# зубы мудрости

- кстати про зубы. Зубы у меня лечены-перелечены, лет до 30 лечить боялся жутко, по возможности избегал. Где-то около 30 собрал волю и деньги в кулак, пошел сдаваться дантистам. Ходить пришлось больше полугода по три раза в неделю, часто часа по 2-3, пока все не вылечили. После первых десяти раз бояться стало слишком уже утомительно, стало просто иногда больно, ну и ладно. (экспозиция работает)

- прошло 10 лет: на днях зашел на осмотр — вышел без четырех зубов, и с тремя вкрученными в челюсть саморезами-имплантами, и на этом еще не все, кажется.

- за это время помимо всякой психотерапии (т.е. ~ попыток не убегать от людей и переживаний), я стал медитировать. Последние лет 7 медитация, “практика”, это большая часть жизни для меня, но я почти никогда и ни с кем об этом не говорю. Какая разница между жизнью и “практикой” я тоже не знаю, но ладно.

- к чему я это: я очень боялся и зубной боли, и лечения; cейчас, спустя 10 лет, не боюсь совсем, боль — ну, боль. На психологическом уровне замечательно. Можно сказать “медитируйте, это помогает научиться выдерживать эмоции”, и это даже правда, но это ведь не все.

- я медитирую по-буддистски, то есть пользуюсь одним из буддистких способов разметки опыта/самонаблюдения (в какой-то интерпретации). В частности: у неудовлетворительности всего происходящего три воспаленных корня — влечение, неприязнь, неведение. Что бы ни происходило, на достаточно тонком уровне постоянно хочется с этим что-нибудь сделать: если происходящее нравится, то продлить, чтобы оно продолжало происходить, если не нравится — прекратить, чтобы оно перестало происходить, все остальное просто не замечать и не испытывать. Каждое из этих трех действий требует *усилий*. Можно пытаться одно компенсировать другим: если чего то хочется избежать, наоборот обращать на это внимание — “замечайте ощущения в теле”; если за что то цепляетесь, не поддавайтесь, выдерживайте паузу — “не обращайте внимания на мысли, это просто мысли”; и в целом — “будьте более внимательны, не теряйтесь”. И это хорошие базовые инструкции, но в какой-то момент становится заметно, что, еще раз, каждое из этих действий это опять *усилие*, некоторое сжатие, и легкая диссоциация в результате.

- в этот раз с зубами все это стало особенно заметно. В том числе и потому, что этом контексте есть телесные воспоминания о страхе, о боли, и о страхе боли, это очень насыщенная текстура опыта, но мне теперь очень интересно как он разворачивается, интересно как скручивается страх, интересно как вспыхивает боль. Проблема теперь совсем другая, и любопытно, что мучает она едва ли не больше чем явные боль и страх тогда. Теперь, даже если я пытаюсь оставаться со всей возможной для меня полнотой сенсорного восприятия, все равно, во-первых, это *усилие*, я вгрызаюсь; во-вторых — очень тонкая, но все же есть дистанция: я, наблюдающий, тут, а все оно — там. Как не сжиматься и не городить это различие — вот это вопрос. (После этого есть всякие способы преодоления наблюдателя и так далее, понятно)

- “медитируйте, или не медитируйте, но найдите способ вникнуть в происходящее, не цепляйтесь за него, не отпирайтесь от него”, будьте здоровы

Джон Апдайк. Кентавр

Боль, как дерево, пускает корни у него в челюсти. Подожди, подожди! Кенни должен бы подождать еще несколько минут после укола новокаина. Но уже конец дня, он устал и спешит. Кенни был одним из первых учеников Колдуэлла, учился у него еще в тридцатые годы. А теперь тот же самый мальчик, только сильно облысевший, уперся коленом в подлокотник зубоврачебного кресла, чтобы было сподручней, и орудует щипцами, стискивает зуб, выворачивает его, крошит, как кусочек мела. Колдуэлл боится, что зуб раздробится в щипцах и останется торчать у него во рту обнаженным и оборванным нервом. Боль просто немыслимая: целое дерево, все в цветах, и каждый цветок рассыпает в мертвенно-синем воздухе грозди ярких, сверкающих желто-зеленых искр.

Колдуэллу кажется, что боль, распускающаяся у него в голове, — результат какого-то изъяна в его собственной работе, потому что он не сумел вложить в эту мятущуюся душу сочувствие и терпение; и он смиренно приемлет боль. Дерево становится невообразимо густым; ветви и цветы сливаются в единый серебряный султан, конус, столб боли, вздымающийся до самого неба, а в основании столба замурован череп Колдуэлла. Это пронзительно чистое серебро, в нем ни следа, ни капли, ни грана, ни крупицы примеси.

(вспомнил, что уже использовал когда-то для иллюстрации по той же теме)

читаю сейчас “Ecology of the Brain: The phenomenology and biology of the embodied mind” Томаса Фукса, которая начинается с критики нейробиологического редукционизма, и дальше возражает ему с феноменологических позиций. Потом, может, напишу поподробнее что-нибудь. Но вот по поводу нейро-редукционизма попалась статья Кендлера об истории “метафорической мозговой риторики” в психиатрии.

https://psyandneuro.ru/stati/a-history-of-metaphorical-brain-talk-in-psychiatry/

"сердцеед с несварением"

объявление: “Бережный психотерапевт. Сочувствую, $100. [номер телефона]”

“да, я хорошо подумал, просто неправильно. Да и сколько можно это обдумывать то, до дыр уже замыслил.”

Charles Taylor. Sources of the Self: The Making of the Modern Identity
—

«In our languages of self-understanding, the opposition 'inside-outside' plays an important role. We think of our thoughts, ideas, or feelings as being "within" us, while the objects in the world which these mental states bear on are "without". Or else we think of our capacities or potentialities as "inner", awaiting the development which will manifest them or realize them in the public world. The unconscious is for us within, and we think of the depths of the unsaid, the unsayable, the powerful inchoate feelings and affinities and fears which dispute with us the control of our lives, as inner. We are creatures with inner depths; with partly unexplored and dark interiors. We all feel the force of Conrad's image in Heart of Darkness.

But strong as this partitioning of the world appears to us, as solid as this localization may seem, and anchored in the very nature of the human agent, it is in large part a feature of our world, the world of modern, Western people. The localization is not a universal one, which human beings recognize as a matter of course, as they do for instance that their heads are above their torsos. Rather it is a function of a historically limited mode of self-interpretation, one which has become dominant in the modern West and which may indeed spread thence to other parts of the globe, but which had a beginning in time and space and may have an end.

[…]

But isn't there some truth in the idea that people always are selves, that they distinguish inside from outside in all cultures? In one sense, there no doubt is. The really difficult thing is distinguishing the human universals from the historical constellations and not eliding the second into the first so that our particular way seems somehow inescapable for humans as such, as we are always tempted to do.»

Charles Taylor. Sources of the Self: The Making of the Modern Identity
—

«[Bruno] Snell remarked on the absence in Homer of words that could happily be translated by our 'mind'. or even by 'soul' in its standard post-Platonic meaning, that is a term designating the unique locus where all our different thoughts and feelings occur. Homeric 'psychē' seems to designate something like the life force in us what flees from the body at death, rather than the site of thinking and feeling. If one asks 'where' such things go on in Homer's account of his heroes. no single answer can be given. Rather there seems to us to be a fragmentation: some things happen in the 'thumos', others in the 'phrenes', others again in the 'kradiē', 'ētor', or 'kēr', still others in the 'noos'. Some of these sites can be loosely identified with bodily locations; for instance. 'kradiē', 'etor', and 'kēr' seem to be identified with the heart, and 'phrenes' with the lungs. Richard Onians also makes a strong case for 'thumos' being originally sited in the lungs. In parallel to the multiplicity of 'mind' locations, bodily references are also usually to what we would think of as parts. The term 'soma', Snell argues, refers to the corpse. References to the living body are to. e.g .• the 'limbs'. 'skin'. etc .• varying as appropriate with the context.»

Иногда кажется, что главное в психологии это объяснить человека через обезьян, младенцев, или через электромясо головного мозга. Еще лучше совместить все три варианта, тогда вообще не человек, а загляденье, все так понятно, что и понимать больше нечего.

Обычно мне такое скучно, но Томаселло (Michael Tomasello. Becoming Human) правда через обезьян хорошо объясняет. Он вообще единственный, кого мне интересно читать по этому поводу. Про младенцев здесь тоже есть, объясняются через обезьян, онтогенез через филогенез. (В смысле индивидуальное развитие на своем уровне повторяет развитие вида).

Терапевту в психотерапии без теории индивидуального развития тяжело, грустно и непонятно что делать. Где там Эдип, где что, и какая разница, хотелось бы понимать. Томаселло по схожему поводу расставил точки на 9 месяцев, 3 года и 7 лет. Насколько я пока понимаю, это переходы к совместной деятельности и включению в культуру. Сначала, в 9 месяцев, совместное, диадное внимание\интенциональность, потом, в 3 года — коллективная интенциональность (триангуляция! Эдип! ну, наверное). (Коллективно обезьянопредки два этих этапа освоили ~400 тыс. и ~100 тыс. лет назад.) В 7 лет пробиваются зачатки разума, и затаскивают ребенка в общую культуру.

Пишет нормально, не нудит.

[Позже будет огромная цитата, которую никто не собирается читать все равно]

Michael Tomasello. Becoming Human: A Theory of Ontogeny
—

«I wish to describe and explain the ontogeny of uniquely human psychology, using as a starting point great ape ontogeny. Great apes engage in basic processes of perception, memory, and categorization, as well as more complex processes of intentional communication, prosocial behavior, and social learning. From this starting point, we may then attempt to identify the unique aspects of human psychology as they emerge ontogenetically over the first years of life.

[…]

Our specific proposal is that the ontogeny of human cognitive and social uniqueness is structured by the maturation of children’s capacities for shared intentionality. Mirroring the phylogenetic sequence, this maturational process unfolds in two basic steps: first is the emergence of joint intentionality at around nine months of age, and second is the emergence of collective intentionality at around three years of age.

[…]

My attempt in what follows is to use this neo-Vygotskian framework to explain the origin and development of children’s species-unique forms of psychological functioning during the first six years of life.»

Michael Tomasello. Becoming Human: A Theory of Ontogeny
—

[ ## Three years old ]

«…age three is a crucial transition point. For most of human evolutionary history, this is the age of weaning, when children start taking their first independent baby steps into the wider world. It is thus at this age that they begin having independent and meaningful interactions with peers, inaugurating what some scholars have dubbed “the two social worlds of childhood”: (1) interactions with knowledgeable and authoritative adults, who provide key experiences relevant to the transmitive dimension of culture; and (2) interactions with coequal peers, who constitute especially challenging partners for social and mental coordination in collaboration and communication, thus providing key experiences relevant to the coordinative dimension of culture. The claim is thus that children before the age of three are mainly adapted for eliciting care and attention from adults, whereas after age three they are prepared for both culturally learning from adult pedagogy as such and developing new skills through coordinative interactions with peers.

[…]

Before age three, children’s executive regulation is mostly individual, as other primates’, although it often works on uniquely human cognitive and social content. After age three, children begin to socially self-monitor their communicative attempts to see if they are comprehensible and rational to others, and they begin to socially self-monitor the impression they are making on others so as to maintain their cooperative identity in the group. In addition, from age three children also collaboratively self-regulate their cooperative interactions with others. Thus, they make joint commitments with others in which “we” make sure that “you” and “I” each behave ourselves, as well as (implicit) collective commitments to the group’s social norms to which “we” make sure that both self and others conform. By engaging in such social and cultural self-regulation from three to six years of age, young children come to create the many and various kinds of self-reflective, normatively structured, and reason-based forms of thought and action that make them for the first time reasonable and responsible persons.»

[ ## Seven years old ]

A natural end point for this investigation is children of six to seven years of age. In the eyes of many cultural institutions and traditions, across many centuries and societies, children’s sixth or seventh birthday heralds their entry into the “age of reason.” In British common law, this is the first age at which a child may commit a crime. In the Catholic Church, this is the age at which a child may first take communion. In cultures requiring formal education, this is the age at which a child is ready for serious instruction in literacy and numeracy. And in traditional societies, this is the age at which a child is first given important independent tasks such as tending a flock, gathering firewood, or delivering a message (Rogoff et al. 1975).

Overall, children of this age have become, from a cognitive point of view, mostly reasonable—beings with whom one may reason, and expect a reasonable response in return—and they have become, from a social point of view, mostly responsible—beings whom one may hold accountable, and expect to hold themselves accountable, for their beliefs and actions. The result is nascent “persons,” who have taken a giant first step toward internalizing the culture’s norms of rationality and morality, making them for the first time capable of and indeed responsible for normatively self-regulating their own beliefs and actions.»

1

- человеку вообще по многим поводам неймется (экзистенция жмет), один из таких поводов — попытка балансировать между общностью с другими людьми и отдельностью от них.

- траекторию индивидуального развития по этому поводу можно очертить, например, так: (1) сначала у человека/ребенка есть задача социализироваться, войти в общность; (2) потом возникает задача индивидуации, независимости. [Можно и посложнее (Kegan. Evolving Self): траектория развития движется по спирали от стадии, на которой в большей степени осваивается совместность, к стадии освоения индивидуации, потом снова стадия совместности и т.д. несколько раз].

- если без конкретных предметов мысль удерживать сложно, “слишком абстрактно”,“покажите на обезьянке”, то хорошо, ладно, возьмем обезьян. Tomasello (*Becoming Human*): люди гипер-социальны, когнитивная и социальная уникальность человека — следствие способности к совместной интенциональности. Две главные точки в процессе развития этих способностей на индивидуальном уровне это 9 месяцев — диадное (на двоих то есть) совместное внимание, и 3 года — коллективная интенциональность. Коллективно обезьянопредки два этих этапа освоили соответсвенно ~400 тыс., и ~100 тыс. лет назад.

- то есть задача вхождения в общность решается в два этапа: сначала диадность, потом коллективность. (Потом индивидуация, если повезет)

2

Томаселло: «Радикально новый психологический процесс, возникший в это время [~ 400 тыс. лет назад], можно назвать совместной интенциональностью, основанной на совместной агентности [joint agency]. Совместная агентность [“a joint agent” — “сдвоенный агент”, почти “двойной агент”] включает в себя двух индивидуумов, которые имеют общую цель, структурированную совместным вниманием, и каждый из которых одновременно имеет свою индивидуальную роль и точку зрения. Это можно назвать двухуровневой структурой: одновременная общность и индивидуальность. Партнеры по совместной агентности взаимодействуют друг с другом диалогически, во втором лице [“ты”], лицом к лицу; со временем они нарабатывают друг с другом совместный опыт, основу, на которой строятся их совместные усилия. Создание совместной агентности — при том, что каждый партнер сохраняет свою индивидуальную роль и точку зрения — привело к появлению совершенно новой человеческой психологии, породившей новые формы познания [cognition] и социальности».

- тут надо важно степень гипер-социальности хотя бы через обезьян: человек становится человеком только через других людей, рефлексивное сознание каждому буквально втолковано другими (иначе получается Маугли), человек становится субъектом, ухватив себя как объект в этом совместном внимании. Тут можно говорить, что он после этого расколот надвое, навсегда травмирован Другим (ритуальная травма инициации в Мы?), в самом центре меня, в самом сердце — Другой т.д. Томаселло тут более спокойно, и естественно-научно пишет о возникновении способности к рекурсивным социальным рассуждениям, вроде “я думаю, что он показывает мне на сухую ветку, потому что знает, что я думаю о том, где мне взять новое древко для копья” (то есть перспективы двух участников оказываются вложены друг в друга), что исторически имело “колоссальные когнитивные последствия”.

3

- после освоения диадной совместности все становится только сложнее, возникает что-то третье. Идиллию младенца и матери нарушает Отец, разворачивается драма Эдипа; кроме Я и Ты, есть еще и какие- то Мы\Они, с которыми тоже приходится считаться.

Успешное освоение коллективности = подключение к общему источнику здравого смысла (common sense), который позже тоже приходится преодолевать. Здесь же начинается путаница, кому Супер-Эго мешает вырваться, а кому и das Man.

Томаселло: «современные люди [~150 тыс. лет назад] регулировали свои мысли и поступки не только на основе того, что, по их представлениям, другие люди думали о них, как это делали древние люди [~400 тыс. лет назад], но и руководствуясь нормативными стандартами группы. Они начали само-регулировать свои мысли с помощью принятых в группе норм рациональности, а свои действия — с помощью принятых в группе норм морали […]. Они спрашивали себя: «Что я должен думать? И что мне следует делать?»

[…]

«После трех лет дети начинают социально отслеживать свои попытки коммуникации, проверяя, понятны ли они другим, рациональны ли они. А также начинают социально отслеживать впечатление, которое они производят на других, чтобы поддерживать в группе свою идентичность индивидов, способных к кооперации. Кроме того, с трех лет дети также совместно саморегулируют свое сотрудничество с другими. То есть они принимают совместные обязательства, при которых «мы» следим за тем, чтобы «ты» и «я» вели себя должным образом. Так же принимаются (неявные) коллективные обязательства по соблюдению социальных норм группы […].»

«В целом, дети этого возраста [6-7 лет] с когнитивной точки зрения становятся в целом разумными существами, с которыми можно разумно обратиться и ожидать разумного ответа, а с социальной точки зрения — в целом ответственными существами, от которых можно ожидать, что они будут нести ответственность за свои убеждения и поступки.»

4

- пока у нас получается, что есть три переходных точки на пути индивидуального развития: (1) диадное сотрудничество, (2) коллективность и здравый смысл, 3) индивидуация

- базовая психотерапевтическая диагностика так или иначе различает проблемы, соответствующие подобным переходным точкам. Как-то надо отличать психотического пациента, пограничного и невротического (например). Или до-эдипального и всех остальных. И, можно сказать, что есть два направления работы по этому поводу: терапия, направленная или на социализацию, или на индивидуацию. (Понятно, что все это идеальные типы, то есть в действительности все может быть перемешано в большей степени)

[ продолжу потом ]

Елена Косилова. Психиатрия: опыт философского анализа
—

«Сейчас у психофизиологов стало складываться представление, что в основе аутизма лежат особенности развития мозга; повидимому, чаще всего — гиперсензитивность [Богдашина, 2011; Baron-Cohen, 2009; Gomes, 2008 и др]. Мы можем и по самоотчетам бывших аутистов [Юханссон, 2010] сделать вывод, что их сознание находится в состоянии перцептивной вовлеченности. Дать определение этому состоянию можно так: перцептивная вовлеченность есть захваченность всего сознания потоком внешних впечатлений, из которого сознание не выходит, в котором оно не производит никакого опознавания, никакого означивания и не создает никаких проектов собственного бытия. Не осуществляется и никакого осмысления. Это тотальное «здесь-и-сейчас». Понятно, что человек в таком состоянии ни о чем не думает. Однако при глубокой перцептивной вовлеченности отсутствие субъектности еще глубже, чем просто «ни о чем не думать». Здоровый человек может иногда ни о чем не думать, но опознавание, означивание и некоторые рудиментарные проекты он строит бессознательно, автоматически. При перцептивной вовлеченности отсутствуют в том числе и бессознательные акты сознания, полностью отсутствуют акты смыслополагания.»

Елена Косилова. Психиатрия: опыт философского анализа
—

«Здесь мы должны остановиться на теории О.С. Никольской о степенях аутизма [2008, Аффективная сфера как система смыслов, организующих сознание и поведение].

Никольская ведет отсчет от самых тяжелых случаев аутизма: первая степень — это дети абсолютно без речи, без каких бы то ни было попыток коммуникации, без осмыслен ной деятельности. Им свойственно полевое поведение с пассивно-пластичным вписыванием в ситуацию или стереотипии. Как она подчеркивает, то и другое является результатом по пытки полностью устраниться от воздействия среды, поскольку для таких детей вследствие крайней гиперсензитивности любое взаимодействие со средой невыносимо. […] Однако Никольская подчеркивает, что это базовая стратегия, которая всегда работает и при нормаль ном функционировании психики, мы только не замечаем ее работу, поскольку в норме над ней надстраиваются другие стратегии.

Вторая группа — это дети, которые приспосабливаются к суточному ритму. Причем заведенный распорядок должен поддерживаться без малейших отклонений, тогда субъект на ходит возможность вписаться в него. В этом случае, наоборот, реакция субъекта на событие оказывается катастрофической. Его собственное конституирование смысла слабо, но он оказывается способен уловить ограниченное количество внешне заданных смыслов (они завязаны на витально важные потреб ности: сон, еда и т.п.) — это и составляет смысловой мир его сознания. Событие, разрывающее цепь понятных смыслов, вызывает, как правило, возмущение и страх.

Никольская указывает, что здесь мы видим стратегию, которая изредка может встречаться в чистом виде в нормальном случае, но обычно тоже, как и первая, работает в фоновом режиме: стратегия адаптации к известным условиям. […]

Когда аутизм еще менее глубокий, в третьей группе, то появляются уже и собственные проекты действий. Никольская называет эту стадию «уровень аффективной экспансии». Это способность адаптации к неизвестным условиям, иными словами, как раз способность к проектам. Никольская пишет: «Часть помех, сбоев, нарушений стабильности перестают быть однозначно неприятными, более того, новизна вызывает интерес и сосредоточение. Этим уровнем неожиданное нарушение аффективного стереотипа может рассматриваться как проблема», другими словами, с этого момента субъект начинает узнавать события как события. Начинает ся настоящее конституирование смыслов.

Четвертый уровень — это, в описании Никольской, уже вообще не аутизм, потому что на нем основная стратегия — организация отношений с Другими. Имеется в виду, что чет вертая группа аутистов страдает недостатком этой организации. Это так называемые высокофункциональные аутисты. Часто приходится слышать, что легкий аутизм — то же самое, что и так называемый синдром Аспергера. Для последнего характерна только недостаточность социальной компетенции, больше никаких нарушений нет. […] ситуация сниженного коммуникативного уровня у легких аутистов не демонстрирует ничего особенного, кроме собственного этого сниженного коммуникативного уровня, все связи там психологически понятны (например, эти люди не любят общаться, не улавливают контексты шуток, не понимают тонких намеков: у них нет интереса к прослеживанию сложных смысловых связей).

Подытоживая учение Никольской о группах аутизма, мы видим, что отсутствие социальных контактов у нее не является причиной нарушений при глубоком аутизме. Причиной нарушений является крайняя гиперчувствительность, из-за чего субъект находится в постоянном избегании напряжения. Избегает он как людей, так и любые другие напряжения.»