Ты помнишь, как солнцем бывало раскрашено небо,
и облака, ровным строем вставая в ряд,
говорили друг с другом? Я снова их слышать хотел бы –
да больше при мне меж собою не говорят,

и воздух уже таким не бывает хрустальным.
Трудно пробраться – не через стену – застил,
чтоб кто-то чутким вниманьем своим к деталям,
мне, что таить, действительно бы польстил.

А снилось недавно, что прямо в одежде – в воду,
в зелёное лето сомнительным позавчера
окунался ли, падал... Свежесть вся эта вот бы
ко мне оставалась, словно во сне, добра.

Но только хвататься приходится за звучания
этого прошлого снега и прошлого сна,
и по прошлому облаку, честно сказать, заскучал я,
и, ртом вдыхая, улицы холод кусал.

Переулок выводит в Москву и навстречу ветру.
Сам переулок – Лихов, и в ветре лихо
снежинки кружатся. Решаю принять на веру,
что нет одинаковых, ведь не сличал бы их я,

и не различал бы, конечно, дома и прозу,
старую кладку и дрожь от молитвы в небе.
Я перешагивал линии, видел пользу
в том, не читать чтобы в транспорте и умерить

количество букв и слов, и часов работы.
Свежести улицы и декабря вдыхая,
улыбкой своею словно кусал я соты
медового солнца, смотрел, как оно сияло

и повторялось в стёклах и в крошках снега.
Подозреваю, коварен снег, неспроста ведь
он кутался в капюшона фальшивого меха
заросли – чтобы, наверно, в тепле растаять

и влагой умыть. А шалости больше, на кон
едва ли чего поставлено. Эти вихри
быстрых позёмок подслушали то, как дьякон
говорил, молодой и красивый, о Септуагинте.