«Ништяк, браток» — название, одолженное Александром Горбачевым у Михаила Круга, — оказался не столько фильмом о взаимоотношениях художника и его произведения (точнее, об утрате контроля первого над вторым: тут, прямо скажем, каких-то колоссальных открытий сделать не удалось; впрочем, ниже), сколько жестким высказыванием об устройстве современной культуры, довольно пугающем сочетании анонимности (каковую мы одно время полагали главным достоинством интернета) и троллинга (который есть во многом естественная, но совсем не безупречная реакция на окружающий мир) — а также расчетливом цинизме людей, которые умело оперируют обеими стихиями, решая тактические задачи своих работодателей. но тот, кто ждет сейчас лозунга vote Biden или чего-то в мичико-какутаниевском духе (договорившейся в своей «Смерти правды» до того, что во всем виноваты проклятые постмодернисты), будет разочарован: катастрофическая эта ситуация — не заговор людей, прозванных neet (глумиться в интернете одно, а вот чтобы прийти на избирательный участок; есть тут некоторые сомнения), но фантастическое равнодушие прогрессивной партии к миллионам людей, которые ощущают себя проигравшими — по выдуманным или реальным причинам. другое странное обстоятельство — сторона, которая очень гордилась своей технологичностью, умением обращаться к цифровому миру, оказалась жертвой злого мема и фейсбучных алгоритмов — словно и не было кампании Обамы 2008 года.
еще три мнемонические зарубки по мотивам увиденного:
(1) радикализация Пепе, прервращение печальной жабы в сообщника ИГИЛа — если следовать хронологии фильма — прямое следствие того, что любимый мем захватил нормальный, лопающий от самодовольства инста-мир. означает ли это, что не выложи Пепе условная Кардашьян, у него был бы шанс уцелеть, не начать зиговать, наблюдая, как дымятся башни-близнецы? что должно быть в исходном меме, чтобы из локальной забавы стать всеобщим достоянием? и так ли — цитируя Пепперштейна — невинна свастика? ответы на эти вопросы в фильме то ли бледно намечены, то ли отсутствуют вовсе, но, кажется, они тут самые важные.
(2) Мэтт Фьюри — автор оригинального персонажа, действующего лица инди-комикса. кто-то — чьего имени мы, вероятно, никогда не узнаем — доработал оригинал, превратил символ одиночества и тоски в гадкое, с пальцем на подбородке, существо — так, что теперь про него говорят по телевизору. делает ли это анонима большим — и бóльшим, чем Фьюри — художником?
(3) Фьюри нарисовал Пепе, работая в комнатушке без окон, заваленной всяким гиковским барахлом — ведя жизнь типичного neet (и своего героя). Фьюри в фильме — образцовый, в общем, «норми»: партнерша, дочь, красивые поездки на велосипеде, «приходите на мой TED Talk». в известном смысле мы имеем дело с двойным отчуждением: не только нацисты забрали себе Пепе, но и сам автор решительно изменил образ жизни и как бы отрекся от своего создания, перестал чувствовать с ним такую буквальную, feel your pain, связь. так Пепе-штрих отомстил своему творцу — состоявшемуся, в общем, художнику, который забыл («забыл»), что бывает иначе.
еще три мнемонические зарубки по мотивам увиденного:
(1) радикализация Пепе, прервращение печальной жабы в сообщника ИГИЛа — если следовать хронологии фильма — прямое следствие того, что любимый мем захватил нормальный, лопающий от самодовольства инста-мир. означает ли это, что не выложи Пепе условная Кардашьян, у него был бы шанс уцелеть, не начать зиговать, наблюдая, как дымятся башни-близнецы? что должно быть в исходном меме, чтобы из локальной забавы стать всеобщим достоянием? и так ли — цитируя Пепперштейна — невинна свастика? ответы на эти вопросы в фильме то ли бледно намечены, то ли отсутствуют вовсе, но, кажется, они тут самые важные.
(2) Мэтт Фьюри — автор оригинального персонажа, действующего лица инди-комикса. кто-то — чьего имени мы, вероятно, никогда не узнаем — доработал оригинал, превратил символ одиночества и тоски в гадкое, с пальцем на подбородке, существо — так, что теперь про него говорят по телевизору. делает ли это анонима большим — и бóльшим, чем Фьюри — художником?
(3) Фьюри нарисовал Пепе, работая в комнатушке без окон, заваленной всяким гиковским барахлом — ведя жизнь типичного neet (и своего героя). Фьюри в фильме — образцовый, в общем, «норми»: партнерша, дочь, красивые поездки на велосипеде, «приходите на мой TED Talk». в известном смысле мы имеем дело с двойным отчуждением: не только нацисты забрали себе Пепе, но и сам автор решительно изменил образ жизни и как бы отрекся от своего создания, перестал чувствовать с ним такую буквальную, feel your pain, связь. так Пепе-штрих отомстил своему творцу — состоявшемуся, в общем, художнику, который забыл («забыл»), что бывает иначе.
если Mad Men, кроме всего прочего, — пример честного разговора о том, как занятые в креативных индустриях мужчины пытались удержать за собой лидерские позиции, год за годом теряя связь с реальностью, то «Сопрано» из 2020 года (в каком-то смысле сериал-предшественник ММ, обкатавший многие его приемы) — находка для всех, кого интересует психоаналитический поворот в поп-культуре, депрессия как повествовательный прием, представление о человеческом сознании как о наборе инцидентов-триггеров — и странном, плохо проницаемом облаке слов и снов, которое их окутывает; не просто хай-концепт про бандита, который, играя желваками, вспоминает, как мать угрожала выколоть ему глаза вилкой, а папа на его глазах отмутузил бедолагу, но прекрасная, изящная мета-история, в которой каждый практически персонаж может найти себе прототипа из гангстерского канона, и только главный герой, 45-летний сердитый мужик, оказывается как бы недопредставлен внутри богатой этой традиции, равен себе одному — уникально-универсальный тип, с которым невозможно (да, в общем, и не нужно) всерьез ассоциироваться и которого при этом трудно совсем уж не понять.
«Охота», конечно, грубовата — как грубовата всякая мгновенная сатира, которая оперирует гиперболами, сводит конфликтующие стороны к набору выразительных, все-про-тебя-сообщающих черт, — но тем, кто любит Линделофа, будет интересно проследить за тем, что тут происходит с повествованием. замечательное, скажем, начало — по сути, на наших глазах разворачивающийся кастинг главного героя: не подошел — дробь в грудь. сама эта напоминающая Lost завязка — группа незнакомцев на таинственной, угрожающей территории. черный дымок, который вьется в одной из сцен: вроде бы последствия взрыва гранаты, но, может, и автоцитата. из той же метакатегории — рассказ Кристал (невероятная, один взглядом скальпирующая Бетти Гилпин) о черепахе и кролике, нечто в духе изнурительно длинной истории-параболы Лори Блейк в недавних «Хранителях». повисшие в воздухе вопросы, на которые никто и не думает отвечать. попытка пазловости, чуть-чуть меняющей перспективу, — не очень удачная, наверное, но если все это скетч, то какой-то непозволительно мудреный.
что до игры идей, то «Охоту» хочется отнести к той же категории фильмов, что и содерберговскую «Удачу Логана»: умник-либерал стреляет по своим — и возвращает людское обличье тем, кого его социальная группа привыкла обходить презрением; «говорите по-московски», «не потепление, а нагревание». наверное, именно потому, что это набросано такими широкими мазками, многие из потенциальной ЦА не узнают себя в этих дамах и джентльменах, охотящихся за лайком Авы ДюВерней. но в одной детали Линделоф и его соавтор Ник Кьюз как-то нечеловечески точны: новые дидактики, воспевающие социолингвистическую революцию, склонны обожествлять такого, в общем, дюжинного мыслителя, как Оруэлл — или (переведем разговор на родной диалект) его толмача.
что до игры идей, то «Охоту» хочется отнести к той же категории фильмов, что и содерберговскую «Удачу Логана»: умник-либерал стреляет по своим — и возвращает людское обличье тем, кого его социальная группа привыкла обходить презрением; «говорите по-московски», «не потепление, а нагревание». наверное, именно потому, что это набросано такими широкими мазками, многие из потенциальной ЦА не узнают себя в этих дамах и джентльменах, охотящихся за лайком Авы ДюВерней. но в одной детали Линделоф и его соавтор Ник Кьюз как-то нечеловечески точны: новые дидактики, воспевающие социолингвистическую революцию, склонны обожествлять такого, в общем, дюжинного мыслителя, как Оруэлл — или (переведем разговор на родной диалект) его толмача.
роман Хилари Мантел «Волчий зал» переиздали под названием «Вулфхолл», чтобы не бесить москвичей.
«На Германию коммунисты обращают главное свое внимание потому, что она находится накануне буржуазной революции, потому, что она совершит этот переворот при более прогрессивных условиях европейской цивилизации вообще, с гораздо более развитым пролетариатом, чем в Англии XVII и во Франции XVIII столетия. Немецкая буржуазная революция, следовательно, может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции.»
перечитывал — уже безо всякой связи с круглыми датами — «Манифест коммунистической партии», и помимо удовольствия от риторического блеска этого грозного текста, подумалось еще вот о чем. в коротком историко-политическом трактате Маркса и Энгельса заявлена очень современная мысль: капитализм — единственная экономическая система, которая заинтересована в регулярных потрясениях, постоянной перестройке социальных отношений в угоду трудовым. этот динамизм и делает его практически неуязвимым — и, как мы понимаем сегодня, ведет к такому психосоциальному явлению, как депрессия: есть сомнения, что человеческий ум и дух — при всей их гибкости и подвижности — рассчитаны на вечную турбулентность. тем глупее выглядят современные западные консерваторы, которые винят в эпохе тревожности левую профессуру, женщин, черных, китайцев — кого угодно, кроме системы, которая существует за счет более или менее опустошительных изменений. зато совсем не вызывает покровительственной усмешки левоконсервативное, скажем, направление — очень местный феномен, суть которого в том, чтобы сохранить социальное государство и амортизировать буржуазное; я не слежу за левым, «камрадовским», ютубом, но подозреваю, что его фронтмены говорят примерно то же — и десять этажей бесчеловечных глупостей про Сталина и геев.
ну а цитата — в ней достаточно заменить слово «Германия» на «Россия», и подивиться тому, какая прямая линия соединяет радикальный текст 1848 года и событие 1917-го. «еретик, изолгавший неплохую, в общем, идею» — перечитывая «Манифест», видишь, до чего Ленин верен марксистской догме в главных, опорных пунктах; что революция — безумная, нелогичная, — есть пример внимательного чтения одного стройного, страстного сочинения.
перечитывал — уже безо всякой связи с круглыми датами — «Манифест коммунистической партии», и помимо удовольствия от риторического блеска этого грозного текста, подумалось еще вот о чем. в коротком историко-политическом трактате Маркса и Энгельса заявлена очень современная мысль: капитализм — единственная экономическая система, которая заинтересована в регулярных потрясениях, постоянной перестройке социальных отношений в угоду трудовым. этот динамизм и делает его практически неуязвимым — и, как мы понимаем сегодня, ведет к такому психосоциальному явлению, как депрессия: есть сомнения, что человеческий ум и дух — при всей их гибкости и подвижности — рассчитаны на вечную турбулентность. тем глупее выглядят современные западные консерваторы, которые винят в эпохе тревожности левую профессуру, женщин, черных, китайцев — кого угодно, кроме системы, которая существует за счет более или менее опустошительных изменений. зато совсем не вызывает покровительственной усмешки левоконсервативное, скажем, направление — очень местный феномен, суть которого в том, чтобы сохранить социальное государство и амортизировать буржуазное; я не слежу за левым, «камрадовским», ютубом, но подозреваю, что его фронтмены говорят примерно то же — и десять этажей бесчеловечных глупостей про Сталина и геев.
ну а цитата — в ней достаточно заменить слово «Германия» на «Россия», и подивиться тому, какая прямая линия соединяет радикальный текст 1848 года и событие 1917-го. «еретик, изолгавший неплохую, в общем, идею» — перечитывая «Манифест», видишь, до чего Ленин верен марксистской догме в главных, опорных пунктах; что революция — безумная, нелогичная, — есть пример внимательного чтения одного стройного, страстного сочинения.
давно не пересматривал — да что там, один ровно раз видел в отрочестве — Following и с удивлением обнаружил, что это, во-первых, экранизация романа (не текста даже, а заглавия) Юрия Буйды «Вор, шпион и убийца» (который тоже был про молодого амбициозного писателя), а во-вторых, что в нолановском дебюте с какой-то пугающей полнотой представлены главные мотивы его двадцатилетнего творчества. и надо сказать, что эта на гроши снятая черно-белая 70-минутная история — с мудреной хронологией, ложными обвинениями, роковой и уязвимой женщиной, взломами сейфов и психики — выглядит куда симпатичнее поздних, довольно посредственно смонтированных ноланесок. что Алекс Хоу — вор по имени Кобб — очень похож на покойного Григория Дашевского. что роман «Обладать», похоже, выполнял в 1990-е ту же функцию, что «Бесконечная шутка» в 2010-е — был, то есть, безупречным маркером не интеллектуального уровня героев, но их притязаний, отчаянной мечты казаться чуточку умнее и глубже — как хочет, конечно, и сам режиссер.
что до судьбы художественного фильма Tenet, за которым мы все пристально следим, то пресноватые отзывы критиков не должны вводить в заблуждение тех, кому отчего-то мил этот стиль и этот тон: сравните 71 на Metacritic с 74 у «Интерстеллара» или 66 у «Престижа»; это скорее «Дюнкерк» (94/100) — который впечатлил и Энтони Лэйна, и Манолу, и Эрлиха и который на самом деле приличнее прочих — аномалия: ну так и зритель любит его сильно меньше. короче говоря, вот эта репутация интеллектуального визиря — она абсолютно зрительская, «охлократическая», всегда шедшая поперек «экспертного» консенсуса (раздувающийся от собственной важности выскочка в шарфе — в некоторых редакциях эту фразу даже не вычеркивали перед публикацией); посмотрим, как скоро во всевозможных топ-250 появится новая строчка-палиндром.
что до судьбы художественного фильма Tenet, за которым мы все пристально следим, то пресноватые отзывы критиков не должны вводить в заблуждение тех, кому отчего-то мил этот стиль и этот тон: сравните 71 на Metacritic с 74 у «Интерстеллара» или 66 у «Престижа»; это скорее «Дюнкерк» (94/100) — который впечатлил и Энтони Лэйна, и Манолу, и Эрлиха и который на самом деле приличнее прочих — аномалия: ну так и зритель любит его сильно меньше. короче говоря, вот эта репутация интеллектуального визиря — она абсолютно зрительская, «охлократическая», всегда шедшая поперек «экспертного» консенсуса (раздувающийся от собственной важности выскочка в шарфе — в некоторых редакциях эту фразу даже не вычеркивали перед публикацией); посмотрим, как скоро во всевозможных топ-250 появится новая строчка-палиндром.
❤1
и до чего спасительно, и отрадно, и страшно воодушевляет — жить и размышлять в присутствии настоящего гения. мы хорошо знакомы со всем тем арсеналом изобразительно-повествовательных средств, явленных в «Портрете мужчины в красном»: из «Попугая Флобера», из «Уровней жизни», из «Открой глаза»; но это не самоповтор, не отработка номера, а, скорее, операциия, проведенная при помощи индивидуального хирургического набора — своими собственными, с крохотными именными вензелями, ланцетами и зажимами. франкофил, историк культуры и великий литературный композитор — Барнс мог бы ткать свои сюжеты из воздуха, но он добросовестно погружается в любимую Прекрасную эпоху (список изученной литературы благоразумно опущен: читателю, листающему книгу на пляже, может стать не по себе) и терпеливо водит нас между комнатами, соединенными неожиданными переходами, потайными дверями, лазами, проемами. учиться, вдохновляться, держать пальцы за здоровье 74-летнего лестерского старца.
кого как, а меня в новом «Бэтмене» интересуют не подведенные глаза Паттинсона, не финчеровская атмосфера и даже не Пол Дано (которому давно пора залучить огромную — хоакин-фениксовскую по размеру — фанбазу), а фигура режиссера Мэтта Ривза. было в его «Планетах обезьян» что-то замечательно неуютное, какая-то несвойственная большому Голливуда поза: гуманизм без слова human; как сказано в одной хорошей рецензии, получилось кино «по ту сторону диковинного эволюционного скачка» — куда более радикальное, чем розовый «Аватар». и то, что он сейчас, под одобрительный гул массовки, берется за самого правого супергероя, который очищает город от покушающихся на статус-кво анархистов, либо сообщает нечто обескураживающее про «полевевший» будто бы мир, либо (и за это прямо хочется поболеть) анонсирует новое — анти-нолановское, получается — прочтение классического мифа. жалко, не дожил Марк Фишер, писавший про последнего «Темного рыцаря» в The Guardian: тот фильм предлагал довериться совестливому богачу, который если не исправит классовое неравенство, то хотя бы предотвратит локальный армагеддон; этому — выходящему после «Джокера» и BLM — явно нужна другая, менее компромиссная мораль.
обстоятельно рецензировать фильм за неделю до того, как его увидят самые бесстрашные зрители, было бы неправильно, — ограничимся наблюдением компаративистского толка. бондиана всегда была фантазией британского истеблишмента о своем месте в мире: на страже западного мира стоит поджарый офицер MI6, которому — что поделать — приходится иногда прибегать к помощи американских спецслужб (Феликс Ляйтер). «Довод» — во многом играющий по правилам главного шпионского сериала на свете, — инвертирует эту конструкцию: конечно, апокалипсис предотвращает агент ЦРУ, которому — ничего не попишешь — нужно ходить на ритуальный поклон к островной аристократии (Майкл Кейн) и действовать бок о бок с приятным британцем (Роберт Паттинсон). вроде бы дело в бикультурном провенансе автора, по-хичкоковски изменившему империи с империей, а вроде бы — проклятая память жанра, и, в общем, неважно, какого цвета Протагонист.
есть, правда, одно — и довольно возмутительное, если задуматься, — отличие: семья Брокколи уж по крайней мере нанимает на роль врагов мирового капитала датчан (Мадс Миккельсен), французов (Матье Амальрик), испанцев (Хавьер Бардем) или австрийцев (Кристоф Вальц). а вот атлантисты из Warner Bros., похоже, совсем не доверяют колониальным администрациям: даже русский злодей у них в известном стиле свой — уроженец Белфаста Кеннет Брана.
есть, правда, одно — и довольно возмутительное, если задуматься, — отличие: семья Брокколи уж по крайней мере нанимает на роль врагов мирового капитала датчан (Мадс Миккельсен), французов (Матье Амальрик), испанцев (Хавьер Бардем) или австрийцев (Кристоф Вальц). а вот атлантисты из Warner Bros., похоже, совсем не доверяют колониальным администрациям: даже русский злодей у них в известном стиле свой — уроженец Белфаста Кеннет Брана.
набоковедение в этом году несет чудовищные совершенно потери — сегодня не стало Дональда Бартона Джонсона, автора прекрасной книги «Миры и антимиры Владимира Набокова» и одного из самых остроумных его исследователей, который умел игриво объяснять сложнейшие, туманнейшие вещи. кроме того, он автор литературной биографии Саши Соколова, которая на русском вышла в качестве послесловия к «Палисандрии» («Глагол», 1992). вот бы «Полка» — или «Кольта», или кому еще есть дело до того, что мертвый ученый думал о писателе-призраке, — отыскали и опубликовали.
ты: ждешь, что Игорь Гулин опубликует рецензию на сборник НЛО про русский реализм, очередной катакомбный шедевр Kolonna Publicarions или хотя бы «Рекурсивность и контингентность» Юка Хуэя.
Игорь Гулин: выпускает «Краткий путеводитель по картошке в искусстве».
текст по обыкновению прекрасный, но заканчивается на тревожной, по-моему, ноте: «В любом случае очевидно, что разговор человека и картофеля еще не окончен».
Игорь Гулин: выпускает «Краткий путеводитель по картошке в искусстве».
текст по обыкновению прекрасный, но заканчивается на тревожной, по-моему, ноте: «В любом случае очевидно, что разговор человека и картофеля еще не окончен».
«Неужели это правда?» — подумал Левин и оглянулся на невесту. Ему несколько сверху виднелся ее профиль, и по чуть заметному движению губ и ресниц он знал, что она почувствовала его взгляд. Она не оглянулась, но высокий сборчатый воротничок зашевелился, поднимаясь к ее розовому маленькому уху. Он видел, что вздох остановился в ее груди и задрожала маленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.
Вся суета рубашки, опоздания, разговор с знакомыми, родными, их неудовольствие, его смешное положение — вдруг исчезло, и ему стало радостно и страшно.
(29.08.2020 — )
Вся суета рубашки, опоздания, разговор с знакомыми, родными, их неудовольствие, его смешное положение — вдруг исчезло, и ему стало радостно и страшно.
(29.08.2020 — )
все говорят, а они делают: на «Полке» на этой неделе вышел прекрасный подкаст про последние, почти синхронно опубликованные книги Сорокина и Пелевина — соответственно, сборник народной мудрости (кажется, по-прежнему никем толком не отрецензированный; поправьте, если не прав) и беспрецедентно длинный роман (вызвавший стандартную, в общем, реакцию). параллельность текстов, авторов и рецепций и стала основной темой выпуска — особенно мне полюбилась мысль Полины Рыжовой про взаимозаменяемость фабул ВГС и ПВО и соображение Юрия Сапрыкина о том, что оба писателя претендуют на толстовское наследство, воспринимают его как центральную фигуру русского интеллектуального мира, с которой нужно если не сверяться, то признавать ее гравитационную, так сказать, значимость; раньше, напомню, считалось, что Толстой у нас только один, во Внукове, а Пелевин так — Щедрин, только без саморазрушительных привычек.
ну а что сами новые тексты, которые уже не первый год находятся где-то на заднем плане дискуссии о том, не пора ли ветеранам московского концептуализма и чертановского постмодернизма обналичить уже пенсионную книжку — и уступить место писателям побойчее и прогрессивнее?
на первый взгляд кажется, что задача, поставленная перед собой Сорокиным, амбициознее: исследовав всевозможные литературные стили и регистры, нырнуть в примордиальные речевые слои, сформулировать правила жизни русского человека, обрисовать его космос, добавив (на самом деле — восстановив в правах) туда телесный низ — бздёх, жопу, пизду. 350 страниц довольно остроумных народных афоризмов пролетают быстрее, чем вы сможете выговорить слово «морфофобия», — но почему-то они оставляют сложное, почти неприятное ощущение. в подкасте предположили, что автор в этой книге воспроизводит строй мысли героев «Опричника» и «Теллурии», работает в несколько толкиновском жанре, но вообще ничто не указывает на металитературные игры. в 2020 году крупнейший русский писатель современности зачем-то решает фальсифицировать отечественный фольклор, описать тороватый, угловатый, уютно-опасный мир Анохи, его жены, тещи, коня, макарёка — и, бегая глазами слева направо, силишься понять, чтобы что. в невероятной способности писателя выдувать целые миры из своей головы никто не сомневается даже после сомнительной во многих отношениях «Манараги» — но здесь он выдает свое подсознание за какое-то тотальное миросозерцание, «воззрения славян на природу»; странное, пугающее мессианство. можно, конечно, сказать, что новый сборник — не более чем концептуальный эксперимент в духе Льва Рубинштейна, способ чем-то занять себя в холостой год, но и это, в общем, неудовлетворительное объяснение, если мы исходим из того, что в 2008-м Сорокин с концептуализмом вроде бы красиво порвал.
ну а что сами новые тексты, которые уже не первый год находятся где-то на заднем плане дискуссии о том, не пора ли ветеранам московского концептуализма и чертановского постмодернизма обналичить уже пенсионную книжку — и уступить место писателям побойчее и прогрессивнее?
на первый взгляд кажется, что задача, поставленная перед собой Сорокиным, амбициознее: исследовав всевозможные литературные стили и регистры, нырнуть в примордиальные речевые слои, сформулировать правила жизни русского человека, обрисовать его космос, добавив (на самом деле — восстановив в правах) туда телесный низ — бздёх, жопу, пизду. 350 страниц довольно остроумных народных афоризмов пролетают быстрее, чем вы сможете выговорить слово «морфофобия», — но почему-то они оставляют сложное, почти неприятное ощущение. в подкасте предположили, что автор в этой книге воспроизводит строй мысли героев «Опричника» и «Теллурии», работает в несколько толкиновском жанре, но вообще ничто не указывает на металитературные игры. в 2020 году крупнейший русский писатель современности зачем-то решает фальсифицировать отечественный фольклор, описать тороватый, угловатый, уютно-опасный мир Анохи, его жены, тещи, коня, макарёка — и, бегая глазами слева направо, силишься понять, чтобы что. в невероятной способности писателя выдувать целые миры из своей головы никто не сомневается даже после сомнительной во многих отношениях «Манараги» — но здесь он выдает свое подсознание за какое-то тотальное миросозерцание, «воззрения славян на природу»; странное, пугающее мессианство. можно, конечно, сказать, что новый сборник — не более чем концептуальный эксперимент в духе Льва Рубинштейна, способ чем-то занять себя в холостой год, но и это, в общем, неудовлетворительное объяснение, если мы исходим из того, что в 2008-м Сорокин с концептуализмом вроде бы красиво порвал.
«чтобы что» — вопрос, который редко возникает в связи с Пелевиным: перед нами, как всегда, двуплановая, играющая с памятью площадно-интеллектульного жанра, конструкция, которая претендует на то, чтобы снова объяснить мир на актуальном, по мнению автора, языке. наверное, решить эту задачу — несмотря на то что повествование на этот раз ведется от лица ироничной москвички-феминистки, — не удалось; пожалуй, это не смешно; конечно, книга могла быть на четверть короче, — но все это почему-то снова неважно. в «Солнце» есть несколько предложений, сцен, абзацев, проникнутые тем чувством, за которые мы его единственно и любим: «многие знания — многие печали», мир отвратителен, но есть что-то — кто-то — способное это скрасить. такую эмоцию не поставишь на аватарку, чтобы показать миру, что ты занял правильную сторону истории, она вообще по умолчанию асоциальна, укромна, одинока — и великая трагедия момента состоит в том, что ее не способен вызвать никто, кроме 58-летнего ерника, который злоупотребляет многоточиями. понятно, почему всем хочется лишний раз указать на его ошибки, брюзжащую интонацию, сомнительность его позиции (разоблачитель мировых конфессий от буддизма до психоанализа, критик западного монетаризма — и при этом неотъемлемая часть этого интеллектуального рынка, много лет занимающий нишу этакого македонского критика), — но, по-моему, честнее публичных ламентаций («все пишут, а я показательно, на весь фейсбук, промолчу») выпустить в день выхода очередной книги ту самую статью про картошку или, вообще недостижимая высота, услышать абсолютную тишину. наверное, это и будет означать, что вы наконец выпустились из пелевинской школы, достигли той замечательной чистоты (= пустоты) ума, которую его протагонисты отчаянно ищут.
Подкаст «Полки»: https://polka.academy/materials/720
Разговор Владимир Сорокина и Николая Шептулина: http://moscowartmagazine.com/issue/22/article/344
Моя рецензия на «Непобедимое солнце»: https://style.rbc.ru/impressions/5f476cd49a7947d462149784
Подкаст «Полки»: https://polka.academy/materials/720
Разговор Владимир Сорокина и Николая Шептулина: http://moscowartmagazine.com/issue/22/article/344
Моя рецензия на «Непобедимое солнце»: https://style.rbc.ru/impressions/5f476cd49a7947d462149784
Полка
ВГС vs ПВО
Новые книги Пелевина и Сорокина выходят одновременно. «Полка» о том, чем нам дороги эти двое
респектабельная антисоветскость — может быть, единственное и вместе с тем главное, что сближает два самых обсуждаемых российских фильма этого года. и если про «Дорогих товарищей» Андрея Кончаловского — экранизацию расстрела Новочеркасского восстания от лица партработницы-сталинистки — пока приходится только читать сочувствующую прессу (и гадать, что это: предательство своего класса, о котором писали Ленин и Данилкин про Толстого и Франзена соответственно, или брутальный анонс десоветизации как центрального идеологического события 2020-х), то «Спутник» Егора Абраменко — вот он, крути в любую сторону. понятно, «что хотел сказать автор»: существо, терзающее героя СCCР Константина Вешнякова, — коммунистический вирус, который не разорвал тело носителя (в этом смысле сага Ридли Скотта предлагает куда более пессимистичный взгляд на человеческий материал и его резистентность), но сосуществует с ним в интригующем симбиозе. что такое советская власть, как не склизкий монстр, тетешкающий неваляшку и питающийся кортизолом, экстрактом человеческого горя и страха; сентиментальное чудище; инопланетяная форма жизни и сознания? штука в том, что в рамках системы ее невозможно раз и навсегда выблевать: убить вирус можно только убив себя — что, собственно, и произошло в 1985-1991 гг. так у вполне дюжинной, залюбленной сверх всяких приличий картины появляется странное (стивен-коткиновское, я бы сказал) измерение — кажется, не предусмотренное оригинальным хай-концептом.
последнего Кауфмана хотелось уничтожить: окказиональный двойник Нолана, в «Думаю, как все закончить» он показался ничуть не тоньше или умнее автора «Довода» (который у меня все никак не получается возненавидеть — довольно честное, осознающее свои достоинства и просчеты кино). но, как я успел заметить на личном опыте, в подкасте Леши Филиппова не получается рубить сплеча, взрывать мосты, клеймить и припечатывать — так что говорили мы в основном про Дэвида Марксона, кризис аутеризма и напряжение формы (по-своему блестяще переданное Кауфманом); яд тут на правах постороннего, не относящегося к заказу ведра.