Впрочем, тут могут возразить, что гнев Афины и греков был вызван всё-таки не самим актом насилия, а тем, что оно было совершено в её храме. Отчасти это верно: храм являлся местом, которое всегда и везде относилось к домашней зоне, то есть обычной, «нормальной», такой, где не действовали законы военного времени и фронтира. Кроме того, Афина была главной покровительницей греков в той войне, а значит, её храм был даже роднее отчего дома.

В то же время изнасилование в зоне этого самого фронтира у греков не только не было наказуемым явлением, но и считалось обязательным действом, таким, уклонение от которого сурово каралось, причём той же Афиной. Там, «вдали от отеческих могил», от древнего эллина, пишет д.ф.н. М.Ф. Корецкая (2014), требовались «мародерство, сексуальное насилие, бессмысленное убийство младенцев, разного рода надругательства над трупами».

Психология древнего человека работала по принципу, именуемому «револьверным мышлением», который подразумевает, по словам д.ф.н. В.Ю. Михайлина (2005), «автоматическое „переключение“ базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной зоны в другую»; «нельзя во владениях Афины вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме», пишет он.

Горько мог пожалеть в таких местах тот, кто не слушался воли обитателей славного Олимпа; именно такое случилось с Аяксом Большим, сыном Теламона, который задумал не подвергнуть насилию, а взять в жёны захваченную им девицу — за подобные рациональные выходки в неприемлемом окружении Афина в конечном итоге, сообщает В.Ю., «карает наглеца … превращает разумного и предусмотрительного Аякса в дикого зверя».

По Михайлину, «оскорбление, нанесенное „статусной“ женщине, карается не менее, а зачастую и более сурово, чем … [таковое] статусному мужчине. Однако женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин, есть именно женщина заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств, по которым она туда попала. Она лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей», именуется словом «блядь», этимологически восходящему к «блуждать».

Отсюда и своеобразное обращение с Брисеидой и Кассандрой — они пленницы войны, добыча, полученная в ходе набега; совсем иное отношение ждало женщин, живущих по соседству, их чтили и уважали.

К слову, это, собственно, та самая причина, почему приезжие, мигранты так часто совершают изнасилования на новом месте: для них это вовсе не место, где царят староотеческие законы, но дикая маргинальная зона, которую они покоряют. Чтобы они поняли своё место, необходим сложный и продуманный институт ассимиляции, подобный античному рабству… в наши дни таковой целиком и полностью отсутствует, отсюда и бесчинства прямо посреди полиса, и нет способов их пресечь — древним же это удавалось шутя.

В точности по принципу того самого «револьверного мышления» на новом месте эллин преображался, становился как будто бы иной личностью, живущей совсем по другим законам. Как пишет Корецкая, «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома, является одним из способов приращения магической эффективности», такие действия там «имеют знаковый, ритуальный смысл … проходят по части сакрального»; при возвращении домой «воины проходят обряд очищения, переходят из-под опеки маргинальных божеств под опеку родных пенатов и ничтоже сумняшеся радуют домашних принесенными трофеями, почитают старцев, умиляются младенцам и девам».

Нетрудно заметить, что по этой логике сексуальное насилие на войне ровно потому столь обязательно и богоугодно, поскольку в домашней, «нормальной» зоне оно является в самой крайней степени запретным и недопустимым; не зря употребилось слово «табу». Так мы убеждаемся, что в обычной, повседневной жизни изнасилование у греков было страшным преступлением.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 3/7 ⤴️➡️

Проф.-клас. М. Лефковиц (1993) «старается оспорить расхожее убеждение, будто греческая мифология всячески одобряет практику изнасилования и поощряет жестокое обращение с женщинами», доказав, что речь идёт «скорее о похищении или соблазнении, нежели об изнасиловании».

Даже боги не смели прибегнуть к последнему, они добивались взаимности уговорами; «насилие — это не то, как можно характеризовать взаимоотношенияя смертных женщин и богов», утверждает Лефковиц. Обычно в дело шли подарки; так, ухаживания Посейдона девица Кенида приняла, выпросив превращение себя в могучего и несокрушимого героя Кенея, не знающего кайросов, уязвимостей, в которые может войти смерть.

Также и Кассандра в обмен на любовь требует у Аполлона дар предсказания, которым он её с удовольствием одаривает; однако она же у Эсхила признаётся, что «бога обма­ну­ла», то есть отказалась возлечь с ним после получения желаемого — и даже тогда Аполлон не позволяет себе лишнего, лишь портит подарок; «бог отомстил: никто моим не верил снам», говорит она.

По Лефковиц, «несмотря на все те неоспоримо бесконечные силы, которыми обладают боги, они, тем не менее, спрашивают у женщин согласия и уважают право на отказ … хотят убедить, уговорить смертных»; предпочитают скорее «склонить их к свободному выбору, нежели заставить силой … Возможность выбора и осознание ответственности за него — ярко выраженные (и часто не осознаваемые) качества греческой религии, которые нигде не проявляются так ярко, как в историях соблазнения женщин богами». Тут заодно выясняется, что расхожее мнение, будто никакого выбора в мифах греков нет, и только христианство первым начало давать оный, является чепухой.

В общем, мы убеждаемся, что всех дошедших до нас историях женщин спрашивали согласия на связь с богами, если же нет, то такой поворот событий осуждался. Впрочем, так ли это? А как же Медуза Горгона, которой незаконно овладел Посейдон, а она ещё за это и пострадала, будучи обращена в чудовище?

Что же, о том, что «её изна­си­ло­вал в хра­ме Минер­вы царь зыбей» сообщает только римлянин Овидий в I в. н.э., это им лично придуманная версия, у эллинов этого нет. Вероятно, он был атеистом и хотел потому выставить богов в самом худшем свете, приписав им самую чудовищную несправедливость, а может, не было и этого, ведь глагол, который он использовал, vitiasse, может означать как «надругаться», так и «обесчестить», а то и «соблазнить» — i.e. речь вполне вероятно идёт о добровольной связи, а в таком случае гнев Афины понятен, в то же время направленный против жертвы он предосудителен, — ведь на ту же Кассандру, над которой именно что точно и несомненно надругались в её храме, Афина совсем даже не обозлилась, и наказала лишь обидчика.

Так или иначе, в греческом оригинале Горгона никакой проклятой богами первоначально прекрасной девицей не была, но являлась уродливым «хтоническим» порождением с самого начала, с сёстрами была отпрыском Форкия и Кето, детей титанов Понта-Моря и Геи-Земли; у Гесиода она также ложится с Посейдоном, но ничего не заставляет предполагать, что это не было добровольно.

Современный феминизм, однако, предсказуемо не шибко подкован на тему культуры «мёртвых белых мужчин» и не очень потому в курсе об иных, более древних, и, следовательно, лучших версиях, знает только фанфик Овидия, и именно игра в этот испорченный телефон заставила его вообразить Медузу символом всех угнетённых — неприязнь не мешает ему, по новоевропейскому обыкновению, которое подмечал ещё Галковский, доить древность на предмет идей для вдохновения. Он даже соорудил некую статую этой младшей Горгоны, которая держит отрубленную голову Персея: апофеоз безвкусицы и глупости, ведь он последний был виноват в её проблемах, если уж кого и наказывать, то Посейдона… впрочем, это правильно, что у либеральных борцов с сюжетами не поднялась рука на античного бога, и они горазды бороться лишь со слабым христианским.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 4/7 ⤴️➡️

Преступление и наказание. Есть мнение, что греки весьма попустительски относились к изнасилованию, налагая за это преступление только лишь штраф. Однако из мифа, повествующего об основании Ареопага, следует иное: похоже, что изнасилование было дозволено карать смертью прямо на месте. Согласно переданной Аполлодором истории, «от [дочери Кекропа] Агравлы и Ареса родилась Алкиппа. Над ней пытался совершить насилие Галирротий, сын Посейдона … но был убит Аресом, застигнутый на месте преступления. Посейдон по этому поводу обвинил Ареса в убийстве; суд происходил на холме Арecа … Арес был оправдан».

Вот и Павсаний пишет, что Аристомен, когда его спутники напились пьяными и попытались надругаться над захваченными девицами, «совершить то, что считается у эллинов недозволенным … [самых буйных] он принужден был убить» (Paus. IV.16.10). Геродот, перечисляя возможные преступления тирана, в конце концов «переходит к самому плохому»: «он нарушает отеческие обычаи и законы, насилует женщин, казнит людей без суда».

Мы вновь убеждаемся, что мнение некоторых, будто в те времена «изнасилование было вместо „здравствуйте“», оказывается попросту неверным, и ни о какой «культуре изнасилования» не может идти и речи.

Впрочем, как я уже упоминал, смотреть на мифы и прочие истории, чтобы понять, как древние относились к изнасилованию, хорошо, но куда лучше и продуктивнее изучить их соответствующие юридические практики, где на первый взгляд всё очень плохо.

Согласно законам Солона, переданных Плутархом, «тот, кто похитит свободную женщину и изнасилует её, карается штрафом в сто драхм». То же мы видим и в речи Лисия, упоминающей закон, который «повелевает, чтобы тот, кто опозорит свободного или раба … женщину», «употребив насилие, повинен был возместить убыток в двойном размере»; он «лица, употребляющие насилие … присудил лишь к возмещению», в то же время прелюбодеев тот же закон приговорил к убийству мужем на месте. Что же, адюльтер карался суровее изнасилования? Это разве справедливо?

Проф.-клас. К. Кори (1995) сообщает, что сам акт этого злодеяния греками именовался ῠ‌βρίζειv; итак, мы видим, что у них изнасилование проходило по категории хюбриса, то есть для древних самого страшного преступления из возможных. К.ф.н. М.А. Корецкая (2014) пишет, что в случае хюбриса «речь идет о нарушении табу, то есть запретов, имеющих сакральный характер». Если конкретнее, то хюбрис — это незаконная трансгрессия, пересечение недозволенной границы, проникновение в запретную область, то, что англосаксы называют trespassing; как мы видим, звучит как описание изнасилования из палаты мер и весов занебесной области вечных идей Платона.

Изнасилование по-гречески именовалось попросту ὕβρις, более того, пишет проф.-клас. Д. Коэн (1991), именно в таком значении это понятие и его производные употребляются чаще всего, «много чаще, нежели для описания любых иных противоправных действий»; в целых 18% случаев известных употреблений слова ὕβρις, это 83 упоминания, у него такой смысл.

Концептуальная связь хюбриса и изнасилования чётко прослеживается. Аристотель в Н.Э. полагает, что хюбриса не бывает без удовольствия, пишет, что «никто не ведет себя нагло (ὑβρίζει), при этом страдая … наглец (ὑβρίζων) … действует с удовольствием»; он же в «Риторике» сообщает: «ὕβρις значит делать и говорить … с целью получить самому от этого удовольствие … оскорбляя других … от этого еще более возвышаясь».

Итак, хюбрис — это надругательство над другим с целью личного удовлетворения, i.e. изнасилование per se. По этой причине Медуза попросту не могла быть наказана Афиной: жертва по определению не желала случившегося, а значит, не было и хюбриса.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 5/7 ⤴️➡️

В Афинах это преступление рассматривалось в рамках уголовного судопроизводства, γραφή ὕβρεως, в котором наказание назначалось в зависимости от обстоятельств, τιμητὸς ἀγών: оно определялось в ходе состязания, агона, назначалось судом, и это легко, пишет Кори, могла быть смертная казнь.

Для греков это было необычно, к этому наказанию они старались прибегать сколь можно реже, однако для подобного злодеяния, как им казалось, можно сделать и исключение. Впрочем, альтернативой, по желанию потерпевшей стороны, был гражданский иск, αἰκίας δίκη, в случае чего действительно выплачивался лишь штраф — если жертве так больше хотелось, это было её право.

Тем не менее, смерть за изнасилование не была редкостью, причём греки, отмечает Кори, наказывали и за надругательство над мужчиной, тогда как законы его собственной страны, Англии, «до недавнего времени» — а именно 1994 г. — не признавали такового. Так, по свидетельству Динарха, греки «казнили мельника Менона за то, что он держал на мельнице свободного юношу из Пеллены», также и «Фемистия из дема Афидны … наказали смертью за то, что он во время Элевсинских мистерий обесчестил кифаристку с Родоса»; наконец, Платон в «Законах» вводит закон, согласно котором «если кто-то пытается изнасиловать свободнорожденную женщину или отрока, того может невозбранно убить лицо, подвергнувшееся ὑβρίζεν, а также [его] отец, братья или сыновья».

Итак, разница между наказанием за прелюбодеяние и изнасилование заключалась в том, что любовника жены можно было убить на месте без суда и следствия, насильник же мог быть умерщвлен только по решению суда; впрочем, как раз с прелюбодея-то в классическую эпоху и предполагалось требовать штраф, просто при этом не был отменён очень древний, ещё драконовский закон, позволяющий его убийство при поимке с поличным — непосредственно в ситуации, как пишет Лукиан, проникновения, соединенных гениталий; именно этот закон позволяет оправдаться Евфилету у Лисия, убившему любовника жены — однако ему пришлось для этого попотеть, ибо закон этот, видимо, тогда давно уже не применялся, однако не был и упразднён, а значит, сохранял силу.

Проф.-клас. Дж. Гарднер (1991) сообщает, римляне относили это же преступление к iniuria, неуместным действиям, чему-то вроде хюбриса. В современных романских языках, как уже упоминалось, изнасилование именуется словами, производными от violare, со всё тем же смыслом незаконного пересечения границы, — i.e. снова хюбрис.

Закон, который его регулировал, именовался Lex Julia de vi publica и определял изнасилование, согласно Дигестам, как надругательство над «свободной или замужней», «мальчиком, женщиной или кем угодно».

Женщины sui iuris, i.e. находившиеся «в своём праве» (греч. αὐτόνομος), могли в роли истца выдвигать обвинения в насилии против себя или ближайших родственников; также о преступлении могли заявить отцы и мужья жертвы — или, скажем, отец её жениха, а также просто люди со стороны, свидетели; у изнасилования не было срока давности, в отличие от прелюбодеяния.

Наказанием за изнасилование было ultimo supplicio, смертная казнь — которая, как и у эллинов, у римлян была большой редкостью, и это многое говорит об их отношении; у большинства же народов, которые наказывают смертью за что угодно, казнь не показательна.

Император Адриан даже попустительствовал самосуду, таким линчевателям, которые калечили или убивали насильников, из-за которых пострадала их семья, хлопотал, чтобы с таких людей снимали обвинения в убийстве

(Впрочем, возможно, что мудрость подвела древних в этом начинании; всё-таки для жертвы куда безопаснее, если кара за изнасилование и оное же с убийством различается, иначе у негодяя велик соблазн убить жертву, ибо разницы для него нет, зато труп молчалив. С другой стороны, всегда есть особо жестокие способы казни, способные провести нужное разграничение, например, знаменитое изобретение пунов.)

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 6/7 ⤴️➡️

Во многих культурах жертва изнасилования обвинялась наравне с преступником: женщина, которая имела сексуальную связь вне брака, согласно этой логике, нечиста вне зависимости от обстоятельств, и уже оттого виновата. В азиатских обществах, обитающих в вечном Средневековье, от «порченного товара» зачастую ожидалось, что он покончит с собой, чтобы не тяготить семью. В кодексе Хаммураппи насилие над женщиной осуждается только как порча имущества её отца.

Да и в наши дни стало несильно лучше, и опросы народонаселения неизменно показывают его веру в т.н. «гипотезу справедливого мира»: ок. 44% его полагает, что жертва так или иначе виновна в том, что с ней произошло; древние же, в отличие от современника, прекрасно осознавали, какова природа человека, осознавали наличие у него склонности к преступлениям, и выстраивали своё общество соответственно — отсюда и его легендарная эффективность.

Именно поэтому «у нас нет причин полагать, что афинянин бы согласился с этой точкой зрения», как отмечает Кори: ничего такого, что сейчас называют victimblaming'ом, греки не знали, и с супругой, с которой случилось несчастье, отнюдь не разводились, «нет у нас и свидетельств в пользу того, что жертву ждало какое-либо наказание». Вот и римские Дигесты того же мнения: «закон … не обвиняет тех, кто подвергся stuprum насильно … их репутация остаётся незапятнанной и ничто не мешает их замужеству».

Итак, хотя Античность была глубоко патриархальным, староотеческим обществом, даже римляне, у которых все члены familia считались личной собственность её главы, не полагали, что насилие — это что-то вроде порчи товара, который теперь подлежит выбраковке и соответствующему отношению.

Всё изменилось в более поздние времена, с наступлением христианизации. Император Константин полагал, что жертва ничуть не менее преступна, чем насильник, и считал, что если она уступала ему, то её следует сжигать заживо вместе с ним — но даже если нет, всё равно назначалось наказание.

Августин Аврелий в сочинении «О граде Божьем» доказывал, что в изнасиловании нет ничего страшного, ведь неприятности происходят с бренным телом, душа же при этом остаётся незапятнанной; он полагал, что pudicitia, i.e. чистота, целомудрие, относится исключительно к душевным характеристикам.

Он, ergo, никак не может взять в толк, отчего прекрасная Лукреция покончила с собой после надругательства, ведь ничего такого, по его логике, не случилось. Мало кто в наши дни согласится с этими глупостями, ведь мы, как и римляне, полагаем, что нарушение границ тела гражданина — хюбрис, тяжкое преступление, за которое не следует давать спуску.

Фома Аквинский и вовсе дошёл до того, что полагал мастурбацию более страшным преступлением, чем изнасилование — ведь первое не приводит к зачатию, в отличие от последнего, которое, значит, более богоугодно. «Наитягчайшим» называет он «противоестественный порок», который «может происходить … путём исторжения семени без соития ради полового удовольствия»; далее он упоминает более допустимые действия, и в их числе — «насилие над девой … и насилие жены». Это азиатское отношение как к инкубатору, который в случае мастурбации уклонилась от прямых обязанностей, а при изнасиловании всё-таки хоть так, но выполнил своё «предназначение».

Типичным «наказанием» для насильника в Азии и средневековой Европе зачастую служила необходимость взять жертву замуж, это т.н. marry-your-rapist-law — апофеоз варварства, которого очень много в той же Библии. Воистину не зря наступившие тогда времена назвали Тёмными веками, понадобился далеко не одно столетие, чтобы мы начали возвращение к античной норме, преодолев средневековое скотства. Так, соответствующий закон был отменен во Франции только в 1994 г., а в РФ отчасти действует и поныне.

Так что и сейчас стремиться есть к чему, нам всё ещё далеко до уровня древних в этом вопросе, для полноценной победы над азиатщиной предстоит много кропотливой работы над собой.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 7/7 ⤴️

Средний уровень читателя в наши дни достиг таких низин, коих авторы прошлого и представить не могли, совсем не для таких людей они обмакивали перо в чернила. Гоголевский Бульба отпускает ремарки касаемо Горация, а Радищев сравнивает репрессии в России с тем, что случилось с Анаксагором, и ни один из них и мысли не допускает, что их труды будут читать те, кто и понятия не имеет, кто все эти люди, кому понадобится нечто вроде ютубовских разборов для законченных тупоумов.

Древние оказались забыты, и в центре внимания очутились произведения, написанные им в подражание, аборигенами, мечтающими хотя бы немного приблизиться к уровню прежних времён. Иначе говоря, никто уже не посещает аэрокосмический музей, но наблюдает только сделанные из палок и камней карго-сооружения по мотивам, думая, что это-то и есть та самая «классика».

Интересуйся люд оной, куда реже слышались сентенции, что, мол, хоть и велики, без сомнения, были авторы Античности, но ценность их заключается почти исключительно в том, что они-де первопроходцы, проложили путь, подобно Аполлону в гимне в его честь, тогда как собственная структура их текстов совсем не впечатляет в наше искушённое время.

Согласно этому мнению, античная классика бесконечно уступает более современной литературе в том, что касается семиотической сложности, выстроена, согласно нынешним требованиям, весьма примитивно. Оно, однако, не выдерживает минимального контакта с реальностью, а точнее, знакомства с той самой классикой.

В XX в. Ж. Деррида сочинил концепцию деконструкции, которая, в лучших традициях (пост)структурализма, школы, к которой её автор принадлежал, должна была покончить с тем, что он называл «логоцентризмом» — отсылающей к Платону концепции, согласно которой слова, из которых состоит наша речь, есть идеальное отражение и воспроизведение платоновских идей-эйдосов, объективно связаны с некими подлинно пребывающими в занебесной области понятиями, с логосом — абсолютной и независимой истиной.

По мнению Дерриды и его коллег, это мнение есть заблуждение, и слова — это лишь договорные понятия, социальные конструкты, которые имеют смысл только когда происходит их сравнение и сопоставление между собой, когда берётся вся совокупность знания, выстраивается структура. Таким образом, не существует самих по себе понятий, нет, например, объективных добра и зла — это оказываются крайне относительные категории; подобная мысль сегодня может показаться очевидной, но, как мы видим, дойти до неё удалось лишь в прошлом веке, i.e. она достаточно передовая, новая, свежая.

Впрочем, и сейчас подавляющее большинство мозгов работает в крайне примитивном режиме: определяя характер персонажа, он позволяет присвоить ему лишь эти две категории, нажать на одну из двух кнопок на выбор — добрый или злой. Это наследие примитивной христианской морали с её дуализмом, почёрпнутым на Востоке. Достаточно взглянуть на англоязычные комментарии под роликами-отрывками из неоднозначных произведений на Ютубе, чтобы увидеть, как это происходит.

Это открытие структурализма немедленно изменило литературу, преодоление платонизма на порядки усложнило её, и прежнюю уже действительно нельзя читать без смеха — в силу необычайной её наивности и простоты, а также скучности и даже заунывности. Уже героический эпос, за редкими исключениями, отличается всеми чертами пресловутого логоцентризма: он плоский и линейный, его персонажи однообразы, либо однозначно хороши, либо выкрашены самой чёрной краской, и такова же почти вся литература вплоть до XX в., до революции Дерриды.

Под влиянием этой самой деконструкции письменное слово шагнуло далеко вперёд, стало использовать необычайно сложные приёмы, а над старыми шаблонами принялось посмеиваться, как-то обыгрывать их, устранять противоречия между ними и реальным положением дел — последнее обычно и именуется в обиходе «деконструкцией», хотя правильнее это называть ревизией.

«Догоняя Гомера», 1/3 ➡️

Ещё в школе учат универсальной формуле произведения, строгому шаблону, состоящему из всем известных вступления-экспозиции, пика-перипетии и кульминации-развязки; всё это очень предсказуемо, и вызывает зевоту, и потому в XX в. их научились сильно разнообразить, например, перемешивать, не в самом начале знакомя читателя с персонажами, а делать это чуть ли не в середине, по ходу дела или вовсе от этого воздерживаясь, забрасывая зрителя прямо в гущу событий, сразу же в фазу активного противостояния, а кульминацию помещать и вовсе в самое начало, в какой-нибудь пролог.

Плюс теперь ещё принято постоянно разрушать линейность повествования бесконечными flashback'ами и flashforward'ами, а то и вовсе делать его сомнительным, повествуя от лица персонажа, который способен и приврать — подобный приём, P.O.V., считается едва ли не наисвежайшим.

Реформа воистину оказалась удачной; впрочем, некоторым критикам поветрие пришлось не по вкусу, многие из которых заговорили об агонии литературы, удушьем, вызванным приступом постмодернизма.

Но действительно ли мы имеем дело с новьём, с прогрессом? Только очень неискушённый ум это может посчитать таковым; увы, только такой в наши дни и слышно, ведь сейчас а эту тему повадились рассуждать те самые люди, которых К.Г. Юнг называл лишёнными классического образования — так он заклеймил автора термина «сексуальная революция», заявив, что подобное мог сочинить лишь человек, не ведавший, как жили греки и римляне, — ведь на самом деле, разумеется, имело место не революция, но лишь возвращение к норме, преодоление культурного провала длиной в десяток веков.

Подобное же произошло и с литературой, она точно также лишь пробудилась после веков стагнации, не развилась, но возродилась. О шаге вперёд можно было говорить лишь по сравнению с временами, непосредственно предшествовавшими изобретению деконструкции, то есть превзойдена была только литература XIX века и ранее, — но отнюдь не античная.

Упоминаемая выше формула из трёх актов якобы восходит ещё к «Поэтике» Аристотеля, но на деле ничего подобного он не писал, да и не мог, ибо в своё время наблюдал произведения, скроенные по совсем иному принципу; он как раз говорил, что «нет никакой необходимости … чтобы за одним следовало другое». Читая античную классику, мы встретим все те приёмы, которые сейчас выставляются как новомодные, тогда же они были обыденностью и применялись запросто, безо всякой претензии на новизну.

Первое же и самое главное произведение европейской литературы, Илиада, начинается сразу же с конфликта между персонажами, а о том, чтобы познакомить читателя с действующими лицами, автор задумывается только к третьей главе песни. Ионийский аэд постоянно прибегает к флешбекам (или, точнее, к ἀνάληψις'ам), рассказывая о более древних событиях, но также и для того, чтобы наполнить произведение тем, что сейчас называется отсылками, пасхалками.

Никакого эпилога его труд не знает, поскольку он, в лучших традициях Дерриды, существует не сам по себе, но в тесной связке со многими иными сюжетами. Илиада ожидает искушённости от зрителя, того, что он многое знает и понимает, но на всякий случай всё же упоминает последствия — делая это вскользь и малозаметно, так, чтобы эти заветные знания из текста приходилось вылавливать; подобным образом сейчас поступают произведения с претензией на экспериментальность, например, какое-нибудь Memento Нолана или «Ведьмак» пана Сапека.

В Одиссее половина повествования — это рассказ именного персонажа, и только там встречаются боги, вмешивающиеся в жизнь людей, таким образом, Гомер возлагает ответственность на своего героя на возможные выдумки, i.e. шутя реализует тот самый троп «ненадёжный рассказчик», которым так гордятся сейчас т.н. «постмодернистские» произведения, и который всё ещё не слишком умело ими воплощён. Вот и Ахилл называется «ужасным» лишь в тот момент, когда к нему пришёл просителем Приам — и никогда боле, это явно ощущения, восприятие самого старика Подарка.

⬅️ «Догоняя Гомера», 2/3 ➡️

Речь героев у Гомера иная, нежели авторская, ему известно о том, что у персонажей может быть своя манера речи, иной словарный запас — о чём не в курсе ок. 99% авторов других произведений. Как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев, он «характеризует своих героев не только тем, что они говорят, но и тем, как … В частности, склонность престарелого Нестора к многословию была отмечена уже в древности. Аякс, сын Теламона, говорит не так, как Диомед».

Персонажи Илиады неоднозначны, главный противник ахейцев, Гектор, вовсе не выведен абсолютным злом, его образ далёк от какого-нибудь Саурона, но настолько привлекателен, что в наши дни обыватель склонен считать героем скорее его. Он, в то же время, далёк от идеала — боится Ахилла, пытается сбежать от него.

Гомер проявляет такое отношение к религии, подобное которому ещё века два назад закончилось бы сожжением на костре — книг, а может, и самого автора. Гектор, зачастую выражающий позицию автора, у него заявляет о равнодушии к ауспициям, тому, «вправо ли птицы несутся … или налево». Над богами автор откровенно потешается: А.И. пишет, что в Илиаде повсеместны «комические и фривольные сцены с участием богов», «Гефест и Арес, Афродита и Гермес, сами Зевс и Гера выступают у Гомера в эпизодах, которые могли только позабавить слушателя».

О неуязвимости Ахилла у автора нет ни слова, напротив, Гектор полагает, что «тело его, как и всех, проницаемо острою медью». В общем, верно мнение антиковеда П. Мазона, что «не было поэмы менее религиозной, чем „Илиада“», Гомер преспокойно балуется тем, что позднее назовут «вольтеровской непочтительностью». Подобное безбожие — неизбежный период любого свободного ума, вырывающегося за рамки дозволенного, немыслимый в новоевропейской литературе вплоть до самых недавних дней, да и сейчас встречающей агрессивный отпор.

Считается появившимся только во времена модерна конфликт человека с самим собой, однако именно это характерно для греческих богов, тот же Аполлон переполнен противоречиями, это строитель и созидатель, благой целитель, пастух, покровитель полей — и в то же время разрушитель, насылатель болезней, грозный для стад оборотень, повелитель мышей и саранчи. Да и простые люди практиковали т.н. «револьверное мышление», вечно переключаясь между разными способами мыслить и себя вести, в различных «режимах» напоминая совсем разных личностей.

Войну человека с технологией некоторые воображают концентратом уже постмодерна, вот только уже Гесиод тосковал по Золотому веку, эпохе «изобилия без труда», когда ещё не изобрели земледелия, и не нужно было тяжко вкалывать, а Диоген задолго до Руссо объявил Прометея врагом человечества за то, что тот даровал ему технологию. Впрочем, зачем далеко ходить? Τέχνη изначально означало «подлость», а μηχανή — «ухищрение».

Как же грекам удалось так запросто преодолеть тот самый логоцентризм, который в древности, собственно, и изобретён, является детищем Платона? Всё дело в том, что взгляд оного на познание как изучение застывших истин, сваленных в кучу на занебесном складе, был далеко не единственным, и даже не основным, но был как раз первым признаком дегенерации, грядущего гниения, азиатизации античной культуры.

Был и иной, куда более близкий той самой греческой мысли, воспетый Гераклитом с его вечным изменением, и развитый софистами, державшихся радикального релятивизма, мало чем отличного от того, который близок структурализму. Неудивительно, ergo, сколь близко оказывается мышление древних и философия Батая, Фуко, Дерриды, Бодрийяра и проч.

Если бы Илиада была написана сегодня, сейчас, её бы без сомнений отнесли к какому-нибудь метамодернизму, она была бы в ряду передовых, экспериментальных произведений, бесконечно превосходя то великое множестве трудов, что были написаны после заката блистательной Античности — начало оказалось куда лучше продолжения, причём настолько, что стартовый, базовый уровень Европы сейчас оказался едва-едва достигнут. Как тут не согласиться с теми, кто считает, что древние всё уже знали, что мы, бестолковые потомки, попросту забыли?

⬅️⬆️ «Догоняя Гомера», 3/3

КОМУ ВЫГОДЕН МИФ О ТОМ, ЧТО В АНТИЧНОСТИ ЦАРИЛА «КУЛЬТУРА ИЗНАСИЛОВАНИЯ»?

Лево-либеральный нарратив гласит, что во все времена с сексуальной неприкосновенностью было очень плохо, ведь миром тогда правили мужчины, которые пользовали прекрасный пол направо и налево по праву сильного. Подразумевается, что общество, устроенное «патриархально», в принципе не может быть благоприятно по отношению к женщинам, которые всегда там будут занимать роль рабынь, в т.ч. сексуальных. Обвиняют в этом и классическую древность с присущей ей «токсичной маскулинностью».

И действительно, на первый взгляд в мифах греков и римлян изнасилования практикуются в совершенно промышленных масштабах безо всякой оглядки, рефлексии, да с законодательством всё несильно лучше, ведь там вроде как измена карается едва ли не страшнее, а за насилие в тех же Афинах, похоже, полагался только штраф.

На самом же деле все эти построения не выдерживают и самого минимального контакта с историческими исследованиями на соответствующую тему, и сочинены теми, кто не особенно привык сверяться с ними, как и вообще читать что-либо сложнее того, что имеет на обложке надпись gender studies: и мифы, и законы древних самым суровым образом осуждали и безжалостно карали изнасилования, в чём вы можете убедиться, прочитав свежую статью «Эллинистики».

Слышали ли вы о критике источников? Множество легенд ходит об этой таинственной дисциплине, а тех немногих, кто в совершенстве её освоил, в определённых кругах почитают как кудесников, способных изменять само пространство и время. Ведь достаточно совсем немного переосмыслить, совершить небольшую очень ревизию в нашем восприятии «преданий старины глубокой», этих, казалось бы, «дел давно минувших дней», чтобы полностью преобразить происходящее сейчас и здесь. Прямо как путешественник во времени, одним движением производящий эффект бабочки.

На нашем восприятии былого покоится всё, что мы называем реальностью, и тот, кто отваживается сойти в тёмные глубины, дабы постичь устройство этого основания, способен принести неслыханные известия. Может оказаться, например, что его никакого и нет, и мы каким-то чудом висим прямо в воздухе, или что несущие конструкции мироздания выстроены буквально вчера, а не в великие додревние времена, как нас всегда учили, да ещё и весьма хлипко.

Стоит только осознать одну из таких истин, и всё сооружение может сложиться, как карточный домик, который лишили одной из карт. По крайней мере, так это воспримет его житель, которого вовремя отучили рефлексировать. Вот почему подобные упражнения неизменно вызывают у него первобытный ужас, вышибая всяческую опору из-под ног, помещая в подвешенное состояние. Однако в том и дело, что он в нём пребывал и без того, просто находился по этому поводу в сладостном неведении.

История, как он послушно убеждён, — это наука настолько достоверная, что сообщаемые ею сведения о былом в общем и целом близки к абсолютной истине, а значит, тут нет места сомнению и пересмотру. Тот факт, что всё там работает совершенно не так, может оказаться донельзя болезненным: подобная деконструкция действительно стоит своего имени, ибо она разбирает здание его бытия по частям.

Для сильных мира сего этой проблемы никогда не существовало. «Что есть, в конечном счёте, история? Басня, в которую все договорились поверить», — как-то заметил Наполеон своему конфиденту де Лас Казу. Донесение истины до масс его не интересовало, но лишь эффективность нарратива, который им скормлен. Ведь и Иисус, как верил император французов, нужен, поскольку «полезен государству», а был ли он на самом деле или нет — совершенно не важно.

Уже в глубочайшей древности история была подчинена нуждам власть имущих. Так, Солон, согласно Диогену Лаэрцию, вскоре после захвата этого острова афинянами, «чтобы стало ясно, что Саламин приобретен не только силою, но и по праву … раскопал там несколько могил и показал, что мертвые лежат в них … по афинскому обычаю … и надписи на них высечены с упоминанием демов, как водится у афинян». А кроме того он, возможно, вставил лишний стих в «Илиаду» с упоминанием афинян. И это уже во времена, когда наука была ещё была более или менее суверенной! Чего уж там говорить про новоевропейскую её версию, которая возрождалась по определению в подчинённом состоянии: сперва служила нуждам церкви, затем — национальных государств.

#mediev
«О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 1/14 ⤴️➡️

Вовсе не случайно из среднего историка при изготовлении капитально выкорчёвывают всякое стремление к познанию, отучая от оригинального мышления, ведь единственная задача, для которой его видит институциональная машина, — это обслуживание государствообразующего мифа. Оттого же и вступительный экзамен требует знания преимущественно отечественной истории, и лишь совсем слегка — зарубежной. Похоже дело обстоит с грантами на исследования: удачи их получить в РФ для изучения той же Античности.

Из принципа cui bono легко выводится мысль о том, что любое сомнение в официальной версии изложенных событий должно очень не нравиться любой власти. Поэтому вовсе неудивительны те сверхусилия, которые приложены для законченной маргинализации любой исторической ревизии. Вся подобная деятельность успешно предупреждена теми, кого одни называют «фолк-историками», а другие — «фриками», или, скажем, «конспирологами».

Их деятельность по созданию «интеллектуального шума», часто неофициально поддерживаемая государством (но не обязательно тем, в котором они активны), и задумана для того, чтобы даже глубоко научные, давно уже общепринятые в среде серьёзных исследователей концепции, которые пока ещё не дошли до масс, воспринимались последними как распоследнее «мракобесие».

Мне и самому не раз приходилось сталкиваться с недоумением, неприязнью или откровенной агрессией во время опытов по деконструированию распространённых, чаще всего безнадёжно устаревших представлений. Причём не впрок шли ни обширный ссылочный аппарат на самых мастистых исследователей, ни безупречная аргументация, ни даже указания на общепринятость излагаемого в научной среде. Результат всё равно был один.

Не помогает и до сих пор не спешащая выветриваться советская идеология, десятилетиями приучавшая народонаселение воспринимать классическую древность ужасающей «рабовладельческой формацией». В результате обыватель испытывает величайшие трудности с тем, чтобы рассуждать об Античности вне следующего набора представлений: выродившихся масс, жаждущих лишь panem et circenses; смертоубийства гладиаторов на арене; зачаточной экономики, целиком опирающейся на грабежи и зверски угнетаемых рабов, как следствие, катастрофически уступая даже средневековому уровню и т.д. Мало что из перечисленного академическая наука назвала бы актуальным, иное же и вовсе давно (или даже всегда было) маргинально.

Обо всём этом я не раз напоминал широкой публике, за что в своё время регулярно слышал обвинения в «фоменковстве», безумии и т.п., что говорит о вполне успешно проведённой диверсии против любого сомнения.

Всё настолько плохо, что доводилось встречать людей, которые полагают, будто историческую ревизию изобрёл лично небезызвестный Д. Е. Галковский… Кое-кто из поклонников его творчества даже при случае спросил меня, имеет ли его теория «предела оптики» хоть какое-то хождение в академической науке. Когда же я ответил, что нечто похожее там — основной принцип, или, по крайней мере, заявлено таковым, собеседник был поражён.

Хотя его собственный подход не то что бы прямо научен, но скорее основан на простом «здравом смысле», который вообще довольно присущ человеку «по умолчанию». Ведь любой обыватель — по определению великий скептик в отношении истории, убеждённый, что там «давным-давно всё переписано» и «ничего за давностью лет знать нельзя». Более того, при знакомстве с очередным историческим экскурсом он зачастую стремится задать совершенно правильные, легитимные вопросы: «Откуда мы это знаем, кто написал и с какой целью?».

#mediev
⬅️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 2/14 ⤴️➡️

Однако школьное образование успешно маргинализирует подобное мышление, уча воспринимать историю сортом беллетристики — т.е. такого чтива, автор которого обладал абсолютным знанием о том, как происходило описываемое, поскольку являлся богом своего нарратива, сочинившим его от начала и до конца. Следует признать, что бывает, конечно, и так… Но вообще-то, по уму, эта наука основывается на совсем иных принципах, и историк — это не пророк, которому являются откровения, но более всего напоминает детектива, расследующего преступление, где все свидетели — призраки, откровенничающие крайне нехотя.

«История устарела? Появилась новая?» — довелось мне услышать как-то на полном серьёзе, когда я указал на то, что концепция, которой оперировал собеседник, уже не считается актуальной. Ему явно казалось, что «история» — это некий набор раз и навсегда утверждённых представлений, отрицающий саму возможность какой-либо иной трактовки.

Вот и оппонент, с которым я несколько лет назад вёл публичный спор, в ответ на аналогичное замечание спросил поразительное: «Кто опровергнут, Гесиод?», — тоже воображая, что доступная ему интерпретация автора является в то же время единственно возможной, а само допущение ей альтернативы приравнивается к сокрушению самого поэта. Концепция здесь полностью отождествляется с реальностью, и сомнение в ней воспринимается гибелью мира.

По этим примерам хорошо видно, что в народе вообще принято «написанному — верить», приравнивая акт чтения к майевтике (μαιευτική), платоновскому припоминанию неоспоримой и объективной истины, ухваченной будто бы напрямую из занебесной области. Поразительно, но, как и предупреждал Ницше, «все еще есть такие безобидные самосозерцатели, которые думают, что существуют „непосредственные достоверности“», а «познаванию дается возможность схватить свой предмет в чистом и обнаженном виде, как „вещь саму по себе“, и ни со стороны субъекта, ни со стороны объекта нет места фальши».

Сама возможность разночтений и иных интерпретаций в глазах обывателя убивает всякий авторитет: по его убеждению, если учёные «опять никак не могут определиться», значит, никакой истины тут нет по определению. Ницше оптимистично относил такой настрой к прошлому: «Некогда считали изменение, смену, вообще становление доказательством кажимости, признаком того, что должно быть нечто вводящее нас в заблуждение». Однако он и сейчас, как можно заметить, живее всех живых.

Вновь замечу, что за вышеописанное восприятие лишь в последнюю очередь следует винить самого носителя, ведь оно им не выбрано, но насильно навязано с ранних лет. В школе его научили воспринимать историю чем-то вроде изложения с уроков литературы, при котором спущенный сверху нарратив заучивается, а затем воспроизводится своими словами: вот и вся наука. Как следствие, содержимое учебника он полагает божественным откровением, а сам, таким образом, является чем-то вроде хафиза.

Этот предмет — единственный, сам принцип обучения которому фундаментально изменяется, если им далее решают заниматься профессионально. Все другие науки уже в школе даются (или хотя бы пытаются) на совершенно ином уровне: идёт обучение методам, принципам. Но не здесь: вновь вспоминая сравнение с детективом, предлагаю представить курс криминалистики, где вообще не учат принципам расследования: тому, как именно раскрываются преступления. Всё, что бы там давалось, — это результат, краткое изложение уже раскрытых дел, при этом рассказ о том, как именно велось следствие, процесс обретения улик и их критика, оставался бы за кадром. Судье бы просто сообщалось по итогу, что обвиняемый совершил то-то и вот так, а то, почему мы так считаем — не существенно, надо просто верить. Абсурд? Но ведь это и есть то, что в школе выдают за «изучение истории»…

#mediev
⬅️⬆️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 3/14 ⤴️➡️

Разумеется, делается так не случайно: ведь умение работать с историей, понимать, что там к чему, отделять зёрна от плевел для среднего человека даже нежелательно. Подразумевается, что оно и не нужно, ведь нанятые государством профессионалы уже всё за вас надумали, вам же остаётся продукт их жизнедеятельности лишь потреблять без особой сопутствующей рефлексии. В идеале системе бы хотелось здесь своей полной монополии, и тогда бы действительно вышло согласно Фуко (1999 [1975]), который писал, что «власть … производит реальность».

Так как же, собственно, выглядит полноценное, без дураков изучение истории? Продолжая аналогию: как в детективном расследовании первейшей является способность к анализу улик и опросу свидетелей, так и тут самым важным станет умение интерпретировать первоисточники, представляющие собой как бы эхо событий прошлого. При этом как вещдоки могут быть сомнительны, а порой и вовсе подброшены, так и эти свидетельства порой оказываются неточными, недобросовестными или даже откровенно подложными.

Мало того: сами исследователи тоже редко бывают абсолютно беспристрастны, как минимум будучи подвержены морали и общим представлениям своего времени (а зачастую — и модным идеологиям вроде марксизма или позитивизма, которые порой ещё и навязываются институционально). Как следствие, разночтения при интерпретации будут скорее нормой, чем исключением. Собственно, наука вообще не утверждает, что точно воссоздаёт реальность, но лишь предлагает её модели.

Итак, если обыватель контактирует лишь с готовыми сюжетами, основанными на толковании источников, то специалист активно эти сюжеты производит, работая напрямую с материалом, из которого они собираются. Ему куда важнее помнить не как оно там в прошлом бывало (а точнее, могло быть — поскольку картина этого по определению переменчива и условна), но кто из древних авторов и иных свидетельств что, когда и как сообщил, и отталкиваться уже от этого. Проще говоря: есть факты, а есть их интерпретации, которые вторичны по определению.

Кроме того, обращаясь к источникам, специалист всегда помятует о том, кому из них можно верить безоговорочно, кому — и так, и сяк, а кто совсем заврался. Другой список, который он держит в уме, посвящён историографии явления, которым он занимается, т.е. состоит из концепций и моделей, как устаревших, так и передовых. Он, таким образом, уже знает немало интерпретаций самого различного толку, и потому нисколько не удивится, узнав, что тот или иной подход уже не актуален.

Честь быть родиной самого первого (и долгое время единственного) полноценного труда по историографии Древней Греции принадлежит России, он был выпущен в 1915 г. В. П. Бузескулом. Как он у себя пишет, «Геродота мы можем называть лишь с некоторыми оговорками „отцом истории“», и им «с полным правом следовало бы признать только Фукидида. Он, можно сказать, положил начало истории как науке и создал истинную историческую критику … проявил замечательное беспристрастие, величайшую силу ума и критики».

Напротив, о Плутархе он иного мнения, замечая, что тот «не ученый исследователь, не историк, не критический талант: он … прежде всего — популярный философ-моралист … Плутарх имеет в виду прежде всего истину моральную, а не … историческую … Желание дать в биографиях воплощенные образцы … качеств, естественно, вело Плутарха … к отступлению от исторической правды … критики, точности и большой степени достоверности нельзя ждать от Плутарха».

#mediev
⬅️⬆️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 4/14 ⤴️➡️

Как-то в ответ именно на эту ремарку Бузескула о Плутархе народ из числа потребителей популяризации истории графомании рерайтеров Википедии буквально разъярился, заявив, что в отношении древних авторов следует делать «руки по швам». Из чего вновь видно, что историческую критику люд склонен воспринимать не ключевым методом, но неким непристойным поведением.

Да и откуда бы взяться иному отношению? Ведь те же пресловутые «популяризаторы», на словах пытающиеся с описанной ситуацией бороться, в действительности никаким «просвещением» не заняты. Ни разу они не были замечены в обучении народа действительным методам изучения истории, и только изредка — в оставлении ссылок на источники предоставляемой информации. Всё «развенчание мифов» в итоге сводится к проповеди другой, «теперь уж точно правильной» догмы.

На таком безрыбье неудивительно, что, как уже упоминалось, замечание Д. Е. Галковского о допустимости и даже необходимости сомнения в подлинности источников, особенно если они обнаружены много позднее предполагаемой даты создания, среди его читателей было воспринято настоящим откровением. Впрочем, другие встретили это рацпредложение в штыки, расценив как «переписывание истории».

Само существование этой полярности весьма трагикомично, если учитывать, что мы говорим о совершенно легитимном принципе, применяемом историками на регулярной основе. Так, «Афинская полития» Аристотеля была найдена в 90-ых гг. XIX в. среди папирусов, счастливо обретённых Британским музеем. Реакция не заставила себя ждать: как пишет Бузескул, «в наш век критики и даже гиперкритики странно было бы, если бы неожиданно найденный памятник не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе».

Впрочем, Д. Е. порой заходит в своей критике источников слишком далеко, например, Средним векам просто отказывая в существовании (что, собственно, является одной из основных причин, по которой его записывают в маргиналы), с чем уже довольно трудно согласиться. А вот его эпигон Богемик куда более умерен и просто полагает общепринятые представления об этой эпохе абсолютной чушью. Насколько справедливым окажется подобное предположение, если взглянуть на него непредвзято?

В том, что касается первоисточников по этой эпохе, сразу же бросается в глаза то, насколько они не на слуху и вне доступа. Если любой слышал такие имена как Геродот или Плутарх, а главное — может запросто напрямую обратиться к их оригинальным текстам, то в случае Средних веков всё не так. Там и специалист редко когда сможет внятно рассказать, на кого именно при создании представления опирались, да он и не склонен лишний раз задумываться об этом. Вот и выходит у них скорее художественный текст, а не научное исследование.

Ярким примером тут может служить коллега и современник Бузескула Р. Ю. Виппер (2005 [1916]), труды которого, касающиеся Античности, приятно впечатляют критичностью и в целом высокой осознанностью. Например, историк не доверяет Диогену Лаэртскому, называя его «рассказчиком плоских анекдотов», «писателем донельзя мелким и недогадливым».

Плутарха же Р. Ю. характеризует как «добросовестного в собирании сведений», однако отмечает, что в его и Аристотеля сведениях об Афинах VII–VI вв. «нет почти ни одной достоверной черты», «не только не опираются на какие-либо исторические свидетельства, но они неудачно и неуместно сочинены». В итоге, из них «составляется картина, которая в целом неправдоподобна и фальшива». Аристотель, на его взгляд, в «Политии» «целиком зависит от тенденции своих источников». В общем и целом Виппер называет «недостоверной» афинскую историю того времени, отмечая, что для неё «подлинного материала … не было вовсе».

#mediev
⬅️⬆️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 5/14 ⤴️➡️

В отношении истории Спарты того же времени, на его взгляд, аналогично «необходима крайняя осторожность», поскольку у Ксенофонта, Платона и Плутарха «мы знакомимся не столько с различными описаниями лаконских порядков, сколько с чаяниями и программами, бродившими в публицистике эпохи упадка Греции». Эти «литераторы смело переносят теории наилучшего общественного строя и проекты реформ … на глубокую древность».

Читая, как Виппер не жалеет даже величайших, я не мог отделаться от мысли, что если хотя бы по минимуму применить такого же рода подход к источниковедению Средних веков, то от них и вовсе ничего не останется. При этом выяснилось, что у автора имеется сочинение и по этой эпохе — это наверняка настоящий клад, решил я.

Однако меня ждало разочарование: там вообще не имеется рефлексии на тему «а откуда мы всё это узнали», но просто ведётся неторопливое повествование от третьего лица, словно это какой исторический роман. В то время как история Греции у Виппера не обходится без ремарок о том, кто сообщает о том или этом, и насколько этому можно верить, средневековая им повествуется по принципу «Генрих IV сделал то-то, а Ричард Львиное Сердце — вот это». И такое отношение вообще присуще тем, кто берётся рассказывать об этой эпохе, исключения крайне редки.

Впрочем, apparatus criticus по Средним векам, конечно, существует, но как бы отдельно, носит словно ознакомительный характер, и нет такого изложения истории эпохи, которая бы опиралась на него в той же мере, какую мы видим у Виппера для Античности. Почему — становится понятно, стоит только взглянуть на ту беспощадную критику, которую на свою эпоху обрушивают авторы средневековых историографий.

Как пишет Е. А. Косминский (1963), у Эйнгарда лишь «проскальзывает … ряд конкретных данных из жизни реального Карла Великого», что он «не задавался целью дать … историческое произведение … литературные приемы преобладают … [у него] над историческим анализом». При этом его сочинение «пользовалось необычайной популярностью … его использовали хронисты».

Как мы видим, самим базисом сведений о Средневековье оказывается нечто глубоко сомнительное, отчего достоверность получается на уровне какого-нибудь фэнтези. Лучшие современные концепции, посвящённые исследованию широких аспектов Античности (например, в случае судов за неверие в Древних Афинах), предполагают полное удаление источников подобного «качества» из конструкции. Вот только в случае Средних веков нередко иных и не бывает.

Е. А. далее задаётся вопросом, «в какой мере средневековые хронисты точно передают факты», и уклончиво отвечает, «что они далеко не всегда точны», однако тут же пристыженно уточняет, что «даже в простых случаях, когда дело идет о констатировании какого-нибудь факта или изложении документа … это изложение дается крайне неточно. Что же сказать о более сложных исторических событиях, где приходилось устанавливать сложные причинные связи?» Sic!

«Средневековые писатели и не ставили перед собой задачу точного установления фактов и причинной связи между ними … работа по критике источников не представляла для них интереса и была им незнакома», сообщает он. Впрочем, Е. А. спешит обрадовать, что она затем появилась… чему «содействовало … то, что в средневековой Европе имело хождение огромное число всевозможных фальсификаций. Нам известно очень много фальшивок, входивших в историю».

Действительно, пишет Г. Эллингер (1884), «никогда так откровенно не лгали и фальсифицировали, как в эту эпоху». «Это справедливо не только по отношению к истории и публицистике, но и по отношению к официальным документам», продолжает О. Л. Вайнштейн (1940). «Количество грубых подделок, особенно в течение X–XII вв., превосходит всякое воображение».

#mediev
⬅️⬆️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 6/14 ⤴️➡️

Учитывая, что при этом на основе них выстроены целые миры, прав оказывается Богемик, убеждённый, что медиевист — это в первую очередь специалист по фальсификатам, и если избавить от них эту эпоху, там попросту нечего останется изучать. Так что нелюбовь медиевистов к критическому подходу объясняется легко: инстинктом самосохранения школы.

О. Л. называет «самым бесцеремонным» обращение «средневековых историков с фактами, которые ими извращаются или даже выдумываются … свою политическую или иную тенденцию историк раннего средневековья проводил преимущественно путем сочинения нужных ему данных». Причём позднее ситуация стала не лучше, а просто менее топорной: как говорит Вайнштейн, «в связи с историографией XII и последующих столетий» мы можем говорить уже «об относительно умелой фальсификации истории».

Здесь мы наблюдаем разительный контраст с эпохой, когда Цицерон требовал от историка одинаково убояться солгать и сокрыть правду. И действительно, «по фактическому содержанию, по форме, по технике обработки и подачи материала средневековые исторические произведения стояли … бесконечно ниже античных образцов», подтверждает Вайнштейн. «Эти произведения заполнены, прежде всего, различными чудесами, легендами, нелепыми измышлениями … [которые] хронисты [имели обыкновение] выдавать … за истину, не заботясь о критической проверке самых невероятных данных и … не подвергая их ни малейшему сомнению».

Древним же подобный настрой был вовсе не свойственен. Скептически воспринимал легенды и мифы уже логограф Гекатей, который начинает свой труд со слов: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется». Вот и Павсаний, «начиная … описание … смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы», убеждённый, что «рассказывается … многое … неверное … людьми … которые все, что они в дни детства слышали в хорах и в трагедиях, считают за истину».

Наконец, Дионисий, повествуя об истории Ромула и Рема, называет общим местом в среде его коллег убеждение, «что историческому сочинению не пристало ничего из мифологических россказней», отчего все они «насмехаются … над ручной волчицей, которая дала детям свои сосцы, как над полной нелепицей». Как легко заметить, людям того времени присуще в точности то же восприятие легендарщины, что и нам.

В Средние же века мы видим противоположное отношение. Согласно Вайнштейну, «по части объяснения исторических событий все дело сводится к тому, что „бог покарал“ такого-то за грехи, и он потерпел поражение либо умер, и т.д.» — т.е. тому, что он характеризует как «убогий провиденциализм». В то же время «попытки реалистического подхода к событиям представляют крайне редкое исключение». Г. фон Зибель (1885) убеждён, что люди тогда вовсе «не имели представления об исторически обоснованном суждении … исторической реальности … даже намека на критическое рассмотрение … фантазия всюду преобладала над рассудком».

Отношение же это идёт от (Блаженного) Августина Аврелия, который писал: «Мы опираемся в истории на нашу веру и на авторитет бога и убеждены, что все, противоречащее этому, безусловно лживо». Вайнштейн (1964) отмечает, что «эти слова как бы предвосхитили господствовавшие на протяжении целого тысячелетия после Августина отношение к истории и к исторической истине».

Впрочем, деградация случилась не сразу, и какое-то время прежняя образованность, к которой принадлежал и Аврелий, ещё держалась. Лишь «сo второй трети IX в. наступает заметный упадок историографии. Язык историка становится грубым и неправильным, изложение путаным; исторический кругозор авторов снова резко суживается: часто они ничего не знают … о том, что делается за пределами их области». Просто представьте, как бы звучал Геродот (который, скажем, даёт детальное описание Персидской империи, прежде чем подойти к описанию собственно её войны с греками) пребывай он на том же уровне.

#mediev
⬅️⬆️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 7/14 ⤴️➡️

Учитывая рассмотренную нами разницу (или скорее даже пропасть) в достоверности имеющихся представлений о двух периодах, может быть довольно странно наблюдать, когда их, тем не менее, пытаются совершенно «на равных» сопоставлять. Мало того: иногда можно услышать, что по итогу этого Античность ещё и объявляется проигравшей сопернику, якобы далеко обошедшему её культурно и технологически. Что представляет собой разительный контраст с классическим восприятием, которое привыкло видеть эту эпоху Золотым веком и утерянным раем, а последовавшие Средние века — величайшим упадком всех сфер жизни и цивилизационной ямой. Кто же прав?

Допустим из великодушия, что сравнение тут вообще может быть, и о Средневековье возможно рассуждать всерьёз, и рассмотрим, на чём вообще строятся подобные убеждения. Тут сразу же бросается в глаза то обстоятельство, что перед нами построение, которое впервые было вызвано к жизни вовсе не какими-то перевернувшими представления исследованиями этих эпох, но идеологией.

Всё началось, когда научно-технические успехи XVIII–XIX вв. привели к рождению у новоевропейцев веры в вечный, не знающий остановки прогресс, который будто бы может быть изображён на гипотетическом графике развития человечества уверенно восходящей линией. Согласно этому взгляду, регресса не существует, а при движении назад каждая следующая эпоха должна быть примитивнее предыдущей, а Античность и Древний мир в целом, таким образом, обязывались быть самыми отсталыми из всех.

Подобное мироощущение с тех пор уже никогда полностью не выходило из моды, вот и в наши дни при случае пришлось услышать от очередного обывателя нечто в духе: «Античность нравится? А каменный век тогда ещё лучше?». Удивляться тут нечему, ведь в СССР вульгарный прогрессивизм, являющийся плотью от плоти марксизма, почти до самого распада государства навязывался в виде единственно возможного взгляда на историю.

При этом в таковую догму он превратился далеко не сразу: согласно Жмудю (2021) «привычное … учение о социально-экономических формациях (рабовладельческой, феодальной, капиталистической и пр.) было разработано лишь в 1930-ых гг. в ГАИМКе». Прежде же Россия находились на передовой совсем иных концепций, следуя за Э. Мейером (1895), который, согласно Бузескулу, полагал, что «единого, непрерывного прогрессивного развития нет» и «с падением древнего мира развитие начинается сызнова; оно опять возвращается к тем первым ступеням, которые уже были пройдены».

Сам Бузескул активно придерживался того же мнения, а вместе с ним и Виппер (2021). А кроме них — выдающийся М. И. Ростовцев (1900), который был убеждён, что множество нюансов, касающихся древности, можно объяснить исключительно по аналогии с современностью, — ведь, пишет Жмудь, на его взгляд «развитие древней цивилизации в основном было аналогичным», «отличаясь от современной количественно, не качественно».

Хотя марксизм за пределами стран, в которых он установил свою диктатуру, утратил популярность и всякое влияние ещё начиная с сер. XX в., прогрессивизм нашёл новых последователей в лице самих медиевистов, которым оказалась очень по вкусу идеология, возвеличивающая их традиционно принижаемую эпоху. Согласно Э. Уилсону (2002), где-то с 60-ых гг. того же века такие люди как М. Блок, Л. Уайт и др. во всеуслышание объявили Средние века «временем технологического развития и прогресса, беспрецедентного для какой-либо предшествующей эпохи». При этом свой тезис они доказывали преимущественно через принижение достижений Античности.

#mediev
⬅️⬆️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 8/14 ⤴️➡️

Праздник длился где-то до нач. 90-ых, когда исследователями было доказано, что и самые смелые прежние предположения об успехах древних даже близко не отражали истины: по замечанию И. Морриса (2013), «последствия распада Римской империи, которые многие исследователи после 1960-ых взяли за правило преуменьшать, теперь зияют ещё сильнее». Как установил Б. Уорд-Перкинс (2005), после гибели империи её бывшим регионам понадобились века, чтобы вернуться к доримскому уровню развития.

Согласно Мейеру, вместо линейного прогресса следует говорить о двух последовательно сменившихся циклах, первый из которых, замечает Жмудь, начался во времена Гомера, в эпоху, которой «наиболее соответствует европейский феодализм». И действительно, период, следующий за т.н. «катастрофой бронзового века», иногда называют «греческими Тёмными веками» или же «малым греческим Средневековьем». Как и те, другие, эти Средние века тоже были инспирированы великим упадком всех сфер жизни после коллапса прежней, куда более развитой микенской цивилизации.

Вот и Бузескул упоминает «тот период греческой истории», «который некоторые новейшие исследователи не без основания сравнивают с западноевропейским средневековьем». В числе таковых первым он называет Мейера, который полагал, что «в древней Греции были свои „средние века“», относя к ним период, «начинающийся переселениями племен, вторжением дорян». И действительно, в эту, как он её называет, «эпоху Гомера и Гесиода», мы наблюдаем весьма характерную картину: «резкое разграничение наследственных сословий, господствующее положение землевладельческой военной знати, все усиливающаяся зависимость крестьянства».

Вслед за П. Видалем-Накэ (2001 [1981]) хочется спросить: «Должны ли мы … отказаться от сопоставления воинских порядков средневекового Запада и гомеровского общества на том основании, что одно из них, по терминологии Маркса и Энгельса, принадлежит к „рабовладельческой“ общественной формации, а другое относится к „феодальному“ периоду?»

И действительно, у Гомера описано общество, пребывающее в состоянии феодальной раздробленности и вечного междоусобия, которое прерывается разве только для совместных набегов — вроде похода на Трою. Но даже в этом случае никакого согласия не наступает: как отмечает Виппер, «главного басилея плохо слушаются, с ним резко препираются; на войне нет общей команды; битва распадается на схватки отдельных дружин и ополчений, приведенных разными вождями; в свободное время отдельные герои совершают самостоятельные набеги. Иногда кажется, что Агамемнон — настоящий слабый король феодального времени, окруженный могущественными вассалами и часто встречающий их нежелание повиноваться». Его власть номинальна, он лишь primus inter pares, «король-сюзерен среди сеньоров-пэров Средневековья».

«Многое в быту и понятиях напоминает раннее европейское Средневековье», подытоживает Р. Ю., и в первую очередь это сам casus belli Троянской войны, который когда-то полагали мелочным и нереалистичным, «но если иметь в виду характер этой сеньориальной эпохи, то мотив, из-за которого греческое воинство прибыло под Трою, окажется вовсе уже не столь фантастичным. Из-за таких … оскорблений семейной чести предводитель действительно способен был двинуть все свое воинство».

Итак, феодализм уже был, и даже, судя по всему, является неким базовым состоянием «по умолчанию», в которое цивилизация возвращается, пережив упадок. Понятное дело, подобное восприятие оказалось (и продолжает быть) совсем не близко медиевистам, которые, напротив, пытаются его видеть некоей особой технологией, которая просто не могла ещё быть известной Античности.

Наиболее известным апологетом такой точки зрения стал Л. Т. Уайт (1962), убеждённый, что это изобретение стремени позволило коннице вдруг резко начать доминировать над пехотой, что в итоге и привело к появлению рыцарей, и так, собственно, произошёл феодализм.

#mediev
⬅️⬆️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 9/14 ⤴️➡️

Насколько можно судить, в отечественных реалиях вообще мало кто в курсе, что последовавшая далее great stirrup controversy полностью разгромила все построения Уайта — при том, что научное сообщество сразу же приняло их весьма прохладно. Уже Дж. Огилви (1966), хотя его критика и была поверхностной, замечал, следуя за Ч. Оманом (1924), что французский конный копейщик смог начать доминировать на поле брани только из-за исчезновения с неё высококачественной пехоты: итак, дело было не в эффективности ударной конницы (mounted shock troops, в контексте наших дней это переводят как «штурмовая группа»), но в некомпетентности её противников.

А вот Б. С. Бакрак позднее (1990) возражал уже так основательно, что, как замечает К. Р. ДеВри (2003), «тезис, будто это стремя привело к появлению феодализма, как минимум на настоящий момент мёртв». Ведь, как выяснилось, этот элемент сбруи вообще почти никак не влияет на качества кавалериста.

Однако Уайт не сдавался, теперь в число открытий, без которых немыслим феодализм, записав подкову, которая, как долгое время считалось, появилась не ранее IX – нач. XI вв. Однако вслед за тем, сообщает Ньюфилд, предсказуемо выяснилось, что она была прекрасно известна уже в Античности.

Проблемой тут, согласно У. Н. Бейтсу (1902), было то, что железной подкове очень тяжело сохраниться, ведь любой образец должен был давно обратиться в прах под воздействием кислорода. Другое дело бронза: подковы из этого металла были известны не то, что грекам с римлянами, а сразу этрускам, причём найденные в 1897 г. образцы от ок. 400 г. до н.э. уже содержат отверстия, в которых присутствует железная крошка, когда-то явно бывшая гвоздями или заклёпками.

Так очередная попытка выставить феодальную эпоху следствием прогресса и развития по сравнению с предшествующей привела к доказательству совсем противоположного. Причина к ней возвращения оказалась в упадке, катастрофическом падении общего уровня, отчего и случилось возрождение рыцарей.

Действительно, иные называют так любую боевую единицу, которая является эффективной только за счёт контраста с невероятно понизившимся уровнем большинства остальных. Так, А. А. Свечин (1928 [1926]), также убеждённый в том, что «в доисторический период Греция переживала феодальный строй», утверждает, что в те времена бой «решается поединком рыцарей, героев обеих сторон».

Его аналогия крайне удачна: ведь гомеровский герой, как и новоевропейский рыцарь — это «человек большой силы духа и тела, развитой с молодости соответственным воспитанием, обладатель прочной репутации», а также «обладатель дорогого … крайне редкого предохранительного вооружения, делающего его неуязвимым для гнущихся и ломающихся копий и мечей простых смертных … такой герой, разумеется, был ужасен, наводил панику на рядовую массу, не сплоченную в одно целое, не имевшую чувства взаимной выручки … Секрет успеха героя заключается в отсутствии сплоченности массы».

То же замечал уже Аристотель: «Без тактического порядка тяжело вооруженная пехота ни к чему не пригодна, и так как в древние времена этого не знали, и не было искусства, то сила войска покоилась на коннице». Позднее, начиная уже с греческой архаики, всё меняется, однако в затем мы можем наблюдать «вечное возвращение» к описываемой философом ситуации. Так, именитый Г. Дельбрюк (1996 [1900]) сообщает, что «на протяжении всего средневековья … функции … пехоты … ограничиваются рамками вспомогательного рода войск» и вообще она тогда «перестала существовать как тактический организм». Он убеждён, что «в средние века отсутствует такая регулярная армия, какую мы видим в древности и в новейшее время».

Итак, уровень самих рыцарей был впечатляющ только на фоне остальных современников, но никак не в сравнении с древними: тот же Дельбрюк отмечает, что тогда «того, что мы называем дисциплиной, что имели римские легионы и вновь имеют современные армии … не было»; он даже сомневается, «уместно ли это слово здесь».

#mediev
⬅️⬆️ «О ничтожности Средних веков и их „вечном возвращении“», 10/14 ⤴️➡️