самая короткая рецензия на выставку «Человек как рамка для ландшафта»: Павел Пепперштейн — замечательный русский писатель.
Екатерина Андреева в книге про Владислава Мамышева-Монро цитирует одно из последних интервью с художником — фрагмент про мистику перевоплощений, «странную химию», сопровождающую творческий метемпсихоз:
«Например, когда я впервые переоделся в Путина, у меня было ощущение, будто я стал каким-то колоссальным тотемным опарышем, который сейчас лопнет от съеденного говна. При этом я не злодей, а санитар леса, и должен как можно скорее сожрать нашу страну умершую, великую Российскую империю, Советский Союз, чтобы поскорей началась новая жизнь».
в том же 2013 году вышла сорокинская «Теллурия», в которой историческая задача второго/четвертого российского президента описана сходным образом; интересная — и очень для меня неожиданная — параллель:
«Говорит, Россия была страшным античеловеческим государством во все времена, но особенно зверствовало это чудовище в ХХ веке, тогда просто кровь лилась рекой и косточки человеческие хрустели в пасти этого дракона. И для сокрушения чудовища Господь послал трех рыцарей, отмеченных плешью. И они, каждый в свое время, совершили подвиги. Бородатый сокрушил первую голову дракона, очкастый — вторую, а тот, с маленьким подбородком, отрубил третью. Бородатому, говорит, это удалось за счет храбрости, очкастому — за счет слабости, а третьему — благодаря хитрости. И этого последнего из трех лысых бабуля, судя по всему, любила больше всего. Она бормотала что-то нежное такое, гладила его, много конфет на плечи ему положила. И все качала головой: как тяжело было этому третьему, последнему, тяжелее всех. Ибо, говорит, он делал дело свое тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя. Говорит, сколько же ты стерпел оскорблений, ненависти глупой народной, гнева тупого, злословия!».
«Например, когда я впервые переоделся в Путина, у меня было ощущение, будто я стал каким-то колоссальным тотемным опарышем, который сейчас лопнет от съеденного говна. При этом я не злодей, а санитар леса, и должен как можно скорее сожрать нашу страну умершую, великую Российскую империю, Советский Союз, чтобы поскорей началась новая жизнь».
в том же 2013 году вышла сорокинская «Теллурия», в которой историческая задача второго/четвертого российского президента описана сходным образом; интересная — и очень для меня неожиданная — параллель:
«Говорит, Россия была страшным античеловеческим государством во все времена, но особенно зверствовало это чудовище в ХХ веке, тогда просто кровь лилась рекой и косточки человеческие хрустели в пасти этого дракона. И для сокрушения чудовища Господь послал трех рыцарей, отмеченных плешью. И они, каждый в свое время, совершили подвиги. Бородатый сокрушил первую голову дракона, очкастый — вторую, а тот, с маленьким подбородком, отрубил третью. Бородатому, говорит, это удалось за счет храбрости, очкастому — за счет слабости, а третьему — благодаря хитрости. И этого последнего из трех лысых бабуля, судя по всему, любила больше всего. Она бормотала что-то нежное такое, гладила его, много конфет на плечи ему положила. И все качала головой: как тяжело было этому третьему, последнему, тяжелее всех. Ибо, говорит, он делал дело свое тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя. Говорит, сколько же ты стерпел оскорблений, ненависти глупой народной, гнева тупого, злословия!».
только вышедший «Дом правительства» (огромный; дорогой) сметают со страшной скоростью: отложишь себе экземпляр в корзину, хватишься через пару часов с карточкой наготове, а оплачивать уже нечего — «сообщить о поступлении». предположу, что битком будет и на презентациях с участием автора: 25 марта собеседником Слезкина станет самый наш сильный левый теоретик Илья Будрайтскис (это он написал замечательную книгу «Диссиденты среди диссидентов»); 26-го — историк культуры Андрей Зорин. рассчитываю посетить вторую: зарегистрироваться лучше заранее.
«Будучи около полутора лет в Нью-Йорке, Барт во всеуслышание с еще не окрепшей решимостью заявил, что собирается написать роман. Не роман, который можно было бы ожидать от критика, на мгновение превратившего Роб-Грийе в центральный персонаж современной литературы, или от писателя, чьи самые поразительные книги, «Ролан Барт о Ролане Барте» и «Фрагменты любовной речи», стали торжеством модернистской прозы и продолжением традиции, начатой еще Рильке в его «Записках Мальте Лауридса Бригге», когда вымысел тесно переплетен с интеллектуальной эссеистикой и автобиографической открытостью, а все произведение скорее напоминает разрозненные заметки, нежели тщательно выстроенное повествование. Нет, не модернистский — «настоящий» роман, сказал он тогда. Как у Пруста. <...>
О себе он имел обыкновение говорить безотносительно к возрасту — точно так же, как писал иногда в третьем лице, — и видел свое будущее глазами человека значительно моложе его лет; в каком-то смысле так оно и было. Он жаждал таких вершин, когда бы не возникала опасность (о которой он писал в «Ролане Барте о Ролане Барте») «отката к чему-то мелкому, уже пройденному — как это происходит, если человек предоставлен самому себе». Что-то в его характере, неустанной тонкости восприятия напоминало Генри Джеймса. От драмы идей он всегда приходил к драме чувств. Глубже других его занимали вещи почти невыразимые. И в его честолюбии, и в его мучительных сомнениях чувствовался джеймсовский пафос. Успей Барт написать этот столь важный для него роман, он скорее походил бы на позднего Джеймса, чем на Пруста».
Сьюзен Сонтаг о Ролане Барте — с нежностью, как о родном; с тактом, как о кумире. скорее бы на русском вышла «Седьмая функция языка» — детектив Лорана Бине о семиотике и подозрительных обстоятельствах гибели неистового Р.; хорошая, подозреваю, книга.
О себе он имел обыкновение говорить безотносительно к возрасту — точно так же, как писал иногда в третьем лице, — и видел свое будущее глазами человека значительно моложе его лет; в каком-то смысле так оно и было. Он жаждал таких вершин, когда бы не возникала опасность (о которой он писал в «Ролане Барте о Ролане Барте») «отката к чему-то мелкому, уже пройденному — как это происходит, если человек предоставлен самому себе». Что-то в его характере, неустанной тонкости восприятия напоминало Генри Джеймса. От драмы идей он всегда приходил к драме чувств. Глубже других его занимали вещи почти невыразимые. И в его честолюбии, и в его мучительных сомнениях чувствовался джеймсовский пафос. Успей Барт написать этот столь важный для него роман, он скорее походил бы на позднего Джеймса, чем на Пруста».
Сьюзен Сонтаг о Ролане Барте — с нежностью, как о родном; с тактом, как о кумире. скорее бы на русском вышла «Седьмая функция языка» — детектив Лорана Бине о семиотике и подозрительных обстоятельствах гибели неистового Р.; хорошая, подозреваю, книга.
вероятно, так это и должно работать: вслед за хорошей статьей Дениса Ларионова о «Доме на набережной» (не знал, что книгу критиковал в ЦДЛ Владимир «Белые одежды» Дудинцев; что Генрих Бёлль номинировал Трифонова на Нобелевскую премию; что сам писатель дружил с великим филологом Юрием Щегловым) начал перечитывать, и это, конечно, ого; раздражает разве что курсив и другие графические способы выделить главное: уж сколько сказано о благотворной для авторов определенного склада культурно-политической ситуации, когда заветное приходилось таить, рассчитывая на то, что свои (вопреки всем лакунам и цезурам) распознают и поймут — выходит, не так уж много было таких проницательных читателей, раз приходилось самому намекать и подсвечивать; ну или — совсем неудобная мысль — что же получается: не так уж сильно этот пресс давил, коль скоро можно было подчеркнуть и заострить про времена, которые власть пыталась реабилитировать? тут, впрочем, стоит вернуться к статье: свободная от цензурных вмешательств публикация «Дома…» в 1976-м — аномалия, счастливым образом проскочившая в окно Овертона-Суслова и как-то усложняющая расхожее представление о допустимом в советской литературе той эпохи.
к слову об аберрациях — в переписке Профферов и Набоковых, опубликованных в «Звезде», есть такой вот — довольно неожиданный, если учитывать крайне осторожное обычно литературное поведение Трифонова, — эпизод:
«Из нашего личного запаса, отосланного в посольство, мы раздали «Дар» и «Лолиту» разным писателям. Надежда Мандельштам очень хотела получить «Дар». Она слаба здоровьем, совершенно высохла и похудела до 80 фунтов, но голова у нее, как правило, светлая. За время наших трех посещений ее ужасной маленькой квартирки она наградила нас самой широкой улыбкой, когда получила в подарок синее издание «Дара». Еще один экземпляр достался Юрию Трифонову. Он теперь один из наиболее влиятельных писателей (и, к тому же, совсем неплохой) и сделал многое, чтобы помочь «Ардису», конечно, без особого шума. Несколько месяцев назад, когда группа американских писателей приезжала в Москву, на официальной встрече с их советскими коллегами Трифонов произнес речь, посвященную в основном тому, чтобы убедить Советы, что не издавать Набокова нелепо и что давно уже пришло время разрешить его произведения в СССР».
разрешили, как мы теперь знаем, только в перестройку, но Трифонов набоковские вещи определенно прочел, и получился поразительный роман «Время и место», о котором я в числе прочих писал четыре года назад и выступал с докладом на конференции в ВШЭ — три: А.С. Немзер даже не слишком кипятился.
к слову об аберрациях — в переписке Профферов и Набоковых, опубликованных в «Звезде», есть такой вот — довольно неожиданный, если учитывать крайне осторожное обычно литературное поведение Трифонова, — эпизод:
«Из нашего личного запаса, отосланного в посольство, мы раздали «Дар» и «Лолиту» разным писателям. Надежда Мандельштам очень хотела получить «Дар». Она слаба здоровьем, совершенно высохла и похудела до 80 фунтов, но голова у нее, как правило, светлая. За время наших трех посещений ее ужасной маленькой квартирки она наградила нас самой широкой улыбкой, когда получила в подарок синее издание «Дара». Еще один экземпляр достался Юрию Трифонову. Он теперь один из наиболее влиятельных писателей (и, к тому же, совсем неплохой) и сделал многое, чтобы помочь «Ардису», конечно, без особого шума. Несколько месяцев назад, когда группа американских писателей приезжала в Москву, на официальной встрече с их советскими коллегами Трифонов произнес речь, посвященную в основном тому, чтобы убедить Советы, что не издавать Набокова нелепо и что давно уже пришло время разрешить его произведения в СССР».
разрешили, как мы теперь знаем, только в перестройку, но Трифонов набоковские вещи определенно прочел, и получился поразительный роман «Время и место», о котором я в числе прочих писал четыре года назад и выступал с докладом на конференции в ВШЭ — три: А.С. Немзер даже не слишком кипятился.
это даже по-своему символично: моя рецензия на фильм трудной судьбы тоже пережила некоторые малоприятные приключения и приземлилась в великом цифровом ничто; по ссылке — несколько тысяч знаков об экзистенциальном боевике «Тройная граница»: скорее неудачном, но не вовсе безнадежном — если терпеливо follow the money.
Слезкин удивил — и я даже не про то, что они с Андреем Зориным, как выяснилось, знакомы с детского сада. отвечая уже какую неделю на один и тот же круг вопросов (и, чего уж там, в одинаковых примерно выражениях), на «Рассвете» он предстал скорее писателем, чем ученым: идеально закругленные абзацы прямой речи, гармонично подобранные глаголы, совсем не академический жар, когда речь заходит о предмете, — этот автор не расстается со связкой ключей, которые отпирают все 505 квартир Дома правительства. в очереди за инскриптом — религиозное практически поклонения: к Слезкину не подходят, но подводят; один экземпляр просят подписать сразу нескольким людям; стоявшая передо мной девушка сообщила автору, что сейчас снимает квартиру на Серафимовича, 2. занервничав, я зачем-то пробормотал, что прежде всего прочитал в книге все, что связано с Леонидом Леоновым, а у Трифонова особенно люблю «Нетерпение» (про народовольцев, которые все не решались убить царя) и «Время и место». оторвав ручку от титула, Слезкин наклонился и, оглядывая толпу, сказал: «Помните там Маркушу? Они же с Антиповым как Мефистофель и Фауст. Очень, очень интересный роман».
я все к чему: Трифонова — и это прямо нестерпимая уже потребность — пора как-то цивилизованно переиздать; будет очень красиво, если поводом станет успех книги, которая непосредственно вдохновлена его прозой.
я все к чему: Трифонова — и это прямо нестерпимая уже потребность — пора как-то цивилизованно переиздать; будет очень красиво, если поводом станет успех книги, которая непосредственно вдохновлена его прозой.
Forwarded from Яндекс Книги
«В поисках утраченного времени» Марселя Пруста экранизируют! Пока в планах три сезона по восемь серий; режиссер, шоураннер и сопродюсер проекта — Гийом Гальенн. Немного тревожит, что автор планирует осовременить величайшую сагу XX века (действие сериала развернется в 1970–1990-е), но не будем раньше времени бить тревогу — давайте дождемся хотя бы первых кадров.
Книги Пруста, которые есть на Букмейте:
«По направлению к Свану»
«Под сенью девушек в цвету»
«У Германтов»
«Содом и Гоморра»
«Пленница»
«Беглянка»
«Памяти убитых церквей»
Книги Пруста, которые есть на Букмейте:
«По направлению к Свану»
«Под сенью девушек в цвету»
«У Германтов»
«Содом и Гоморра»
«Пленница»
«Беглянка»
«Памяти убитых церквей»
одна из самых поздних, насколько могу судить, записей, на которой американский гражданин и швейцарский резидент Владимир Набоков говорит по-русски — или, как пишет опубликовавший это видео Андрей Бабиков, на «исчезнувшем петербургском русском языке». главное тут, по-моему, происходит ближе к концу, когда автор переключается с одного родного наречия на другое — и, простите меня все, What Is The Evil Deed I’ve Comitted звучит во всех смыслах гармоничнее и благозвучнее ритмически рискованного «Какое сделал я дурное дело». хотя последние четыре строки оригинала замечательные — и да, «тень русской ветки», конечно, колеблется.
еще три архивные пленки из того же фейсбука:
— Дмитрий и Вера Набоковы читают «Евгения Онегина»
— Владимир и Вера Набоковы играют в шахматы, обсуждая ситуацию на столе (увы, открыто только для друзей Бабикова)
— еще одна партия — под монолог Набокова о страсти к сочинению шахматных задач (режим доступа такой же суровый)
еще три архивные пленки из того же фейсбука:
— Дмитрий и Вера Набоковы читают «Евгения Онегина»
— Владимир и Вера Набоковы играют в шахматы, обсуждая ситуацию на столе (увы, открыто только для друзей Бабикова)
— еще одна партия — под монолог Набокова о страсти к сочинению шахматных задач (режим доступа такой же суровый)
I married, let me see, about a month after you left France, and a few weeks before the gentle Germans roared into Paris.
чем случайнее, тем вернее: в англоязычном набоковском рассказе «Что как-то раз в Алеппо…» (1943) обнаружены своего рода «вежливые люди». у Мейлаха тут «нежные немцы», у Барабтарло — «милые», и только Бабиков — уж не знаю, вдохновляясь ли медийно-политическим клише или просто не захотел повторяться, — в статье «Определения Набокова» перевел gentle как «вежливые», но (заколдованное, похоже, место) зачем-то превратил дюжинных Germans в «немецких героев». рассказ, кстати, отличный.
чем случайнее, тем вернее: в англоязычном набоковском рассказе «Что как-то раз в Алеппо…» (1943) обнаружены своего рода «вежливые люди». у Мейлаха тут «нежные немцы», у Барабтарло — «милые», и только Бабиков — уж не знаю, вдохновляясь ли медийно-политическим клише или просто не захотел повторяться, — в статье «Определения Набокова» перевел gentle как «вежливые», но (заколдованное, похоже, место) зачем-то превратил дюжинных Germans в «немецких героев». рассказ, кстати, отличный.
рефрен сочувственных рецензий на «Пляжного бездельника» — неуместность, решительное размежевание с актуальным социокультурным контекстом. лучше всех на русском это сформулировал Борис Нелепо, который назвал фильм прощанием с миром «гедонистического male gaze».
по моим, однако, ощущениям, кориновская контрреволюция заключается не в хищном любовании «анонимными женскими телами» (это уже Зельвенский), а в реанимации авторской фигуры. Лунный пес — и очень жалко, что СЗ не стал развивать сравнение с «Патерсоном» — в первую очередь, поэт национального масштаба, которого в лицо и за спиной называют — какое несовременное слово — гением; которому все всё прощают. в финале его и без того веская (это при том, что Пес весь фильм в одних и тех же шортах) репутация приобретает совсем грандиозное институциональное измерение (не Нобелевская премия, хотя близко), но Корин не был бы Кориным, если бы поставил здесь точку.
короче говоря, на деле радикальный консерватизм (оба слова в кавычках) режиссера состоит в том, что он некритически воспроизводит концепцию творческого иммунитета: что бы Пес ни отчебучил, за ним стоят тысячелетия поэтической традиции. трансгрессия для него — опыт скорее художественный, в сущности, необходимость, способ добычи и обработки материала. все это звучит страшно инфантильно, но ведь и сам герой принадлежит совсем другой — страшно сказать, насколько древней — эпохе. вперемешку со своими виршами Пес цитирует Бротигана, Лоуренса и Бодлера, и есть все основания сополагать его с битниками, модернистами-жизнестроителями и проклятыми поэтами. а еще — с полуанонимными и вечно скитающимися трубадурами, от которых сохранились только имя-прозвище и два-три посвященных прекрасной даме стиха — вроде тех, что Пес читает в начале и ближе к титрам.
по моим, однако, ощущениям, кориновская контрреволюция заключается не в хищном любовании «анонимными женскими телами» (это уже Зельвенский), а в реанимации авторской фигуры. Лунный пес — и очень жалко, что СЗ не стал развивать сравнение с «Патерсоном» — в первую очередь, поэт национального масштаба, которого в лицо и за спиной называют — какое несовременное слово — гением; которому все всё прощают. в финале его и без того веская (это при том, что Пес весь фильм в одних и тех же шортах) репутация приобретает совсем грандиозное институциональное измерение (не Нобелевская премия, хотя близко), но Корин не был бы Кориным, если бы поставил здесь точку.
короче говоря, на деле радикальный консерватизм (оба слова в кавычках) режиссера состоит в том, что он некритически воспроизводит концепцию творческого иммунитета: что бы Пес ни отчебучил, за ним стоят тысячелетия поэтической традиции. трансгрессия для него — опыт скорее художественный, в сущности, необходимость, способ добычи и обработки материала. все это звучит страшно инфантильно, но ведь и сам герой принадлежит совсем другой — страшно сказать, насколько древней — эпохе. вперемешку со своими виршами Пес цитирует Бротигана, Лоуренса и Бодлера, и есть все основания сополагать его с битниками, модернистами-жизнестроителями и проклятыми поэтами. а еще — с полуанонимными и вечно скитающимися трубадурами, от которых сохранились только имя-прозвище и два-три посвященных прекрасной даме стиха — вроде тех, что Пес читает в начале и ближе к титрам.
в книге Тифен Самойо про Ролана Барта есть прекрасный фрагмент о депрессии — фоновой, зудящей, неотступной; и какое точное (и в этом контексте очень противное) найдено слово:
«Барту кажется, что он блуждает, словно вся его жизнь приняла неосуществимую форму: неудавшиеся вечера, разрозненные фрагменты, уныние, «маринад», слово, которое он давно позаимствовал у Флобера для обозначения своих периодических депрессий: «Когда дно тоски достигнуто, Флобер падает на софу: это „маринад“, ситуация неоднозначная, ибо будучи знаком поражения, она также является местом фантазма, из которого мало-помалу возобновляется работа». Ассоциирующийся с одиночеством, горем, промежуточным состоянием между упадком и подъемом, маринад — уже не временное уныние, какое он знавал раньше, но постоянное настроение, омрачающее его дни».
«Барту кажется, что он блуждает, словно вся его жизнь приняла неосуществимую форму: неудавшиеся вечера, разрозненные фрагменты, уныние, «маринад», слово, которое он давно позаимствовал у Флобера для обозначения своих периодических депрессий: «Когда дно тоски достигнуто, Флобер падает на софу: это „маринад“, ситуация неоднозначная, ибо будучи знаком поражения, она также является местом фантазма, из которого мало-помалу возобновляется работа». Ассоциирующийся с одиночеством, горем, промежуточным состоянием между упадком и подъемом, маринад — уже не временное уныние, какое он знавал раньше, но постоянное настроение, омрачающее его дни».
не знаю, к сильным или слабым авторам отнес бы Гарольд Блум французских теоретиков второй половины XX века: сам он никакой симпатии к семиотикам и постструктуралистам, кажется, не питал и считал их амбициозными проходимцами. вместе с тем мало кто так решительно повлиял на современный — и неважно тут, научный или журналистский — стиль, как создатели «Фрагментов любовной речи», «Надзирать и наказывать», «Внутри мыслящих миров» и другие великие. цитировавшаяся выше биография Ролана Барта, написанная Тифен Самойо, принадлежит этой же традиции, что сообщает ее чтению какую-то затрудненную прелесть (прелестную затрудненность?). сочинил об этом небольшой текст для «Сеанса» — с тоскливым (богатыри не мы) финалом.
сокрушительные, второй день думаю, впечатления от залеровского «Закатать в асфальт» — фильма с худшим, но, как выясняется, самым точным названием из возможных. просоленные диалоги, выпяченные (в прежние времена их пренебрежительно называли «комиксовые») мотивации, экстатическое несколько насилие — дело не в том, что «так больше не делают», а в том, что всю вторую половину сидишь не шелохнувшись — как заложник в фургоне, который везет тебя черт знает куда. не лучший фильм на свете, прямо скажем, но что-то страшно амбициозное, веское, очень при этом технично исполненное взяло вдруг и материализовалось — к нашему удивлению и радости. как и Корбет про поп-террористов, сюрприз сезона; цитируя героя Мела Гибсона, 80%, что попадет в аналогичную номинацию по итогам года.