Сны пионеров

Вообще лагерь ничего, но скучновато, потому что досуг мы должны организовывать сами, — сетует девочка Таня. — Дисциплина плохая.

Читая дневниковые записи пионеров, первым делом обращаешь внимание на сухость и сдержанность, с которой они написаны. Настя с Мастерской культурной медиации объясняет, что за последние полвека отношение к дневнику ощутимо изменилось: если сейчас мы привыкли записывать туда сокровенные чувства, то тогда люди чаще фиксировали в них повседневную жизнь, и дневники были не сентиментальными, но рутинными.

Жизнь была в общем резвая, мотаться приходилось целые дни, — пишет вожатый Дима, — То дежурство на кухне (нужно было открыть двести промасленных консервных банок с мясной тушенкой). То смотри за своим отрядом, чтобы никуда перед обедом не разбежались, вовремя построились и спали во время тихого часа.

Мы следим за тем, как девочка Таня в середине 60-х пытается социализироваться в безвестном лагере. От скуки она записывается на кружок художественного вязания и сетует маме на глупых сверстниц. Заметки пестрят забытыми словами, по которым безошибочно можно определить, кто, когда и где этот текст написал: Таню обижают воображалы, задаваки, вредины и нахалки.

Мы идем по лагерю и по ходу читаем записки. Настя с медиации не устает удивляться предметам советской действительности.

— Вы видели, чтобы на этих турниках кто-то занимался? Это перестало быть общественной практикой, — важно говорит Настя. — Но у них очень классная текстура, и они становятся потихонечку просто культурным артефактом.

Настя то и дело спрашивает у пришедших, какие впечатления у нас вызывают следы советской эпохи. С медиатором потрескавшиеся доски и облупленная краска обретают черты какого-то модного кора. Мы заходим в ДК. Со стен печально смотрят персонажи мультфильмов: львенок на черепахе, птичка во рту крокодила.

Настя рассказывает, что в таких местах исполняли так называемый танец по-пионерски: двое держатся за руки, но пляшут, отвернув головы в разные стороны — чтобы не покушаться на нравственность.

Панно снаружи ДК, под козырьком крыши, действительно производят необъяснимо жуткое впечатление: облезлый заяц играет на баяне, выцветшие лисы пляшут на лужайке — все это будто в тревожном сне пионера.

— Я правда начинаю в оптике жуткого на все это смотреть, — признается кто-то из школьниц, — вроде бы все такие милые, но что-то страшное.

С Таней в конце концов все хорошо: дисциплина стала получше, и девочка сразу повеселела. Вообще после чтения возникает ощущение, будто все эти дети были несчастны. Быть может, потому, что хорошие переживания обычно не рвешься записывать, в отличие от тяжелых.

Наконец мы выходим на берег Волги.

— Здесь есть яблоня, которая скорее всего выросла сама по себе, ее никто не сажал: сажают сортовые, а эта дикая. Скорее всего, какой-то пионер жевал яблоко, выкинул огрызок, и выросла яблоня. Когда-то давно она была совсем маленькой, и тоже наблюдала все, что происходило на территории этого лагеря.

Я представляю себя на месте этого дерева и радуюсь тому, что я все-таки человек.

Текст: Одиссей