употребления оборота «через время» в конце XX — начале XXI века, отдельный вопрос.

Похоже, «через время» — самый настоящий шибболет, не менее яблочнораздорный, чем сакраментальная склоняемость/несклоняемость топонимов на -о: неоднократно наблюдал горячую реакцию ревнителей литературной нормы на его употребление, и понимаю их, сам так вскидывался от него на дыбы, и часть моих субличностей продолжает. Но гораздо увлекательнее разобраться, откуда эта вербальная идиосинкразия. Обычно подобное происходит, когда новое словоупотребление затрагивает глубинные основы языкового строя.

Очевидно, для носителей русского языка в таких конструкциях крайне важно значение слабой неопределённости и/или экзистенциальной квантификации, которое несут соответствующие местоимения/местоименные прилагательные — «какой-нибудь», «некоторый» и т. д. Если упростить, в нашем случае они «опредмечивают» абстрактное существительное, придавая ему подобие счётности, устанавливая для конкретного контекста размытые, но рамки: «некоторое время спустя» — это, возможно, час, или день, или четыре месяца, а вот столетие — едва ли.

И словно бы «время» без квантификатора не может быть употреблено аутометонимически. Грубо говоря, так, чтобы в новом значении выражать часть исходного — «„время“ как единица времени». Хотя в иных контекстах и без квантификатора окей: «Дайте мне только время, и вы не узнаете вашу деревню».

Возможно, дело в сочетании с предлогами, которые предполагают преимущественно определённо-фиксированную темпоральную соотнесённость: «через две минуты», «две луны спустя». Неопределённо-фиксированную в случае с ними представить трудно: *«Спустя весну» при норм. «Две весны спустя», а полностью неопределённо-абстрактную, кажется, невозможно вовсе.

Как часто бывает, самое интересное кроется в грамматике конструкций/микросинтаксисе. Что делать: чтобы разобраться в вопросе тщательнее, придётся низринуться в бездны русской темпоральности. Ну да где наша не пропадала.

Посулил вчера, что обращусь с маленькой просьбой к некоторым из вас. И остенсивно провозглашаю: вот она! Это, кстати, даже не офтоп: просьба релевантна тематике «Гзома» — релевантнее некуда.

Мы в нашем агентстве «Поле» сейчас проводим кастдев для онлайн-курсов писательского и редакторского мастерства (де-факто нормальное социологическое исследование качественными методами, но что поделать, термин «кас(т)дев» крепко укоренился в российской продуктовой культуре. — Прим. ред.). Подозреваю, что многие из вас такие курсы в 2020–2024 гг. проходили, а возможно, не только проходили, но и собираются ещё. Нам нужно несколько собеседников, готовых на следующей неделе поговорить с нами 50–60 минут о своём опыте: как проходило обучение, чего вы хотели добиться с помощью таких курсов, получилось ли, как вам в целом привычно и удобно учиться онлайн и т. д. Все данные интервью будут анонимизированы и никуда вовне не уйдут, не утекут, не улетят.

В благодарность за прохождению интервью предлагаем:
— доступ к закрытому контенту школы или бесплатную консультацию её основателя (признаюсь, это заявление на полшажка выходит за пределы исследовательской этики, но, учитывая специфику «Гзома», скажу, что он действительно сильный профессионал, чьему мнению и чьим языковым и редакторским навыкам я доверяю);
— для тех, кому это видится ценным, я также готов провести небольшую онлайн-консультацию по языковым вопросам [по зуму, сидя в одной из своих гавайских рубашек].

Если написанное выше — о вас и вы готовы с нами пообщаться, заполните, пожалуйста, эту микроанкету. Спасибо!

Рубрика «Занимательно о бесполезном» [или «Бесполезно о занимательном», тут уж кому как]: оборот long story short выглядит как иллюстрация исполнения процедуры, которую описывает исходная глагольная группа to cut a long story short, применительно к этой самой глагольной группе. Воплощённая автоперформативность — ну, была бы, если бы язык так работал и метаязыковая интерпретация выражения влекла за собой трансформацию самого выражения 😌

В русском почти то же: короче говоря, ... → короче, ...

«Хаз барагаз», или Тайная свобода мистификации приёма у раннего Пелевина

С двенадцатилетнего возраста, когда я впервые прочёл «Чапаева и Пустоту», — а случилось это в год выхода романа, — меня занимало, как соотносится с действительностью упомянутая [миражным] протагонистом книги идиома «хаз барагаз», и не миражна ли она сама, и было ли нечто подобное в румынских языке и истории соответственно. Долгие годы мои попытки разобраться в вопросе досконально мало что давали. Но наконец удалось.

Вот тот фрагмент беседы между Петром Пустотой и Котовским, для контекста:

— Год, кажется, назад, в Петербурге, был преинтересный случай. Знаете, приезжали какие-то социал-демократы из Англии — конечно, их ужаснуло то, что они увидели, — и у нас была с ними встреча на Бассейной. По линии Союза поэтов. Там был Александр Блок, который весь вечер рассказывал им про эту самую тайную свободу, которую мы все, как он выразился, поём вослед Пушкину. Я тогда видел его в последний раз, он был весь в чёрном и невыразимо мрачен. Потом он ушёл, и англичане, которые, конечно, ничего не поняли, стали допытываться, что же это такое — secret freedom. И никто толком не мог объяснить, пока какой-то румын, который почему-то был с англичанами, не сказал, что понимает, о чём речь.

— Вот как, — сказал Котовский и посмотрел на часы.

— Не волнуйтесь, уже недолго. Он сказал, что в румынском языке есть похожая идиома — «хаз барагаз» или что-то в этом роде. Не помню точно, как звучит. Означают эти слова буквально «подземный смех». Дело в том, что в средние века на Румынию часто нападали всякие кочевники, и поэтому их крестьяне строили огромные землянки, целые подземные дома, куда сгоняли свой скот, как только на горизонте поднималось облако пыли. Сами они прятались там же, а поскольку эти землянки были прекрасно замаскированы, кочевники ничего не могли найти. Крестьяне, натурально, вели себя под землёй очень тихо, и только иногда, когда их уж совсем переполняла радость от того, что они так ловко всех обманули, они, зажимая рот рукой, тихо-тихо хохотали. Так вот, тайная свобода, сказал этот румын, — это когда ты сидишь между вонючих козлов и баранов и, тыча пальцем вверх, тихо-тихо хихикаешь. Знаете, Котовский, это было настолько точное описание ситуации, что я в тот же вечер перестал быть русским интеллигентом. Хохотать под землёй — это не для меня. Свобода не бывает тайной.

☑️ Идиома «хаз барагаз» (haz baragaz) не фиксируется ни в академических словарях румынского языка, ни в текстовых корпусах. Точнее, нет лексемы baragaz. Между тем слово haz ‘шутка, веселье, остроумие’ действительно румынское. Оно заставляет заподозрить, что зерно «румынскости» в выражении сокрыто и эти два слова Пелевин использовал не из одних лишь имитационно-просодических соображений.

☑️ Зато имеется сходная с ней реально существующая идиома — a face haz de necaz ‘делать шутку из беды, смеяться над несчастьем’, дословно «шутка из неприятности, горя». Самый близкий аналог в русском — «смех сквозь слёзы». Правда, он не передаёт фатализма, даже стоицизма, которые присущи румынскому обороту. И есть ли в нём коннотации «потаённости»? Да не то чтобы. Впрочем, он эквиритмичен и созвучен пелевинскому «хаз барагаз». В конце концов, Пётр Пустота делает оговорку: «…или что-то в этом роде. Не помню точно, как звучит». Ещё один довод в пользу того, что «хаз барагаз» если и авторская выдумка, то опирающаяся на подлинные языковые факты.

☑️ Однако же в румынском есть фразеологические конструкции, которые ни фонетически, ни грамматически не походят на «хаз барагаз», зато по смыслу чрезвычайно близки к тому, о чём рассуждает Пустота. А именно:

1. A râde pe sub mustață (досл. «смеяться под усами») — смеяться втихомолку, исподтишка.
2. A râde în pumni (досл. «усмехаться в кулак») — скрытно, злорадно смеяться или радоваться, когда тебя не видят; вариант — смеяться со сдерживаемым удовлетворением.

«Подземности» в буквальном значении ни в том, ни в другом обороте нет, но семантика скрытности, сдерживаемого торжества присутствует.

☑️ Другой, экстралингвистический вопрос: а действительно ли румыны скрывались от набегов кочевников тем способом, что описан у Пелевина? Здесь поразительным образом обнаруживается та же пропорция исторической правды и вымысла, точнее, сдвига реальности, что и в случае с «хаз барагаз».

На территории Румынии был распространён тип жилища под названием «бурдей» (bordei) — частично или почти полностью заглублённая «хата-землянка» или полуземлянка. Чтобы построить такую, рыли яму глубиной 0,8–1,5 метра, ставили сверху лёгкий плетёный или бревенчатый короб и покрывали его соломой или дёрном. Крыша такого строения могла находиться практически вровень с землёй, отчего издали оно было практически неразличимо.

О таких хижинах сохранилось множество исторических свидетельств. Австрийский консул Игнац Штефан Райцевич в 1788 году, путешествуя по Нижней Валахии, писал: «Деревни в полях, как правило, очень плохи и являют собой картину запустения и нищеты. Дома, которые правильнее было бы назвать берлогами, построены под землёй и именуются бордеи. Издалека виден только дым из труб, а вблизи — лишь крыша, которая так невысоко от земли, что на ней растёт трава. Жители бегут с больших дорог и ищут долины или уединённые места для устройства своих деревень, чтобы не попадаться на глаза проезжающим и избежать грабежей и посягательств».

Притом бурдей мог служить постоянным жильём и включать в себя загоны для скота. Так что доля правды в картине, нарисованной персонажем Пелевина, есть: бурдеи действительно были неприметны, и при удачном стечении обстоятельств орда кочевников могла проскакать мимо, если не знала о местоположении деревни. Но о «целых подземных домах», куда можно было бы спрятаться вместе с живностью, говорить не приходится. Да и возводить такие полуземлянки на Дунайской равнине и окрест начали гораздо раньше, чем в Средневековье; ещё Страбон упоминает о подобных постройках.

Историки-медиевисты описывают бурдей как обычное жилище: легко возводимое, тёплое, малозаметное, — но не как особым образом спроектированное убежище. Многоярусных землянок-амбаров, куда сгоняли бы стада в случае тревоги, в тех краях не рыли.

☑️ По преимуществу румынские крестьяне скрывались от угроз иначе: от татар, османов и других незваных гостей они «уходили в кодры» (густые леса, часто дубовые) или в горы, реже — прятались за стенам укреплённых монастырей. Отсюда, предположительно, и пословица Codru-i frate cu românul — «Лес румыну брат».

☑️ Самое забавное, что о «хаз барагаз» Пётр Пустота рассказывает не кому-нибудь, а Котовскому, который вообще-то родился на территории нынешней Молдовы, тогда — Бессарабской губернии. Достоверно известно, что румынским Григорий Иванович владел. В полицейском циркуляре на него читаем: «Прекрасно говорит по-русски, румынски и еврейски, а равно может изъясняться на немецком и чуть ли не на французском языках». Так что или Пустота не знает о происхождении и языковых навыках Котовского (а вот Пелевин знал наверняка), или подтрунивает над ним, или нам дан очередной намёк на призрачность, многовариантность, ненадёжность реальности.

— Стойте, а Котовский? — спросил я в волнении. — Он что, тоже исчез?
— Поскольку его никогда не существовало, — сказал Чапаев, — на этот вопрос довольно сложно ответить. Но если тебя по-человечески волнует его судьба, то не тревожься. Уверяю тебя, что Котовский, точно так же, как ты и я, в силах создать свою собственную вселенную.
— А мы в ней будем присутствовать?
Чапаев задумался.
— Интересный вопрос, — сказал он. — Мне бы такой никогда не пришёл в голову. Возможно, что и будем, но в каком качестве — не берусь судить. Откуда мне знать, какой мир создаст Котовский в своём Париже. Или, правильнее сказать, какой Париж создаст Котовский в своём мире.

Так что, возможно, тот Котовский, что действует в романе, вовсе даже и не родился в Бессарабии. [Ну и, как мы знаем, вообще не существовал.]

Самая радикальная усечённая конструкция русского языка

Заголовок и сам радикален. Но модель, по которой формируются предложения вроде нижеприведённых, действительно предполагает бескомпромиссную степень неполноты.

Раньше Федюня был уверен, что порвёт стриминги. И был счастлив в своём неведении. А потом наработал достаточный скилл, чтобы понять, сколько ему ещё нужно вбахать в оборудование, продвижение и тэ пэ. Это его, мяяягко говоря, опечалило. Хотя так-то всяко лучше, чем.

Но внимания ко мне со стороны работодателей было в избытке, хотя я ни капли не старался для того, чтобы.

Что это такое?

➖ Это не эллипсис. Хотя похож. Потому что эллипсис предполагает, во-первых, явную восстанавливаемость опущенных единиц по контексту, во-вторых, синтаксическую соотнесённость с конкретными элементами предложения (предикатива, именной группы и т. д.). Например:

Он придёт сегодня, а я завтра → Он придёт сегодня, а я [приду] завтра

Вчера они весь день пытались починить мопед, и мне хоть бы полслова, а ведь я-то знаю как → Вчера они весь день пытались починить мопед, и мне хоть бы полслова, а ведь я-то знаю как [починить мопед]

В наших кейсах — ничего подобного. «…Хотя я ни капли не старался для того, чтобы...» — что? «…чтобы привлечь внимание работодателей», «…чтобы оно было», «…чтобы создать условия, в которых работодатели будут проявлять ко мне внимание»? Общий смысл считывается, но даже предикативное ядро твёрдо не реконструируется.

➖ Это не апозиопезис. Потому что апозиопезис — это сознательный обрыв высказывания, с целью артикулировать недосказанность, подчеркнуть интенцию к умолчанию. В приведённых примерах элемент умолчания есть, но нет обрыва. Фраза изначально построена так, чтобы придаточное состояло из одного союзного слова. Апозиопезис — это, скажем:

— Тут думаешь, что мне легко без него? Что я не рвал на себе волосы, когда его уволили? Да я отдал бы всё, чтобы... — Никифор закусил губу.

Она посмотрела на меня так, что... Я отвернулся.

Здесь высказывание намеренно усечено и предполагает продолжение, которое отсутствует из-за того, что говорящий/пишущий по своей или не по своей воле прервал речь.

➕ Главное в конструкции — (полу)открытая синтаксическая валентность. Союз конституирует зависимую конструкцию, но им же единственным та и ограничивается: само её ядро эллиптируется. Смысл — да, достраивается из контекста и пресуппозиций, с расчётом на догадку адресата сообщения. У него формируется приблизительное представление об инварианте придаточного, однако возможные варианты образуют облако с нечёткими границами, и привести их к финитной структуре невозможно.

➕ По функции такие сжатые до одного союзного слова клаузы — диффузно-дейктические. Дейктические — потому, что они, как индекс, указывают на что-то в пределах предложения или синтагмы. Диффузные — потому, что они отсылают не к конкретной единице, а к более широкому лексико-грамматическому контексту. Вернее, так: они могут иметь соотносительные связи с конкретными единицами в синтагме, но менее явные и сильные, чем в случае эллипсиса.

Раньше Федюня был уверен, что порвёт стриминги. И был счастлив в своём неведении. А потом наработал достаточный скилл, чтобы понять, сколько ему ещё нужно вбахать в оборудование, продвижение и тэ пэ. Это его, мяяягко говоря, опечалило. Хотя так-то всяко лучше, чем.

Очевидно, что «чем» апеллирует к описанию ситуации, которая имела место до того, как «Федюня… наработал достаточный скилл». У «чем» нащупываются зыбкие реляционные отношения с «был счастлив в своём неведении» и «был уверен». Но на них «чем» не замкнуто. Оно соотносится также и с предшествующим сверхфразовым единством (знаю, знаю, олдскульный термин) в целом.

➕ Как это назвать? Я бы назвал синтаксической гиперкомпрессией через усечение клаузы до союзного слова. Возможно, явление описано до меня, однако же я таких работ не нашёл. А приём очень мощный. Как именно он работает, давайте напишу в следующей заметке.

А вы сталкивались с такими конструкциями? Если да, набросайте примеров, пожалуйста.