Хотя, как мы помним, Фалес и снабдил своё убеждение «всё есть вода» обоснованием, пишет Жмудь, «некоторые полагают, что ... [древнегреческие] философские системы и научные гипотезы возникают в результате рационализации прежних мифологических представлений, как бы вырастая из мифа в ходе его трансформации».

Это концепция, именуемая «от мифа к разуму», отрицает принципиальную разницу между мифологией и раннегреческой наукой, в некотором роде принижая как ту, так и другую: первую он полагает имеющей ценность не саму по себе, но лишь в той степени, в какой она породила последнюю, в случае которой очень невысоко оценивает деятельность первых исследователей, касаемо того же Фалеса полагая, что ничем таким уж особенным он занят не был, но лишь наукообразно толковал мифы, отчего его и соратников деятельность клеймится презрительной кличкой «натурфилософия».

Так полагал, в частности, Ф. Корнфорд (1912), который, по словам д.ф. П. Видаль-Накэ (2001 [1981]), протягивает нить исторической преемственности между философской рефлексией и мифо-религиозным мышлением»; сам Видаль-Накэ также полагал, что «то, что мы у греков называем разумом, довольно часто оказывается мифом», считал мифологию «недостающим звеном» в генезисе науки и философии. Насколько это верно?

Трудно спорить с тем, замечает Жмудь, что «в философских воззрениях VI-V вв. нередко можно встретить следы мифологических представлений и традиционных ходов мысли ... какие-то элементы мифа сохранились и были включены в новую систему», однако убеждён, что мифология «лишь в очень незначительной степени повлияла на становление философии». Так ли это?

Аристотель уверен, что Фалеса вдохновил Гомер, ведь «уже первые богословы … изобразили праотцами всего возникшего Океана … и [говорили], что боги клянутся водой или … Стиксом», а предмет клятвы, пишет он, есть самое чтимое, а значит, древнейшее. Сам Стагирит не уверен, что согласен с логикой, а вот «Фалес, говорят, высказывался о первопричине указанным образом». Стобей тоже считает, что «по этой же причине и Гомер высказывает о воде такое суждение: „Океан, который всем прародитель“».

Неудивительно поэтому, что на Фалесе «водная» концепция не заканчивается, и похожим образом мыслит следующий же философ: согласно Цензорину, «по мнению Анаксимандра Милетского, из нагретой воды с землей возникли то ли рыбы, то ли чрезвычайно похожие на рыб животные», причём от них потом прозошли и люди. Вот и у Плутарха он полагает, что «люди первоначально зародились внутри рыб … и только после того, как оказались в состоянии прийти на помощь самим себе, вышли наружу и достигли земли». Как сообщает Псевдо-Плутарх, Анаксимандр верил, что «первые животные были рождены во влаге … [и] с возрастом … стали выходить на сушу».

Немножко напоминает теорию эволюции, которая в качественно ином виде оформилась лишь в XVIII-XIX вв., неправда ли? Вновь тут трудно не согласиться со словами Рассела о том, сколь долгоиграющими оказались предположения первых же учёных…

Впрочем, предпосылки могут быть и древнее Гомера, проистекая напрямую из народных верований, согласно которым, как уверяет проф.-клас. Р. Онианс (1999 [1935]), жизнь связывалась с влагой, присущей душе. Последняя, как полагал Гераклит, рождается влажной, а с годами жидкость начинает испаряться, по Диогену из Аполлонии в детях «много влаги», тогда как старость, говорит Софрон, «высушивает», того же мнения Гиппон, у которого «старики сухи». Подробнее об этом уже рассказывалось и даже не единожды.

Можно припомнить и другие примеры влияния мифа на философию и науку. Так, Гесиод считал, что не существует свободных от необходимости подчиняться ἀνάγκη, неизбежности, за исполнением воли которой следили дочери, мойры, от чьей воли, по Симониду, зависят и боги, а у Эсхила Прометей заявляет, что даже Зевсу не уйти от судьбы.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 8/23 ⤴️➡️

Это то, о чём говорил один из семи мудрецов Питтак, утверждая, что «с неизбежностью и боги не спорят». Корнфорд из этого делает вывод, с которым согласен и даже позитивист Рассел, убеждённый, что «идея судьбы оказала большое влияние на всю греческую мысль и … возможно, была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон».

Для Гесиода же крайне важна концепция справедливости, или дике (δίκη), под которой греки понимали наличие каждого на соответствующем ему месте, соблюдение должного порядка, comme il faut. Несоответствие этому идеалу, нарушение рамок допустимого, звалось хюбрисом (ὕβρις). Он не знает исключения: даже Солнце, согласно Гераклиту, «не преступит надлежащих границ», «[положенных] мер ... не то его разыщут эринии, союзницы правды»; i.e., оно обязано закатиться на исходе каждого дня потому, что иначе будет записано в хюбристы, станет преступным, и будет подвергнуто каре. Этого ему совсем не хочется, и поэтому закат Солнца есть неизбежность, судьба — прямо как законы природы.

Всё это в конечном счёте не существенно: Жмудь даже сомневается, имеют ли вообще «смысл поиски родословной того феномена, который уже давно признан уникальным и не имеющим аналогов в предшествующей истории культуры?»

Но если даже и так, здесь мы её не отыщем, ведь мифы и легенды вообще-то были присущи вообще всякому народу, однако «никогда и нигде не приводили к возникновению науки», ergo, они a priori не могут служить основным объяснением. «Гораздо более плодотворным представляется социально-психологический анализ культурной ситуации того времени … в чем особенность … обстановки архаической эпохи, стимулировавшей свободное развитие познавательных интересов и последовавшее за ним открытие научных способов познания; какие факторы привели к возникновению самой этой уникальной ситуации; какие мотивации … побуждали греков к научной деятельности».

При этом есть мнение ещё радикальнее: не просто уверяющее, что сюжеты мифов оказались пересобраны в научные теории, но и что сам миф сам по себе уже был особым типом мышления, в некотором роде предтечей, прототипом науки, «наукой джунглей», по выражению Юнга. Якобы «до появления философии и науки их функции выполнял миф, бывший … универсальной идеологией и одновременно главным средством познания и осмысления мира», пишет Жмудь (1988). По этой логике миф как бы органично наукой и стал, сохранив, однако, множество того, что после Э. Тейлора называют «пережитками».

Согласно этой концепции было некое «мифологическое мышление», затем породившее научное. Первым о нём заговорил отец позитивизма О. Конт (ок. 1830 г.), который был уверен, что развитие любого человеческого общества весьма типично, весьма напоминая взросление человека, проходя весьма схожие стадии: по этой логике психология первобытного человека считалась детской, которой ещё только предстоит «повзрослеть», пока же характеризовалась как «младенческое состояние ума».

За Контом следовал Тейлор (1871), от которого и пошло расхожее в прошлом (в научной среде, в обиходной — и сейчас популярное) представление, будто развитие цивилизации по строгой системе есть неизбежность, которая рано или поздно случится, и вообще всякая из их числа рано или поздно эволюционирует в не менее впечатляющую, чем античная.

Нам, впрочем, важнее тут то, что Тейлор и его школа не противопоставляли принципиально мышление «дикарей» цивилизационному: хотя оно и изображалась, по словам Л.Я., как «нечто лишенное основных качеств научного мышления, т.е. критического, абстрактного и логического», не являлось ещё его антагонистом, речь шла скорее о «его раннем этапе, о чем-то неразвитом», Тейлор, как и Конт, «видел в мифе своего рода первобытную науку или философию».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 9/23 ⤴️➡️

Леви-Брюль (1910), развивая мысль, заявил, что, напротив, представители примитивных сообществ мыслят качественно иначе, нежели цивилизованные, систематически, обстоятельно доказывал и подчёркивал «чужеродность» их для нас мышления. О la mentalité prélogique, совсем не таком, как у нас, вслед за ним рассуждал и Юнг (1933).

Тем они ударились как бы в другую крайность, совсем уж занижая способности первобытного человека. Сам этот Леви-Брюль, впрочем, полагал «первобытное мышление» очень ограниченным явлением, касающимся только области мифа и религии, полностью отрицая его для более практичных аспектов жизни, где, он говорил, и последний из дикарей мыслит вполне рационально. Ergo, концепция оказывается абсурдом, ведь в случае поверий и вполне «цивилизованные» люди нечасто пользуются правилами аристотелевской силлогистики, предпочитая эмоции и аффекты.

Сам автор тоже вынужденно упомянул примеры «мифологического мышления» своих современников, напирали на это и его критики, как пишет Л.Я., «демонстрируя множество представлений европейцев, так же мало говорящих о логике их носителей, как и взгляды дописьменных народов». В конечном итоге сам же Леви-Брюль отверг свой концепт, заявив единство человеческого мышления.

Увы, это не привело к прекращению попыток сочинить всё новые виды мышления, многочисленные «логосы», которые, впрочем, уже не были подчинены один другому, но сосуществовали почти на равных, или же сменяли друг друга, но не обязательно по принципу улучшения.

Все эти концепции объединяет только полный отрыв от какой-либо научности, согласно Жмудю, там нет и следа «обращения к данным, которые могут считаться общепризнанными в современной психологической науке, к тому, что она думает о мышлении и, в частности, о „первобытном“». Её же мнение на сей счёт весьма категорично, утверждая, что никакой «примитивной ментальности» не бывает, не существует, по Л.Я., «данных, подтверждающих существование разных типов процессов мышления вроде тех, о которых твердили старые классические теории», «маловероятно, что существуют межкультурные различия в отдельных основных познавательных процессах ... не обнаружено данных об отсутствии у какой-либо культурной группы какого-либо важного познавательного процесса — абстракции, умозаключения, категоризации и т.п.»

Антропология пришла к тому же мнению: П. Радин (1927) назвал «ошибочным ... старое утверждение ... что способ мышления первобытного человека существенным образом отличается от нашего», а Л.Я. Штернберг (1936) после многолетних исследований установил, что «мыслительный аппарат „дикаря“ устроен … как и у нас, и процесс мышления у него происходит по тем же законам». Ф. Боас (1911) установил, что «характерные умственные признаки человека в главных чертах одинаковы во всем мире», а «способность к логическому мышлению свойственна всем членам человеческого рода» (Ibid). Думал так и Юнг, утверждавший: «Ничто не указывает на то, что первобытный человек мыслит, чувствует или воспринимает принципиально иначе, чем мы».

«Таким образом», подытоживает Жмудь, «миф, тесно связанный с религией, все больше терял право на существование в качестве первобытной науки и вообще познавательного процесса». Т. Флурнуа (1901) раскритиковал и отверг прежнее мнение, считавшее «религию прежде всего делом разума, чем-то вроде метафизического объяснения космоса», и указал, что «она признает существенными и основными только аффективные и волевые феномены: эмоции, чувства, стремления, непосредственные интуиции, желания и т.д.», ни о чём рациональном тут не идёт и речи, и только истребление подобного способа думать позволяет заняться научной деятельностью.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 10/23 ⤴️➡️

Так оказывается, миф или, шире, религия в целом, не только не вдохновили появление науки, но, более того, разрыв с ними стал необходимым условием её рождения.

Собственно, само понятие «мифологическое мышление» весьма абсурдно, является оксюмороном. Как замечает А.И., «мы не имеем права вкладывать в это слово не то значение, в котором его употребляют психологи», а они понимают под ним осознанное использование данных о реальности для создания новых умозаключений.

Миф же ни к чему подобному не стремится, не создаёт представлений о реальности, но описывает несуществующее, а это значит, по Л.Я., что «создание мифологических повествований не является процессом мышления», ведь «миф является продуктом чистого, не контролируемого разумом воображения … его производство зачастую бессознательно и находится под сильным влиянием аффективных элементов нашей психики», он, «близкий к художественному творчеству и искусству … не должен и не может быть рациональным и логичным, и поэтому сравнивать его с плодами научного мышления бессмысленно». «Здесь невозможны никакие компромиссы», убеждён Зайцев: «либо Зевс сиживал на Олимпе … либо мифы не являются продуктом мышления», указывает А.И.

Итак, уверен Жмудь, «мифологическое мышление, о котором так часто раньше писали, никогда не существовало и существовать в принципе не может», ибо миф продуцируется «не мышлением, а эмоционально окрашенной фантазией», «и в создаваемых ею образах нередко проявляется и естественное любопытство человека к тому, как устроен этот мир ... [однако] даваемый им ответ, как правило, всерьез не принимается, если он не канонизирован и не превратился в теологическую догму».

Если же происходит так, всё ещё хуже: сказка становится единственной допустимой формой восприятия реальности, которую потом очень трудно выкорчевать и заменить на что-то более разумное, именно такие трудности затем подстерегали науку в сражении с христианством.

А вот греки, не смущаясь, совмещали с десяток мифов о происхождении человека: всё потому, пишет Зайцев, что «в мифы никогда не верят с той последовательностью, с какой принимают к сведению и руководству реально воспринимаемые факты жизни». Даже самые суеверные папуасы никогда не живут так, будто их легенды соответствуют действительности, например, неизвестны случаев, чтобы они давали взаймы с условием расплатиться на том свете.

«Нет причин выдумывать особую магическую ментальность, будто бы наличествующую у первобытного человека, ведь даже т.н. примитивные люди демонстрируют необходимый технический ум, когда речь идёт о решении практических, обозримым ситуаций». Согласно Л.Я., «эмпирический тип осмысления мира, адекватный жизненным ситуациям, должен был доминировать, иначе бы человек просто не выжил».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 11/23 ⤴️➡️

В общем, резюмирует он, «за понятием „мифологическое мышление“ не стоит никакая реальность»; в наши дни оно окончательно растеряло всякую состоятельность, лишилось последней аргументации и «остается тем, чем является на самом деле: странным соединением психологического анахронизма, эпистемологической путаницы и исторической бессмыслицы».

Почти все рассуждавшие о «мифологическом мышлении» соглашались в противопоставлении его тому, как мыслят сейчас, именно современная мысль выступала эталоном, которому оппонировала эта «неправильная» альтернатива. Как мы помним, сомнительность этого допущения смущала уже Леви-Брюля и даже заставила отречься от концепции совершенно.

Разумеется: чтобы ему рассыпаться, хватает и самого беглого анатомирования, ведь он мало на чём основан помимо наивного прогрессивизма, воображающего, что в силу «исторической неизбежности» мы просто обязаны были прочто и надёжно обойти древних, — что оказывается, конечно же, выдачей желаемого за действительное. Всё дело в том, что в наши дни «мифологического» в головах у людей будет ещё и поболе, чем у древних, — «в современных формах религиозности», пишет об этом Жмудь, «куда больше иррационализма, чем в греческой религии, по крайней мере, классического периода».

Основной чертой «мифологического мышления» его авторами считалась «вера в реальность собственных фантазий», полагалось, что «чем более цивилизованным является человек, тем более он способен к рациональному объяснению, либо ... по крайней мере понимает, когда он … когда фантазирует». «Увы», замечает на это Л.Я., «сейчас трудно согласиться с этой мыслью, наблюдая, например, за той огромной популярностью, которой пользуются в современной культуре мистика, магия, астрология, различные „восточные учения“ и т.п.».

П. Радин в конечном счёте пришёл к выводу, что от «дикарей» нас «отличает ... лишь письменное слово и техника мышления, созданная на его основе»; Л.Я. также отмечает, что «результаты исследований, проведенных как у нас в стране, так и за рубежом, приводят к тому же ... решающим фактором, изменяющим характер познавательного процесса, является школьное образование, основанное на письменном языке. Даже самый краткий период школьного обучения достаточен, чтобы взрослый человек, испытывавший ранее значительные трудности в решении формально-логических задач и отчетливой вербализиции своих знаний … сделал на этом пути значительные успехи».

Жмудь, отметив этот факт, тут же предлагает «вспомнить о том, что греческая культура перестала быть дописьменной еще в VIII в. до н.э., и по отношению к ней гипотеза об ином типе мышления выглядит до крайности неубедительной и даже парадоксальной». Это значит, что соответствующее образование имели, без сомнения, уже Гомер с Гесиодом, которые потому и не могут иметь отношения к «мифологическому».

(Учитывая всё сказанное, следует полагать странным отношение тех «традиционалистов», языческих и не очень, которые полагают науку порождением ненавистного им модерна, а оттого — великим злом, с которой предписывают безжалостно бороться. Мы, однако, видели, что научный метод и «рациональное мышление» являются отнюдь не новоделом, но той самой традицией, ровесниками европейской цивилизации.)

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 12/23 ⤴️➡️

Случилось тут вашему покорному слуге пережить то, что можно охарактеризовать как, пожалуй, интеллектуальное предательство.

Да, иначе это и не назовёшь... Оное разочарование постигло меня в тот момент, когда я вздумал посмотреть, что думает о текущей ситуации в одной восточноевропейской стране небезызвестный моим читателям Л.Я. Жмудь. Его наставник, выдающийся исследователь древности А.И. Зайцев, известен в т.ч. смелыми политическими высказываниями на политические темы, любопытными прогнозами и предположениями... Помятуя об этом, я полюбопытствовал, какого мнения на этот счёт его любимый ученик.

Увы, всё оказалось донельзя предсказуемо, Л.Я. обнаружился на передовой пораженческой мысли, он активный, как это сейчас называется, нетвойнетщик. Мда, бывает. Но как же он дошёл до жизни такой? Конечно, можно вообразить, что он попросту невероятно умён, всё-таки, шутка ли, доктор философии, выдающийся исследователь, и проч. и проч. Наверное, он просто долго думал и рассуждал на искомую тему, и вследствие этого соответствующее к ней отношение и надумал, так?

Действительно, как-то так и предлагается считать достойнейшей публике. Более того, немало прогрессивной научной мысли пребывает в одной с Л.Я. когорте, она обнаруживается в числе подписантов разных петиций, выступающих против определённых военных действий. То есть создаётся впечатление, что все умнейшие люди вроде как думают одно, и тот, кто задумает поспорить с ними, автоматически попадёт в категорию дураков. Изящно.

Мне сдаётся, впрочем, что всё было несколько прозаичнее. Скорее всего Л.Я. не тратил времени зря на такую ерунду, как минимальное обдумывание сложившейся ситуации, и вместо этого просто бездумно поддержал мейнстримное в его среде мнение. Как известно, нашей интеллигентской среде всегда были присущи крайне деструктивные умонастроения, которые свели на нет не одно полезное начинание ещё в о времена империи, и, собственно, неиллюзорно приблизившие крах исторической России.

Либерал наш уже во времена Достоевского был верным лакеем Запада, и с тех пор ничего не изменилось. Умников наших всё ещё взращивают, с головой выдерживая в парадигме соответствующих ценностей и идей, и, как следствие, они оказываются спящими агентами пресловутой columna quinta; в итоге они даже без сигнала кураторов способны, когда это нужно, громогласно расписываться в горячей поддержке выгодных Западу мнений. Тем самым как бы открывается ещё один фронт на информационном театре военных действий.

Ну а мнения эти предсказуемы, всё это мы уже слышали: есть Альянс Добра, который за всё хорошее и против всего плохого, он пестует маленький, но гордый народ, против которого оскалила кривую морду варварская орда, которая мыслит не так, как положено, отклоняется от генеральной линии партии. Что тут ещё понимать, как вообще можно думать иначе как-то?

Из работ Жмудя, однако, вроде как выходит, что думать не так, как принято, не только можно, но и просто необходимо. В своё время он проделал невероятно кропотливую работу, изучив первоисточники о раннепифагорейском обществе, со всей тщательностью сопоставил их, и пришёл к выводу, что расхожее мнение о Пифагоре и его школе глубоко ошибочно, что никакой религиозной сектой тоталитарного толка там и не пахнет, в общем, много популярных мифов развеял.

«Укролиберал», 1/2 ➡️

Иными словами, Л.Я. не принял на веру мейнстримную в его среде точку зрения, вместо этого постарался докопаться до глубинной сути вещей... Что же помешало ему сделать это и здесь тоже? Похоже, такое Л.Я. и в голову не пришло... он и не подумал, что навыки критики источников могут быть полезны и за пределами исторической науки. Таким образом, даже занимаясь напрямую самым критическим мышлением из возможных, причём в ходе своей профессиональной деятельности, он не нисколько не научился оному, либо же очень убедительно сумел это скрыть.

Важно то, что он не применяет его на деле, и не существенно, не умеет или же не имеет возможности. А это значит, что путь, который он прошёл, нимало не помогает стать настоящим мыслителем, способным к независимому исследованию. Философом Л.Я. только числится, на деле нисколько им не являясь. Прямое соприкосновение с прекрасной Античностью тоже нисколько не поспособствовало соответствующему становлению.

В этом, собственно, и состоит суть обнаруженной мной проблемы. Она заключена вовсе не в том, что Л.Я. пребывает по другую сторону баррикад — дело это, хоть и достойное в условиях войны СВО самых суровых репрессий, всё же житейское. А том, какой дискредитации подвергается сам академический способ постижения древних. В том, что касается подлинного приобщения, приближения к классической древности, академизм оказывается тупиковым путём, он неудачен. У Жмудя, по крайней мере, то есть лучшего из лучших, как-то не особенно получилось стать тем, кто сумел подлинно воспроизвести древних, а не только лишь понаблюдать, поподглядывать за ними в щёлочку; я, грешным делом, полагал, что к этому и надо нам всем стремиться, и только так и возможно вылезти из нашей культурной ямы постмодернизма, и, шире, той, в которой нас загнал провал Средневековья.

Напоминает ли Л.Я. древних, кропотливому изучению которых посвятил столько времени, оставив множество знаковых, важнейших работ? Нисколько. Он изучал их, пребывая на почтительном отдалении, закрывшись от греков прочным стеклом или же решёткой, будто посетитель в зоопарке от опасного тигра. По понятной причине он из-за этого не сумел приблизиться к ним; да и не пытался. Он остался одомашненным, тихим кабинетным учёным, инструментом, не субъектом, но объектом. Древних философов он не напоминает ничуть, ибо, в отличие от них, не имеет собственного мнения даже по самым насущным вопросам. Он не свободен в своих взглядах, но является чьей-то марионеткой, аватаром чужих мыслей и взглядов.

Таков, возможно, и весь академический дискурс, который нередко тенденциозен в пользу спонсоров; иначе говоря, кто платит, тот и заказывает там музыку. Тот же, кто сам хочет быть музыкантом, должен искать иные пути, протоптанный Жмудём не подходит.

Конечно, нельзя забывать и такой немаловажный, быть может, даже ключевой фактор, как происхождение Л.Я., который родом из Львова. А, ну так с этого и надо было начинать, скажут тут некоторые, чему же вы удивляетесь, собственно? А тому, что от интеллектуала, который имеет претензию быть философом, всё-таки ожидаешь, что он вознесётся над тем, что Шопенгауэр называл самой примитивной гордостью, сумеет трезво на неё взглянуть; по крайней мере люди, подобные Жмудю, именно этого требуют от русских.

В общем, Л.Я. никакой не аристократ духа, но, напротив, человек донельзя мелкий, небольшой. Не являясь художником и даже не стремясь быть таковым, он может быть лишь инструментом оного. Чем ему и предстоит быть, на большее он не годен; я с удовольствием и далее буду на него ссылаться, разумеется, исключительно в том, что касается древности. Мнение же его за пределами сферы компетенции, естественно, интересовать меня будет самым минимальным образом.

⬅️ «Укролиберал», 2/2

РАСПЛЕТАЯ ГРЕЧЕСКУЮ ДНК: МОГЛА ЛИ ПРИЧИНОЙ УСПЕХОВ ДРЕВНИХ БЫТЬ ИХ «НОРДИЧЕЧСКАЯ КРОВЬ»?

Что имеют в виду, когда говорят, что европейская цивилизация впервые появилась в Древней Греции? Без сомнения, то, что именно тогда и там общество приобрело те характерные особенности, которых не знало прежде, когда человечество влачило жалкое существование, прозябая в варварстве и скотстве, в которые вновь впало после великого крушения блистательной Античности, её грандиозного краха, который привёл к периоду страшного упадка, известного, как Средние века.

Но задаваться следует отнюдь не вопросом, как так вышло, что Античность встретила свой конец; он оказался ошибочным, тупиковым, неверна сама его постановка. Ведь на самом деле скотство, варварство Средневековья есть норма, естественное состояние. Посредственность, типичность — это повсеместность, тогда как нечто выдающееся это всегда отклонение, гениальность есть помешательство. Потому спросить себя надо не почему умерла древность, но как она вообще возникла. Как вышло, что такое явление как классическая древность появилось, сумев достичь тех высот, за которые столь известно, что именно сподвигло её бросить вызов обычности и превзойти её, сокрушить в себе?

Среди множества попыток это объяснить есть и такое, которое предсказуемо идёт от немецких учёных XIX-XX вв.; оно убеждено, что своему грандиозному взлёту древние обязаны ни много, ни мало наличию у них нордической, или же арийской крови, которую они унаследовали от великих северных предков; когда же последняя иссякла, тогда греки и пришли в упадок.

Надо сказать, что, несмотря на то, что эта точка зрения не имеет под собой какого-либо исторического основания, за что не раз подвергалась сокрушительной критике, она и по сей день имеет немало сторонников повсюду в Европе. Что же, может быть, это так неспроста, и она имеет под собой основания? Возможно, отвергли её только лишь из-за повсеместной сейчас стыдливой политкорректности и «белого стыда»? Или всё же оно есть лишь следствие германских комплексов неполноценности?

Ответы на эти и многие другие вопросы можно найти в новой статье «Эллинистики».

Мифология ещё и потому не могла дать начало греческой науке, что верования как явление просто не играли достаточную для этого роль в жизни древних. А.И. уверяет, что «еще до появления алфавитной письменности началось ослабление позиций религий в жизни греков ... Судя по всему, греческая религия в эпоху, предшествовавшую созданию „Илиады“, в сравнительно малой степени выполняла функции регулятора поведения людей в общественной и частной жизни».

Как пишет Л.Я., «мифология отнюдь не была стержнем греческого мировоззрения», «не играла сколько-нибудь определяющей роли в жизни общества и никогда не служила руководством к действию». Религия там, по Зайцеву, «никогда не занимала доминирующего положения в жизни, сравнимого с ролью религии в древнейшем Риме, в древнем Египте, в средневековой Европе или в ранних исламских государствах». Это понимали и сами греки: уже Геродот замечает, что эллины «с давних пор» «отличались большим по сравнению с варварами благоразумием и свободой от глупых суеверий».

Гомер не станет здесь исключением — напротив, он очень характерен: как заметил антик. П. Мазон, «не было поэмы менее религиозной, чем „Илиада“». Того же мнения д.и.н. И.Е. Суриков (2013), убеждённый, что «эпические поэмы [Гомера] беспрецедентно выделяются в ряду … памятников эпоса различных народов. Они … отличаются, если можно так выразиться, светским характером».

Гомерово отношение к богам также, пишет А.И., «представляется немыслимым в обществе, где религия является доминирующей формой идеологии»: в «Илиаде» повсеместно встречаются «комические и фривольные сцены с участием богов», которые «выступают у Гомера в эпизодах, которые могли только позабавить слушателя». Он упоминает описания того, как «Гера бьет по щекам свою пад­че­ри­цу Арте­ми­ду ... Афро­ди­та пла­чет, жалу­ясь на раны, кото­рые нанес ей смерт­ный ... а ее мать Дио­на уте­ша­ет ее рас­ска­зом о том, что ... гиган­ты ... заса­ди­ли как-то в мед­ную боч­ку само­го бога вой­ны Аре­са, так что он едва не погиб там».

Дорев. ист. Р.Ю. Виппера (1916) и вовсе «поражает та легкая, иногда ироническая манера, которую позволяет себе Гомер в обращении с богами»; как ему кажется, «трудно допустить, чтобы верующие люди могли забавляться такими эпизодами эпоса, как любовь Арея и Афродиты, обнаруженная Гефестом, и последующее публичное осмеяние обманутого мужа, или ссоры Зевса с Герою, или взаимная брань богов». Отношение Гомера к богам он называет «фривольным», предлагая задуматься, что была за религия у людей, «которые так любили играть фигурами небожителей, которые сделали себе как бы спорт из потехи над богами».

У греков эти нападки на религию явно не встречали нареканий, иначе великий аэд никогда не достиг бы такой популярность, которую переоценить невозможно: Гомера заучивали наизусть, по нему учились читать. Разумно предположить, как следствие, что такой настрой был более или менее общим.

До подобной степени свободы от влияния верований на жизнь новоевропейцы дошли затем только веку эдак к XVIII, — недаром Рассел называет отношение Гомера к богам «вольтеровской непочтительностью». Суриков полагает «вполне закономерным», «что один и тот же народ … создал гомеровские поэмы и породил первые в истории мировой культуры философские системы». В основе тут никогда не лежало того, что мы обычно называем «мифом».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 13/23 ⤴️➡️

Как сообщает антик. П. Вен (1988 [1983]), греками чаще всего «мифология воспринималась … [не более чем] собранием историй, которые на ночь рассказывают старые бабки». Можно утверждать, что религии в её прежнем виде просто на нашлось места в полисе, новой форме городской организации.

Как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2014), «тот набор историй ... и, соответственно, те социальные практики, которые ... „обслуживались“ этими историями, оказались мало совместимы с той социальной реальностью, которую мы застаем в Греции в начале т.н. „исторической“ эпохи». Вот почему миф оказывается преимущественно вытеснен в область культуры.

Вот и Сурикову представляется «совершенно несомненным», что «по сравнению с более ранними древними обществами, да даже и по сравнению с более поздними … античное греческое было несоизмеримо, на много порядков более рациональным».

Уже Гекатей (VI в.), один из ранних историков, вернее, логографов, свои сочинения противопоставляет мифологии: согласно Деметрию, он начал свою «Историю» с того, что назвал греческие предания «многоразличными и смехотворными». Павсаний 800 лет спустя (II в. н.э.) всё ещё того же мнения, и, «начиная … описание … смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы».

Уже Ксенофан полагал, что «тот из мужей достохвален, кто, выпив, являет благое», к чему относит склонность «не воспевать сражений титанов или гигантов, иль кентавров — сии выдумки прежних времен». Вот и у Аристофана в «Осах» сын заявляет отцу о том, что это неприлично — говорить о мифах за столом: «Нет, сказки — прочь; скажи из жизни что-нибудь». Всё это касалось и простых людей: у того же автора во «Всадниках» раб удивляется: «Ты в богов веруешь?».

Вот тебе и «мифологическое мышление», которого мы не наблюдаем вообще нигде, но одно только то, которое упоминавшийся Юдковский окрестил «рациональным»: последнее оставалось характерной чертой греков невероятно долго, собственно, и много позднее, в эпоху эллинизма, когда то, что Зайцев называет греческим «культурным переворотом», замедляется, а то и обращается вспять.

И тогда, однако, древние продолжали требовать доказательств, отказываясь с отвращением от довода «просто поверь», что крайне удручало, например, библейских мужей, которые глубоко сокрушались, что в то время как «иудеи требуют чудес», «еллины ищут мудрости», отношение же первых «для еллинов безумие».

Если христианский взгляд, по крайней мере, мейнстрим его, предполагал трансцендентность Бога, его отдельность от этого мира, неподчинение законам последнего, то у греков, как мы помним, даже боги пребывают в той же реальности, живут здесь же, на горе Олимп, и существуют по тем же правилам, что и всё прочее. Как отмечает проф.-клас. Дж. Киндт (2009), по П. Вену, «в работах Геродота, Фукидида и прочих мыслителей V в. … сверхъестественное не пребывает на некоем отдельном плане бытия, но должно „поместиться туда же, куда и вся остальная реальность“», адаптироваться под неё. И позднее Плутарх (I-II вв. н.э.) «бы хотел, чтобы ска­зоч­ный вымы­сел под­чи­нил­ся разу­му».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 14/23 ⤴️➡️

Итак, как мы выяснили, наука появилась лишь в самой меньшей степени под влиянием греческих мифов, в основном став следствием ряда склонностей, присущих их цивилизации. Впрочем, с выводом этим согласны далеко не все: есть и те, кто активно ему возражает, заявляя, что Античность никакой науки вовсе не знала, да и не могла, поскольку этому мешали некие ограничения в мышлении, присущие всякой религии, отличной от христианства.

Ожидаемо, этого взгляд исходит от апологетов этой религии, среди которых особо громким является некий Т. Вудс (2010 [2005]), который пересказывает мнение С. Яки (1995), уверенного, что т.н. «язычникам», в т.ч. и эллинам, будто бы «чужда идея неизменных законов природы», т.к. у них «считалось, что у вещей есть собственная воля и разум, и эта идея не давала даже возможности помыслить о том, что вещи могут вести себя регулярным, фиксированным образом»: «Яки констатировал, что для того, чтобы наука могла возникнуть, нужно было „лишить природу души“». Такое вот у него представление о греческой религии на уровне самого примитивного «анимизма», последний раз актуального в нач. XX в.

Некто Р. Старк (2003), в свою очередь, убеждён, что «предшествовавшие [христианству — Б.] технические новации … нельзя считать наукой и лучше называть практическими сведениями, умениями, премудростями … или просто знанием». Характерно, что сам он является борцом с теорией эволюции, а также противником нерелигиозного образования и секуляризации вообще.

По мнению Вудса и его соратников только идея единого Бога, соотносящегося с бытием, позволяет надёжно изучить последнее. Подразумевается, что греки ничего подобного не знали… смешно, учитывая, что они же, собственно, начиная с Ксенофана, его и сочиняют.

Кроме того, эта убеждённость мягко говоря противоречит тому, что мы действительно наблюдаем в Средние века, когда никакой науки почему-то не случилось, — и напротив, её возрождение в Новое время тесно кореллирует со спадом религиозности. В общем, всё как и у греков: пока религия играла контролирующую роль в жизни общества, науки в нём не могло появиться.

Как сообщает проф. ист. Э. Уилсон (2002), в том, что мысль, будто бы лишь «триумф христианства над анимистическим восприятием мира» позволил научной и технической мысли развиться, вообще существует, виноваты сами антиковеды, которые несильно интересовались научно-технический аспектом своей эпохи, целиком в какой-то момент сдав эту область медиевистам, позволив выдумкам последних бесконтрольно доминировать.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 15/23 ⤴️➡️

А всё потому, что именитый М. Финли ок. 1965 г. совершил диверсию, заявив, будто в Античности практически не прослеживается соответствующее развитие, а потому можно и не тратить времени на изучение этой области. Обрадовавшись, медиевисты вцепились мёртвой хваткой в это заявление, поспешив застолбить за своей эпохой славу «времени беспрецедентного, не имеющего аналогов в предшествующей истории технологического прогресса»: естественно, такое заявление, отмечает Уилсон, заставляло их всячески принижать достижения Античности, — что мы и наблюдаем, не так ли?

А где же ваш πρᾶξις, позвольте спросить? Одним из ключевых аргументов здесь является принцип, обратный тому, которые, как считается, присущий хорошему бизнесу: «обрати недостатки в достоинства», здесь же, напротив, ставятся в вину последние, и принцип σχολή, та антиутилитарная установка, которая, как мы видели, была ключевой в генезисе науки, по мнению христианских апологетов, напротив, делала невозможным её появление у греков, якобы заставив их отвергать чувственно-познаваемый мир, вообразив его невозможным или же недостойным для изучения.

В итоге древние будто бы вообще не имели веры в то, что наблюдаемый мир существует, но вместо этого, вслед за Платоном, что есть один только занебесный: желания же изучать то, чего нет, у них, как следствие, не могло появиться.

«Согласно преобладающей сейчас точке зрения, Античности не был свойствен практический ... взгляд на знание», пишет об этом Жмудь; его полагали исключительно умозрением, θεωρία, и «не ждали ничего социально-полезного ни сами ее создатели, ни общество в целом. Теоретические дисциплины … пользовались гораздо большим вниманием, чем прикладные».

Этого же мнения Суриков, который конформистски не сомневается, что «в работе древнегреческих ученых крайне малое место занимал эксперимент», а «методами ... были наблюдение и логическое умозаключение», что, «наряду с оторванностью от прикладных целей, является важнейшим отличием античной науки от современной», утверждает, будто бы эллины считали природу «вместилищем божественного», и потому якобы не могли следовать завету Ф. Бэкона «пытать» её, чтобы вырвать знания, ибо якобы «относились к ней со священным трепетом».

В частности, он уверен, что «для грека природа была именно храмом, а не мастерской», не сомневаясь, что эллин «уж не стал бы», например, «резать лягушек … просто чтобы узнать, как они устроены» (Ibid). Последняя дилетантская ремарка особенно позорно выглядит написанной в книге про Пифагора, ученики которого Алкмеон и Гиппий как раз тем и были заняты.

Л.Я. называет мифологему «мракобесной Античности» вообще «крайне уязвимой для критики». Так, масштаб греческого βάναυσος, презрения к практической имплементации, нельзя преувеличивать, поскольку общество, его сколько-нибудь широко практикующее, протянуло бы очень недолго. Это был скорее идеал, к которому особенно и не стремились. До как минимум V в., по Жмудю, «господствующей установкой было ... ожидание полезности знания»: Эсхил, к примеру, утверждал, что «умён тот, кто знает полезное, а не … многое». Да и максимы семи мудрецов совершенно житейские.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 16/23 ⤴️➡️

Л.Я. пишет, что «использование … знаний в утилитарных целях» было высоко, и тому «cвидетельств ... вполне достаточно, чтобы отказаться от взгляда на античную науку как на чистое умозрение, никак не связанное с жизнью общества. Наиболее дальновидные из греческих правителей понимали, чего стоят научные знания, и умели их использовать в своих интересах».

Также древних попрекали тем, что они будто бы полагают движение времени сугубо цикличным «вечным возвращением», жили, по выражению М. Элиаде, «в страхе истории», и только христианская мысль смогла утвердить идею времени, которое становится, и тем самым допускает само понятие прогресса. В противопоставлении циклического и однонаправленного типов времени есть свой смысл, — правда, его тоже придумали греки, в мировоззрении которых этот дуализм играл свою роль, о чём подробнее мы уже говорили.

Представление о прогрессе, в т.ч. научном, также не являлось секретом для древних, согласно исследованию Л. Эдельштейна (1967). С его доводами согласились не все, однако большая часть критики, замечает Жмудь, строилась на том, что за признавала за таковой только идеологию прогрессивизм, убеждённость, что прогресс будет постоянным, уверенным и обнимающим все сферы жизни: этого детища XVII-XIX вв. греки, понятно, не знали, однако вовсе не потому, что были недалёки, но ровно по обратной причине: ведь речь идёт о безумной, противостоящей реальности убеждённости. «Стоит ли», спрашивает Л.Я., «ожидать от мыслителей классической эпохи представлений, присущих Конту и Спенсеру, а не найдя их, — отрицать за ними всякое понимание прогресса?»

Да и вообще трудно понять, как народ, якобы не имевший о нём представления, смог создать историографию науки, явления, которого в принципе не существовало во времена Средневековья, если не считать арабов.

Правда, древние считали, что возможно открыть вообще всё, закончить науку, достигнув абсолютной актуальности, или τέλος. Так, Аристотель верил, что философия скоро завершится, а Евдем полагал геометрию уже достигшей совершенства. «По мысли большинства авторов, писавших на эту тему, он [прогресс] либо уже завершился, либо завершится в следующем поколении». «Чем значительнее был прогресс ... тем естественней казалось, что усилия современников ... в скором времени приведут к совершенству, дальше которого ... двигаться уже невозможно»..

Однако это ни о чём не говорит, эта мысль, похоже, вообще естественна, и высказывали её также и новоевропейцы во времена, когда наука уж точно была. Так, Декарт (XVII в.), по Л.Я., считал, что «после открытия его принципов человечество вплотную приблизилось к овладению природой, впереди еще только две-три победы», того же мнения придерживались Вольтер с Дидро и Руссо (XVIII в.); а Максу Планку в молодости (кон. XIX в.) посоветовали не заниматься физикой, поскольку «в этой области почти всё уже открыто».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 17/23 ⤴️➡️

Теперь мы можем вернуться к понятию «натурфилософии», которым клеймили род деятельности ранних греческих мыслителей, начиная с Фалеса: подразумевается, что в тогда ещё как будто бы не произошло разделения философии и науки, и те были неким конгломератом, единой массой.

Это очередное заблуждение, которое ни в какие времена не было правдой: как пишет Жмудь, греческие учёные «даже на самой ранней стадии были далеки от „архаического синкретизма“ … Уже в книге Анаксимандра видно движение мысли от космогонии к космологии и астрономической системе ... к происхождению животных и человека. Две части поэмы Парменида отнюдь не случайно отделяют его метафизическое учение о бытии от космологических, физических и биологических воззрений … У Эмпедокла религиозные и натурфилософские доктрины излагаются в двух разных сочинениях, а многочисленные труды Демокрита по различным отраслям знания демонстрируют далеко зашедший процесс дифференциации». Итак, «даже первые 100-150 лет развития точных наук и философии не подтверждают идею об их изначальном синкретизме».

Вообще же совмещение ряда занятий у некоторых мыслителей вообще никак не свидетельствует в пользу того, что те в их глазах были неким единым явлением, «натурфилософией», — ведь и много позднее тот же Ньютон занимался, помимо физики, алхимией и богословием: следует ли полагать, что для него или современников между ними не было разницы?

Труд Ницше «Рождение трагедии…» (1872), также известный как «Эллинство и пессимизм», популяризировал тезис, который разделяли и такие исследователи как Г. Дильс и В. Нестле: предполагалось, что грекам было присуще весьма невысоко оценивать перспективы как всего человечества, так и индивида в целом. Впервые его выдвинул Я. Буркхард, правда, уже он ничуть не меньше говорил о наличии у древних «оптимистического темперамента» и «интеллектуального оптимизма», после него исследователи также полагали грекам присущими оба качества. Если же приглядеться, утверждает Жмудь, «античный взгляд на прогресс немногим отличается от аналогичных воззрений, бытовавших в доиндустриальную эпоху», i.e. вплоть до XVIII в.

К выводам о пессимизме греков прийти так-то немудрено, если учесть обилие примеров их весьма определённых высказываний, апофеозом которой является: «Для человека лучше всего вовсе не рождаться, а если уж родился — то поскорее умереть», которую можно отыскать в «Агоне Гомера и Гесиода», в рассказе про Силена, переданного Псевдо-Плутархом, и ещё кое у кого.

Обилие подобного, однако, вызвано исключительно тем, что только такие и сохранились, т.к. отвечали отношению к жизни тех, кто их переписывал, сиречь самих христиан, на что указывает Зайцев: «значительная часть наиболее отчетливо пессимистических высказываний греков попала в наши руки только через специальную подборку … Стобея, в то время как аналогичной подборки жизнеутверждающих высказываний нет ни у Стобея, ни в других дошедших до нас компиляциях, хотя в соответствующем материале … не было недостатка». Хрестоматийным примером тут считается поэт IV в. Херемон: «Нет ничего такого среди людей, чего бы они искали и с течением времени не нашли».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 18/23 ⤴️➡️

«Многие ученые полагают, что наука … возникла лишь в Новое время … [тем] деятельность греческих ученых лишается статуса научной», пишет Жмудь, сам же считает, что «нет оснований отказываться от традиционной точки зрения, связывающей появление науки с греческой цивилизацией. Нельзя назвать ни одной научной отрасли — будь то математика, механика, астрономия, оптика, биология или медицина, — в которой ученые Нового времени не стояли бы на фундаменте, заложенном греками».

Если мы согласны с Поппером, что в науке «важнейшей конституирующей чертой является гипотетико-дедуктивный метод … [то] этот критерий позволяет с большой точностью определить время и место зарождения науки: VI в., ионийские города Древней Греции». Именно там «впервые начинает систематически применяться научная гипотеза и дедуктивное доказательство, ставшие главными орудиями в приобретении знаний. В предшествующих же восточных культурах эти важнейшие компоненты отсутствовали … [а] европейская наука не создала никаких принципиально новых методов научного познания», — вплоть до XIX и особенно XX вв., когда она действительно выходит на качественно иной уровень.

Он также указывает, что «распространившийся взгляд на раннегреческую науку как на спекулятивную и не опиравшуюся на наблюдения и эксперименты мало соответствует реальности», ведь это всё имело место. Итак, подытоживает Зайцев, «именно греки создали науку как специфическую форму систематизированного знания».

Продолжили же их деятельность, в какой-то момент остановившуюся, как мы видим, только в Новое время, начиная с Возрождения. А что же Средние века, когда доминировала христианская религия, которая, согласно Вудсу сотоварищи, должна быть столь благотворной для науки? Почему-то, напротив, тогда её совсем не наблюдается: собственно, нет таких специалистов по вопросу, которые считают обратным образом, и спор о первенстве, как мы видели, идёт вокруг других эпох, тогда как в эту, утверждают они наука либо ещё не появилась, либо не успела возродиться.

Сами новоевропейцы, что характерно, не сомневались, что наука есть порождение Античности, причём полагали они так вплоть до самого недавнего времени: всего пару веков назад разговора о «мракобесной безнаучной Античности» не могло бы состояться в принципе: такого человека сочли бы за сумасшедшего, за опасного больного, ибо наука греков и римлян была не просто важной частью науки современной, но частью преимущественной, основной, наилучшей, вполне актуальной, ничуть не устаревшей: как пишет Жмудь, она «оставалась современной, по крайней мере, до конца ХVIII в.»

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 19/23 ⤴️➡️

В то время, например, историк медицины или математики «всё еще мог позволить себе ограничить свой биографический труд исключительно античными учеными», ибо ничего из того, что возникло в его время, им и в подмётки не годилось, нимало не продолжало науку вперёд. Так, Д. Ле Клерк (1696) закончил свой труд на Галене, и только потом, под градом критики, добавил крохотный очерк современного ему врачевания; спустя век у Акермана (1792) из 33 глав Античности было посвящено 26, ещё 3 — арабам, 3 — салернской школе и только одна рассматривала «возрождение медицины Галена и Гиппократа в Европе».

Отсюда следует, что на кон. XVIII-нач. XIX в. ок. 80% тогдашней медицины были античным наследием, и, выходит, даже Новому времени далеко не сразу удалось превзойти Античность, сумев это сделать лишь века два-три назад, о Средневековье и говорить нечего; ergo, разговоры о достижениях этой эпохи абсурдны в самой наивысшей степени.

Поведению, присущему Вудсу и прочим, когда они пытаются доказать свой тезис, удивляться не следует: подтасовки и откровенное враньё являются доброй традицией, его к оружающей. Ими было окружено его рождение в виде побочного детища всё той же концепции Ex Oriente lux, согласно которой греческая мудрость имела восточные корни, в особенности египетские и вавилонские. Позднее к числу «учителей» под влиянием таких авторов как Иосиф Флавий добавляются евреи, после чего, уже во времена ранней христианизации апологеты, пишет Жмудь, «пытались совместить Пятикнижие и античную философию, следуя еврейским писателям», например, Евсевий и Климент на голубом глазу доказывали, что Платон был учеником Моисея.

Новоевропейские историки науки вплоть до самого недавнего времени, буквально пары веков назад, не подвергали подобные допущения особой критике, и, составляя историю открытий, запросто называли, по Л.Я., «таких „ученых“, как Каин, Авраам или Моисей». Так, тот же Ле Клерк (1696) «начинал свою историю медицины не с Гиппократа, а с Асклепия», а в «Словаре» Н. Элоя (1755) «можно обнаружить статьи о … Эскулапе и кентавре Хироне», Г. Маттиас (1761) «приводит такие имена как Адам, Сет, Тувалкаин, Хам, Гермес, Осирис, Моисей, Аполлон и т. п.», а Байи (1775) «видел в Атланте, Тоте, Зороастре и Уране первооткрывателей астрономии».

Таким образом как бы считалось, что хоть у греков и была наука, и даже очень неплохая, но в основе её всё же лежала иудеохристианская мысль: не так, то эдак апологеты пытались засунуть свою чудную религию в историю основания науки. Как пишет Жмудь, «с течением времени эта перспектива меняется, разумеется в пользу язычников, а не христиан, а библейская тема медленно, но верно уходит из трудов по истории науки.

Здесь вновь можно убедиться, сколь далеко было даже Новому времени до греков, ведь такое отношение к делу стало огромным шагом назад по сравнению с ними, у которых, пишет Жмудь, уже «с последней трети V в. профессиональная литература … постепенно сводит эту тенденцию к минимуму. В истории музыки … еще можно встретить имена Орфея, Мусея или Марсия, но в истории философии, астрономии или математики фигурируют лишь имена реальных исторических лиц. В этом смысле перипатетическая историография и доксография более рационалистичны, чем многие сочинения ХVII и даже ХVIII в., начинавшие историю греческой астрономии с Атласа, Урана и тому подобных фигур».

У Евдема всё начинается, как и положено, с Фалеса. Его труды, согласно Л.Я., «по своему материалу и подходам к науке весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени. Мы не найдем здесь ни легендарно-анекдотического материала, ни … особого интереса к философско-теологическим аспектам … [или] мистике чисел», характерные, в то же время, например, для Ньютона и Кеплера.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 20/23 ⤴️➡️

То, что научная мысль в наши дни куда ближе к мышлению эллинов, нежели христиан, не секрет и для самих последних: скажем, некто В.П. Лега (2018), христианский идеолог, убеждён, что «представления пифагорейцев или перипатетиков отличаются от взглядов современных атеистов … только терминологией». У него, конечно, это сказано «как что-то плохое», что тоже характерно.

Хорошо доказывает это мнение та критика, которой Ориген (III в. н.э.) подверг Цельса. Первому там не по вкусу, что последний пытается отождествлять по вечной греко-римской традиции Яхве с Зевсом, но не потому, что опасается за утерю христианами своеобычности, но т.к. верит, что в этом случае молитвы, считающиеся им заклинаниями, могут не сработать, «если мы в состоянии доказать, что и так называемая магия не во всех отношениях представляет из себя пустое занятие, как о ней думают последователи Эпикура и Аристотеля». Вот и Вудс пишет, что даже в наши дни «католицизм допускает существование чудес и признает, что в жизни есть место и сверхъестественному». О какой науке тут может идти речь?

Учитывая это всё, становится ясно, что никак не благодаря, но вопреки христианству могла появиться, а точнее, возродиться наука, путём преодоления ряда устремлений этой религии.

На это обычно возражают, указывая, сколь много её творилось так или иначе под руководством духовных лиц и организаций, сами ли они совершали исследования или же занимались покровительством. Здесь, однако, мы видим один из величайших обманов в истории, который можно уподобить ситуации, когда маньяк, долгие годы истязающий жертву, заодно присваивает её достижения, исправляя их в соответствии со своими представлениями о нормальным, не позволяя им развиваться вне обозначенных им очень своеобразных рамок.

Точно так было и здесь, ведь Римская империя унаследовала и развила созданную греками науку, которая сперва не имела к христианству никакого отношения, будучи целиком секулярной. Истребление последней, как сообщает проф. ист. проф. П. Браун (1976), не было самоцелью Церкви, став своего сорта collateral damage в политической борьбе императоров, которые опирались на церковь, пытаясь добиться полного самовластия, для чего расправлялись с самоуправлением регионов, состоявшего из дольше всего сопротивлявшихся христианизации элит. Последние, однако, и были носителями всего знания, и их гибель закономерно привела к почти полному исчезновению нецерковной, светской образованности.

К VI-VII вв. научная деятельность окончательно стала уделом немногочисленных церковников, лучшие из которых, пишет Браун, могли похвастаться уровнем, прежде считавшимся лишь базовым: это как если бы профессора и академики вдруг опустились на уровень средней, а то и младшей школы. Церковь не могла не воспользоваться выдавшимся случаем, на долгие века узурпировав места получения знаний, благодаря чему теперь могла в зародыше предупредить любое инакомыслие, став монопольной владыкой дум.

Римский вариант греческого σχολή, называемый otium, был истреблён, поскольку новая религия, происходившая из Азии, принесла соответствующие же и черты, в первую очередь восточный утилитаризм, требуя у всякого исследования и просто умствования явной применимости, безжалостно пресекая то, в чём не видела явной для себя пользы; так, в IV в. Иероним из Стридона видел сон, где был бит Богом за то, что многовато читал не святых отцов, но Цицерона.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 21/23 ⤴️➡️

Эти и другие подобные практики за пару веков привели к почти полному исчезновению грамотности, в римские времена повсеместной, дошло до того, что сама книга стала чем-то необычайным, ценным артефактом, а в 518 г. впервые к власти в Риме приходит человек, не умевший читать и писать: Прокопий с горечью называет этого Юстина I ἀναλφάβητος: таким, которому ни о чём не говорит алфавит.

В Византии же хотя агрессивная христианизация и привела к прекращению финансирования закрытию школ и академий, интеллектуальная элита там смогла, правда, на порядки уменьшившись численно, выжить. Именно она сохранила и пронесло античное знание сквозь века, которое всякий раз, попадая на Запад, инициировало там малые Возрождения, например, Каролингское IX в.: тогда, по Т. Вудсу, «реформа образования была основана на возрождении древнеримской модели».

После окончательного падения ВРИ эти же знания позволили случиться итальянскому Ренессансу; таким образом, можно сказать, что Средневековье оказалось добито самими древними, протянувших руку помощи новоевропейцам из славного Элизиума, исчезнув вовсе не усилиями тех, кто жил в саму эту эпоху. Так случилось отмщение.

Не сохранись античного наследия, вне всякого сомнения, случилось бы то, что пророчил у себя аллегорически Азимов, полагавший, что без такового эпоха варварства и скотства длилась бы не тысячу, а все 30 тысяч лет.

Апологеты вроде Т. Вудса прекрасно осознают этот факт; если очистить его рассуждения о «достижениях» Средневековья от пафоса, они суммируются как «будьте нам благодарны, что потеряно было почти всё, ведь могло бы быть вообще всё», он много пишет о том, что «монахи ... сохранили ... наследие Античности», как им «удалось сберечь свет знания». Не следует обманываться: речь идёт лишь о неумелом damage control, который Церковь пыталась осуществить вокруг созданного ею же самой (не)управляемого хаоса, который сильно недооценила. Некоторую благодарность тут и правда чувствуешь… правда, здесь снова будет удачной сравнение с маньяком, державшим, который по итогу сделал во многих отношениях инвалидом, тогда как мог оставить вообще полным паралитиком, а то и вовсе умертвить.

Итак, полного и законченного упадка не случилось только и исключительно потому, что убитую ими же Античность христиане могли время от времени «доить», совершая reverse engineering находимых время от времени артефактов, остатков более развитой цивилизации древней цивилизации, при этом никакой благодарности к древности у них не заметишь, совсем даже напротив, и по сей день они её продолжают без тени смущения поносить и принижать, впрочем, странно было бы ждать иного отношения от упоминавшегося маньяка, ведь тот, принижая жертву, как бы легитимизирует своё с ней обращение.

Однако же двух мнений тут быть не может, и если Античность так упадочна, как они и говорят, то непонятно, почему тогда вся наука и достижения Средних веков основаны всецело на её наследии: так, например, когда у Вудса заходит речь о появлении университетов, он отмечает, что они сформировались именно в XII в. как раз потому, что тогда «в западноевропейский научный оборот вернулись на много столетий выпавшие из него великие труды древних, в том числе геометрия Евклида, метафизика, физика и этика Аристотеля, а также медицинские работы Галена ... шло интенсивное изучение Дигест … Юстиниана».

Университеты эти, к слову, нимало не напоминали современные, будучи буквально крестьянскими избами-читальнями образца XIX в., где зачитывали вслух и пытались понять древние труды, поскольку книги, как мы помним, стали невероятной редкостью, а также слишком сложными для катастрофически понизившегося уровня. Вудс пишет, что «обычно преподаватель читал … лекции по какому-нибудь важному тексту, часто — античному», и только «постепенно профессора стали включать в свои лекции не только комментарии к древним текстам».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 22/23 ⤴️➡️

Как легко убедится всякий при помощи одного лишь невооружённого глаза (и ещё, может, пары ударов по кнопкам), античные статуи не могут похвастаться крупными размерами мужских достоинств, иначе пенисов или же фаллосов. В сети при должном желании возможно отыскать самые разные объяснений, почему же скульпторы поступили именно так; найти же действительно обоснованное мнение на этот счёт гораздо труднее.

(Впрочем, в наши дни такова ситуация с великим множеством областей знания: подобно ярому ветру, интернет широко разнёс мнения дилетантов-незнаек, которые сорняками осели в благодатной почве незрелых умов. Их требуется старательно выкорчевать, прежде чем засаживать поле полезными культурами, ибо с сорняком конкурировать невозможно, слишком уж он убедителен; «но то, что убеждает, тем самым ещё не становится истинным — примечание для ослов»).

Чего только не придумывают те, кому кажется, что можно сочинить объяснение чего угодно, просто достаточное количество времени почесав в затылке! Такой способ суждения носит наименование a priori, то есть независимого от опыта, от знания, в общем, он не основывается ни на каких фактах. Именно его мы можем наблюдать у тех, кто предлагает ответ на вопрос, почему даже очень развитые в прочих отношениях персонажи, как, например, идеал юношеской красоты Аполлон, или же воплощение мужской актуальности, могучий завсегдатай гимнасия Геракл, оказываются крайне не впечатляющи, даже ущебны, когда речь касается другого, при этом весьма немаловажного аспекта, касающегося тела человека.

Кроме прочего, приходилось слышать совсем вопиющие мнения, в частности, будто бы небольшой размер пенисов призван отражать необычайную склонность греков к явлению под названием παιδεραστία, иначе говоря, к связям взрослых мужчин и юных мальчиков, как будто бы практиковавшихся у древних на самую широкую ногу; предлагается думать, что крайне скромные размеры достоинства якобы невероятно способствуют упрощению взаимодействия между эрастом (ἐραστής) и эроменом (ἐρώμενος).

Любопытно было бы выловить тех, кто выдумывает эти глупости: очевидно, то сочинители бульварной прозы переквалифицировались, чтобы заполнять в познаниях масс лакуны, связанные с Античностью, вдохновляясь для ответов популярными в наши дни неврозами, навеянными т.н. педоистерией.

Иные считают, что всё дело в приличиях, и греки будто бы так стеснялись гениталий, что оттого и стремились их как можно более уменьшить. Другие рассуждают о том, что-де небольшой пенис служит целям гармонии, но каким именно образом — неизменно затрудняются ответить. Встретить можно и много других выдумок, не менее нелепых.

Ни одна из них, однако, и близко не подходит к истинной причине, не может её воспринять, поскольку, видимо, считает её слишком метафизической, воображая, что настоящая должна быть куда более приземленной, материальной. По этой же причине людям так тяжело принять, что пирамиды в Египте построены только и исключительно с целью захоронения тел умерших, чтобы уберечь тело от распада, потому что последнее имело невероятную важность для египтян. Как же так, неужели религиозные и, шире, культурные убеждения могут иметь такое проявление в бренной реальности? Поверить в возможность такого оказывается для людей поразительно нелегко.

Может, им просто кажется, что такой ответ слишком прост? Или, раз они сами не верят ни во что подобное, то это как бы нивелирует смысл существования тех же пирамид, делает их бесполезными, истребляет всякую в них интересность?

«Сдержанность фаллосов», 1/2 ➡️

Всё то же, видимо, верно и для статуй. Ведь единственная причина, по которой древние фаллосы изображались столь небольшими, был греческий идеал сдержанности, который малый размер и должен символизировать; по той же причине, к слову, не отличался внушительностью и изображаемый женский бюст. Идеал этот греками полагался одним из важнейших свойств и качеств цивилизованного человека, таким, который и отличает его от тех, кого древние называли варварами.

Последние, по мнению древних, живут уподобляясь животным, полностью пребывают во власти собственных примитивных инстинктов, они марионетки своих страстей, управляются ими, подобно автоматонам. Никакого контроля за своим поведением, и, ergo, судьбой они не ведают, не способы управлять своей жизнью, не могут выбирать, что их ждёт. Из-за этого отсутствия самоконтроля варвар немощен, он не может быть эффективен, поскольку ему неведом выбор. Не он решает, что и как будет, но этот выбор он делегирует вовне, отдавая себя во власть самых примитивных инстинктов, вручая управление той части мозга, что досталась нам ещё от рептилий, so-called lizard brain.

Греки же полагали, что держать себя в руках просто обязательно. Иной жизни они и представить не могли, и даже воевали именно так, одолевая противника сплочённостью, будучи слиты в единый кулак, уподобляя себя его пальцам, кости которых потому и зовутся подобно греческому построению фалангой. Варвары же бьются невоздержанно, пытаясь одолеть одной личной удалью, неравномерно и неумело применяя свою силу, и потому почти всегда терпели от древних поражения.

В повседневности греки также не забывали о самоконтроле, извечно стараясь следить за тем, чтобы не нарушать рамок золотой середины, или, иначе, σωφροσύνη. «Ничего слишком», «знай меру», учили греческие семь мудрецов, воспроизводившие народную мудрость. Столь же умеренным должен быть и фаллос достойного грека, по крайней мере в состоянии покоя, тогда, когда от него не требуется активных действий — а статуи и посвящены моментам, когда таковых не предвидится. Конечно, в таких случаях он мал гипетрофированно, но это уже художественное преувеличение преуменьшение. Вместе с тем есть все основания полагать, что в иных ситуациях, например, во время познания прекрасной пαρθένος или γῠνή, этот же фаллос бы выглядел куда более внушительно.

Огромные эрегерированные пенисы — неизменный атрибут сатиров, персонажей, которые в греческом искусстве отчасти были аллегорией как раз на дикие народы. Сатиры нередко сопровождали вечно пребывающих под chauffer менад или вакханок, легкомысленных спутниц бога Диониса, известных своей пониженной социальной ответственностью. Воспользоваться оной особенностью менад сатирам, однако, почти никогда не удавалось, поскольку в самый необходимый момент их прежде столь завидные достоинства не срабатывали; как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин, «судя по всему, никто и никогда в греческой архаике и классике не изображал сатира, совокупляющегося с менадой или с другой „человекоподобной“ женщиной ... Сексуальная неуспешность сатиров ... носит характер тотальный и принципиальный». То же верно и для Приапа, которого Гера наказала сочетанием вечной эрекции и полового бессилия.

Все их проблемы заключались в отсутствии контроля, за них решал случай или непредсказуемая природа, а вовсе не разум, он же νοῦς или же ratio. Для грека же было подлинным безумием доверить вершить свою судьбу чему-либо на стороне.

⬅️ «Сдержанность фаллосов», 2/2

Вопрос греческой гомосексуальности извечно вызывает у наших соотечественников сильнейшее неравнодушие. Всё-таки древние справедливо считаются отцами европейской цивилизации, на них принято смотреть снизу вверх, бездумно подражая... и, в общем, некоторым, если не многим, оказывается как-то неловко, что среди античного наследия встречается и такое... В конце концов, генезис нашей страны восходит через Византию именно к древним, и как будто бы оказывается, что сам корень, из которого растёт древо государства Российского, отравлен. Да и на новое поветрие не спихнёшь это, напротив, гомосексуальность оказывается традицией! А это уже ни в какие ворота, согласитесь?

Консервативно, как ей самой кажется, настроенная общественность не готова мириться с подобным, она активно защищает греков от обвинений в гомосексуальности, соревнуясь в степени сомнительности изобретаемой ими апологетики, которой всеми правдами и неправдами старается доказать, что никаких «пидорасов» в Греции не было и быть не могло, а подобные инсинуации выдуманы ЛГБТ-комьюнити (которое, кстати, признано экстремистской организацией в РФ и подлежит крайнему осуждению), пытающихся легитимизировать свои «извращения» путём обращения к древности.

Любопытно, что раньше этой проблемы в России просто не стояло, поскольку отношение к гомосексуальности до XVIII в. тут не отличалось от греческого, и, насколько можно судить, практиковалось вполне свободно. Возражала против этого только Церковь, да и то не слишком активно, полагая позу наездницы грехом едва ли не большим, и даже за неё налагая лишь епитимью.

По иронии судьбы, гомофобия была импортирована Петром I вместе с остальными почерпнутыми там know-how с того самого Запада, который ныне считается оплотом как раз противоположных ценностей, была подсмотрена царём у протестантов, куда буквальнее воспринявших христианское вероучение. (Соответственно, любая гомофобия со стороны современного «неязычника» немедленно может и должна служить поводом детектировать в нём стесняющегося себе в этом признаться христианина, осуществляющего лишь cosplay древней веры.)

Впрочем, на Западе тоже не котируют гомосексуальность греческого образца, которая считается неправильной, вероятно, потому что она нимало не доместифицировала, не выхолащивала, не создавала, иными словами, немощных манерных стереотипных геев, но плодила только лишь могучих «боевых пидорасов».

Ещё грекам вменяют, что они предпочитали контакты не между двумя половозрелыми мужчинами, но между таковым и юношей, то есть речь идёт об одном из самых страшных преступлений для современника — педофилии. Действительно, ведь и слово-то само это греческое... впрочем, φιλία не имеет в греческом отношения к сексу, за это ответствует ἔρως. Также и παῖς означало не только ребёнка, но и вообще того, кто по жизни занимает роль подчинённого, было весьма полисемантическим словом, например, могло иметь смысл «девочка», «сын» или же «раб».

Греческая гомосексуальность, таким образом, подразумевала неравенство партнёров, на что современное ЛГБТ, конечно же, смотрит волком. В своё время мне встретилось пространное рассуждение, что-де никакой борьбы с «гей-пропагандой» нет, но сражаются «лагерное советское» понимание гомосексуальности и «западное», где первое требует, чтобы пассив был унижен и бесправен, находился во власти у своего патриархального господина, последнее же выступает за равноправный союз.

Мнение это любопытное, но его можно легко углубить, применив к древности, припомнив, что уже римляне считали «по-советски». До эллинизации там царила небывалого уровня гомофобия и вообще совершенно варварское стеснение собственной телесности: по этой причине даже статуи римляне, в отличие от эллинов, старались изображать в одежде, и избегали раздеваться целиком даже во время купаний, к примеру, Катон Старший полагал, что если его сыновья увидят его голым в бане, то тем самым неисправимо развратятся; по всё той же иронии, что упоминалась в самом начале текста, в те времена гомосексуальность считали следствием разлагающих ценностей не Запада, но Востока.

«В поисках кайроса», 1/3 ➡️