#осеннее_ночное_радио сегодня даёт старейшую из дошедших до нас опер, "Эвридику" Якопо Пери. Премьера состоялась 6 октября 1600 года в Палаццо Питти, сам Пери пел Орфея.

Почувствуйте себя Медичи.

Часть 1.
Часть 2.

Для всех, кто недоумевал, почему аллегорические фигуры всегда женские, Робине Тестар в 1475 году нарисовал этого изысканного Похотя. В этом Часослове все аллегории — мужчины. Жаль только, Библиотека Моргана не даёт рассматривать миниатюры в нормальном разрешении.

Morgan MS M 1001, fol. 98r

#осеннее_ночное_радио нынче немножко ещё и телевидение: у нас запись спектакля по "Елене" Франческо Кавалли. За пультом мой обожаемый Леонардо Гарсиа Аларкон, — уж он-то умеет вытащить редкую вещь на свет! — состав звёздный, приятного вечера.

Стоило неосторожно обмолвиться о забавном сходстве имён князя Гвидона и валлийского Гвидиона, в пушкинском сюжете проступили до слёз родные черты архаического эпоса, лучше всего сохранившегося именно на островах.

Вот Гвидон — он же не просто так богатырь для батюшки царя, но — плата, заложник, доля чудесного народа.

По всему выходит, что Салтан — не наследник по прямой. То ли сын кого-то из родичей прежнего царя, в лучшем случае младшего брата, то ли сын царя не от царицы, бывало такое в истории не раз. И Бабариха, прозванная так по мужу, Бабарю или Бабырю, костьми готова лечь, чтобы сыночка сел на престол. Вполне возможно, что она тем или иным образом устраняет стоящих на пути Салтана, — как прокоммментировал язвительный друг, "а куда делись законные сыновья царя?.. а ключница водку делала!" — и в какой-то момент, когда доступные ей средства заканчиваются или не срабатывают, приходится обратиться за помощью к иным силам.

На зов Бабарихи откликаются три сестры из волшебного народа. Одна способна накормить весь мир, вторая — соткать полотна, чтобы весь мир одеть, третья... вот про третью отдельно.

Как известно, за исполнение просьбы тем силам надо платить. И чаще всего не дарами, но обетами, отдать то, чего дома не знаешь, например, или исполнить какое-то бессмысленное на человеческий взгляд условие: не говорить и не смеяться какое-то время, не отказываться от угощения, не ночевать трижды под одной крышей и т.п. С Бабарихи сёстры требуют ребёнка, царского первенца, которого родит одна из них.

Зачем им полукровка? У них, судя по всему, беда: погиб в бою или был изведён чарами правитель чудесного острова, муж той самой третьей сестры, отец Лебеди, — почему она и "царевна", собственно — защитить волшебные земли некому, нужен князь. И лучше всего, если он родится в семье прежнего хозяина острова, — здесь полагается сноска про матрилокальные браки и приоритет женской линии в архаике, но вы у меня сами умные — но будет при этом ещё и человеческих царских кровей, поскольку остров пограничный, волшебный народ его делит с людьми, вспоминайте "маковки церквей и святых монастырей", не для магических же они существ. Князь над всеми, в своём кровном праве с обеих сторон, что же может быть лучше.

Честный обмен: мы тебе корону для сына, ты нам — князя-воина, чтобы защитил наши земли, которые пока мы прячем чарами, не показывая никому город на острове. На том и ударили по рукам.

Доставка будущего князя к месту службы — дело волшебной техники, а на месте ему нужно пройти испытания на соответствие занимаемой должности: истинный правитель должен быть отважен и справедлив, бескорыстен и милосерден, силён духом и способен владеть собой. Что ж, Гвидон все испытания проходит безупречно — вступается за слабого, побеждает врага-чародея, ничего не просит в награду и, внимание, выдерживает ещё ночь поста после нескольких дней в бочке, не спрашивая, зачем это нужно.

И наутро — вот тебе, князь над людьми и прочими, богатый город, благодарные любящие подданные и всё, что пожелаешь, только желай; а не придумаешь, тётки подскажут, бабушка добавит. К слову, кусание тёток в глаза с последующим их окривением выглядит так только в мире людей, сёстры одноглазы изначально (здесь ещё одна сноска, про странности с глазами у волшебного народа), просто прикосновение родной магии, которую приносит Гвидон, рассеивает морок, наведённый для смертных; бабушке в нос достаётся за дело, нечего было порочить мать князя, каким бы ни был договор.

Ещё ты, князюшка, женишься на единоутробной сестре, но это для волшебного мира в порядке вещей, здесь и на сёстрах-близнецах женятся, и ничего.

И ещё про князя Гвидона, отдельное и важное мне особо.

Что совершенно удивительно и небывало — это то, как Пушкин пишет историю князя и Лебеди, поверх и помимо традиционных фольклорных моделей.

Абсолютно все сюжеты о девах-лебедях — утках, голубках, птица не принципиальна, их множество в разных традициях — начинаются с того, что герой крадёт и прячет пернатое одеяние волшебной девицы, чтобы заставить её что-то сделать; замуж за него выйти чаще всего. То есть, это вынужденный брак, и неудивительно, что дева-птица из него сбегает при первой возможности, как только дети найдут её крылья.

Ничего подобного Гвидон не делает. Лебедь говорит ему, что и коршун — не коршун, а чародей, и она — не лебедь, а девушка, но Гвидон просто принимает это к сведению, не пытаясь извлечь из ситуации выгоду. Он с самого начала чувствует, что Лебедь в его жизни появилась не просто так, что они уже связаны, — "лебедь тешится моя", в этом "моя" и нежность, и осознание судьбы — но в ход вещей князь не вмешивается. К Лебеди идёт со своими печалями, с ней делится мыслями, но стоит и буквально, и метафорически на берегу, не вторгаясь в её мир. Даже о женитьбе — ну не думаете же вы в самом деле, что князь не понимает, кто перед ним! — речь заводит осторожно, не в лоб, оставляя царевне возможность не раскрывать себя, если он ей не мил.

Гвидон спасает Лебедь от коршуна, потому что жалеет; она помогает ему из благодарности, но без принуждения, это её выбор. Здесь нет ни сказочного "не убивай меня, я тебе ещё пригожусь", ни иного попадания во власть и магического договора, только сочетание двух свободных воль. А ведь даже лучший друг и советчик, Конёк-Горбунок, Ивану отдан матерью-кобылицей как выкуп за свободу, в залог, в услужение.

С другой стороны, и Лебедь, в отличие от прочих чудесных невест, той же Царевны Лягушки, не ставит условие, чтобы князь на ней женился. Более того, просит всё обдумать, прежде, чем делать столь серьёзный шаг, "не раскаяться б потом".

Поразительные отношения, прописанные такими лёгкими штрихами, но так отчётливо. Взаимное узнавание, интерес, постепенное сближение, понимание, судьба как выбор, выбор как судьба.

Как в сказке — как в жизни.

#осеннее_ночное_радио выдаёт в эфир очередную редчайшую редкость: интермедии для комедии La Pellegrina, созданные в 1589 году к представлению в честь свадьбы великого герцога Фердинандо I Медичи и Кристины Лотарингской. Ими разбивалось довольно тяжеловесное аллегорическое действо, вся ценность которого нынче в том, что оно вызвало к жизни эти музыкальные вставки.

За музыку отвечал Эмилио Кавальери, за постановку и текст Джованни Барди, за, как бы мы сейчас сказали, сценографию — Бернардо Буонталенти. Команда мечты, что тут скажешь.

Лучшее, на мой взгляд, исполнение выложено на ютьюбе, увы, только плейлистом, но его можно запустить целиком. Там меняются обложки, не пугайтесь, запись одна.

И она нечеловечески прекрасна.

...вдруг, в ту минуту, когда мы дошли до конца дорожки, ты и я увидели нечто такое, на что мы не тотчас обратили внимание сына, не желая испортить ему изумленной радости самому открыть впереди огромный прототип всех пароходиков, которые он бывало подталкивал, сидя в ванне. Там, перед нами, где прерывчатый ряд домов отделял нас от гавани и где взгляд встречали всякие сорта камуфляжа, как например голубые и розовые сорочки, пляшущие на веревке, или дамский велосипед, почему-то делящий с полосатою кошкой чугунный балкончик, — можно было разглядеть среди хаоса косых и прямых углов выраставшие из-за белья великолепные трубы парохода, несомненные и неотъемлемые, вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано ("Найдите, что спрятал матрос"), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда.

Это разумеется, Набоков, финал "Других берегов".

Двоящийся текст — вот сам Набоков пересказывает по-русски не столько воспоминания, сколько роман о самом себе, изначально вывязанный по-английски с обилием воздушных петель и столбиков с накидом, — очень сложно не начать свистать скворцом-майной с его голоса, всего лишь пробежавшись по тексту в поисках цитаты, но мы уймём скворца и продолжим ровнее — написанный изначально как Speak, Memory; а вот переводит исходный текст Ильин, кто же ещё:

"...вдруг, в ту минуту, когда мы дошли до конца дорожки, ты и я увидели нечто такое, на что мы не тотчас обратили внимание сына, чтобы он сам смог во всей полноте блаженного потрясения, в изумлении и радости, открыть впереди невообразимо огромный, нереалистично реальный прототип всех пароходиков, которые он бывало подталкивал сидя в ванне. Там, перед нами, где прерывчатый ряд домов отделял нас от гавани, и где взгляд встречали всякие сорта камуфляжа, как например голубые и розовые подштанники, пляшущие кекуок на веревке, или дамский велосипед, почему-то делящий с полосатою кошкой куцый чугунный балкончик, – с великим удовлетворением различалась среди хаоса кровельных углов выраставшая из-за бельевой веревки великолепная труба парохода, вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано (“Найдите, что Спрятал Матрос”), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда".

Читатель может выбрать, кто здесь более Набоков, но мы не о том. И сам автор, воспроизводящий себя на другом родном языке, и прилежный его переводчик выбирают для финальной фразы один русский костюм строгого кроя, идущий к несколько насильственной чеканности, камейному её актёрскому профилю... молчи, скворец.

Меж тем, в оригинале она такова:

...that the finder cannot unsee once it has been seen.

— которую нашедший, однажды увидев, уже не может развидеть.

Всепожирающая префиксальность русского языка, любовь моя.

Пара слов о префиксальности. А то мне уже объясняют добрые люди, что слово "развидеть" — перевод мема, и до того "не использовалось".

Как всякие носители языка, мы его носим, не всегда задумываясь, как он пошит. Вот, к примеру, префиксы — те самые "приставки" из школьного разбора слов. Механизм, позволяющий менять значение слова в любую сторону, экономный и невероятно продуктивный.

Это самое "раз-видеть", если вдуматься, вовсе не равно английскому un-see. По-английски действие отменяется, отрицается, здесь должно бы использоваться русское "не", но, как мы все помним по школе, не с глаголом пишется отдельно, слово не возникает.

Рас/раз действия не отменяет, но передаёт идею пространственного изменения: рас-крыть, разо-рвать, рас-тереть, раз-молоть — всё это связано с рас-ширением в пространстве, с заниманием большего места по сравнению с исходным состоянием. А, например, раз-вернуть может означать и перемену положения в пространстве же. То есть, раз-видеть — это вообще-то "посмотреть шире" или "посмотреть в другую сторону", если исходить из логики языка.

Префиксом, который можно было бы использовать для создания точного эквивалента un-see, по-русски логичнее выглядит "от-". Собственно, само слово от-рицание образовано с его помощью. У-видеть и от-видеть — звучит непривычно, но это дело времени, мы уже вполне освоили "развидеть", хотя пока только в ироническом ключе.

Ещё один вариант — "пере-видеть", то есть, "посмотреть заново и увидеть по-другому". Но тут уж что закрепилось, то закрепилось. Это как с "лётчиком", которого Хлебников не придумывал, несмотря на легенду, он рассуждал о том, как называть авиаторов по-русски: летатель, летун, лётай, лётчий, лтец?.. а для женщин лтица и летавица?.. был в этом перечне и "лётчик", но так себя уже называли русские пилоты, да и в опубликованном виде слово раньше встречается у Грина.

Впрочем, это уже не о префиксальности.

За утешением идёшь, как водится, к Пыляеву, к его "Замечательным чудакам и оригиналам".

"Пятьдесят-шестьдесят лет тому назад* столичная уличная жизнь представляла еще много свободы в костюмах. На главных улицах Петербурга попадались люди чисто в маскарадных нарядах; в первых годах царствования императора Николая I было в живых и несколько людей екатерининского века, которые ходили по улицам в звездах, в плащах и золотых камзолах с раззолоченными ключами на спине, виднелись и старые бригадиры в белоплюмажных шляпах; немало было и таких аристократов, которые по придворной привычке при матушке царице приходили на Невский с муфтами в руках и с красными каблуками, этот обычай считался самым аристократическим и шел со времен королей французских. Молодые модники ходили зимою в белых шляпах и при самых бледных лучах солнца спешили открыть зонтики; светские кавалеры тех времен носили из трико в обтяжку брюки и гусарские с кисточками сапожки; жабо у них было пышное, шляпа горшком, на фраках – ясные золотые пуговицы, воротники в аршин. У часов висели огромные печати на цепочках, у других виднелись небольшие серьги в ушах, обычай носить серьги в ушах у мужчин явился с Кавказа, от грузин и армян, нередко тоже протыкали уши мальчикам, по суеверию, от некоторых болезней. Мода на серьги особенно процветала у военных людей в кавалерийских полках, и трудно поверить, что гусары прежних лет, «собутыльники лихие», все следовали этой женской моде, и не только офицеры, но и солдаты носили серьги. Первый восстал на эту моду генерал Кульнев, командир Павлоградского гусарского полка. Он издал приказ, чтобы все серьги из ушей были принесены к нему. Уверяют, что известная пословица для милого дружка и сережка из ушка, придумана в то время солдатами.".
______

*Книга вышла в 1898 году.

С вами снова #осеннее_ночное_радио

И сегодня у нас нечто очень осеннее — не в смысле унылая пора, а в смысле время щедрое, золотое, обильная земная красота. Карло Милануцци, совсем ранее, 1620-е, венецианское барокко, неакадемический голос Лючии Шанниманико, живой, как яблоко с ветки, скрипки то плачут, то пляшут, и сердце с ними вместе.

Не могу не показать это здесь.
Одна из любимых моих рукописных книг, Часослов Энгельберта фон Нассау из Бодлеанской библиотеки. Там множество прекрасных канонических миниатюр в золотых рамках, украшенных то цветами, то ракушками, то черепами, то бабочками, то с фламандской тщательностью выписанными каменьями, но в первом томе есть ещё тончайшей работы маргиналии со сценами куртуазного ухаживания и потешных сражений обезьян.

Вот одна из них.

Недавно в коммментах сказала, что Кавальери плохого не делал — ну так вот хорошее.

#осеннее_ночное_радио сегодня даёт Rappresentatione di Anima, et di Corpo, "Представление о Душе и Теле" (или "Игра о Душе и Теле", как принято было называть средневековые пьесы). Можно долго спорить, опера это или оратория, — сам Кавальери настаивал, что опера, и что он, а не Якопо Пери с "Эвридикой", первым возродил традицию древних греков, у которых, согласно представлениям Ренессанса, актёры пели, а не произносили текст.

Это, в общем, не так важно. Важно то, что у Кавальери получилось совершенно по-новому решить представление в одном из любимейших жанров позднего средневекового театра, моралите. Это, конечно, никакая не мистерия, чего бы ни писали в интернетах, это именно моралите. Мистерия как театральный жанр предполагает разыгрывание библейского или житийного сюжета, а вот эти прения Души с аллегорическими фигурами — Разум, Время, Наслаждение, Благоразумие и т.д. — это натуральное моралите, растущее из риторической и эмблематической традиции поздней античности и средневековья.

Исполнений множество, но лучше любимой L'Arpeggiata нет и едва ли будет. За одно то, как Марко Бизли от имени Тела рассуждает о том, что остаётся, когда время человеческой жизни истечёт, можно всё отдать.

От Кавальери осталось, Кавальери плохого не делал.

К вопросу о театральных жанрах средневековья. Помимо мистерии и моралите, есть ещё и миракль — почти сказка, но с действенным участием Девы Марии или кого-то из популярных святых в судьбе персонажа.

Одна из моих любимых маргиналий как раз об этом. Hail Mary full of grace, punch the devil in the face — ну, или по рогам ему, и промеж ему.

Каждый раз, как выходит в эфир #осеннее_ночное_радио, от канала отписываются человек десять.

Нет, я всё равно буду вывешивать любимую музыку, потому что, во-первых, не монетизируюсь и, следовательно, не трепещу по поводу счётчика, во-вторых, два-три человека благодарят, и они мне дороже. В конце концов, я читала лекции троим из пятидесяти, если приходило трое.

А от рекламы, которую только за последние сутки предлагали семь раз, отказывалась и отказываться буду. Химера жужжит бесплатно и не зарабатывает жужжанием — почему и жужжит, что пожелает.

И думает, не поглотить ли ей вторичные интенции, разумеется.

Тут спросили в очередной раз, почему химера, и почему она жужжит?

Отвечаем.
Мэтр Франсуа Рабле в седьмой главе второй книги о Пантагрюэле приводит список книг библиотеки Святого Виктора, которую учёный великан весьма ценил. Список этот восхитителен, чистая стихия гуманистического дурачества — напомню, что в исходном смысле слово "гуманист" означает не "любящий людей", но "занимающийся гуманитарными науками", а гуманитарны, studia humanitatis, все науки, кроме богословия. Внутренние школярские шутки, смешные только после определённой подготовки. Рабле вообще куда больше об этом, чем о гусятах, используемых для подтирки задов, хотя запоминают, конечно, гусят.

Каталог библиотеки Святого Виктора включает такие дивные наименования как "Побудительная сила вина" и "Сила, притягивающая к сыру"; "Гнездо созерцания" и "Жердь смирения"; Marforii bacalauri cubantis Rome, De pelendis mascarendisque Cardinalium mulis (Марфорио, бакалавр, в Риме покоящийся, "О том, как должно чистить и пачкать кардинальских мулов") — и кучу развесёлой непристойности, пародирующей названия схоластических сочинений.

Есть среди этих книг и Quaestio subtilissima, utrum Chimera in vacuo bombinans possit comedere secundas intentiones, et fuit debatuta per decern hebdomadas in concilio Constantiensi ("Хитроумнейший вопрос о том, может ли Химера, в пустом пространстве жужжащая, поглотить вторичные интенции; обсуждался на Констанцском соборе в течение десяти недель"). "Вторичные интенции" отсылают нас к спору об универсалиях, по поводу которых рубились реалисты с номиналистами, это, говоря простым языком, любые обобщающие понятия, вроде рода, вида и категории. Может ли химера, то есть, существо воображаемое, жужжащая в пространстве, где не распространяется звук, съесть обобщение? Discuss!

Со студенческих времён эта химера была моей любимицей, эмблемой свободы валять дурака и в серьёзном поле, вести умные разговоры о ерунде и не делать значительное лицо. Поэтому, когда понадобилось название для канала, она высунулась из своей библиотеки и приветливо зажужжала.

Хотя и не пчела.

Софья у Грибоедова:

Охота странствовать напала на него,
Ах! если любит кто кого,
Зачем ума искать, и ездить так далёко?

У Пушкина:

Князь пред нею стал божиться,
Что пора ему жениться,
Что об этом обо всем
Передумал он путем;
Что готов душою страстной
За царевною прекрасной
Он пешком идти отсель
Хоть за тридевять земель.
Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: «Зачем далёко?
Знай, близка судьба твоя,
Ведь царевна эта – я».

Александры Сергеевичи, их беспокойные герои и героини, понимающие больше, чем говорят.

До вершины фарватерного пролёта, откуда можно сделать хороший кадр, надо идти по мосту узким тротуаром, вдоль сквозного парапета — испытание для боящихся высоты; но я не боюсь. Над Волгой всегда ветер, выхлоп от мимоезжих машин сдувает сразу, пахнет водой, дышать легко, хоть и в горку.

А вот с осенними паутинами, лежащими на ветру поперёк дороги, сложнее. Они ловятся за волосы, за ресницы, щекотно клеятся к лицу, приходится останавливаться и на радость проезжающим исполнять пантомиму "отряхни с себя крокодильчиков". С встречным велосипедистом мы, не сговариваясь, проделываем это синхронно, в метре друг от друга, отчего начинаем истерически ржать.

— У вас как будто волосы так, — широко машет рукой велосипедист, пальцами обозначая то ли трель, то ли волну. — Полну голову нахватали.

Русалья пряжа, девицы из чудесного народа прядут солнце на зиму, скоро унесут под холмы, под воду. Вот оно полощется над рекой, тронь — цепко, как стрекозьи лапки. Сети, колдовские силки, угоди в них — не будет сердцу покоя.

Но кадр того стоил.

Из всех своих переводов я всё-таки по-прежнему больше прочих люблю "Размышления о Венере Морской" Лоренса Даррелла. Да, книга безбожно изуродована редактурой, я тогда была ещё "есть тут у нас девочка-переводчик", моего согласия не спрашивали, но труба из золотой фольги вместо "битого золота" — вы себе как это представляете, да ещё звук её, трепещущий в синем эгейском воздухе?! — и скорость корабля в "узлах в час", Господи, за что, по сию пору стучат в моё сердце. Но даже такой, с отбитыми руками, с изъеденным солёной водой лицом, "Венера Морская" прекрасна.

Ларри, которого все мы знаем по ироническому портрету в книгах младшего брата, любил Грецию, любил книги и видел одно через другое, это ли не лучший взгляд. То лето, что мы провели вместе на Родосе, он в 1945 году, я — шестьдесят лет спустя, было счастливым; скудным, непростым, временами полным отчаяния, но счастливым. Мы объехали остров на машине доктора Миллза, под капотом которой он увлечённо копался на каждой стоянке, ели виноград, помытый в ручье, смотрели на свои пальцы сквозь стакан розового вина, поднятый к закатному солнцу, и рассуждали о перстах младой Эос, мы пошли ночью к развалинам Камироса и стояли среди некрополя, слушая сову:

Когда видишь надгробия с маленького камерийского некрополя в наших музеях (сокровища подобных городов неизбежно загоняют в музеи), на них очень часто повторяется единственное слово – Χαιρε, притягивающее своим искренним и страстным пожеланием живущим от почившего анонима. Ибо здесь не имена богачей или обласканных славой, не обеты памяти в виде рельефов и надгробных эпиграмм, но лишь это единственное слово, означающее «будь счастлив». «Будь счастлив» – прощание и наставление, оно прямо до сердца доносит этот призыв и образ мыслей греков, греческое восприятие жизни и смерти; и ты невольно оглядываешься в прошлое, и со стыдом и горечью понимаешь, как мало этот принцип, подразумеваемый такой простой, но такой мудрой мыслью, повлиял на твою жизнь, и что даже в родном языке нет такого слова, краткость и красота которого могли бы окрасить мрак смерти тускнеющими цветами такой же радости, любви и искренности, что и слово Χαιρε на этих скромных надгробиях.

Мы были счастливы, теперь это очевидно.

Сколько писала про Гвидона и его волшебную родню, столько кто-нибудь всплёскивал руками: "Ах, надо же, кельты!..". Оно понятно, в Отечестве принято обожять ту или иную Мексиканию, и условная Ирландия (реже Уэльс и Бретань, Шотландия ещё реже, отлюбили в позапрошлом столетии) ещё недавно была Мексиканией первейшей, ныне её потеснили дальневосточные края.

Только вот кельты, которые мерещатся за Пушкиным, вроде эбонитового телефона с оплетённым шнуром, как с картины Пименова, который нашёлся в шкафу прабабушкиной квартиры. Означает ли его там наличие, что прабабушка его придумала, и он один такой? Нет, просто шкаф никто сто лет не разбирал.

С северо-западным европейским углом примерно то же, там архаику затоптали не так сильно, как во время великого переселения народов, и христианизация прошла сравнительно безболезненно, без особого конфликта с имевшейся традицией. Условия — да, уникальны; то, что благодаря им сохранилось, когда-то было универсально, но остальные индоевропейские шкафы разбирали чаще, а некоторые и вовсе вынесли на помойку.

Мода на "ах, кельтов" родилась во времена предромантические и с тех пор периодически возвращается, как штамм гриппа. Тогда Европа задумалась: что это мы всё про греков да про римлян, у нас и своё есть, и не хуже. Вдохновенный жулик Макферсон просто громко крикнул в горах: "Фингал!" — а уж лавина сошла сама, Фингалка, умри. Шотландия, дивный край, где бывает легендарная старина!.. ещё она, как известно, бывает в Германии, поскольку именно немцы придумали изучать памятники средневековой литературы.

В результате великий наш переносчик чужих поветрий в русскую словесность Жуковский прилежно переболел немецкой стариной (Бюргер и прочие баллады), а потом стариной шотландской, и даже назвал безымянную героиню баллады Кэмпбелла в честь героини Макферсона, Мальвиной — да, отсюда, я об этом как-то писала. Ко временам Пушкина "ах, кельты" уже прокатились эпидемией по российским литературным кругам. Драматург Озеров, которого Вяземский весьма ценил, а Пушкин ни во что не ставил, написал трагедию "Фингал" на сюжет из Макферсона. Помните, в "Евгении Онегине":

Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).

Моина (другое произношение имени героини, которая у Жуковского Мальвина) — как раз из трагедии Озерова, и пушкинская насмешка бьёт сразу по двум мишеням: поклонникам Озерова — и любителям "ах, кельтов", поскольку противопоставлены шотландской Моине классические античные Федра и Клеопатра. В роли Моины блистала Семёнова, после Колосова, и успех трагедии Озерова Пушкин объяснял именно талантом актрисы:

Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил.

А вы говорите, кружок ирландских танцев.

Волшебный народ, который выбирает Гвидона в князья, — у Пушкина, кстати, интересно, что прежде, чем наречься князем Гвидоном, сын Салтана имени не имеет, вернее, нам его не называют; такая чистая магическая архаика, имя даёт власть над его носителем, а князя зачарованного острова под ритуальным прозвищем уже не достать — так вот, волшебный народ — это, конечно, отдельная боль.

Его приходится называть описательно, потому что народ, те, кто населял землю задолго до людей и продолжает жить, показываясь временами и вступая во взаимодействие, народ-то есть — а слова нет. Вернее, слов много, их много и в русском, все узкоспециализированные духи-сущности, хозяева двора, леса, водоёмов, полей и дорог принадлежат к этому народу, но чтобы все они вместе, чтобы родовое обозначение... не сохранилось. Нечисть, мрачно подсказывает христианство, но это, понятно, определение не рабочее.

"Эльфы!" — кричат с мест. Эльфы-то эльфы, но и с ними не так все гладко. Германские эльфы-альвы изначально — как раз стихийные, природные духи, по легенде, которую приводит Якоб Гримм в "Немецкой мифологии", они вообще зародились как черви в разлагающемся теле Имира, но эту неаппетитную версию мы развивать не станем.

Что это слово означает, сказать сложно. Сейчас принято считать, что оно восходит к протоиндоевропейской основе, связанной с белым цветом, от неё же произошло латинское albus, "белый", и, в результате метатезы, русское "лебедь"... к вопросу о княгине острова Буян у Пушкина. То есть, существа эти то ли светятся сами, то ли вызывают свечение. Во всяком случае, болотные огни — это от них, и с дороги сбивают они, и дурачат, и детей подменяют, и сманивают к себе тех, кто в чём-то искусен.

Всё бы хорошо, но тут приходит профессор Толкин и причёсывает фольклорных эльфов на вагнерианский манер, — ну, если бы Вагнер потоптался ещё и по "Калевале" — и это отдельная печальная история.

Запасливые англичане, правда, позаимствовали у французов ещё одно слово для обозначения волшебного народа, мы его знаем как fairy или fey. Оно, в свою очередь, восходит к латинскому fata, как называли воплощение судьбы. И, в отличие от эльфов, нынче почти исключительно ассоциирующихся с дивным финским народом Толкина, фейри как раз сохраняют всю неоднозначность, свойственную волшебным существам изначально. Да, красивые, да чудесно поют и танцуют, да, ранят в самое сердце, незабываемы — но недобрые. Не добрые и не злые, вне человеческой этики, другие.

Ушедшие под холмы волшебные обитатели Ирландии, sidhe, почти такие же, только про них, в силу того, о чём я недавно писала, больше текстов, поэтому складывается ощущение, что они охотнее вступают в различные отношения с людьми.

Но и фейри, и сиды или ши как название в русском пока только-только приживаются, в отличие от эльфов, которые здесь обосновались довольно давно. Отсюда путаница и подмены в духе самого волшебного народа.

У моего любимого Брэдбери есть совершенно изумительная новелла The Cold Wind and the Warm, в переводе Виталия Бабенко (1983) она называется "Холодный ветер, тёплый ветер". В этой новелле странные братцы, "жертвы недоедания и чересчур усердного мытья", явившиеся в Дублине к изумлению завсегдатаев одного паба — как раз дети волшебного народа, давно покинувшего Ирландию, и в финале их опознают, не в последнюю очередь по тому, как они поют.

Тимулти кивнул. И шепнул, слушая, как мелодия плывет над водами:
— Удивительно. Удивительно. Страшно не хочется, чтобы они уезжали. Подумайте. Подумайте. Сто лет или даже больше люди говорили, что их не осталось ни одного. И вот они вернулись, пусть даже на короткое время!
— Кого ни одного? — спросил Гэррити. — И кто вернулся?
— Как кто, — сказал Тимулти, — эльфы, конечно. Эльфы, которые раньше жили в Ирландии, а теперь больше не живут, и которые явились сегодня и сменили нам погоду. И вот они снова уходят — те, что раньше жили здесь всегда.
— Да заткнись же ты! — закричал Килпатрик. — Слушай!

У Брэдбери в оригинале, конечно, fairies. Но переводчик в 1983 году выбирает тогда единственный возможный вариант — эльфы. А раз эльфы, значит, поют печальные протяжные песни и отплывают, не иначе, в Валинор. Поют они по-русски вот что:

Я шел по славному городу Дублину,
Двенадцать часов пробило в ночи,
И видел я девушку, милую девушку,
Власы распустившую в свете свечи.

Это, разумеется, Spanish Lady, развесёлая, только в пляс, ирландская песня, и финал новеллы меняется совершенно: корабль не медленно и печально отчаливает из Серебристой Гавани, но держит курс на благословенную Сицилию, ту Сицилию, где у Шекспира все живы, и все счастливо встретятся.

Не вините переводчика, где ему было сорок лет назад послушать, как песня звучит; а кто принесёт в комменты байку про "он его съел", тому семь лет удачи ни в чём не будет, это я вам как фейри говорю.

Фейри у Брэдбери появились в Дублине посмотреть, как желтеют листья — завтра равноденствие, самое время тоже за этим понаблюдать.