«Чтобы проиллюстрировать обманный характер такого наименования, можно привести пример индийского ведантиста начала ХХ века Шри Рамана Махариши, всё учение которого сводилось к задаванию одного-единственного вопроса: «кто я?», а также к осознанию того, что ни один ответ на этот вопрос не может быть ни окончательным, ни удовлетворительным. У Раманы Махариши нет никакого «учения о Я», да, пожалуй, вообще никакого учения, кроме практического обучения движению мысли, потому было бы большой ошибкой искать у него, скажем, некую «эгологию». Аналогичным образом, хотя вопрошание о «бытии» является центральной темой для Хайдеггера, тщетны попытки исследователей искать у него некую «онтологию», а если она не выражена явно, то искать между строк и реконструировать. Вопрошание о бытии у Хайдеггера не может приводить ни к каким удовлетворительным ответам, напротив, его роль состоит в том, чтобы пробудить мышление от удовлетворенности всеми имеющимися ответами. Одного лишь «онтологического различия» недостаточно, чтобы говорить об «учении о бытии» или теории бытия... Хайдеггер не принимает самого понятия «установка», так как оно подразумевает искусственную «остановку» мысли, но сам принцип перспективы сохраняет у него полную силу: на различных этапах истолкования значимыми являются совершенно разные положения, и грубейшей методологической ошибкой было бы брать любое положения, не учитывая той фазы истолкования, на которой оно появляется».
См. Е. Фалев, «Эволюция метода в философии Мартина Хайдеггера».
#Фалев
#Хайдеггер
См. Е. Фалев, «Эволюция метода в философии Мартина Хайдеггера».
#Фалев
#Хайдеггер
Из статьи О. Седаковой о "глагольной" ориентации поэзии П. Целана:
"Глагол в принципе не может отсылать к «идеям», образцам, прообразам; он не может делать этого просто потому, что движение, изменение, действие не предполагаются присущими высшей, вечной, вынутой из времени и пространственной протяженности, метафизической реальности. Как за именем – «вещь», за глаголом стоит прообраз «жеста», принадлежащего некоему действующему «лицу», самым обобщенным выражением которого у Целана оказываются личные местоимения: в первую очередь, его знаменитое «ты», Du, «они», «он», а также Никто. Возражая привычному толкованию поэзии как «делания», poesis, то есть производства вещей, целан, в приведенных нами выше словах, говорит о стихотворении как о жесте, как о руке, протянутой для рукопожатия. Я не знаю другого поэта – тем более европейского поэта XX столетия (с господствующей в нем темой производства, в том числе и «эстетического производства» или «служения собственному произведению как вещи») – с такой не-вещной, антивещной Ars poetica. Это совсем новый – или совсем забытый путь...
Метафизическое слово, Имя умолкает перед сверхвещью. Глагольное слово Целана умолкает перед неким сверх-действием. Самое близкое значение такого сверх-жеста, сверх-действия, приобретающего своего рода неподвижность и вневременность, – священное действие, ритуал. Это, я думаю, и есть целановская альтернатива традиционной созерцательной поэзии: созерцание глубинной сущности мира не как «иной вещи», а как непрерывно, за всеми вещами и формами творящегося священнодействия“.
#Седакова
#Целан
"Глагол в принципе не может отсылать к «идеям», образцам, прообразам; он не может делать этого просто потому, что движение, изменение, действие не предполагаются присущими высшей, вечной, вынутой из времени и пространственной протяженности, метафизической реальности. Как за именем – «вещь», за глаголом стоит прообраз «жеста», принадлежащего некоему действующему «лицу», самым обобщенным выражением которого у Целана оказываются личные местоимения: в первую очередь, его знаменитое «ты», Du, «они», «он», а также Никто. Возражая привычному толкованию поэзии как «делания», poesis, то есть производства вещей, целан, в приведенных нами выше словах, говорит о стихотворении как о жесте, как о руке, протянутой для рукопожатия. Я не знаю другого поэта – тем более европейского поэта XX столетия (с господствующей в нем темой производства, в том числе и «эстетического производства» или «служения собственному произведению как вещи») – с такой не-вещной, антивещной Ars poetica. Это совсем новый – или совсем забытый путь...
Метафизическое слово, Имя умолкает перед сверхвещью. Глагольное слово Целана умолкает перед неким сверх-действием. Самое близкое значение такого сверх-жеста, сверх-действия, приобретающего своего рода неподвижность и вневременность, – священное действие, ритуал. Это, я думаю, и есть целановская альтернатива традиционной созерцательной поэзии: созерцание глубинной сущности мира не как «иной вещи», а как непрерывно, за всеми вещами и формами творящегося священнодействия“.
#Седакова
#Целан
Фрагмент о христианском отношении к чуду из рецензии на «Несвятых святых» Шевкунова:
«Когда речь идёт о спасении и когда неуместна сказочная правда, тогда появляется необходимость в правде Божией. Евангелие — пожалуй, единственная книга, где с мирской точки зрения всё кончается плохо, не оставляя ни капли психологического или эстетического утешения, но где открываются совершенно новые, практически немыслимые в рамках человеческой природы перспективы, — и в этом смысле Евангелие совсем не увлекательно и не сказочно. Уже в самой непреднамеренной парадоксальности повествования, в котором люди, получающие помощь от Христа, вдруг начинают кричать: «распни, распни Его!», — правда и величие этого текста. Евангелие не приспосабливает слепоту мира к своим целям, а наоборот, дарует зрение слепорождённому. Оно не ищет развлечь унывающего человека, напротив, оно пробуждает тревогу. Но, проигрывая с человеческой точки зрения, Евангелие в конечном счете побеждает мир, потому что Христос побеждает смерть: радость Евангелия — это воскресение из мертвых. В Евангелии совершаются чудеса, но это не «чудеса в решете», подобно историям о «мефистофелевских» пуделях, Интерполе, возвращающем пропавшие деньги, и потерянных и найденных букинистических книгах: евангельские чудеса не бессмысленны и не они составляют суть сюжета. Более того, Христос обещает, что не покажет чудес, кроме чуда «Ионы пророка, который пребывал во чреве кита три дня и три ночи». Единственное настоящее чудо, о котором говорит Господь, таким образом, это чудо воскресения, однако чудо это совершилось втайне от всех, неприметным образом, — чтобы ни у кого не возникло представления о том, что чудеса играют определяющее значение в выборе веры: в чудо воскресения надо было поверить, а поверить в него возможно было только поверив в Самого Христа как Бога и победителя смерти.
Внимание к чудесному и потустороннему воспринимается автором как синоним «духовного» и потому выполняет в повествовании особую роль, создавая у читателя соответствующее понимание православного аскетического опыта: ещё немного, и читатель «поверит», что опыт этот действительно таков, как его описал рассказчик занимательных историй. Но выходит так, что аскетический опыт, отражающий трагедию человеческого существования и преодолевающий её через скорбь, здесь лишь выполняет декоративную функцию — как будто если повесить китайский фонарь на бреши в стене, оттуда будет меньше дуть. Инстументализация духовного опыта здесь оборачивается, на наш взгляд, настоящей духовной подменой. Недаром никто так много не написал об осторожности и недоверии к чудесам, потусторонним явлениям и проявлениям невидимых сил, как святые отцы, авторы монашеских наставлений, оставившие для нас чрезвычайно важный принцип, лежащий в основании всего восточно-православного духовного опыта — лучше отвергнуть чудо от Бога, нежели принять ложное чудо. Так, преп. Григорий Синаит учит: «Внимай, да не поверишь чему-либо, увлекшись тем, хотя бы то было что-нибудь хорошее, прежде вопрошания опытных и полного исследования дела, чтоб не потерпеть вреда; но будь всегда недоволен сим, храня ум безвидным. Часто и то, что было послано Богом, к испытанию для венца, во вред обращалось многим… Бог не негодует на того, кто тщательно внимает себе, если он из опасения прельщения не примет того, что от Него есть, без вопрошания и должного испытания, но, напротив, похваляет его, как мудрого»[2]. И преп. Симеон Новый Богослов объясняет, что Христос радуется, когда христианин не принимает от Него законного чуда из благоразумной осторожности, но благословляет его как Своего истинного ученика[3]. Критический рационализм отцов Церкви в этом вопросе — прямая противоположность некритической всеядности повествований архимандрита Тихона: такое ощущение, будто бы вся его книга, в своей главной идее, выстраивает некую систему ценностей и духовных ориентиров, которая прямо противоположна известной нам православной аскетике…»
См. рецензию «Чудеса в решете» от монаха Диодора (Ларионова) и Марии Игнатьевой.
«Когда речь идёт о спасении и когда неуместна сказочная правда, тогда появляется необходимость в правде Божией. Евангелие — пожалуй, единственная книга, где с мирской точки зрения всё кончается плохо, не оставляя ни капли психологического или эстетического утешения, но где открываются совершенно новые, практически немыслимые в рамках человеческой природы перспективы, — и в этом смысле Евангелие совсем не увлекательно и не сказочно. Уже в самой непреднамеренной парадоксальности повествования, в котором люди, получающие помощь от Христа, вдруг начинают кричать: «распни, распни Его!», — правда и величие этого текста. Евангелие не приспосабливает слепоту мира к своим целям, а наоборот, дарует зрение слепорождённому. Оно не ищет развлечь унывающего человека, напротив, оно пробуждает тревогу. Но, проигрывая с человеческой точки зрения, Евангелие в конечном счете побеждает мир, потому что Христос побеждает смерть: радость Евангелия — это воскресение из мертвых. В Евангелии совершаются чудеса, но это не «чудеса в решете», подобно историям о «мефистофелевских» пуделях, Интерполе, возвращающем пропавшие деньги, и потерянных и найденных букинистических книгах: евангельские чудеса не бессмысленны и не они составляют суть сюжета. Более того, Христос обещает, что не покажет чудес, кроме чуда «Ионы пророка, который пребывал во чреве кита три дня и три ночи». Единственное настоящее чудо, о котором говорит Господь, таким образом, это чудо воскресения, однако чудо это совершилось втайне от всех, неприметным образом, — чтобы ни у кого не возникло представления о том, что чудеса играют определяющее значение в выборе веры: в чудо воскресения надо было поверить, а поверить в него возможно было только поверив в Самого Христа как Бога и победителя смерти.
Внимание к чудесному и потустороннему воспринимается автором как синоним «духовного» и потому выполняет в повествовании особую роль, создавая у читателя соответствующее понимание православного аскетического опыта: ещё немного, и читатель «поверит», что опыт этот действительно таков, как его описал рассказчик занимательных историй. Но выходит так, что аскетический опыт, отражающий трагедию человеческого существования и преодолевающий её через скорбь, здесь лишь выполняет декоративную функцию — как будто если повесить китайский фонарь на бреши в стене, оттуда будет меньше дуть. Инстументализация духовного опыта здесь оборачивается, на наш взгляд, настоящей духовной подменой. Недаром никто так много не написал об осторожности и недоверии к чудесам, потусторонним явлениям и проявлениям невидимых сил, как святые отцы, авторы монашеских наставлений, оставившие для нас чрезвычайно важный принцип, лежащий в основании всего восточно-православного духовного опыта — лучше отвергнуть чудо от Бога, нежели принять ложное чудо. Так, преп. Григорий Синаит учит: «Внимай, да не поверишь чему-либо, увлекшись тем, хотя бы то было что-нибудь хорошее, прежде вопрошания опытных и полного исследования дела, чтоб не потерпеть вреда; но будь всегда недоволен сим, храня ум безвидным. Часто и то, что было послано Богом, к испытанию для венца, во вред обращалось многим… Бог не негодует на того, кто тщательно внимает себе, если он из опасения прельщения не примет того, что от Него есть, без вопрошания и должного испытания, но, напротив, похваляет его, как мудрого»[2]. И преп. Симеон Новый Богослов объясняет, что Христос радуется, когда христианин не принимает от Него законного чуда из благоразумной осторожности, но благословляет его как Своего истинного ученика[3]. Критический рационализм отцов Церкви в этом вопросе — прямая противоположность некритической всеядности повествований архимандрита Тихона: такое ощущение, будто бы вся его книга, в своей главной идее, выстраивает некую систему ценностей и духовных ориентиров, которая прямо противоположна известной нам православной аскетике…»
См. рецензию «Чудеса в решете» от монаха Диодора (Ларионова) и Марии Игнатьевой.
Типичная лодка народа манси. Фотография Федора Телкова https://takiedela.ru/2019/10/pereval-pelikova/
"Все это - маленький мир счастья, мир благородной человечности. И это так необходимо каждому. Однако это еще не фундамент семейного очага. Настоящую жизнь в него могут вдохнуть только два человека, невыразимо любящие друг друга. Могут ли влиять на нас такие мелочи, как каждодневный быт? Пока не пробил час великой судьбы, самоотречения, могут - и без всяких сомнений. Но мы должны каждый день говорить, что все еще крепко любим друг друга. Ужасно, когда два любящих сердца не способны найти ни достойной формы, ни времени для ласковых слов. Они как бы берегут нежность на случай неожиданной беды, болезни, когда сама ситуация вынудит их к этому. Не надо скупиться на нежность. Чем более тратишь ее, тем более она восполняется другим. Если о нежности забывают, то незаметно утрачивается душевная связь, и отношения супругов бывают подобны в таком случае ржавому замку. Вроде бы и есть замок, да что им откроешь, если весь заржавел? Не единожды два любящих сердца оказывались в подобной ситуации.
Думаю о тебе. Ты так далеко от меня. Усилием воли заставляю себя смириться с этим. Мое бедное, милое дитя, сколько печали уже выпало на твою долю, хоть ты и не склонна делиться своими переживаниями. Наверное, не сразу сможешь вздохнуть с облегчением. Ведь порой тебе кажется, что счастье покинуло тебя. Нет, надо стремиться достойно получить свою долю радости жизни. Верю, ты принесешь много счастья. Ты сама - мое счастье, без тебя я падаю духом, все валится из рук. С тобой, для тебя мне хочется энергично действовать, работать и наслаждаться этим миром вместе с тобою".
Из письма З. Фрейда М. Бернайс, 18.08.1882
#Фрейд
Думаю о тебе. Ты так далеко от меня. Усилием воли заставляю себя смириться с этим. Мое бедное, милое дитя, сколько печали уже выпало на твою долю, хоть ты и не склонна делиться своими переживаниями. Наверное, не сразу сможешь вздохнуть с облегчением. Ведь порой тебе кажется, что счастье покинуло тебя. Нет, надо стремиться достойно получить свою долю радости жизни. Верю, ты принесешь много счастья. Ты сама - мое счастье, без тебя я падаю духом, все валится из рук. С тобой, для тебя мне хочется энергично действовать, работать и наслаждаться этим миром вместе с тобою".
Из письма З. Фрейда М. Бернайс, 18.08.1882
#Фрейд
"«SuZ»: уплотнение. Мысль шахтера, пробивающего ход из заваленной штольни. Всё заваливается снова, держит мужество и сумасшедшая вера — как Фрейд и Витгенштейн, единственные верующие в XX веке? Но и Лосев; но и Ионеско; но и Шостакович. — ЭТОГО богатства я хотел бы напоследок, одного его, жадно".
Из дневника. 20.7.96
#Бибихин
Из дневника. 20.7.96
#Бибихин
Это же событие - у Бродского:
Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,
нет! как платформа с вывеской "Вырица" или "Тарту".
Но надвигаются лица, не знающие друг друга,
местности, нанесенные точно вчера на карту,
и заполняют вакуум. Видимо, никому из
нас не сделаться памятником. Видимо, в наших венах
недостаточно извести. "В нашей семье, — волнуясь,
ты бы вставила, — не было ни военных,
ни великих мыслителей". Правильно: невским струям
отраженье еще одной вещи невыносимо.
Где там матери и ее кастрюлям
уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!
То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем тела
тает, ссылаясь на неспособность клеток —
то есть, извилин! — вспомнить, как ты хотела,
пудря щеку, выглядеть напоследок.
Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,
бормотать на ходу "умерла, умерла", покуда
города рвут сырую сетчатку из грубой ткани,
дребезжа, как сдаваемая посуда.
#Бродский
Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,
нет! как платформа с вывеской "Вырица" или "Тарту".
Но надвигаются лица, не знающие друг друга,
местности, нанесенные точно вчера на карту,
и заполняют вакуум. Видимо, никому из
нас не сделаться памятником. Видимо, в наших венах
недостаточно извести. "В нашей семье, — волнуясь,
ты бы вставила, — не было ни военных,
ни великих мыслителей". Правильно: невским струям
отраженье еще одной вещи невыносимо.
Где там матери и ее кастрюлям
уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!
То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем тела
тает, ссылаясь на неспособность клеток —
то есть, извилин! — вспомнить, как ты хотела,
пудря щеку, выглядеть напоследок.
Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,
бормотать на ходу "умерла, умерла", покуда
города рвут сырую сетчатку из грубой ткани,
дребезжа, как сдаваемая посуда.
#Бродский
"Я не мог начать раньше, учитывая медицинскую публику, с которой имел дело, - публика, для которой все это куда более внове, чем для других, внове как раз потому, что они медики и занимаются телом, притом что о теле-то они как раз ничего и не знают: врач знает о теле куда меньше массажиста и приходит в восторг, когда с ним заговаривают о душе. Когда ему говорят, что причины болезни надо искать в душе, в отношениях между больным и врачом, он восторгается: нашлось, наконец, что-то такое, что дает его существованию какое-то оправдание. Беда в том, однако, что дело оборачивается для него еще хуже, чем прежде. Все это прекрасно мирится с расхожими религиозными воззрениями - ведь нет на самом деле ничего более органицистского, ничего более склонного к соматическим объяснениям, к решению телесных проблем при помощи механических приспособлений, нежели католическая церковь. К сожалению, с развитием современной биологии ясно становится, что дело обстоит гораздо сложнее, чем медицинская традиция это в общем себе представляет. Поэтому, когда им объясняют, что душа, к примеру, - это отношения между доктором и больным, они самодовольно успокаиваются".
См. "Токийская речь"
#Лакан
См. "Токийская речь"
#Лакан