👆Хотя на первый взгляд все это кажется утопией, в целом, кратко изложенные идеи Оджалана о параллельной государству системе “демократического конфедерализма” несколько напоминают старый принцип “параллельного контргосударства”. Это когда общество само создает и контролирует всевозможные институты (суды, больницы, правоохранительные органы, школы, банки, налоговые органы и т.д.), игнорируя официальные государственные структуры по политическим мотивам. Такое в относительно широких масштабах практиковал много кто: и Хезболла, и запрещенные Братья-мусульмане, и колумбийские FARC-EP, и непальские маоисты, а уж о левых эпохи Холодной войны, которые выстраивали “освобожденные районы” не только в сельской местности, но и в городах (например, в Стамбуле в 77-79 гг. были такие кварталы или в североирландских Белфасте и Дерри в эпоху “беспорядков”, или в испанской части Страны Басков в 80-е) и говорить не приходится. 

Единственный нюанс в том, что в основном все эти “контргосударства” строились под эгидой вооруженной партийной оппозиции, которая, собственно, и выступала неким сувереном, ака источником власти, монополизировавшим право на насилие. 

Есть, правда, и относительно свежий пример принципиально ненасильственного подхода. Это пример Косова 1989-97 гг., где Демократическая Лига Косова Ибрагима Руговы (левым крылом которой стало присоединившееся к ДЛК в 1990 году марксистско-ленинско-ходжаистское Народное движение Косова) взяла курс на построение “параллельного государства” с опорой на тысячи албанских специалистов и чиновников, изгнанных с госслужбы режимом Слободана Милошевича.

К 1995 году в Косово функционировала уже настоящая “подпольная” албанская республика, с сетью школ (около 360 тысяч учеников), университетов (14 тысяч студентов) и учреждений здравоохранения (98 клиник и 120 аптек), с парламентом и местными органами самоуправления, избираемыми подпольно, с разветвленной сетью авторитетных светских судов, разрешавших не только гражданские и имущественные споры, согласно подпольно же принятым кодексам, но и успешно примирявших тысячи “кровников” во имя общественной консолидации. 

Важно отметить, что аппарата насильственного подавления косовское “параллельное государство” не имело и вся его работа зиждилась исключительно на общественной поддержке самого албанского населения, добровольно принявшего эту альтернативу ненавистному уже белградскому режиму. Который объявил “параллельное государство” незаконным и всячески с ним боролся.

Не имея репрессивных органов, главным инструментом “параллельного государства” в борьбе с “изменниками” и “сербскими коллаборационистами” (а в эту категорию можно было попасть не только за прямое сотрудничество с сербами, но и за отказ от участия в забастовках и бойкотах, за участие в официальных выборах, за отказ покинуть государственную должность и т.д.) являлась, попросту говоря, травля со стороны уже довольно сплоченного албанского сообщества, часто подстрекаемого прессой “подпольного государства”, публиковавшей списки “предателей”. Другим, чуть менее эффективным средством, являлись внушения и увещевания со стороны судебных советов, в которые включались пользовавшиеся авторитетом в данной местности лица.

Сама бюрократия этого “контргосударства” функционировала чисто по ленинским рецептам: годами получая минимальную зарплату (скромный бюджет формировался за счет налоговых сборов в самом Косово и диаспоре, а так же нерегулярных поступлений со стороны западных НКО), чиновники катастрофически зависели от дополнительной материальной поддержки населения. Которое, логично, очень плохо поддерживало тех, кто неэффективно исполнял свои функции, что было равносильно (для чиновников) погружению в сплошную нищету.

Официальное же югославское государство в Косово фактически повисло в воздухе, имея опору почти исключительно в сербском меньшинстве. Т.е. оно было частично парализовано и бездействовало в бóльшей части края, что в принципе самого Милошевича вполне устраивало.

продолжение

начало

Это правда не устраивало албанцев, которые стремились к “официальной” государственной независимости. И после подписания Дейтонских соглашений, - положивших конец войне в Боснии, - в которых о косовских албанцах не было сказано ни слова, начался рост влияния радикалов (сформировавших “Армию освобождения Косова”), которые раскритиковали ненасильственную тактику строительства “параллельного государства”, утверждая что единственным способом привлечь внимание к проблеме косоваров и добиться независимости является война с Белградом.

В какой-то мере эта ставка оказалась верной, ибо именно после начала Косовской войны в 1998 году т.н. “международное сообщество” во главе с США насело на Югославию, требуя обеспечения независимости Косова. Однако, без почти 10-летнего существования “параллельного государства”, выстроившего то самое сплоченное “воображаемое сообщество” косоваров (во многом - благодаря своей системе школьного и университетского обучения), наладившего тысячи горизонтальных и вертикальных связей между тысячами людей (как в самом Косово, так и в диаспоре), обеспечившего возможность относительно автономного существования населения от белградского правительства (в т.ч. и за счет теневого экономического сектора), борьба “Армии Освобождения Косова” (которая сама по себе не являлась очень  многочисленной и не обеспечивала косовских албанцев ничем) вряд ли могла продлиться долго и вряд ли могла достичь политического успеха.

Само собою, косовский кейс скорее можно отнести к движению в “антиколониальном” (в духе борьбы Махатмы Ганди), - а не в социальном, - стиле, где принципом объединения является этническое происхождение, а противником - не государство как таковое, а “колониальное” оккупационное государство. Именно поэтому косовское “параллельное государство” как только возникла такая возможность мгновенно трансформировалось в самое обычное национальное государство со всеми его изъянами и закономерностями.

Нечто похожее, но уже чисто социальное, пытались строить в многострадальном Судане местные Комитеты Сопротивления (про это часто писал, тэг #Судан), выступавшие за утверждение “народной демократии” и государственности нового типа, против сохранения власти в руках военных и старых элит. Но этот похвальный эксперимент, к сожалению, был похоронен начавшейся в апреле 2023 года абсурдной войной между двумя силовыми аппаратами, разрушившей не только революционное движение, но и саму страну.

Так как близится годовщина начала Советско-финской войны 1939-40 гг. (30 ноября) вот вам совсем уж грустная история про то, как финские коммунисты отреагировали на неё. Особенно грустной она будет для приверженцев идиллического пролетарского интернационализма, потому что (спойлер) финские коммунисты и левые рабочие в ответ на неспровоцированное нападение СССР…искренне и добровольно встали на защиту своей “буржуазной родины”. Почти полностью проигнорировав топорные пропагандистские уловки Советского Союза, сколотившего в Терийоки (ныне Зеленогорск) потешное правительство Финляндской Демократической Республики, громко вещавшее о необходимости освобождения финского пролетариата от эксплуатации и фашизма.

А дабы углубить когнитивный диссонанс и пресечь на корню измышления об оппортунизме/ревизионизме/предательстве финских коммунистов, расскажу еще одну хохму: те же самые “красные финны” и ветераны “красной гвардии” эпохи Гражданской войны, которые в 39-40 гг. героически отбивали “империалистический натиск” РККА на Карельском перешейке и в Заполярье, после заключения мира…сразу же начали требовать укрепления дружбы с Советским Союзом, отказа от прогерманской ориентации правительства и усиления борьбы с “фашистскими элементами” внутри самой Финляндии

Соответственно, в 1941-44 гг. эти красные ветераны советско-финской войны уходили от мобилизации в леса уже для того, чтобы либо не участвовать в новой агрессивной и несправедливой “войне-продолжении”, либо вовсе для того, чтоб заниматься саботажем и диверсиями против ставшей союзницей нацистской Германии финской армии. Ну а после 1944 года красные ветераны Зимней войны вольются в восстановленную при советской же поддержке Коммунистическую Партию Финляндии и даже займут в ней некоторые руководящие посты. 

К 70-м КПФ и вовсе станет наиболее “просоветской” из всех компартий Западной Европы, а правый президент Кекконен, голосовавший в качестве депутата-”ястреба” в 1940 против мирного договора с СССР (и в 1941 одобривший оккупацию Карелии), превратится в лучшего друга Советского Союза в капиталистическом мире.

Как тебе такое, Илон Маск Карл Маркс?

Хотя в конце концов, благодаря международной обстановке и обоюдным действиям обеих стран, советско-финляндские отношения нормализовались и масштабные вооруженные конфликты 39-44 гг. были оттеснены на край “политики исторической памяти” (т.е. никакого воздействия на актуальную политику до недавних пор они не оказывали, несмотря на упорные старания поехавших реваншистов с обеих сторон), сама по себе история Компартии Финляндии в контексте Зимней войны довольно безрадостная.

И она, эта история, в очередной раз подтверждает навеянный историческим опытом 20 века тезис о фатальной слабости т.н. “пролетарского интернационализма” перед фактором военного “оборонительного” национализма (т.е. лояльности рабочего класса своему национальному государству в первую очередь).

Небольшая, но ценная и достаточно нейтральная заметка от журналиста New York Times, побывавшего в Вилкове — русском старообрядческом городке в одесской Бессарабии, на румынской границе.

Известная беда, вошедшая в русский дискурс под словом бусификация, в статье рассматривается через призму гендера (правильно: всё нужно рассматривать через призму гендера). Мужчины ушли — либо воевать, либо сбежали от мобилизации, либо прячутся от мобилизации. Город остался в руках женщин.

Идентичность города и региона репортёр описывает как апатичную по отношению к государственности, привыкшую к смене империй и русскоязычную. В действительности Вилково — город не просто русскоязычный, а именно этнически русский: 70% населения русские по последней переписи. Но, учитывая староверские корни, вряд ли русскость вилковчан похожа на великодержавную русскость жителей Донбасса.

Статью стоило бы написать хотя бы ради этого очень смешного и грустного предложения:

Vylkove has canals for streets — it is sometimes called, with considerable generosity, the Venice of Ukraine — and border guard boats patrol the waterways.

Буджакскую Венецию очень жалко.

https://www.nytimes.com/2025/11/10/world/europe/ukraine-draft-dodging-russia-war.html

👆Неизвестный мне автор канала метко отметил, что “русскость” (русская идентичность) старообрядцев за пределами России весьма отличается от великодержавной “русскости” с источником в виде никонианской церкви, с самого начала служившей не богу, а высокому государственному интересу (об этом еще наш “православный анархист” Бердяев рассуждал).

При советской власти, когда любое общественное явление было принято сводить к экономическим интересам тех или иных классов, “никонианство”, развернувшее страшные гонения против последователей “старой веры” при полной поддержке власти, как раз и связывалось с подготовкой к построению современной централизованной государственности (необходимой, в свою очередь, для развития капитализма). Для чего верховные товарищи-цари и затеяли религиозную унификацию, на которую часть нашего доброго народа ответила в традиционном стиле: бегством и укрывательством от властей, самосожжениями, двоемыслием и фальшивой лояльностью, короче, всеми возможными формами сопротивления, в том числе и вооруженного (начиная с восстания в Соловецком монастыре 1668 года).

О многовековой традиции сопротивления, - активного и пассивного, - “антихристовому” российскому государству и его “ручной” церкви пишет в своем довольно любопытном и обширном эссе “Старообрядчество и большевизм” некто Олег Шахназаров. Выводя (не знаю, корректно ли) русское раскольничество с его мечтами о Беловодье как сказочной безгосударственной стране всеобщей справедливости, в виде некоей “оси” глубинного русского отрицания роли государства и стремления к максимальному отстранению от него, как от источника бедствий.

Ангажированность (в плане, как мне кажется, преувеличения роли раскольников) автора достигает таких высот, что даже идею Советов, - возникших в 1905 году в Иваново-Вознесенске и послуживших прообразом идеализированной низовой власти рабочих и крестьян, - он приписывает влиянию “беспоповцев” (одно из радикальных ветвей раскола), которые, как известно, не строили храмов и не имели священников, а жили религиозными общинами, управлявшимися выборными советами и наставниками. А фабрично-заводской принцип партийной организации РСДРПб, противостоящий “классическому” социал-демократическому территориальному принципу, - который в эпоху “большевизации” 20-30-х Коминтерн насаждал во всех зарубежных партиях как наиболее революционный, - автор склонен видеть как кальку с внутрифабричных старообрядческих общин.

Не знаю уж, насколько это верно, но в Иваново действительно издавна проживало множество “беспоповцев-федосеевцев”, которые в начале 20 века и владели местными текстильными фабриками, и составляли значительную часть работников этих же фабрик. Впрочем, автор пишет, будто русский промышленный пролетариат много где состоял из выходцев из старообрядческой среды, впитавших культуру своих сект, не отличавшихся почитанием светской и духовной власти.

Вообще при желании (и автор к этому близок) можно было бы раздуть роль старообрядческой бунташной традиции до неимоверных величин (как это делается, например, в Турции с алевитами), ибо и Стенька Разин, и дед Кондрат Булавин, и Емеля Пугачев, - все эти любимые нами батьки, потрясшие до основания московско-петербургский порядок, - и сами держались “старой веры” и других старообрядцев привлекали в свои походы за “мужицкой правдой”. Ну а российское монархическое государство видело в “древлеправославии” определенную политическую опасность, неустанно подавляя раскольников почти что до самого конца своего существования. 

Понятно, что изначальные идеалы раскола в виде провозглашения русских царей “антихристами”, отказом от  рекрутчины, переписей, налогов,  неприятием крепостного права и государственно-религиозной бюрократии, с годами размывались, сам раскол раскололся на множество “согласий” и “толков”, часть которых отказалось от былого радикализма, выказав формальную лояльность властям (что не помешало умеренным “поморцам” Морозову и Шмиту финансировать боровшихся с самодержавием большевиков и эсеров), но тем не менее, старообрядческая “русскость” (особенно, в заграничных общинах, давно ушедших от объятий нашего заботливого государства) видимо отличается от той казенной “русскости”, которую теперь насаждают в умах населения державные патриоты. 

Во главе, как это ни иронично, со “старовером” Александром Дугиным, изловчившимся выдавать за “исконно-русскую духовность” эклектичный микс из немецкой консервативной революции, тоталитарно-империалистических “евразийских” фантазий белой эмиграции и подзабытой было жандармской “теории официальной народности” Уварова/Победоносцева.

Вот такая, короче, есть у нас “традиционная ценность”, старообрядчество. Которая в своей действительно традиционной форме (т.е. в той, в какой она пребывала первые 150 лет после реформы Никона) вряд ли может вызвать какие-то восторги в среде аппаратных чиновников и мечтающих о величии государства обывателей. Это совсем не про то.

На неделе Путин В.В. утвердил документ “О стратегии государственной национальной политики РФ на период до 2036 года”. Ажиотажа это не вызвало вообще никакого, хотя по идее речь идет о важном тексте, определяющем конкретные пути конструирования многонациональной российской нации, которая за 30 лет как-то не шибко сконструировалась. 

В этом плане современная российская нация немного напоминает швейцарскую нацию образца 30-х годов, которая, - несмотря на довольно длительное существование самого государства Швейцария, - продолжала находиться на этапе становления. Слабость “швейцарской идентичности”, которой могли воспользоваться нацистская Германия (воспринимавшая Швейцарию как “уродливый продукт Средневековья”) и фашистская Италия (претендовавшая на присоединение италоязычных регионов), заполонившие страну своей пропагандой, заставила взволнованные элиты перейти к “духовной обороне” (Geistige Landesverteidigung). Т.е. инициировать в 1938 году широкий комплекс воспитательно-пропагандистских мер, направленных на укрепление “швейцарских духовных ценностей” (именно в таком изложении).

Как и в случае с указом Путина, директивы швейцарского президента Филиппа Эттера были полны размытых формулировок, что позволило включиться в процесс развития “духовной обороны” как правым консерваторам, так и левым социал-демократам. В итоге, если для правых “швейцарские духовные ценности” представлялись в виде древней воинственной истории, верности традициям отцов, христианства и “вечного” антигерманизма, то с/д выводили в качестве “цивилизационного кода” швейцарцев ненависть к тоталитаризму (легенда о тираноборце Вильгельме Телле крутилась на всю катушку), преданность прямой демократии и социальной справедливости, мультикультурализм и федеративное устройство, важность милицейской кантональной системы, позволяющей вооруженному “народному сообществу” защитить “швейцарский мир” и т.д.

Швейцарская “духовная оборона” в итоге отлично выполнила свою роль: в конце 30-х произошел взлет демократического швейцарского национализма, а ирредентистские настроения немецкоязычных и италоязычных граждан, мечтавших броситься в объятия нацистско-фашистского однопартийного тоталитаризма, окончательно ушли в маргинальное поле. Из-за чего в ходе самой ВМВ в окруженной со всех сторон странами Оси Швейцарии не было открытой “пятой колонны”.

Впрочем, с началом Холодной войны “духовная оборона” сама приобрела характер “демократического тоталитаризма”, поскольку теперь интеллектуальному подавлению подверглись сторонники коммунизма и левой социал-демократии. Направление дискурса теперь задавали не левоцентристы, прекрасно справившиеся с противодействием нацистско-фашистской пропаганде через возвеличение “швейцарской демократии”, а консерваторы, ударившиеся в своё любимое дело - насаждение милитаризма, интеллектуального изоляционизма (борьбы с “чуждым” влиянием) и всеобщей паранойи. 

Но все это продолжалось не так чтобы очень долго, потому что усердие борцов с “коммунистическим тоталитаризмом” год от года вызывало все больше недовольства в интеллектуальных и политических кругах. Под нажимом которых в 1962 году швейцарские власти прекратили поддержку этой теперь уже слишком токсичной культурно-воспитательной кампании.

Но в общем швейцарская “духовная оборона” свою миссию выполнила - швейцарский национализм приобрел свою законченную форму (причем, за счет стараний с/д неотъемлемой чертой швейцарского национализма стали “глубокие демократические традиции народа”), пронацистские и профашистские настроения были нивелированы, а коммунисты (Партия Труда), обвиненные в стремлении насадить “советский тоталитаризм”, вынуждены были резко менять имидж, поддержав уже в 1952 году, - вопреки линии “международного коммунистического движения” (т.е. Москвы), - нейтральный статус Швейцарии. А чуть позже и вообще докатились до реформистской программы “швейцарского пути к социализму”.

По стопам Швейцарии пойдут еще несколько государств, озабоченных ослаблением обороноспособности и внутреннего национального единства. Это, в первую очередь, социал-демократическая Швеция, где, перед фактом фашистской оккупации Дании и Норвегии, правительство запустило краткосрочную стратегию “духовной стойкости” для противодействия нацистской пропаганде и подготовки населения к возможной защите. Это Австрия, где в 1975 году принцип “духовной обороны” (с насаждением “демократических ценностей”, укреплением социальной сплоченности и воспитанием “иммунитета против психологической войны вероятного противника”) был закреплен в Конституции. Это Финляндия, где в 1964 году так же была принята стратегия “духовной обороны”, предусматривавшая комплексное воспитание “плюралистического патриотизма” и “гражданской культуры духовного сопротивления” для противодействия “внешнему деструктивному влиянию”.

Как можно заметить, все эти государства являлись нейтральными, демократическими и формально миролюбивыми. Но даже они, не в силах преодолеть инерции геополитической борьбы между государствами и блоками государств, вынуждены были прибегать к централизованной политике воспитания угасающего (или же “недоразвитого”) патриотизма/национализма во имя противостояния подрывной пропаганде “внешних сил”.

Теперь и у нас власти озаботились подобной проблемой, потому что противодействию различным нехорошим идеям (ксенофобии, расизму, нацизму, дискредитации по религиозному принципу, национальной исключительности, антииммигрантской риторике) посвящена значительная часть стратегии национальной политики РФ. Чего невозможно не одобрять.

Другая же часть определенно ориентирована на развитие российского национализма (ака “общероссийской гражданской идентичности”, с почитанием культуры коренных и малочисленных народов, с ядром в виде русских и федеративными отношениями - нетленная классика), который за 30 лет так и не был толком сконструирован и теперь подвергается опасности разложения под атаками тех же самых “внешних сил”, логично стремящихся взорвать российское общество изнутри.

Хотя вот здесь автор канала “Тени Руси” язвит по поводу намерения РФ создать внешнеполитический образ демократического и федеративного правового государства, формально стратегия предполагает даже опору на “инструменты гражданского общества” в деле реализации национальной политики, так что некоторый демократический флер, - видимо, способный открыть пути лояльным общественным группам, разделяющим цели стратегии (которые сами по себе в общем здравые), - тоже имеется. Вопрос только в том, как это все может выглядеть на практике с учетом бюрократизации, стремления к тотальному контролю над обществом, паранойей правоохранителей и глубокими традициями создания сомнительных провластных НКО для распила “патриотического бюджета” в духе оборотистого Якименко. Боюсь, как в Швейцарии не получится.

Продолжим знакомиться с национал-коммунизмом, расцветавшим внутри Советского Союза. Про латвийский, эстонский, азербайджанский, украинский, белорусский, молдавский, карельский, национал-коммунизм я уже писал, даже про татарский, было дело. Про “советский патриотизм”, сконструированный на базе русского национализма, тоже упоминал. Теперича Армения.

Изначальная линия большевизма в отношении армянского националистического движения, главной силой которого была партия “Дашнакцутюн”, стоявшая у власти в короткий период независимости Армении (1918-20), была предельно проста. Все дореволюционное националистическое движение армян, боровшихся за самоопределение как в Российской Империи, так и в империи Османской, являлось реакционным, марионеточным и обреченным поэтому на забвение. Тема геноцида 1915 года, - как составного элемента национальной армянской истории, - была если не полностью табуирована, то оттеснена далеко в маргинальное поле. Где её рисовали как один из многочисленных примеров резни (какими был богат Кавказ во все века), спровоцированной авантюрной, безответственной и проанглийской/пророссийской практикой дашнакских федаев. 

Кроме того, вплоть до середины 30-х годов, тема с геноцидом и изгнанием армян определенно не отвечала внешнеполитическим интересам СССР с его поддержкой кемалистской Турции, в которой московские товарищи видели прогрессивную антиимпериалистическую силу и отчасти даже уповали на возможность её социалистического развития. Во имя союза с Мустафой Кемалем Москва не заметила разгрома кемалистами верхушки молодой Турецкой Компартии, во имя “прогрессивного развития” Коминтерн одобрял подавление курдских восстаний в Восточной Анатолии, во имя укрепления дружбы и братства тема судьбы армянского населения Турции была скована молчанием.

Отступление от былой политики произошло летом 1945 года, когда победивший в ВОВ СССР от имени Грузии и Армении вдруг предъявил территориальные претензии Турции, требуя возвращения земель, отошедших (“захваченных, пользуясь слабостью России”) Анкаре по итогам подписания Московского Договора о дружбе и братстве 1921 года.

Как и в случае с Советским Азербайджаном, - где геополитические маневры СССР в Иране в тот же период с поддержкой марионеточной Демократической Республики Азербайджан привели к росту этнического азербайджанского национализма, - в Советской Армении натиск на Турцию сопровождался выпуском ряда работ и исследований, посвященных великой и трагической истории армянского населения Восточной Анатолии. Все это должно было легитимизировать советские претензии, но в тот же момент обращение к образу потерянной армянами древней родины произвело в массах небывалый националистический подъем.

Дополнялось это тем, что с 1946 по 1948 СССР осуществил кампанию массовой репатриации армян с Ближнего Востока, стремясь подкрепить территориальные претензии аргументом о росте населения Армянской ССР, которое следовало бы расселить на “исторических землях”, захваченных Турцией в тяжелую годину российской слабости. Из 82 тысяч армян, рассеянных по всей территории республики, бóльшая часть была жертвами или потомками жертв геноцида 1915 года. Что, естественно, содействовало устному распространению сведений о резне, подкрепляя уже поднявшийся вал националистических анти-тюркских настроений.

И хотя к началу 50-х советский нажим на Турцию ослаб, а после смерти Сталина практически сразу же (через 2 месяца) были сняты и территориальные претензии, завершение кампании пропагандистского “прогрева” армянского населения не привело к аннигиляции националистического дискурса. Изданные в период советско-турецкого кризиса книжки не изымались, семейные рассказы о геноциде продолжали распространяться в обществе, гора Арарат, - национальный символ армян, - продолжала смотреть на Ереван с территории отданного Турции в 1920/21 (в обмен на отказ турок от Батуми) Сурмалинского уезда. Выпущенного ради стратегических интересов державы джинна обратно в бутылку было уже не загнать.

продолжение

начало

Ну а после десталинизации и частичной либерализации политической жизни тема территориальных потерь и геноцида прочно вошла в низовой общественный дискурс Советской Армении. На практике это выражалось в многочисленных письмах трудящихся в Москву, в которых люди жаловались на историческую несправедливость, на притеснения армянского населения в Нахичевани и Карабахе (где с конца 50-х годов росло межнациональное напряжение), на нарушение “ленинской национальной политики” в ходе расчерчивания границ закавказских советских республик, на молчание официальной прессы по поводу геноцида 1915 и т.д.

Таким образом, безо всякого влияния извне (если не считать “внешним фактором” настроения репатриированных армян), в начале 60-х годов внутри Армянской ССР оформился костяк современного реваншистского национализма, связавшего в один узел проблему признания геноцида и проблему территориальных претензий к Турции и Советскому Азербайджану. 

Характерно, что этот низовой реваншизм пока еще не был антисоветским: армяне надеялись лишь на пересмотр Москвой (роль которой как спасительницы армян от истребления не подвергалась сомнению) “ошибок” национального размежевания и увековечивания трагедии геноцида. Даже армянские партийно-государственные руководители не видели несовместимости этих требований, затрагивающих национальные чувства, с ценностями советского социализма. И как раз во имя удовлетворения этого самого поднявшегося национального чувства в конце 50-х Компартия Армении начала постепенную реабилитацию деятелей национальной культуры, обвиненных в “буржуазном национализме” и запрещенных в сталинскую эпоху.

Далее последовал еще более смелый шаг: в 1963 году по распоряжению ЦК КПА началась реабилитация Андраника Озаняна, дореволюционного националиста, известного партизанского командира, борца с Османской империей и турецкими войсками, который, поссорившись с руководством правящей в независимой Армении партии “Дашнакцутюн”, заявил о своей лояльности Бакинской коммуне. Но, в конечном итоге, разочаровавшись и в дашнаках, и в англо-французских союзниках, и в большевиках, Андраник удалился в эмиграцию, где и умер в 1927.

Теперь же, на фоне стихийного роста националистических настроений, Андраник был выставлен как национальный герой, защитник армян от турецкого ига и близкий к большевизму “левый дашнак”. Естественно, появление в армянской прессе первых статей о дашнакском полководце моментально вызвало бурю негодования в Азербайджанской ССР, откуда в Москву понеслись сотни писем с жалобами на героизацию националиста, якобы повинного в массовых убийствах мирного азербайджанского населения. Москва отреагировала оперативно и все запланированные КПА мероприятия по увековечиванию персоны Андраника (выпуск биографии, воздвижение памятников, переименование улиц) в 1965 году были остановлены. Хотя никакого официального осуждения тоже не последовало, учитывая авторитет, который к тому моменту эта историческая фигура завоевала в массах. 

А массы-то уже были настроены ого-го как. 24 апреля 1965 года, - в памятную годовщину 50-летия с начала геноцида, - в Ереване стихийно собралась огромная (по некоторым данным - до 200 тысяч человек) демонстрация с требованиями увековечивания трагедии армянской нации. Учитывая полное отсутствие антисоветских и антисоциалистических лозунгов, а так же впечатляющий масштаб события, и армянское и, самое главное, московское руководство, вынуждено было пойти навстречу желаниям масс. Хотя бы для того, чтобы взять под контроль тему геноцида, не допустив её использования зарубежной антикоммунистической оппозицией.

Таким образом, весной того же 1965 года началось проектирование (хотя сама идея возникла в недрах Компартии Армении чуть раньше) мемориального комплекса Цицернакаберд, который был открыт в 1967. С того же самого года 24 апреля в АрмССР было объявлено официальным днем поминовения жертв геноцида, что стало уникальным для СССР прецедентом, ибо в ежегодных траурных мероприятиях принимали участие высшие партийные и государственные деятели республики.

продолжение

начало

Как бы придавая этой теме, - о которой знать не знали граждане других советских республик, - особую важность.

В общем, спровоцировав через геополитические атаки против Турции стихийный рост низового армянского национализма, Москва в конце 60-х вынуждена была пойти на компромисс с разбуженными ею же страстями, допустив ограниченное и, как казалось, подконтрольное его проявление. Но, как это понятно, подконтрольность была лишь иллюзорной, потому что связанные друг с другом проблемы геноцида и потерянных территорий “били” не только по соседней Турции (что Москву вполне устраивало), но и по Советскому Азербайджану, который, по мнению населения и даже многих членов партийного руководства АрмССР, несправедливо занимал “исторические земли армян” в Карабахе и Нахичевани.

До поры до времени этот общий “анти-тюркский” (анти-турецкий и анти-азербайджанский) реваншизм армян удавалось сдерживать в русле официальных петиций, просьб и предложений, которые Москва, не желавшая обострять противостояние между соседними республиками (Арменией и Азербайджаном), заметала под ковер. Но как только центр политически и экономически ослаб, выросший за годы советской власти армянский национализм вырвался в публичное поле в виде хорошо известного “Карабахского движения”. Ответом на которое стало усиление так же выросшего внутри Советского Союза азербайджанского национализма, призвавшего к защите “исторических земель азербайджанцев” в Карабахе и Нахичевани от экспансионизма армян, которые, якобы, там не жили до XIX века.

Началась классическая для эпохи развала империй кровавая борьба новых национальных государств за контроль и этническую унификацию “смешанных” мультинациональных районов.

Павел Пряников ака Толкователь пишет тут про то, что у истоков современного бешеного леволиберализма стояли маоисты. Хотя это и выглядит преувеличением, но правда в таком утверждении есть. Действительно, т.н. западные “новые левые” во многих случаях принимали участие в создании тех движений, из которых после окончания Холодной войны родились все эти странные партии и организации, представителей которых иногда цитируют по нашему телевизору для запугивания обывателей накалом западного сумасшествия.

Характерный и наиболее яркий пример - это немецкие “Зеленые”. Пример этот любопытен тем, что в учреждении этого альянса в 1980 году приняли участие и “прогрессивные” (т.е. антинацистски-настроенные) националисты, которых левые и ультралевые, - под лозунгами “Ни вправо, ни влево, только вперед”, - идейно разбомбили. А затем, покончив с “эко-фашистами” в своих рядах, немецкие “Зеленые”...почти молниеносно растеряли всю свою левизну, превратившись из альянса пацифистов и демократов в тесно связанную с истеблишментом весьма агрессивную партию миграционного хаоса, “войны ради мира” и чрезвычайно странной “феминистской внешней политики”.

И, кстати, на том же примере “Зеленых” можно увидеть, что национализм (даже в странах развитого капиталистического Запада) бывает разным.

История тут такая: после Второй Мировой в ФРГ образовалось несколько партий и организаций, объединявших бывших нацистов. Крупнейшей была Социалистическая Имперская Партия, но были и другие. Понимая, что ортодоксальный национал-социализм в условиях денацификации политически слишком токсичен, эти немецкие неонацисты принялись экспериментировать со своими программами с целью сделать их более адекватными для восприятия обществом. Пионером стала как раз авторитетная СИП, проложившая путь для ребрендинга неонацизма, начав робко вводить в свою риторику нейтралистские и даже “просоветские” нарративы.

Но наиболее “смелым” с точки зрения ревизии идеологии стало организованное в 1949 году “Немецкое сообщество” (Deutsche Gemainschaft; я бы использовал более веселый для нас вариант - “Немецкая община”). Её идеолог и руководитель Август Хаусляйтер, - старый неортодоксальный нацист, близкий к консервативной революции, - не только усилил нейтралистские и просоветские (в смысле отсутствия антисоветизма) взгляды, но и принялся защищать демократию и дошел даже до отказа от  “возвращения исторических земель”, что всегда было неотъемлемой частью немецкого национализма.

После запрета СИП “прогрессивно ориентированная” часть её состава влилась в “Немецкую общину”, которая к концу 50-х все больше отдалялась от “классического” немецкого национализма с фюрерами, великой миссией и еврейскими заговорами. 

В 60-е годы, откликаясь на новые веяния среди молодежи, DG встала на позиции антиимпериализма (т.е. поддержки антиколониальной борьбы народов Третьего Мира - тут немцы повторяли финт неофашиста Жана Тириара) и антимилитаризма, требуя демилитаризации Европы и нейтралитета ФРГ, которую националисты не признавали в качестве подлинного немецкого государства, считая марионеточным образованием в руках США. 

Наконец, в 1965 году, объединившись с несколькими другими более мелкими националистическими группами, “Немецкая община” преобразовалась в “Сообщество независимых немцев” (Aktionsgemeinschaft Unabhängiger Deutscher).

Тут уж “новые националисты” развернулись на всю катушку. Всецело была поддержана Новая восточная политика Вилли Брандта, направленная на нормализацию отношений между ФРГ и восточноевропейскими соцстранами. Были подвержены критике “старые” правые (в первую очередь крупнейшая неонацистская Национал-демократическая Партия Германии), обвинявшиеся в отсталости, консерватизме, реакционности и связях с национал-социализмом (несмотря на то, что все высшие руководители AUD сами были бывшими нацистами). Критикуя либералов, AUD выдвигало в качестве экономической альтернативы кооперативный “социализм будущего”, нахваливая югославский “самоуправляемый социализм” и чехословацкий социализм Дубчека.

продолжение

начало

Критикуя пацифистов за бестолковость и теоретическое бессилие, “новые националисты” выступали за замену обязательного призыва в армию массовыми программами обучения населения формам ненасильственного  сопротивления.

Защита демократии эпохи “Немецкой общины” при AUD достигла пика, т.к. на фоне осознания порочности западной модели, в которой народ принимает крайне ограниченное участие, выдвигались идеи широкой федерализации, автономизации городов и расширения политического самоуправления, традиция которого якобы была прервана через навязывание германской нации вредного “прусского централизма”. Само собой, зарождающееся феминистское движение тоже не прошло мимо националистов, которые разработали и программу освобождения женщин.

Но самое интересное, что именно националисты в начале 70-х стали основоположниками немецкой “политической экологии”, причем, - в отличие от позднейших левых, - защита окружающей среды возводилась ко временам “национального романтизма” XIX века с заботой о “культурном ландшафте”, который и является истинной “родиной”, сформировавшей немецкий народ.

Этот новый экологический дискурс был тесно увязан с борьбой с неуёмным капиталистическим потреблением и необходимостью реорганизации общества на принципах прямой “реальной демократии” и экономического самоуправления. Ну и, конечно, нейтрализм, антимилитаризм и проклятия по адресу всех партий, стремившихся расколоть и втянуть немецкую нацию в братоубийственную войну, оставались в фокусе AUD постоянно.

В 1980 году, после краткой истории электоральных альянсов с поднимавшимися на волне моды экологическими партиями, AUD принимает решение самораспуститься для включения в “Партию зеленых” - общенациональный эко-политический альянс, в котором Хаусляйтер на короткое время стал одним из председателей.

Однако почти сразу же внутри альянса зеленых началась борьба между национал-нейтралистским и левым крылом. В 1982-85 гг., - в связи с колоссальным притоком в партию т.н. “внепарламентских левых”, - национал-нейтралистская фракция была полностью разбита и вся власть перешла к “красно-зеленой” коалиции, самым известным членом которой был Йошка Фишер.

Ну а интеграция “Зеленых” в большую политику (1983, когда они впервые оказались в Бундестаге) стала началом конца демократических идеалов этой “антипартийной партии”: постепенно были похерены идеи прямой демократии и экологического социализма, принцип обязательной ротации руководящих кадров, принцип доступа рядовых к совещаниям верхушки, а затем и антимилитаризм. Естественно, всякий раз отступление от былых идеалов сопровождалось оттоком левых кадров и притоком обычных карьеристов.

В конечном итоге, под воздействием “реальной политики” и прагматизма, уже в 90-е годы “Зеленые” превратились в партию истеблишмента, у которой от прошлого осталось лишь название, ошметки псевдолевого популизма и некоторые наработки по “озеленению” текущего капитализма, типа отказа от угольной энергетики.

На прошлой неделе Турецкая Компартия выпустила свой декабрьский бюллетень, в одной из статей которого подвергла суровой критике “курдское националистическое движение” во главе с Абдуллой Оджаланом и Рабочей Партией Курдистана. Дескать, и марксистами они никогда не были, и классовую борьбу забросили, и от американских империалистов помощь получают (в Сирийском Курдистане), и вообще - как были националистами, так и остались. 

Об том, что турецкая левая изначально негативно относилась к курдскому национальному движению (в том числе и к РПК), я уже писал. Поэтому нынешние борцы с оппортунизмом и ревизионизмом из Турецкой Компартии ничего нового не сказали. Однако сам факт критики вдохновляет на то, чтоб вспомнить чуть истории турецкой левой. 

В принципе, идейная борьба концепций - это нормальная и даже неизбежная практика живого общества, и нет ничего странного в спорах и кипучих дискуссиях между сторонниками различных теорий. Но турецкий случай - это какой-то особый по своей абсурдности случай.

Потому что исторически турецкая левая никогда и не выходила из состояния борьбы всех против всех. Но если во многих других странах, где коммунисты решали и все никак не могли решить, кто из них лучше понял гений Маркса и Ленина, идейные споры держались еще в каких-то более-менее цивилизованных “девчачьих” рамках (личные оскорбления, интриганство всякого рода, “сдача” противников властям), то в Турции “борьба с оппортунизмом” почти сразу же приобрела характер прямого насилия.

Тут надо коротко пояснить, что в 60-70-е годы турецкая левая была действительно очень мощным фактором политической жизни вплоть до 1980 года, когда военный переворот Кенана Эврена положил конец вялотекущей гражданской войне между левыми, правыми и правительством, жертвами которой, - убитыми и ранеными, - стали более пятнадцати тысяч человек. 

В этой гражданской войне, несмотря на репрессии и необходимость отбивать атаки со стороны турецких неофашистов (печально знаменитых “бозкуртов”/”серых волков”/”идеалистов”), турецкие левые партии и организации, - коих в ту эпоху насчитывались десятки, если не сотни, - умудрялись параллельно крутить достаточно мощный маховик “внутривидового” насилия, сопровождавшийся не только драками за контроль над общагами, университетами, школами и городскими кварталами, но и стихийными убийствами и организованными казнями соперников. 

История той же Рабочей Партии Курдистана началась, - как это ни иронично, - отнюдь не с атак на государство или правых националистов. Первым мучеником РПК (тогда еще работавшей под именем “Революционеров Курдистана”) стал черноморский турок и старый коммунист Хаки Карер (в учреждении “националистической” РПК участвовали как курды, так и турки), убитый 18 мая 1977 года в кафетерии города Антепе Алааттином Копаном. Тоже старым коммунистом и одним из лидеров маоистской курдской организации “Stêrka Sor” (Красная Звезда), с которым у Карера не сошлись взгляды по вопросам о характере СССР (маоисты считали СССР “социал-империалистическим” государством, тогда как РПК смотрела на Союз более позитивно).

Спустя непродолжительное время и сам Алааттин Копан и некоторые члены его организации, объявленные контрреволюционерами и шпионами, были физически уничтожены “Революционерами Курдистана”. Несколько позже (в 1979-80) та же участь постигла другую организацию курдской левой под названием “Tekoşin” (Борьба), которая была обвинена РПК в “социал-шовинизме” за слишком сильный крен в сторону национализма. Причем, во время переговоров с верхушкой этой группы авторитетный Оджалан пытался унять сооснователя РПК Кемаля Пира (турка по национальности), который предлагал просто убить их всех без разбирательств. В итоге, убита была только часть руководителей, а рядовой состав со всем своим оружием и финансами влился в РПК.

И такие вот “эксцессы” происходили регулярно со всеми турецкими левыми группами, главари которых ненавидели друг друга не меньше, чем неофашистов или правительство.

Поводов для этого было множество: помимо личной неприязни и конфликтов вокруг контроля над территориями, почву для кровопролития удобряли идейные разногласия. Признание или отрицание наличия “турецкого империализма”, признание или отрицание наличия специального “восточного вопроса” (проблемы курдов и алевитов), поддержка или осуждение экспансионистской политики турецкого государства на Северном Кипре, дискуссии между “национал-демократами”, считавшими что в стране должна быть завершена начатая еще Кемалем Ататюрком демократическая революция, и “социалистами-революционерами”, призывающими сразу к социалистической революции, споры между “просоветскими”, “прокитайскими”, “проалбанскими” и “независимыми” группами, между сторонниками “всеобщего восстания” с опорой на рабочих, “затяжной народной войны” с опорой на крестьян и “путча” с опорой на военных, между “социал-шовинистами”, “левыми кемалистами” и “интернационалистами”, между “ленинцами-централистами” и “ленинцами-децентралистами”... 

Все это, само собой, было богато украшено обвинениями противников в работе на ЦРУ и турецкие спецслужбы, в предательстве рабочего класса и революционного дела, наконец, в троцкизме (что забавно, т.к. в тогдашней Турции, как и в Эфиопии, где враждующие левые тоже друг друга обзывали троцкистами, само троцкистское движение было ничтожным).

Короче говоря, сотни турецких левых стали жертвами этой безостановочной борьбы с искажениями теории, а установившаяся атмосфера всеобщей ненависти друг к другу содействовала тому, что численно могучая турецкая левая фактически не сумела организовать хоть сколько-нибудь путного сопротивления военному перевороту 12 сентября 1980 года и была в короткие сроки уничтожена государством.

Впрочем, даже эта трагедия не выбила турецких левых из седла. Несмотря на усилия РПК (единственной организации, которая за счет ухода в глухую провинцию и отсутствию прямых атак против государства до 1984 года, сумела более-менее пережить переворот), призывавшей к организации единого фронта против диктатуры, как в тюрьмах, так и в эмиграции борьба между левыми группами и их вождями не утихала. И после либерализации режима в 1986-87 гг., сопровождавшейся амнистиями и возвращением из-за рубежа многих политэмигрантов, эта конфронтация обрела второе дыхание. Хотя само по себе левое турецкое движение уже не сумело восстановиться до уровня 70-х, накал внутреннего насилия не спадал.

В виде забавной иллюстрации ко всему вышесказанному можно указать нижеследующее. Есть в Турции такой журналист правых взглядов, специализирующийся на современной политической истории, Хаккы Ознур его зовут. В 2006 году этот исследователь выпустил двухтомник под названием “Глубинные левые: Конфликты, убийства, казни” (Derin sol : çatışmalar-cinayetler-infazlar), посвященный как раз вот этим бесконечным внутренним склокам и подготовленный на основе открытых источников (воспоминания, левая пресса, опубликованные отчеты полиции). Поднялся некоторый шум, и, хотя левые утверждали что все это дело было организовано по заданию и при участии спецслужб, саму фактуру никто особо не отрицал.

Ну так вот. Чтоб читатель понимал масштабность темы, укажу, что первый том, освещающий период 1961-71 гг., содержит почти 600 страниц. А вот второй, где описаны столкновения между левыми фракциями с 1971 по 1980 гг. насчитывает уже 1760 страниц (т.е. больше, чем в трехтомном подарочном издании “Капитала” Карла Маркса). Это впечатляет.

Продолжим тему необычного национализма.

В Америке этой проклятой есть такая социальная группа белых англосаксонских протестантов, хиллбилли называется. Про них подробней можете сами прочитать, но если вкратце, то это сформировавшийся на глухом и сельском юго-востоке США социальный слой со своей весьма специфической культурой, который в годы Великой Депрессии за счет миллионных потоков трудовых мигрантов распространился далеко за пределы своей малой родины в горах Аппалачи, вызывая откровенную неприязнь у среднего американца. 

Почему?

Потому что хиллбилли действительно специфический народец. Склонность к насилию, криминалу, дебошам и алкоголизму, неизбывный расизм и ксенофобия, подчеркивание своего “сельского” происхождения и неприязнь к городским дурачкам (и в целом, к “северянам”) вообще не способствовали адекватной интеграции хиллбилли в урбанистический американский рай. К тому же диаспоры этих белых “отходников” образовывали в северных городах такие же трущобные гетто, какие формировали не менее многочисленные черные трудовые мигранты Юга. С такими же точно проблемами в виде войн уличных банд, наркоманией и пьянством, сплошной нищетой и социальной депрессией, бесправием перед полицейским беспределом и малокультурностью.

Но даже эти отсталые слои населения не обошла стороной могучая левая волна 60-х годов. Хотя, казалось бы, консервативная идентичность хиллбилли максимально далека от какой бы то ни было революционной политики.

Тем не менее, в 1968 году в чикагском Аптауне (Чикаго - “центр” рассеянного по Америке сообщества хиллбилли) на основе уличной банды Peace Makers (Миротворцы) была образована прогрессивная “Организация Молодых Патриотов” (Young Patriots Organisation), в чью задачу входила социальная защита нищего белого населения трущобных окраин города. 

Очень быстро YPO наладила связи с другими подобными же социально-этническими группами Чикаго: знаменитыми “Черными пантерами”, “Организацией молодых лордов”, объединявшей выходцев из Пуэрто-Рико, и “Коричневыми беретами”, куда входили молодые люди мексиканского происхождения (чиканос). 

“Черные пантеры”, - чья политическая линия к тому моменту уже отошла от изначального экстремистского черного национализма к “революционному черному национализму”, - решительно повлияли на все эти организации, которые переняли от “пантер” не только идеологию, но и практику “прямого действия”/“пропаганды делом”. Под чем понимались социальные мероприятия, направленные на повышение жизненного и политического уровня “своих” этнических сообществ: организации медицинских клиник, молодёжного досуга, производственных кооперативов, структур поиска работы, утренних кухонь для детей, распродаж одежды и мелочевки и т.д. Ну и, в том числе, кампаний борьбы (нередко насильственной, но чаще всего пропагандистской) с уличными бандами и наркоторговцами. 

Естественно, единая практика и сходные цели привели к тому, что в 1969 году этими группировками была образована т.н. “Радужная коалиция революционной солидарности”, к которой позднее примкнут “Партия Красной Гвардии” (молодежная левая банда китайского квартала Сан-Франциско), Движение американских индейцев и некоторые не-этнические группы.

При этом, работая бок о бок с черными, пуэрториканцами, чиканос, китайцами и индейцами, осуждая расизм и идеи расового превосходства, “Молодые патриоты” в своей публичной деятельности всячески подчеркивали свою идентичность “угнетенных белых людей” (поставленную в центр программы 10 пунктов, списанной с аналогичной программы “Черных пантер”) и активно использовали элементы “южной культуры”, - вплоть до флага Конфедерации, - ассоциирующиеся именно с расизмом.

продолжение

начало

Соответственно, верность “южным” традициям, являющимся важным фактором самосознания местного белого сообщества, позволила “Молодым Патриотам” действительно вовлекать в орбиту идеологического влияния не только членов молодежных белых банд Нью-Йорка или Чикаго, но и местных байкеров, представителей наиболее расистской субкультуры США в тот период. Трансформируя мятежный дух этих белых маргиналов по рецептам Маяковского; т.е. превращая стихийную расовую ненависть в ненависть к самому общественному строю, который, откровенно говоря, низводил белых хиллбилли на уровень негров и мигрантов.

Чуть погодя, опять же под влиянием “Пантер”, которые в какой-то момент вошли в конфликт с организациями, исповедующими “чистый” (не антикапиталистический) черный “культурный национализм”, “Молодые патриоты” обрушились и на белый “культурный национализм”. Раскрывая его коммерциализированный характер (“капиталисты зарабатывают миллионы на бусах, рубашках с афро-принтами и ковбойских шляпах”), заявлялось, что сам по себе “культурный национализм” безвреден, ничего не меняет и лишь увековечивает капиталистическую эксплуатацию (“символы черного и белого самосознания используются для продвижения табака, алкоголя и укрепления проблемной иерархии в сообществе”).

Но фактически, и “Черные Пантеры”, и “Молодые Патриоты”, и другие расовые группы “Радужной коалиции", продолжали использовать именно “культурный национализм” и апелляции к расовому происхождению в качестве основы своей политической пропаганды (к примеру, “Белым Сопротивлением” назывался цикл статей в журнале “Патриот” о движении белых против войны во Вьетнаме).

Иными словами, именно гордость за расовое происхождение, гордость за свою культуру являлись теми факторами, которые отличали одну организацию “Радужной коалиции” от другой. Для “Молодых патриотов” предметами такой гордости являлись принадлежность к сообществу хиллбилли (hillbilly nationalism) и “отсталая южная” культура, - в которой конечно же подчеркивалось демократическое начало, - сочетающиеся парадоксальным образом с антирасизмом и антимилитаризмом.

Вообще пример “Радужной коалиции” как бы демонстрировал, что различия расовых и этнических культур, - от которых ни одна сторона не собиралась отказываться в пользу “интеграции”, - не является преградой для укрепления социального “единства угнетенных”. На удивление, внутри альянса действительно не наблюдалось конфликтов, конкуренции и стремления нарастить свою мощь за счет других, традиционно характерных для подобных левых коалиций. Каждая из организаций “окучивала” своё расово-этническое сообщество, каждая из организаций спокойно принимала лишенный ксенофобии “культурный национализм” других участников альянса, ничто не препятствовало координации и взаимопомощи. 

Обмен опытом, средствами и материалами между расовыми фракциями, каждая из которых была заинтересована в укреплении другой, принял достаточно широкие формы, послужив даже основой для нескольких уголовных дел о “незаконной” передаче “Молодыми лордами” пожертвований, собранных в “своих” церквях (в США церковные приходы 60-х так же сегрегировались по расовому принципу) “Молодым патриотам” на реализацию социальных программ в белых кварталах.

продолжение