в некотором роде не менее поразительная — Википедия, ведущая на сервис Telegra.ph, — находка: наткнулся на статью Монастырского «О Прозе Сорокина» (1985). много хлестких, в диссертации просящихся формулировок; выберу три самые приметные:
«Читая его произведения, уже не чувствуешь страха от авторского (несознательного, разумеется) переживания бессмысленности своего труда, оторванности от «великого дела», который еще ощутим в сочинениях обэриутов. В своем творчестве он подчиняется принципам, определяющим сущность свободной литературы — познанию и форме».
«Литература достигает своего совершенства только в одновременном познании и воплощении в форме процессов познания, она не общественная или какая-либо другая сила, а лишь средство облегчения и утешения. Единственное высшее благо литературы и ее «нравственность» — это мастерство, которое есть результат совместной работы интеллекта и чувства красоты и свободы».
«Когда Хармс пишет о том, как Пакин Ракукину без видимых причин и исключительно способом духовного устрашения голову открутил, еще ощущается литературный риск и какая-то тоска автора от этого «переступания» норм, но когда персонаж сорокинского рассказа «Возвращение», Вероника, при расставании со своим возлюбленным обещает ему завтра «пососать гнилую залупень», то это звучит совершенно нормально и воспринимается даже в восторгом, радуешься языковой и контекстуальной удаче автора, свободного от комплексов чуждой литературе «нравственности», ибо нравственность — и там она не «комплекс», а естественная норма — категория этическая, а не литературная».
ну и — для историзации этой оценки — цитата из более позднего интервью Монастырского: «Если бы Сорокин пошел, что называется, по «пути благородного вана», не в попсню, а «в культуру» в новых условиях, он бы просто сгнил, его физиология к тому моменту не была готова к музеефикации. Поэтому он как бы полностью, по-настоящему сошел с ума по фразе «влипаро в парикмахера зверева». Это тот случай, когда сумасшедшие безапелляционно заявляют: «Я совершенно здоров», «Любите людей!» и т. п. Это очень интересная экзистенциальная трансформация в своих собственных персонажей 80-х».
а послушать, как АМ читает пятую часть «Нормы» — это где «они клубнику только жрать а мы пахай», — можно здесь.
«Читая его произведения, уже не чувствуешь страха от авторского (несознательного, разумеется) переживания бессмысленности своего труда, оторванности от «великого дела», который еще ощутим в сочинениях обэриутов. В своем творчестве он подчиняется принципам, определяющим сущность свободной литературы — познанию и форме».
«Литература достигает своего совершенства только в одновременном познании и воплощении в форме процессов познания, она не общественная или какая-либо другая сила, а лишь средство облегчения и утешения. Единственное высшее благо литературы и ее «нравственность» — это мастерство, которое есть результат совместной работы интеллекта и чувства красоты и свободы».
«Когда Хармс пишет о том, как Пакин Ракукину без видимых причин и исключительно способом духовного устрашения голову открутил, еще ощущается литературный риск и какая-то тоска автора от этого «переступания» норм, но когда персонаж сорокинского рассказа «Возвращение», Вероника, при расставании со своим возлюбленным обещает ему завтра «пососать гнилую залупень», то это звучит совершенно нормально и воспринимается даже в восторгом, радуешься языковой и контекстуальной удаче автора, свободного от комплексов чуждой литературе «нравственности», ибо нравственность — и там она не «комплекс», а естественная норма — категория этическая, а не литературная».
ну и — для историзации этой оценки — цитата из более позднего интервью Монастырского: «Если бы Сорокин пошел, что называется, по «пути благородного вана», не в попсню, а «в культуру» в новых условиях, он бы просто сгнил, его физиология к тому моменту не была готова к музеефикации. Поэтому он как бы полностью, по-настоящему сошел с ума по фразе «влипаро в парикмахера зверева». Это тот случай, когда сумасшедшие безапелляционно заявляют: «Я совершенно здоров», «Любите людей!» и т. п. Это очень интересная экзистенциальная трансформация в своих собственных персонажей 80-х».
а послушать, как АМ читает пятую часть «Нормы» — это где «они клубнику только жрать а мы пахай», — можно здесь.
что читаю, жду и вам советую — воспоминания Александра Воронского, расшифрованная «Обезьяна», наше имя Яромир Хладик, Мэмет об искусстве сюжетостроения, Макэлрой в космосе и еще 15 книг на ближайшие месяцы.
в статье Бориса Гройса о Василии Кандинском, разбирающей визуальную риторику нашего великого мастера, обнаружил фрагмент, который сделал бы честь несносной «Бархатной бензопиле»:
«В тридцатые годы, во время гражданской войны в Испании, Альфонсо Лауренчич, французский художник и архитектор словенского происхождения, оборудовал в одной из барселонских тюрем, где содержались военнопленные франкисты, так называемые, «психотехнические»камеры, опираясь при этом на текст «О духовном в искусстве». Каждая из камер выглядела как некая авангардистская инсталляция, где цвета и формы были организованы таким образом, чтобы вызывать у заключенных чувство депрессии и глубокой тоски. Рецепты такого воздействия были заимствованы Лауренчичем из предложенного Кандинским учением о цветах и формах. И действительно, арестанты, побывавшие у этих камерах, рассказывали о том, что испытывали там крайне негативные эмоции и глубоко страдали под воздействием своего визуального окружения».
серия «Имена» вообще замечательная — уже прочел книжку Агамова-Тупицына про Бульдозерную выставку; теперь буду охотиться за «Дейнекой», «Приговым» и «Монастырским».
«В тридцатые годы, во время гражданской войны в Испании, Альфонсо Лауренчич, французский художник и архитектор словенского происхождения, оборудовал в одной из барселонских тюрем, где содержались военнопленные франкисты, так называемые, «психотехнические»камеры, опираясь при этом на текст «О духовном в искусстве». Каждая из камер выглядела как некая авангардистская инсталляция, где цвета и формы были организованы таким образом, чтобы вызывать у заключенных чувство депрессии и глубокой тоски. Рецепты такого воздействия были заимствованы Лауренчичем из предложенного Кандинским учением о цветах и формах. И действительно, арестанты, побывавшие у этих камерах, рассказывали о том, что испытывали там крайне негативные эмоции и глубоко страдали под воздействием своего визуального окружения».
серия «Имена» вообще замечательная — уже прочел книжку Агамова-Тупицына про Бульдозерную выставку; теперь буду охотиться за «Дейнекой», «Приговым» и «Монастырским».
прибалдел (в лучшем самом смысле) на фильме Брэйди Корбета «Вокс люкс» — куда, по-моему, более амбициозном, чем его сновидческий дебют «Детство лидера»: «Звезда родилась», пересказанная Жаком «Дух терроризма» Деррида. как и во всяком кино больших идей (нарочно не буду говорить каких), за парадоксально-тревожными рифмами можно увидеть недобросовестные обобщения, но в голове у этого автора явно играет своя музыка — а не то, подо что сейчас положено дрыгаться надеющимся на зрительский и критический успех режиссерам. хочется смотреть такое — не до конца, может быть, продуманное, с зазорами, с персональными обсессиями, да пусть даже с закадровым (Уиллем, кстати, Дефо) рассказчиком, — почаще, а прилизанную тошниловку на социально одобренные темы пропускать, как докучливые титры.
перебирая недавно библиотеку, задумался в очередной раз о могучей силе заглавий, о сочетании слов, с которого начинается знакомство с текстом и которое — в идеальном, конечно, случае — существует с этим текстом в многообразно-мистических отношениях: водяной знак, печать, поставленная на неизвестно каком свете.
я начал собирать в уме самые суггестивные названия — ограничившись прозой, отказавшись от нон-фикшна, придерживась принципа «один автор — одна позиция». это не тридцать моих любимых книг (здесь нет Стерна, Гоголя и еще нескольких очень важных для меня авторов, но есть те, чье обаяние уже не имеет надо мной никакой власти ); не the essential of (уж конечно «Радуга тяготения» или «Конармия» значительнее, чем); порядок строго алфавитный. присылайте свои варианты, если есть что прибавить, — сделаю второй список.
«Анна на шее». Антон Чехов
«Быль и убыль». Владимир Набоков
«Внутренний порок. Томас Пинчон
«Горизонтальное положение». Дмитрий Данилов
«Диета старика». Павел Пепперштейн
«Затоваренная бочкотара». Василий Аксенов
«Исчезание» Жорж Перек
«Карта и территория». Мишель Уэльбек
«Колодец и маятник». Эдгар Аллан По
«Кольца Сатурна». В.Г. Зебальд
«Между актов». Вирджиния Вулф
«Обретенное время». Марсель Пруст
«Онтология детства». Виктор Пелевин
«Победитель не получает ничего». Эрнест Хемингуэй
«Поворот винта». Генри Джеймс
«Под домашним арестом». Евгений Харитонов
«Поправки». Джонатан Франзен
«После бала». Лев Толстой
«Посторонний». Альбер Камю
«Превращение». Франц Кафка
«Предварительные итоги». Юрий Трифонов
«Предчувствие конца» Джулиан Барнс
«Призрак Александра Вольфа». Гайто Газданов
«Путешествие на край ночи». Луи-Фердинанд Селин
«Смерть в Венеции». Томас Манн
«Справедливость в скобках». Исаак Бабель
«Торжество похорон». Жан Жене
«Тридцатая любовь Марины». Владимир Сорокин
я начал собирать в уме самые суггестивные названия — ограничившись прозой, отказавшись от нон-фикшна, придерживась принципа «один автор — одна позиция». это не тридцать моих любимых книг (здесь нет Стерна, Гоголя и еще нескольких очень важных для меня авторов, но есть те, чье обаяние уже не имеет надо мной никакой власти ); не the essential of (уж конечно «Радуга тяготения» или «Конармия» значительнее, чем); порядок строго алфавитный. присылайте свои варианты, если есть что прибавить, — сделаю второй список.
«Анна на шее». Антон Чехов
«Быль и убыль». Владимир Набоков
«Внутренний порок. Томас Пинчон
«Горизонтальное положение». Дмитрий Данилов
«Диета старика». Павел Пепперштейн
«Затоваренная бочкотара». Василий Аксенов
«Исчезание» Жорж Перек
«Карта и территория». Мишель Уэльбек
«Колодец и маятник». Эдгар Аллан По
«Кольца Сатурна». В.Г. Зебальд
«Между актов». Вирджиния Вулф
«Обретенное время». Марсель Пруст
«Онтология детства». Виктор Пелевин
«Победитель не получает ничего». Эрнест Хемингуэй
«Поворот винта». Генри Джеймс
«Под домашним арестом». Евгений Харитонов
«Поправки». Джонатан Франзен
«После бала». Лев Толстой
«Посторонний». Альбер Камю
«Превращение». Франц Кафка
«Предварительные итоги». Юрий Трифонов
«Предчувствие конца» Джулиан Барнс
«Призрак Александра Вольфа». Гайто Газданов
«Путешествие на край ночи». Луи-Фердинанд Селин
«Смерть в Венеции». Томас Манн
«Справедливость в скобках». Исаак Бабель
«Торжество похорон». Жан Жене
«Тридцатая любовь Марины». Владимир Сорокин
статья, порожденная, главным образом, досадой — говоря о современной американской литературе, мы утыкаемся в один и тот же набор имен; захотелось его немного (это важно) расширить — и напомнить о нескольких живых=могучих стариках. все это, будем честны, не претендует ни на какой системный анализ — скорее, опыт расстановки фигур на доске: по преимуществу, ферзей.
раз в несколько лет перечитываю «Интеллигенцию и революцию» Блока — наверное, не очень умную (с другой стороны, ну какая может быть метапозиция 9 января 1918 года) и не слишком прозорливую статью, где на каждую сильную и точную формулу (все — и я тоже — любят про фальшивые ноты в мировом оркестре) приходится типичный риторический ход эпохи (например, про пьяных попов и дворян-насильников); и все равно этот взвинченный пост, которому современники поставили больше «возмутительно», чем «супер», всегда открываешь с удовольствием, а «Окаянные дни» как-то нет.
в этот раз обратил внимание вот на такой — словно подсмотренный во флоберовском «Лексиконе прописных истин» — фрагмент; русский значит остроумный:
«С этими не поспоришь, ибо дело их — бесспорное: брюшное дело. Но ведь это — «полупросвещенные» или совсем «непросвещенные» люди; слыхали они разве только о том, что нахрюкали им в семье и школе. Что нахрюкали, то и спрашивается:
Семья: «Слушайся папу и маму»». «Прикапливай деньги к старости». «Учись, дочка, играть на рояли, скоро замуж выйдешь». «Не играй, сынок, с уличными мальчишками, чтобы не опорочить родителей и не изорвать пальто».
Низшая школа: «Слушайся наставников и почитай директора». «Ябедничай на скверных мальчишек». «Получай лучшие отметки». «Будь первым учеником». «Будь услужлив и угодлив». «Паче всего — закон божий».
Средняя школа: «Пушкин — наша национальная гордость». «Пушкин обожал царя». «Люби царя и отечество». «Если не будете исповедоваться и причащаться, вызовут родителей и сбавят за поведение». «Замечай за товарищами, не читает ли кто запрещенных книг». «Хорошенькая горничная — гы».
Высшая школа: «Вы — соль земли». «Существование Бога доказать невозможно». «Человечество движется по пути прогресса, а Пушкин воспевал женские ножки». «Вам еще рано принимать участие в политической жизни». «Царю показывайте кукиш в кармане». «Заметьте, кто говорил на сходке».
Государственная служба: «Враг внутренний есть студент». «Бабенка недурна». «Я тебе покажу, как рассуждать». «Сегодня приедет его превосходительство, всем быть на местах». «Следите за Ивановым и доложите мне».
в этот раз обратил внимание вот на такой — словно подсмотренный во флоберовском «Лексиконе прописных истин» — фрагмент; русский значит остроумный:
«С этими не поспоришь, ибо дело их — бесспорное: брюшное дело. Но ведь это — «полупросвещенные» или совсем «непросвещенные» люди; слыхали они разве только о том, что нахрюкали им в семье и школе. Что нахрюкали, то и спрашивается:
Семья: «Слушайся папу и маму»». «Прикапливай деньги к старости». «Учись, дочка, играть на рояли, скоро замуж выйдешь». «Не играй, сынок, с уличными мальчишками, чтобы не опорочить родителей и не изорвать пальто».
Низшая школа: «Слушайся наставников и почитай директора». «Ябедничай на скверных мальчишек». «Получай лучшие отметки». «Будь первым учеником». «Будь услужлив и угодлив». «Паче всего — закон божий».
Средняя школа: «Пушкин — наша национальная гордость». «Пушкин обожал царя». «Люби царя и отечество». «Если не будете исповедоваться и причащаться, вызовут родителей и сбавят за поведение». «Замечай за товарищами, не читает ли кто запрещенных книг». «Хорошенькая горничная — гы».
Высшая школа: «Вы — соль земли». «Существование Бога доказать невозможно». «Человечество движется по пути прогресса, а Пушкин воспевал женские ножки». «Вам еще рано принимать участие в политической жизни». «Царю показывайте кукиш в кармане». «Заметьте, кто говорил на сходке».
Государственная служба: «Враг внутренний есть студент». «Бабенка недурна». «Я тебе покажу, как рассуждать». «Сегодня приедет его превосходительство, всем быть на местах». «Следите за Ивановым и доложите мне».
самый для меня важный текст недели: два года назад Игорь Гулин написал страшно точное о современном — «в потоке» — статусе текста, об информационной инфляции, которую ощущает каждый, кто что-нибудь сегодня пишет (и хочет, чтобы это прочли). ситуация кажется необратимой, но автор — из 2019 года — признается, что чернила меланхолии высохли: «Если бы текст этот был опубликован тогда, сегодня он вероятно вызвал бы у меня стыд. Сейчас вместо него — чесотка архивного любопытства». полюбопытствуйте, что ли, и вы.
ссылка на собственную — совсем про другое — статью вслед за справкой от патологоанатома выглядит скорее забавно, но будем считать, что лучший способ победить энтропию — это приблизить ее полный и окончательный триумф: разбранил «Имя розы» с (очень все равно хорошим) Джоном Туртурро — наш любимый теологический детектив достался нестяжателям, которые решили сэкономить на всем.
самая короткая рецензия на выставку «Человек как рамка для ландшафта»: Павел Пепперштейн — замечательный русский писатель.
Екатерина Андреева в книге про Владислава Мамышева-Монро цитирует одно из последних интервью с художником — фрагмент про мистику перевоплощений, «странную химию», сопровождающую творческий метемпсихоз:
«Например, когда я впервые переоделся в Путина, у меня было ощущение, будто я стал каким-то колоссальным тотемным опарышем, который сейчас лопнет от съеденного говна. При этом я не злодей, а санитар леса, и должен как можно скорее сожрать нашу страну умершую, великую Российскую империю, Советский Союз, чтобы поскорей началась новая жизнь».
в том же 2013 году вышла сорокинская «Теллурия», в которой историческая задача второго/четвертого российского президента описана сходным образом; интересная — и очень для меня неожиданная — параллель:
«Говорит, Россия была страшным античеловеческим государством во все времена, но особенно зверствовало это чудовище в ХХ веке, тогда просто кровь лилась рекой и косточки человеческие хрустели в пасти этого дракона. И для сокрушения чудовища Господь послал трех рыцарей, отмеченных плешью. И они, каждый в свое время, совершили подвиги. Бородатый сокрушил первую голову дракона, очкастый — вторую, а тот, с маленьким подбородком, отрубил третью. Бородатому, говорит, это удалось за счет храбрости, очкастому — за счет слабости, а третьему — благодаря хитрости. И этого последнего из трех лысых бабуля, судя по всему, любила больше всего. Она бормотала что-то нежное такое, гладила его, много конфет на плечи ему положила. И все качала головой: как тяжело было этому третьему, последнему, тяжелее всех. Ибо, говорит, он делал дело свое тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя. Говорит, сколько же ты стерпел оскорблений, ненависти глупой народной, гнева тупого, злословия!».
«Например, когда я впервые переоделся в Путина, у меня было ощущение, будто я стал каким-то колоссальным тотемным опарышем, который сейчас лопнет от съеденного говна. При этом я не злодей, а санитар леса, и должен как можно скорее сожрать нашу страну умершую, великую Российскую империю, Советский Союз, чтобы поскорей началась новая жизнь».
в том же 2013 году вышла сорокинская «Теллурия», в которой историческая задача второго/четвертого российского президента описана сходным образом; интересная — и очень для меня неожиданная — параллель:
«Говорит, Россия была страшным античеловеческим государством во все времена, но особенно зверствовало это чудовище в ХХ веке, тогда просто кровь лилась рекой и косточки человеческие хрустели в пасти этого дракона. И для сокрушения чудовища Господь послал трех рыцарей, отмеченных плешью. И они, каждый в свое время, совершили подвиги. Бородатый сокрушил первую голову дракона, очкастый — вторую, а тот, с маленьким подбородком, отрубил третью. Бородатому, говорит, это удалось за счет храбрости, очкастому — за счет слабости, а третьему — благодаря хитрости. И этого последнего из трех лысых бабуля, судя по всему, любила больше всего. Она бормотала что-то нежное такое, гладила его, много конфет на плечи ему положила. И все качала головой: как тяжело было этому третьему, последнему, тяжелее всех. Ибо, говорит, он делал дело свое тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя. Говорит, сколько же ты стерпел оскорблений, ненависти глупой народной, гнева тупого, злословия!».
только вышедший «Дом правительства» (огромный; дорогой) сметают со страшной скоростью: отложишь себе экземпляр в корзину, хватишься через пару часов с карточкой наготове, а оплачивать уже нечего — «сообщить о поступлении». предположу, что битком будет и на презентациях с участием автора: 25 марта собеседником Слезкина станет самый наш сильный левый теоретик Илья Будрайтскис (это он написал замечательную книгу «Диссиденты среди диссидентов»); 26-го — историк культуры Андрей Зорин. рассчитываю посетить вторую: зарегистрироваться лучше заранее.
«Будучи около полутора лет в Нью-Йорке, Барт во всеуслышание с еще не окрепшей решимостью заявил, что собирается написать роман. Не роман, который можно было бы ожидать от критика, на мгновение превратившего Роб-Грийе в центральный персонаж современной литературы, или от писателя, чьи самые поразительные книги, «Ролан Барт о Ролане Барте» и «Фрагменты любовной речи», стали торжеством модернистской прозы и продолжением традиции, начатой еще Рильке в его «Записках Мальте Лауридса Бригге», когда вымысел тесно переплетен с интеллектуальной эссеистикой и автобиографической открытостью, а все произведение скорее напоминает разрозненные заметки, нежели тщательно выстроенное повествование. Нет, не модернистский — «настоящий» роман, сказал он тогда. Как у Пруста. <...>
О себе он имел обыкновение говорить безотносительно к возрасту — точно так же, как писал иногда в третьем лице, — и видел свое будущее глазами человека значительно моложе его лет; в каком-то смысле так оно и было. Он жаждал таких вершин, когда бы не возникала опасность (о которой он писал в «Ролане Барте о Ролане Барте») «отката к чему-то мелкому, уже пройденному — как это происходит, если человек предоставлен самому себе». Что-то в его характере, неустанной тонкости восприятия напоминало Генри Джеймса. От драмы идей он всегда приходил к драме чувств. Глубже других его занимали вещи почти невыразимые. И в его честолюбии, и в его мучительных сомнениях чувствовался джеймсовский пафос. Успей Барт написать этот столь важный для него роман, он скорее походил бы на позднего Джеймса, чем на Пруста».
Сьюзен Сонтаг о Ролане Барте — с нежностью, как о родном; с тактом, как о кумире. скорее бы на русском вышла «Седьмая функция языка» — детектив Лорана Бине о семиотике и подозрительных обстоятельствах гибели неистового Р.; хорошая, подозреваю, книга.
О себе он имел обыкновение говорить безотносительно к возрасту — точно так же, как писал иногда в третьем лице, — и видел свое будущее глазами человека значительно моложе его лет; в каком-то смысле так оно и было. Он жаждал таких вершин, когда бы не возникала опасность (о которой он писал в «Ролане Барте о Ролане Барте») «отката к чему-то мелкому, уже пройденному — как это происходит, если человек предоставлен самому себе». Что-то в его характере, неустанной тонкости восприятия напоминало Генри Джеймса. От драмы идей он всегда приходил к драме чувств. Глубже других его занимали вещи почти невыразимые. И в его честолюбии, и в его мучительных сомнениях чувствовался джеймсовский пафос. Успей Барт написать этот столь важный для него роман, он скорее походил бы на позднего Джеймса, чем на Пруста».
Сьюзен Сонтаг о Ролане Барте — с нежностью, как о родном; с тактом, как о кумире. скорее бы на русском вышла «Седьмая функция языка» — детектив Лорана Бине о семиотике и подозрительных обстоятельствах гибели неистового Р.; хорошая, подозреваю, книга.
вероятно, так это и должно работать: вслед за хорошей статьей Дениса Ларионова о «Доме на набережной» (не знал, что книгу критиковал в ЦДЛ Владимир «Белые одежды» Дудинцев; что Генрих Бёлль номинировал Трифонова на Нобелевскую премию; что сам писатель дружил с великим филологом Юрием Щегловым) начал перечитывать, и это, конечно, ого; раздражает разве что курсив и другие графические способы выделить главное: уж сколько сказано о благотворной для авторов определенного склада культурно-политической ситуации, когда заветное приходилось таить, рассчитывая на то, что свои (вопреки всем лакунам и цезурам) распознают и поймут — выходит, не так уж много было таких проницательных читателей, раз приходилось самому намекать и подсвечивать; ну или — совсем неудобная мысль — что же получается: не так уж сильно этот пресс давил, коль скоро можно было подчеркнуть и заострить про времена, которые власть пыталась реабилитировать? тут, впрочем, стоит вернуться к статье: свободная от цензурных вмешательств публикация «Дома…» в 1976-м — аномалия, счастливым образом проскочившая в окно Овертона-Суслова и как-то усложняющая расхожее представление о допустимом в советской литературе той эпохи.
к слову об аберрациях — в переписке Профферов и Набоковых, опубликованных в «Звезде», есть такой вот — довольно неожиданный, если учитывать крайне осторожное обычно литературное поведение Трифонова, — эпизод:
«Из нашего личного запаса, отосланного в посольство, мы раздали «Дар» и «Лолиту» разным писателям. Надежда Мандельштам очень хотела получить «Дар». Она слаба здоровьем, совершенно высохла и похудела до 80 фунтов, но голова у нее, как правило, светлая. За время наших трех посещений ее ужасной маленькой квартирки она наградила нас самой широкой улыбкой, когда получила в подарок синее издание «Дара». Еще один экземпляр достался Юрию Трифонову. Он теперь один из наиболее влиятельных писателей (и, к тому же, совсем неплохой) и сделал многое, чтобы помочь «Ардису», конечно, без особого шума. Несколько месяцев назад, когда группа американских писателей приезжала в Москву, на официальной встрече с их советскими коллегами Трифонов произнес речь, посвященную в основном тому, чтобы убедить Советы, что не издавать Набокова нелепо и что давно уже пришло время разрешить его произведения в СССР».
разрешили, как мы теперь знаем, только в перестройку, но Трифонов набоковские вещи определенно прочел, и получился поразительный роман «Время и место», о котором я в числе прочих писал четыре года назад и выступал с докладом на конференции в ВШЭ — три: А.С. Немзер даже не слишком кипятился.
к слову об аберрациях — в переписке Профферов и Набоковых, опубликованных в «Звезде», есть такой вот — довольно неожиданный, если учитывать крайне осторожное обычно литературное поведение Трифонова, — эпизод:
«Из нашего личного запаса, отосланного в посольство, мы раздали «Дар» и «Лолиту» разным писателям. Надежда Мандельштам очень хотела получить «Дар». Она слаба здоровьем, совершенно высохла и похудела до 80 фунтов, но голова у нее, как правило, светлая. За время наших трех посещений ее ужасной маленькой квартирки она наградила нас самой широкой улыбкой, когда получила в подарок синее издание «Дара». Еще один экземпляр достался Юрию Трифонову. Он теперь один из наиболее влиятельных писателей (и, к тому же, совсем неплохой) и сделал многое, чтобы помочь «Ардису», конечно, без особого шума. Несколько месяцев назад, когда группа американских писателей приезжала в Москву, на официальной встрече с их советскими коллегами Трифонов произнес речь, посвященную в основном тому, чтобы убедить Советы, что не издавать Набокова нелепо и что давно уже пришло время разрешить его произведения в СССР».
разрешили, как мы теперь знаем, только в перестройку, но Трифонов набоковские вещи определенно прочел, и получился поразительный роман «Время и место», о котором я в числе прочих писал четыре года назад и выступал с докладом на конференции в ВШЭ — три: А.С. Немзер даже не слишком кипятился.
это даже по-своему символично: моя рецензия на фильм трудной судьбы тоже пережила некоторые малоприятные приключения и приземлилась в великом цифровом ничто; по ссылке — несколько тысяч знаков об экзистенциальном боевике «Тройная граница»: скорее неудачном, но не вовсе безнадежном — если терпеливо follow the money.