Смыслы постепенно растворяются в холодном тумане сумерек. Влечения оседают каплями. Они, уже почти утратив способность нести на себе Желание, остаются лишь грязными подтеками на поверхностях, следами. Все уже окончательно, бесповоротно случилось.

Горечь сожаления — последнее, что объединяет разрозненные фрагменты рассыпающейся жизни. Ни влюбленность, ни злость на это уже не способны.

Цвета смешиваются, все стремится к тишине и темноте. Возвращение к предвечной тоске — той, что до слов и объектов, до проектов и отношений.


Прости меня без остатка
Я играл в эти игры слишком долго
Погода в доме в основном состоит из осадков
В том виноват мудила синоптик, а не мой сломанный компас
Ком негативных эмоций оставит без когнитивных способностей
Блять, Бог простит. И камень плавится пятном на совести
Все пятьдесят оттенков серого в черте Ленобласти
Познать и сделать себе новые замки из воздуха —
Да похуй все, я буду нажигать плюхи и в космосе
Осень несется от Просвета, веткам фиолетово
В ночных огнях Сиэтла или под питерским небом
Я чертовски предан этому смыслу моей вселенной
Но это жрет меня, сука, без хлеба
Схема всегда одна, ведь если слабина в корнях
И в черноземье, Заозерье, в человеке рос сорняк
Неврозы и не в прозе будет сказано в ссоры и казусы
Я заебался бить прожектором чистого разума
Истина только кажется, а мы туда же всё
Опять кидаем порох в отсыревший от ссоры костёр
И отчуждение растет, как завещал дедуля Фромм
И видно, мы клятвы даем, чтоб после запускать их по ветру
Если стихи — стриптиз души, то тут я голый труп
Мы завершили полный круг, итогом под минорный луп
Станет предательский куплет и, видимо, я слеп и глуп
Но так и не осилил разглядеть в этом сплине судьбу

#Entwurf
#СлаваКПСС

Одна из лучших работ Славы, при этом почему-то малоизвестная.

О растяжимости нормы

Я хорошо помню ощущение первых дней. Пост «Лентача», состоящий из одного слова — «пиздец». Тогда казалось, что все это настолько противоестественно, что просто не может долго продолжаться. Никто ничего не понимал. Посреди реальности образовалась дыра, куда валилось все. Казалось, что ужас перед ней — первое по-настоящему существенное основание для консолидации общества. Которой не случилось ни в 2018, ни в 2014, ни в 2011. Wishful thinking: ужас, в отличие от страха, по определению не может быть основанием.

Те, кто были около власти, вышли из этого замешательства быстрее. Все их усилия первых дней были направлены на то, чтобы подать происходящее пусть как хоть в какой-то степени, но нормальное. Технически это было сделано хорошо. Аппарат пропаганды, над которым было принято смеяться, через серии дискурсивных операций смог поэтапно навязать интерпретацию, при которой происходящая ебань могла восприниматься многими как нечто почти даже приемлемое. Выбора не было, и потерь почти нет, и не война, а операция. И вообще все ради любви. Немножко только подождите.

После стабилизации символического порядка началось исследование пределов его растяжимости. Срочники? Нет, конечно, только контрактники. Да и те могут написать отказ. Удары по жилым массивам? Нет, только военные объекты, ювелирная работа. И вообще сражаемся с нациками, которые держат украинских солдат чуть ли не в заложниках. Зэки на фронте? Да бросьте, это слухи. Хотя да, чуть-чуть, но это же лучше, чем гнать туда ваших детей? Никакой мобилизации, мы же не воююем. Ну, может, разве что только частичная. И никакой ядерной войны.

Все это охватывается даже не метафорой про лягушку, которая, кстати, вопреки всеобщему убеждению, выпрыгивает, а не варится заживо. Скорее, здесь вспоминается известный парадокс корабля Тесея: если проект корабля сохраняется, но его детали постепенно меняются, осуществляется перманентный ремонт, то остается ли он все тем же? Аристотель ответил, что да: ведь его форма, формальная причина, сохраняется.

Но, если не ограничиваться ремонтом, а, прямо в море перестраивать корабль, сегмент за сегментом, от корпуса к обшивке — он будет восприниматься все равно как тот же. Только нужно делать это постепенно: если менять форму потихоньку, то никто не заметит разницы. Нормальность как будто бы все та же, она никуда не девалась.

Людей пугает новое. То, что разрушает сложившийся порядок, обескураживает. Людям не нравится, когда их реальность перестраивается, их это фрустрирует. Но, если избегать эффекта новизны, вводить изменения по чуть-чуть, поддерживать приемлемый уровень дефицита удовольствия, то открываются практически неисчерпаемые возможности гибкости формы. И совершенно неважно, насколько жестокой, людоедской будет эта новая норма.

#проходящее

На перекрестке
времени и пространства
стою
торгую
днями своей жизни
подходите
покупайте
вот этот свежий
с красными боками рассвета
их сорвали
руки любимой

Смотрю на них
плачу
обливаю слезами
белой кровью воспоминаний

#Бурич

«Способность к воображаемому, присущая западному человеку, получающая завершение в христианстве, — это способность переносить смысл в то самое место, где он потерян в смерти и/или бессмыслице. Сохранение идеализации: воображаемое — это чудо, но в то же время это распыление чуда — самообман, ничто, кроме сна и слов, слов, слов... Оно утверждает всемогущество временной субъективности — той, которая может высказать всё, включая смерть».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева
#Лакан

К этому вспомнился фрагмент из Лакана, как раз о пределах воображаемого: «...женщина предостерегает его, указывая на то, чем она может в качестве означающего обернуться. Я не что иное — говорит она, — как та пустота, что ты обнаружишь в моей клоаке, чтобы не сказать хуже. Подуйте туда, и посмотрите, насколько вашей сублимации хватит».

II.

Внутри меня огромное тлеющее солнце.

Во всем мире не осталось ничего невинного. От мема с выдрой в тг-канале до выражения лица женщины из порноролика, от названия кафе до улыбки сына — все прошито ассоциативной связью, ведущей к пульсирующей дыре.

Иногда я с силой зажмуриваюсь и пытаюсь приостановить движение по этим цепям. И тогда все замирает, оказываясь как будто за толстым стеклом. Слова осыпаются струпьями старой краски. Означающие цепочки не рвутся, а просто ложатся на пол. Валяются под ногами и шуршат, как листва. Но надолго меня не хватает.

По-детски обижаюсь на время за невозможность ни вернуться в состояние «до», ни прыгнуть в «после», что бы там ни было. Только длящееся бескрайнее «здесь», иногда прерывающееся на сон, в котором я вновь и вновь вижу твои глаза.

#Fetzen

«Смерть непредставима во фрейдовском бессознательном. Но, как мы видели, она отмечается в нем интервалом, пробелом, разрывом или разрушением представления. Следовательно, для имагинативной способности Я смерть как таковая сигнализируется посредством изоляции знаков или же посредством их банализации, доходящей до их полного опустошения...

Соперничая с эротическим витализмом Я или же ликующей изобильностью экзальтированных или гнетущих знаков, выражающих присутствие Эроса, смерть превращается в отстраненный реализм или, более того, в воинственную иронию — таковы «танец смерти» и лишенная иллюзий распущенность, проникшие в стиль художника. Я эротизирует и означивает навязчивое присутствие Смерти, отмечая изоляцией, пустотой или абсурдным смехом свою собственную воображаемую уверенность, которая поддерживает его жизнь, то есть крепит его на игру форм. И наоборот, образы и идентичности — кальки этого победоносного Я — оказываются отмеченными неприступной печалью».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева

Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

…

Король Альберт,
все города
отдавший,
рядом со мной задаренный именинник.

#Маяковский
#Fetzen

Как человек, а не просто имя, Глеб Павловский возник для меня в первом десятилетии века, когда я услышал от друга, тоже филолога-классика, что старший коллега, заметный своей оригинальностью античник, променявший древность на какую-то современную политику, тяжело болен и что Павловский с ним самоотверженно возится и всеми способами помогает с лечением. Простая убедительность этого доброго дела в отношении общего знакомого словно бы уравновесила, если не перевесила для скептически настроенного рассказчика нахождение Глеба Павловского где-то в районе государства и его действующего руководства, которые в тот момент меня порой настораживали, а другу казались заведомо отвратительными.
 
 Словно члену какого-нибудь христианского братства, которому рекомендовано не уходить из мира, а идти в него как можно дальше и выше ради торжества благой цели, мне, даже с небольшим личным опытом государственной службы, кажется понятным желание творить коллективное добро, пройдя поближе к рычагам общественной машины. Когда ты один из главных конструкторов, надежда на модернизацию и ответственность за работу машины могут удержать надолго, так что и не заметишь, что машина начнет использовать тебя. В таком положении сейчас многие тысячи. Но не Глеб Олегович, он заметил. 
 
Проход мыслителя через машинный зал дает особую, конструкторскую оптику, отличную и от опыта отставника (всегда банального, несмотря, казалось бы, на близость к тайне), журналиста, и университетского профессора. На выходе из машинного зала мы получили одного из самых оригинальных политических мыслителей, писавших по-русски, отличающихся и от тех, для кого политическая мысль — продолжение журналистики, и от тех, для кого она продолжение эрудиции. 
 
Ему очевидно не хватало русского языка политического анализа (этот язык и сейчас только формируется, словно грамматики молодых наций), и поэтому его тексты, немного гераклитовские, были поиском этого нежурналистского способа описывать современность. Осознавая отсутствие этого языка, знаменитый Павловский спокойно соглашался с редакторскими просьбами переписывать текст, бывало, и по два-три раза, внося ясность и освещая темные переходы. Многие важные мысли я услышал от него задолго до того, как они стали почти общим местом, в том числе и то, что отечественная система в ее нынешней форме — это машина эскалаций и она логическим образом примет форму войны. Многие из тех, кто сейчас уравнивает Россию и войну, в то время горячо отрицали бы то, что он со спокойной грустью предсказывал. В общении был просто приятным, спокойным, добрым и умным собеседником, который охотно отзывался, приходил, когда звали, и я ни разу не слышал, чтобы кого-то злословил. 
 
Вечная память, Глеб Олегович, и вечного мира. А недописанный последний текст, о котором договаривались, он теперь будет закончен не на бумаге, а в нашей жизни. Верю, что с вашим участием и с хорошим концом.

«Выйдя из отеля, я отправился к сестре, переступая через лужи растаявшего снега, в которых отражалась синева неба. На деревьях в парке, вдоль которого шла улица, ветви и листья были черными. Мало того, у всех у них были перед и зад, как у нас, у людей. Это тоже показалось мне неприятным, более того, страшным. Я вспомнил души, превращенные в деревья в Дантовом аду, и свернул на улицу, где проходила трамвайная линия и по обеим сторонам сплошь стояли здания. Но и здесь пройти спокойно хоть один квартал мне так и не удалось.
— Простите, что задерживаю вас...
Это был юноша лет двадцати двух в форменной куртке с металлическими пуговицами. Я молча на него взглянул и заметил, что на носу у него слева родинка. Сняв фуражку, он робко обратился ко мне:
— Простите, вы господин А[кутагава]?..
— Да.
— Я так и подумал, поэтому...
— Вам что-нибудь угодно?
— Нет, я только хотел с вами познакомиться. Я один из читателей и поклонников сэнсэя...
Тут я приподнял шляпу и пошел дальше. Сэнсэй, А[кутагава]-сэнсэй — в последнее время это были самые неприятные для меня слова. Я был убежден, что совершил массу всяких преступлений. А они по-прежнему называли меня: «сэнсэй!». Я невольно усматривал тут чье-то издевательство над собой. Чье-то? Но мой материализм неизбежно отвергал любую мистику. Несколько месяцев назад в журнальчике, издаваемом моими друзьями, я напечатал такие слова: «У меня нет никакой совести, даже совести художника: у меня есть только нервы…»

См. «Зубчатые колеса»

#Акутагава

Позже эту фразу — «у меня нет совести, у меня есть только нервы» — произнесет в своем монологе Писатель из «Сталкера» Тарковского.

Всполох всеосвещающей полноты Желания, мгновение, в которое оно, обычно ускользающее, насыщает собой речь, встречается с языком, часто оказывается возможным только вблизи смерти. Иногда мучение и смерть — цена собственного слова, его следствие: так было, например, в случае учителя Есенина, поэта-гомосексуала Николая Клюева, так и не сумевшего наступить на горло собственной песне и начать писать «нормальные» стихи.

Но порой полнота собственной речи настолько страшна, что человек будто бы сам стремится быть ближе к смерти, потому что лишь рядом с ней у него хватает силы на то, чтобы вынести свой собственный голос, чья чистота сама по себе становится угрожающей /ведь все наше существо построено на разного рода лжи/. И тогда смерть выступает не только следствием, но и условием наполненности речи. Встречи с собой, собственным Желанием.

Возможно, именно это случилось с Еленой Ширман, которая осталась работать редактором агитгазеты в Ростове, зная, что город со дня на день должны взять немцы. Только эта близость к гибели позволила советской пропагандистке создать абсолютно неконвенциональный стих, резко выбивающийся из всего, что она писала прежде. Стало быть, предельный текст. Пишут, что он был в тетрадке, которую нашли на месте её казни.

Кстати, там, в Змиёвской балке, тогда же, в августе 1942 года, была расстрелена Сабина Шпильрайн.

#Ширман
#Entwurf

Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждым днем удается все хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастые скудные встречи —
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени.

…Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными, как речь докладчика,
Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
...Ты требуешь от меня благоразумия,
Социально значимых стихов и веселых писем,
Но я не умею, не получается...
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка»,
И сердце мое останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжелым взглядом и тяжелой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жесткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,
Бездарны, как моя жизнь, как все чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
Поэтому я нарушаю все запрещения
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть.

...Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою —
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои — конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,
Нормированные и обезжиренные, как консервы,
Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.
(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)
...Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана,
Ты идешь по залу, живой и светящийся,
Ты проходишь сквозь меня как сновидение,
И я не слышу твоего дыхания.
...Твое тело должно быть подобно музыке,
Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,
Захлебнуться ею, как морским прибоем.
(Эти стихи последние, и мне ничего больше не совестно.)

Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)

...Я могла бы пройти босиком до Белграда,
И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твое сердце,
Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо
Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела —
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты — впервые — меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.

#Ширман

Мне страшно не вернуться к чудоцветам,
твоим глазам живого изваянья.
Мне страшно вспоминать перед рассветом,
как на щеке цвело твое дыханье.

Мне горько, что безлиственным скелетом,
засохший ствол, истлею в ожиданье,
неутоленным и неотогретым
похоронив червивое страданье.

И если ты мой клад, заклятый роком,
мой тяжкий крест, которого не сдвину,
и если я лишь пес, бегущий рядом, —

не отбирай добытого по крохам
и дай мне замести твою стремнину
своим самозабвенным листопадом.

пер. А.Гелескула

#Лорка


Конец стихотворения Федерико Лорки отчего-то связан для меня с первой частью «Триптиха» Владимира Бурича:

Разреши мне собрать
падалицу звезд
в твоем саду

На краю встанем однажды,
Где море, всё в жёлтых пятнах,
Уже тихо идёт
К гавани сентября.

И отдохнём
Вверху, в дому цветов увядших,
Где срывается со скал
Ветер вниз и поёт.

А тополь ронит,
Колеблясь в лазури вечной,
Уже засохший лист
На твоей шее заснуть.

Перевод Ф. Сологуба

#Fetzen
#Гейм

Немного компаративистики

Boulevard Depo в своем творчестве довольно часто использует референсы к классике. Причем это не отсылки ради отсылок, а развитие хорошо известных мотивов в новых контекстах. В первую очередь, вспоминаются, конечно, DRUГ («Песня о друге» Высоцкого) и Friendly Fire («Черный человек» Есенина).

Но интересно, что к военной песне «В землянке» (муз. К. Листова, слова А. Суркова) помимо Depo обращались и с другого конца русского рэпа: у хорроркорщика Алексея Турчинского еще в 2010 году был трек «Сто шагов», который буквально является кавером на нее.

Во всех трех вариантах лирический герой страдает из-за разлуки с Женщиной — разлуки, которая вот-вот превратится в окончательный разрыв. В оригинальной песне 1942 года это обусловлено близостью гибели в бою:

Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти — четыре шага.

Герою «4 шагов» Depo если и грозит смерть, то только метафорически: устав от переизбытка объектов вокруг, он соскальзывает в меланхолию и немоту, и связь с Ней — последнее, что удерживает его на поверхности, последнее, что способно задевать его:

Ты сейчас так далеко, далеко
А между нами снега и снега
Мне до тебя дошагать нелегко
А вот до смерти четыре шага
Я запою разлуке назло
И на щеке задымится слеза
Мне и в холодной Сибири тепло
Покуда ты ждёшь меня, будто Святая

Вариант Турчинского наиболее экстравагантен. Разрыв уже произошел: Женщина буквально умерла. Но провалившийся в психоз герой отказывается принимать этот факт. В его мире это все еще лишь разлука, нечто временное — нужно только добраться до Ее тела и некрофилически соединиться с ним:

Ты теперь далеко, далеко под землей,
Между нами толстые слои почвы,
Дойти до тебя не легко —
Откопать тебя, сука, будет проще.

Пой, гармонь, ветру назло,
Заплутавшее счастье зови,
Стало в нашей землянке тепло
От моей негасимой любви.

Я любовь, что в душе, как маяк,
пронесу сквозь тоску и бои,
чтоб увидеть, родная моя,
мне холодные губы твои.

#Entwurf

К теме эстетики алхимических текстов. Образы меланхолии в алхимии:

«Подлинным ключом к произведению является эта чернота в истоке его действий <... > Чернота — подлинный знак совершенного решения. Тогда материя распадается на порошок более тонкий <.. .> нежели атомы, которые крутятся в лучах солнца, и эти атомы преобразуются в неизменную воду. Философы называли этот распад смертью <...> адом, тартаром, мраком, ночью <...> могилой <...> меланхолией, помраченным солнцем или солнечным затмением, а также затмением луны. То есть они называли его всеми именами, которые могут выражать или обозначать разложение, распадение и черноту. Именно она дала философам материю для такого числа аллегорий, говорящих о мертвецах и могилах...»

«Оставьте солнечное тело гнить в течение тринадцати дней, и по истечению этого срока гниль станет черной как чернила, но ее сердцевина будет красной как рубин или карбункул. Возьмите это сумрачное солнце, затемненное объятиями его сестры или матери, и положите в перегонный куб».

«Меланхолия означает гниение материи <...> Это имя дали материи черного цвета — несомненно, потому что в черном цвете есть нечто печальное, как черная и переваренная желчь, которая создает мрачные и мертвящие пары». «Печаль и меланхолия <...> — это также одно из имен, которым Адепты называют материю, дошедшую до черноты».

См. Мифо-герметический словарь

#Пернети

III.

я на тысячу осколков стекло перебил, но теперь ты лишь смотришь из каждого

Мир начинал мерцать. Я знал, что сплю, и знал, что совсем скоро сон схлопнется и меня выбросит на поверхность. Все уже дрожало, и чем дальше, тем больше. Но ты не замечала этого. Была такой, как в наши старые встречи. С запрокинутой на подушку головой ты радостно рассказывала о чем-то.

Смотрел на тебя, гладил пальцем твое запястье. Отлично знал, что в том, что я вижу в этот момент перед собой, тебя исчезающе мало: что я вижу не Другого, а лишь свое воспоминание о нем. В таком фокусе, настолько детальное, что это просто не могло длиться дольше. Желанное было слишком близко, и ткань сновидения не выдерживала напряжения этого взгляда. Сон разрушался.

Последние мгновения я, держа тебя за руку, смотрел в твои глаза и раз за разом повторял, чтобы ты нашла меня, написала мне — уже там, по ту сторону. Поражаясь собственной наглости: насколько упрямым нужно быть, чтобы поверить, что голос, пусть и помноженный на отчаяние, способен преодолеть такой разрыв.

#Fetzen

Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя
испытывает меня,

поднося, хоть дышу,
зеркало мне ко рту, —
как я переношу
небытие на свету.

Я неподвижен. Два
бедра холодны, как лед.
Венозная синева
мрамором отдает.

#Бродский
#Fetzen

«Психоанализ — это не тривиальная теория, где мы имеем внутренние сексуальные влечения, подавляемые цивилизацией. Проблема с Фрейдом как раз таки противоположна: как этот сексуальный антагонист потерпел поражение на своей же территории… Например, Фрейд был бы в восторге от современной ситуации: несмотря на полное отсутствие каких-либо ограничений в сексе, никогда импотенция и фригидность не были так распространены. Вот это бы озадачило Фрейда.

Проблема для Фрейда — это не папочка, который запрещает вам делать это с мальчиками или девочками. В такой ситуации вы начнете сопротивляться, и в итоге всё будет хорошо. Настоящая проблема — это отец, который спрашивает: «У тебя уже было что-то с девочками? Как все прошло? Может, мне стоит что-то объяснить тебе?» У меня был такой отец, и это просто кошмар. Мне было очень стыдно. Фрейд внимательно относился к таким случаям, связывая их с «влечением к смерти». Вы не становитесь правым, когда говорите, что эти ограничения невозможно свести к эффекту социального давления. Левацкий фрейдистский миф, согласно которому мы придем к жизни, полной удовольствий, если полностью избавимся от социального угнетения, абсолютно несправедлив.

У Лакана есть хорошее высказывание об атеизме, которое я часто цитирую. Он утверждал, что Достоевский ошибался в своем знаменитом: «Если Бога нет, то все дозволено». Лакан заявлял противоположное: «Если Бога нет, то все запрещено». Афоризм Достоевского — это определение религиозного фундаментализма: можете творить какие угодно зверства, если заявите, что Бог на вашей стороне».

Из интервью Славоя Жижека

#Жижек
#Фрейд

Еще немного компоративистики

Порой бывает интересно наблюдать, насколько сильно кавер смещает акценты относительно оригинала. «Романс для Анны» Геннадия Жукова и «Романс для Анны» Шыма описывают одну и ту же ситуацию. Герой разрывает отношения с женщиной по имени Анна, признаваясь ей, что давно любит другую. Текст различается в деталях, но общий контур сохраняется: боль неизбежного прощания, расставание с привычным и даже родным.

В обеих версиях необходимость разрыва абсолютно очевидна, вернее, он уже произошел, осталось лишь его осознать. В оригинале Жукова в словах героя слышится холодная отстраненность, даже агрессия. На первый план выходит то, что архетипическая ситуация переворачивается: не цыганка, сбегая, оставляет влюбленного в нее мужчину, а, наоборот, он уходит от нее, разбивая ей сердце. Особенно этот холод, почти в форме издевки, читается в этом фрагменте:

Ну, догоняй, догони мой фургон.
Что же ты, Анна, так смотришь ей-Богу?
Вознегодуй на постылый закон
И разверни за оглобли дорогу.

Можно было бы сказать, что это тот самый закон, который постулирует, по известному выражению Лакана, что «сексуальных отношений не существует». Какие бы усилия не предпринимались, в своем пределе отношения всегда обречены на провал: химерический объект, вокруг поиска которого они закручиваются, найти невозможно. Поэтому поиск воспроизводится из раза в раз.

В версии Шыма это место звучит иначе:

Догони меня, Анна, догони меня!
Окликни во след меня по имени.
К чёрту всё! Нет законов, ей богу!
Возьми и за оглобли разверни дорогу.

Герой не отстраняется от Анны, сбегая в новые отношения, а переживает крах их совместности рядом с ней, пусть и уже не вместе. «К чёрту всё! Нет законов, ей богу!» — обращено не только к Анне, но и к себе самому. Восклицание, полное горечи по поводу того, что разрыв уже произошел — и это что-то, что превосходит и его, и ее волю. Реальное.

#Entwurf

«Можно говорить о маскарадно-зрелищном характере любовных отношений как у животных, так и в мире человеческом. Но здесь мы вновь сталкиваемся с тем, что маскарад в человеческом мире — отнюдь не тот маскарад, который в животном мире проявляется в предшествующем спариванию действии. Лакан обращает наше внимание на то, что маскарад в человеческом мире вывернут наизнанку, ведь красуется у животных как правило самец, а не самка! Уже одно это говорит о радикальной ассиметрии в выставлении образа в мире человеческом и в мире животном.

Маскарадность имеет отношение не к воображаемой функции приманки, а предстает в функции ритуальной, т. е. символической. Маскарадная идентификация в лакановском смысле связана с тем, что в эдиповых отношениях мужчина должен придти к пониманию того, что «не имеет то, что имеет», а женщина «не имеет того, чего у нее нет». Женственность и связана с желанием представить себя имеющей то, чего на самом деле у нее нет. Именно поэтому женскому субъекту в большей степени свойственно выставление себя напоказ, на обозрение в качестве желанного фаллоса, «женское» связано с тайной идентификацией с фаллическим означающим, а женская позиция — с необходимостью быть желанным для другого».

См. «Психоанализ любви»

#Юран

В данном контексте фаллос — это не фантазм, не конкретный объект и, конечно, не реальный орган. Отношение субъекта к фаллосу устанавливается независимо от анатомии. Если упрощать, речь идет о чем-то сугубо функциональном — о том, что снимает разрыв, восполняет, восстанавливает как будто бы когда-то утраченную полноту. О том, чего на самом деле ни у кого нет.