Город только кажется безобидным, но он по своей природе небезопасен. И я не про правила дорожного движения (и даже не про вирусы). Город, мирный и благополучный днем, всегда имеет другую, темную, опасную, неизвестную, «полуночную» сторону. Именно с наступлением темноты оживают «городские призраки». Действие городских легенд всегда разворачивается ночью: появляются привидения, поезда-призраки в метро увозят на седьмой круг ада, из канализационных стоков вылезает нечисть и нежить.

У Скотта Маккуайра городское — это дихотомия видимого и невидимого:
город определён визуальностью, точкой зрения, тем, как на него смотрят. И если Маккуайр пишет о «невидимых» бедных районах, которые не попадают в поле репрезентации, то парадокс ночного города в том, что он виден. Виден не простому горожанину-обывателю, но демонстрируется, например в кино. Кино обращает внимание на обратную сторону города уже вначале 20 века. В «Лондоне после полуночи» Лон Чейни — одновременно и инспектор, и зловещий гипнотизёр. Наступление ночи «переворачивает» знаки, открывая зловещие сущности. Вся хтонь уже в городе. Город и есть хтонь. Его темная сторона неотделима от светлой и оживает ночью, как персонаж Чейни меняет свой облик. Более «свежий пример» — заставка «Monkey Dust» («38 обезьян в русском» переводе), где благополучный Лондон меняется с наступлением темноты радикально (?) меняется.

Город отличается от деревни природой опасности. В деревне опасность приходит извне (от «чужого»): из леса, из-за поля, из реки, из общины «чужаков» с неправильными верованиями, из замка на холме....Когда в городе опасность исходит от него самого, она присутствует всегда, незамеченная, неузнанная, скрытая под маской благополучия и выходящая на волю ночью. Хайдеггер утверждал, что в городах разрушается понятия близкого и далекого. И здесь заметно, что присущая деревне дихотомия «близкое/безопасное—далекое/опасное» разрушается в городе. Город сам себе опасность. Он таит в себе «второе дно», которое раскрывается ночью. И увидеть его позволяет «чужая», заимствованная оптика — оптика кино.

PS. Если цепляет тема темной урбанистики, загляните в небезызвестный темный Логос. Там есть прекрасная статья Полины Хановой о темной экологии и urban
studies.

Аэропорт. Тишина. Я слишком часто оказываюсь в не-местах в последнее время. Аэропорт— одно из самых канонических «не-мест». О нем не раз писал сам Оже, показывая, как работает его концепт. Для справки: «не-место» — ничейное пространство, такое, где люди не задерживаются надолго и не оставляют следов. Это пространство исключения, для которого невозможны ни узнавание, ни чувство принадлежности. И действительно, сложно представить что-то более промежуточное, чем аэропорт?

Я захожу в кафе. Здесь тихо. Без шика, но с неизменно высокими ценами. Уже нигде или еще нигде? Кресла, стены, витрины, декор, меню — «Шоколадница» здесь ничем почти не отличается от той, что расположена в цоколе моего дома. Разве что картинки на стенах не с Парижем, а с чемоданами и самолетами. Вот такая «Шоколадница» точно может быть где угодно. Я отворачиваюсь в зал и мне уже не важно, что за моей спиной: аэропорт Внуково или Тверская, Садовое или торговый центр где-нибудь в Бутово. Да, это свойство всех сетевых заведений. И конечно в каждый из заведений сети есть что-то своё. Но эти различия не столь существенны и не мешают вот этой «Шоколаднице» оказаться где-угодно.

И потому по отношению к ним хочется применять латуровское «расцепление». Disentangling (или расцепление) у Латура показывает изменение переживания пространства. Раньше люди прямо взаимодействовали с пространством, физически. Теперь есть такие места, которые могут быть где угодно, не важно, что происходит за окном: Париж, Москва или даже лес, через который раньше пробирался измученный путник. Латур приводит в пример вагон-ресторан в поезде. Это не специфическая зона исключения, это кафе, которое могло бы быть «где угодно».

И если насчёт поезда хочется поспорить (он как-раз пространство исключения), то типичные интерьеры разрывают нас с тем, что происходит вокруг. И интерьер,
и вкус — это история про узнавание, невозможная в «не-месте». И даже находясь в аэропорту, они не становятся зоной исключения, они расцепляют нас с контекстом аэропорта, превращая «нигде» в «где угодно». И единственное, что напоминает об особом статусе этих — местные цены.

PS. Чуть выше я уже писала об этих теориях в контексте российских поездов. Оптики иногда стоит менять, иногда какая-то из них способна высветить больше

Иногда речевые практики говорят нам не только о ритме жизни, но и о специфике пространства. В новосибирском Академгородке люди «выбираются в город» (не в центр!). Хотя формально они в этом городе живут. Вот так в 21 веке у нас есть почти хайдеггеровская дихотомия «близкое-далекое»: простая и очень распространённая фраза маркирует пространство и как далекое, и как чужое. И хоть «город» вполне достижим, он не сподручен, не естественен. Академгородок — часть Новосибирска, даже не район, но речевые практики показывают, что все несколько иначе.
PS Для наглядности схема, где Академ помечен красным. Он даже не анклав (как московский Зеленоград, например)

Поговорим об академическом языке?

Ещё на первом курсе нас учили: «начиная любое исследование, необходимо прояснить терминологию».... То есть, всегда нужно быть готовым пояснить за понятия. Поэтому первее всего возникает вопрос, что, собственно, такое этот «академический язык»? Звучит, будто это даже не диалект, например, русского, английского или немецкого, но язык полноценный, отдельный, самостоятельный. Вероятно, язык избранных (не говорящий на академическом языке да не войдёт). Но речь, конечно, всего лишь о стиле. О стиле, принятом (?), распространённом (?) или приветствуемом (?) в академии. И что же это за стиль?

Посмотрим на вот такие заголовки, взятые с Киберленинки:
«Киноискусство как фактор формирования социокультурного пространства современного общества»
«Теоретические положения анализа аудиовизуальных медиатекстов в эстетической концепции отечественного медиаобразования»
«Виртуализация как феномен современной культуры: генезис и коннотации понятия “виртуальность”»

Не говорю, ни в коем случае, что какие-то из этих статей плохи или хороши. Я их даже не читала. Но все эти «явления», «феномены», «факторы», часто в чем-то «отечественном», кажется, и составляют тот самый «академический» стиль (а «отечественное» и вовсе будто намекает, что текст переводить ни на какой другой язык никто не собирался). И несмотря на постоянные поиски метафоры (подсчитаете, как часто встречается в заголовках союз «как») любая образность изгоняется из текста. Он сух, но труден. Он спотыкается о деепричастия, как о собственные костыли. Он ведь научный, а значит должен всячески показать, что объективен.

Когда тебя не учат писать, ты начинаешь (само)учиться по образцам. По тем, которых больше. А максима «чем сложнее, тем умнее» легко захватывает неокрепшие студенческие умы. Каким же откровением (пусть и несколько запоздавшим) стали лично для меня статьи и тексты, написанные иначе, литературно, порой очень лично. Как странно и хорошо становилось от самого осознания, что можно по-другому.

...Будем считать, это размышление и исповедью, и предостережением одновременно. Теперь я стараюсь всегда носить бритву Оккама в кармане. Хоть и обращаюсь я с ней не всегда умело, желаю всем не забывать захватывать ее с собой при выходе в академические поля.

На перекопанном “Артплее” появились вот такие плакаты. Что это такое? Реклама? Агитация? Очередной “арт”? Для большинства прохожих они ничего не означают и только вызывают смутное недоумение.

Любой плакат — это интервенция в городскую среду. Заявление своего права на город. И если Анри Лефевр писал об организации пространств, то их символическое, визуальное маркирование значит ничуть не меньше. Объявление об открытии нового автосалона, Пушкин, пропагандирующий Конституцию-2020, пятиметровая фоторепродукция Айвазовского или граффити-теги. Поместите их по очереди в одно и то же пространство и оно будет выглядеть, ощущаться, переживаться по-разному.

Любой плакат — это высказывание. Но оно отнюдь не всегда прямое. Вас могут напрямую призывать голосовать за кандидата Х или покупать товар У. Но так работает только тогда, когда высказывается уже обладающий правом на город. Локальная (нередко художественная) инициатива часто пользуется иносказаниями. Как подпольщики, они не хотят быть узнанными всеми, но только своими.

То, что появилось у тоннеля “Артплея” дословно переводится как “Слушаешь ли ты “girl in red”?”. Речь идет о норвежской певице. Ничего примечательного. Однако эта фраза используется как кодовая в ЛГБТК+ сообществе (преимущественно девушками), для того, чтобы удостовериться в ориентации понравившейся персоны. Вопрос помогает “опознать своих”.

Такой плакат даже безобиднее мороженого “Радуга”. Никто не опознает в нем двойного дна, кроме тех, кто должен. Но это уже интервенция в публичное пространство, в городскую среду. Это уже заявление “Мы есть. Мы здесь”

Вампиры, кино и города. Все это — продукты модерна. Тема города, как и тема вампиров очень часто эксплуатируется в раннем кинематографе. Их тесно связывает концепт «жуткого». Но речь здесь отнюдь не про кровь, части тела и другой (излишний) натурализм. Жуткое не обязательно демонстрирует физиологичность и телесность, но всегда показывает, как привычное и знакомое оказывается совсем не тем, за что себя выдает. Как у города есть «двойное дно», ночная жизнь, так и вампир, персонаж этой ночной жизни, внешне похож на человека, выдает себя за него, претендует на человеческое. И кино (вспоминаем Метца: кино — вуайеристское искусство!) Приоткрывает зрителю эту тайную, недоступную «дневному взгляду» сторону.

Когда происходит выход за пределы понятных традиционных категорий «свой-чужой» и «близко-далеко» (вспомните деревенские страшилки и легенды: опасность всегда ЗА хутором!), когда урбанизация деформирует привычную структуру повседневности, когда исчезает стабильность, меняется ощущение действительности. Как у Хайдеггера: мир становится «не-далеким»… не-понятным, не-своим. Город — это ситуация не-стабильности, про туманного завтра и разрушенной устойчивости. В традиционном обществе, если ты родился в семье стеклодува, ты будешь учиться дуть стекло, ты станешь стеклодувом и посвятишь своих детей в свое мастерство. Про жизнь все понятно. Есть перспектива. Есть будушее. Есть стабильность. А в городе нет. Наемный рабочий может быть уволен в любую минуту. Город только притворяется добрым, у него есть второе дно. Он злой. Он оскалится в любую секунду. У него клыки. Город — это вампир. А вампир — это метафора двойного дна. Неявной опасности, заставляющей цепенеть. Заигрывающей с человеческим. Подрывающей его.

Мне очень нравится тема оборотной стороны. Кино здесь работает как лакмусовая бумажка. Как смотрящий, которого не должно быть. Дэвид Кларк сравнивает камеру в городе с фланером, который видит все, в том числе и то, что не должен. Это взгляд «вскрывает» опасность. Подмечает и демонстрирует всем оскал клыков.

Что ж, большинство согласно на онлайн, лишь бы повод был хороший. Меня это немного расстраивает, хотя 27% не дают мне потерять веру в свою нормальность. И, конечно, порадовал 0 по последнему пункту.

В Москве тревожно-пандемийный счетчик стал тревожиться чуть больше. А значит, велик риск снова заставлять себя преодолевать disentangling с реальным миром и бороться с желанием прикорнуть даже на самой интересной лекции. Потому что положение тела в пространстве сообщает: мы не работаем, мы отдыхаем.

И, конечно, рассуждать о городах сложнее, когда они пусты, а ты наблюдаешь не то из окна, не то на мониторе. Взгляд становится статичным, жизнь превращается почти в Хичкоковское “Окно во двор”. И, кажется, в этот момент вынужденной статики наблюдатель и камера особенно ощущают свою близость.

….но, конечно, лучше быть камерой-фланером по Кларку. Гулять и исследовать город, и бары. Остается надеяться на то, что тревожный счетчик успокоится и даст выйти в офлайн.

Дом-работа, работа дом. Вот я устроилась на фул тайм и…нет, моя траектрория блужданий хоть и сократилась (времени заметно меньше), но не стала однообразной. А почему, собственно люди ходят одной дорогой? Выплеснула свои размышления на эту тему во вне (до самопиара доктаилась!). А пока вы думаете, хорошо или плохо (и почему) ходить по одним дорогам, у меня заканчивается рабочий день, и я. ухожу к имперссонистам. Ну, и окрестности посмотреть, что уж тут.

...
Я долго не писала сюда. И сегодня будет личный и отнюдь не теоретический текст.

Медийный след это ответственность. Даже если это крошечное интеллектуальное детище, вроде канала на полтора десятка человек. Здесь, думаю, все знают меня лично. И, вероятно, это то промежуточное состояния полу-приватного высказывания, когда говорят одновременно и твоя «медийная маска», и ты сам.

Ежедневно в мире происходит сотни, тысячи, миллионы событий. Различные акторы, масштабы, причины, следствия, контексты и итоги. И твоё высказывание это каждый раз выбор, осознанный или не слишком, выбор события, которому ты посвятишь всего несколько абзацев своей невеликой мысли.

И здесь, в потенции суждения, все становится равным: бытовая сцена в трамвае, выход литературной новинки или политические события, творящие историю. Все равно (ударение по предпочтению). И варианты множатся калейдоскопом ярких и мрачных осколков: явлений, суждений, намерений, случаев. Будто выбрать — в любом случае, ошибаться. Говорить, обсуждать, сомневаться, критиковать, надеяться. Насколько нужно, насколько можно, насколько допустимо? Кажется, иногда проще не выбирать вообще.

Но вагонетка не останавливается. Парадоксально: выбирая не выбирать, ты выбираешь. И всегда проще промолчать, остаться в стороне, показать свою непричастность. Если не смотреть на падение с крыши, то никто не будет падать. Даже Бэтмен так считает. Что уж говорить о простых смертных. Благо, тг-каналы никому навредить не должны (кажется). Но механика выбора от этого совсем не меняется. Действовать — значит выбирать, бездействовать — значит уже совершить выбор. И я не только про несколько невзрачных абзацев...

Работать и учиться. Полагаю, многие совмещают и сочетанию не удивятся. Но теперь представьте, что ваша работа не отчуждённая, творческая в исконно раннемарсковском смысле. Вы горите ей и посвящаете (стараетесь) всего/всю себя.

Представили, как бежите ночью дополнить рабочий док, спотыкаясь о пушистые тапочки и взволнованно нащупывая в темноте очки? Отлично. А теперь добавим учёбу. И нет, не формальную, для «корочки и галочки», а то самое пространство дискуссии и мысли, которое позволит развиваться и узнавать новое. В том числе для любимой работы.

Отказаться (на время?) от чего-то? Совмещать? Как? Очевидно, онлайн даёт нам право не-выбора, право не отказываться от чего-то ради чего-то. Не просто альтернативу и территориальное расширение, но прото-маховик времени. Мы в двух, трёх, пяти местах одновременно: на сколько хватит ресурсов. Как по Коулдри и Хеппу, наша социальная реальность создаётся и конструируется в инфраструктуре цифровых коммуникаций. И вроде как все хорошо, если ваша мотивация (а ещё моральный и физический ресурс) позволяет вам «жить две жизни».

Но, внимание, вопрос (и нет, не соцопрос на полутора десятках человек, как делали некоторые известные нам теоретики на букву Л.): где бы вы предпочли все это время быть физически? Дома? В кафе? В офисе со столом? В каком-то ином пространстве? Насколько вы (мы) расцепились с физическим, чтобы быть в двух виртуальностях одновременно? И насколько физическое остаётся важным?

Фасады. Главные улицы — это фасады. У ДГ в В “Тысяче плато” есть концепт “лицевости” (“visagéité”) — абстрактной машины, производящей лицо, выражение индивидуального. Сегодня мне показалось, что фасады — лица улиц. Улица, как индивидуальное и узнаваемое, производится “машиной фасада”.

Тем интереснее заглянуть во двор, посмотреть на вторую линию, на это часто невидимое наполнение. Уже в пределах ТТК, а то и Садового, за дореволюционным фасадом или образчиком культуры-2 скрываются панельные дома. Они наполняют город, скрываясь за “лицами главных улиц”. Вряд ли кто-то, говоря о московских проспектах, представляет панельки. Стоит посмотреть на карту возраста домов. Панелек в Москве около 70%. И они есть в самых неожиданных местах, даже в старинном центре. Фасад создает образ, даже если расходится с наполнением.

До сих пор я отчаянно игнорировала свои собственные материалы на ШЭРе и не делилась ими здесь. Настало их время. Начинаю периодически вбрасывать их сюда. Сегодня это текст, посвященный панельным домам в России и Европе. И там тоже есть мысли про значение фасада (но не только).

Досужие рассуждения (будто здесь бывают другие):

Недавно мне довелось поучаствовать в отличной исследовательской школе «Иллюминации», посвященной горячо любимым Urban Studies. Одно из заданий было посвящено кейсу удаленной работы в Москве. Что нужно сделать, чтобы она стала комфортной? Было много хороших предложений от коворкингов всех мастей до внутренних транспортных сетей районов (а наши оппоненты даже придумали концепт шикарной коворкинг-карты).

Мы думали, что же сделать…Но присмотритесь, все придумано до нас, осталось только грамотно дополнить и развить. Вспомним Де Серто: стратегии вновь отстают от тактик. Мы давно партизански переоборудовали под коворкинги кафешки и кофейни. Да что там, я пишу это, сидя с чашкой капучино, в перерыве между рабочими задачами.

Всем, кто планирует и исследует, стоит чаще смотреть глазами тех, кто ходит по тротуарам или сидит в кафе. Им стоит чаще смотреть на мир собственными глазами. Тогда не нужно будет изобретать натужных монстров масштабных перепланировок, и простые, но важные решения придут сами. Теория про оптику, но оптика не кончается «взглядом бога», иногда городу куда интереснее фланёр.

Модные нынче партиципаторные практики совсем не про то, что нужно всем любить друг друга и делать что-то вместе. Читайте Генри Саноффа и Клер Бишоп: соучастие, в первую очередь, про оптику. Формула предельно проста: обратись к тому, кто пользуется. Например, парню за соседним столиком срочно нужна розетка, вот-вот сорвется совещание в зуме. А это могли быть вы...

P.S. с благодарностью моей подруге за плодотворные дискуссии и совместное взращивание мыслей

Дверь квартиры закрылась. Вы все ещё в своём доме или уже нет? И до какого момента простирается личное пространство в городе?

В России (и в других бывших странах Варшавского Договора) сложилась традиция дворов — особых мест в городском пространстве. Из города они исключены, доступ в них часто ограничен. Но и сугубо личными их не назовёшь. Когда-то во двор расширялись хозяйственные нужды. Многие помнят мокрое белье и ковры на турниках? Сегодня все чаще здесь хранят личные авто.

В любом случае, двор мы понимаем как что-то естественное, а иногда даже устаревшее и малофункциональное. Тем временем, например, в Голландии их начинают активно проектировать. Оказывается, вещь-то полезная. И отдохнуть можно, и коворкинг утроить и даже зелень выращивать.

Написала статью, в которой разбираюсь, что такое полуприватное пространство, почему двор становится предметом конфликтов и чем может быть полезен.

триггер ворнинг. речь пойдёт о болезни.

как переживает человек критическое состояние, состояние болезни, возможно, смертельной? её сущность? колоссальную физическую близость, такую, что меняется само понимание мира? болезнь — состояние пограничное, маргинальное, ставящее в ситуацию дисбаланса. любое признание ее существа одновременно и ослабляет, и даёт возможность действия. это диалектика свободы.

болезнь не существует, говорит йозеф бойс. и в определённом смысле, он прав. ее нет, пока мы не признаем ее торжества. она будет корежить тело, съедать по кускам, менять, уничтожать... но пока ее не существует, это просто случай. досадное стечение обстоятельств. архи-царапина.

сегодня каждый из нас имеет дело с болезнью. не физической и не ментальной. с болезнью как сущностью. болезнью как искажением. новости тревожатся. нормальность становится ненормальной. ожидание казни страшнее самой казни. предчувствие поражения, страх... но чего? боли? смерти? умирания?

я читаю текст шлингензифа. сложный. сильный. пожалуй, один из самых сильных. он умирает от рака. но тело читающего каменеет не от физиологичности описаний. отнюдь. текст анти-физиологичен. название процедуры или формулировка диагноза объективирует, отчуждает, отстраняет. диагноз это формула. диагноз это не болезнь. не изменение сознания страхом. не мольба, не отчаяние.

болезнь разрастается и внутри физически здоровых. ее корневище проникает в самые потаённые уголки души. болезнь разрушат человека не только физически, она дробит сознание, волю, отбирает свободу, сковывает страхом, что от твоей самости не останется ничего, только оболочка, да и та неполноценная. пандемия показала, что многие боятся, переживают коррозию страхом задолго до самой возможности диагноза. другие же силой привычки ломают нагнетаемый страх, и даже физическая коррозия тела не трогает мысли. нет, этого не случилось.

благодаря сьюзан зонтаг мы знаем, что болезнь отнюдь не только состояние тела. отношение, обращение, способы лечения создаются из понимания болезни (не диагноза!) и ее причин. и потому сознавать болезнь значит давать ей жизнь. диагноз — медицинское обстоятельство. факт. но даже факт и реакция могут быть сформированы отношением. страхом. предрассудками. так веками туберкулёз и рак считались наказанием за ипохондрию и скрытый гнев, а вич и спид в конце просвещённого 20 века — маркёром маргинальных групп.

болезнь — состояние сознания. его изменение. страх. unknown unknown в квадрате знания. она внутри, но она не только тело. она само искажение мысли.

ps. stay safe. even in thoughts

Кажется, настало время воскресать после долгого перерыва. Надеюсь, мое внезапное появление никого не напугает. Внешний мир бьет в набат, убеждая очнуться. Но сегодня не о нем. Сегодня о кино.
Недавно мы поговорили об архитектуре в фильмах с авторкой прекрасного канала, спешите пополнить свой риддинг лист и узнать много нового об архитектуре и клаустрофобии в кино. Ниже — мой скромный вклад в рассуждения.
___

Город — сцена. Город — место действия. Датский архитектор Ян Гейл пишет о городе как месте представления. Здесь легко провести аналогию с символическими интеракционистами. Мы действуем в городе, мы видим его изо дня в день. Город визуален. Но часто скрытая от взгляда архитектурная изнанка даже интереснее, чем привычная внешняя сторона. «Оборотная» архитектура — кулисы городской сцены. Она есть, но мы ее не замечаем.
Так что значит быть внутри? Находиться в комнатах, холлах и коридорах? Но только ли?
Возможно, одно из самых впечатляющих архитектурных кинопроизвденений конца 20 века — «Крепкий орешек». Казалось бы, что может быть проще и понятнее классического боевика, с каноническим протагонистом? Присмотритесь, это настоящее исследование архитектурного пространства. Демонстрация той самой изнанки. Джон МакКлейн в исполнении Брюса Уиллиса буквально пронзает место действия — небоскреб Накатоми Плаза. За всю картину он не использует ни один привычный способ перемещения по зданию: ни лестницы, ни двери, ни коридоры.
Джон выворачивает бизнес-центр наизнанку, демонстрируя зрителю привычное и понятное пространство с иной стороны. Лифтовые и вентиляционные шахты, люки и трубы проходят по всему зданию. И мы никак не относится к ним, мы не видим их. МакКлейн использует «невидимость» как единственное преимущество. Как подмечает Шэрон Уилльямс в «Высоком контрасте» небоскреб после захвата становится тюрьмой, которую физически невозможно контролировать в одиночку. Но только если видеть пространство в привычном ключе. МакКлейн подрывает привычный взгляд на задние проникая во внутренние связи. Он движется внутри его материальной структуры. Небоскреб становится и оружием, и укрытием.
Джефф Мано сравнивает макклейновы «перемещение по изнанке» с перемещениями израильских солдат по тоннелям внутри зданий. Понимать здания как комнаты, лестницы, коридоры— только конвенция. Ведь от нашего взгляда ускользает все то, что внутри.
«Крепкий орешек» это не только история героя, который в одиночку сражается против системы и плохих парней. Это исследование окружающего нас пространства. Присмотритесь, оно вовсе не то, каким кажется.

иногда проще создавать уютные места заново, чем разгребать кладовку ностальгии. там пыльно, душно и скорее всего что-то на голову — нет-нет, да и свалится. у ассманов метафоры памяти всегда были хорошие, одни из лучших. правда, до аллергии на пыль ностальгии они так и не додумались. но вот проблема — делать заново и принудительно придется там, где само собой ничего не создалось. а если не создалось, так надо ли?

говард свидетель, взять и построить прекрасный город-сад с нуля как-то не выходит. да и организовать жизнь с высоты, как выражаются «птичьего помета» не очень-то получается. поэтому, когда видишь проект очередного l-town под челябинском или читы 2.0, берут сомнения. а зачем оно? а что вообще происходит? модерн с его идеями и идеалами мы пережили, так что искренние последователи найдутся вряд ли. а коммерческой составляющей можно было разжиться и посерьезней. но девелоперский запал бессмысленен и беспощаден — и вот мы получаем очередной «новый город» ради его наличия. а инфраструктура в которую бы жизнь вдохнуть вообще-то есть, но заниматься ей никто не хочет. но давайте уж честно: кто из нас к заброшенным проектам возвращался? и с каким успехом? может поэтому эль тауны и дивнограды все еще клепают?

оставляя бюджет за скобками, проблема тут в том, что у городов из воздуха (читать «воздушных замков») нет истории. обоснования, кому и почему туда поехать стоит.

короче говоря, вывода тут два. во-первых, мысли мои за прошедшие три (ужас!) года приземлились на какую-то практику. а ей можно было бы куда-то и поделиться, едва ли не инвазивно. во-вторых, надо за свои слова отвечать и в суждениях быть последовательным. а раз создавать с нуля — удел тех, у кого амбиции и воображаемые пилы (бюджета), то и реконструировать надо когда-то уже созданное. хотя бы попробовать.

так что да, раздражение у меня от эль таунов такое, что шокового разряда хвалило на воскрешение этого околодневника. хотя, возможно мертворожденное себе подобное и порождает. увидим.

добралась наконец до «манифеста ночного города» ника данна — и с первых строк мысли на тему какие-то не теоретические. читаешь про манчестер, а будто бы 9 дней одного года смотришь. или хотя бы покровские ворота. проблема узнаваемости, она такая.

в итоге любой сюжет — не важно, комичный, драматичный или даже теоретичный — упорно ускользает. вместо этого на первый план (не менее упорно) лезут воспоминания о конкретной улице, фонаре, аптеке или хотя бы стене и трещине на ней. когда там был, что делал, кого встречал и провожал. и вот текст становится чересчур личным: можно сказать, навечно закованным в сверх-субъективный опыт. хотя, кажется, уж для данна и его около-фланерского метода такое вполне сгодится.

да и вообще приятно знать, что какой-то слой палимпсеста ты уже сковырнул. покурил у того самого уцелевшего во время теракта 1996 почтового ящика, например. и не кощунство это никакое, а столкновение с историей. или пытался найти правильный мост через эруэлл, всматриваясь в сумерки сквозь дымку в голове. и вот вместо совместной с автором прогулки по пока не узнанному городу и следования чужим маршрутом, получаешь надоедливого попутчика в лице самого себя. из тех что «а вот знаешь, за этим углом…».

но чем данн приятен, так это погружением в ночь. ночные города всегда изнанка, внутреннее устройство механизма. и каждый раз тактильнее и полнее, чем при дневном свете. больше простой и понятной реальности. и, конечно, «две прогулки по ночному городу не бывают одинаковыми». они накладываются друг на друга, а потом и на чужие — и собираются в полувоображаемое, сложное, флюидное, бесконечно ускользающее, но бесконечно знакомое.