Версальские реставраторы показывают в нельзяграме, как заново золотят Аполлона перед возвращением в фонтан на будущей неделе.

— Но как же золотые листочки останутся на месте, когда он окажется в воде? — спрашивают в комментариях.
— Золото не ржавеет и воду не пропускает.

Истина тривиальна, как говаривал один из братьев Шлегелей, поэтому надо повторять её почаще.

Дорогие все,

все ранее анонсированные мероприятия с моим участием в ближайшие две недели отменяются.

Прошу простить, о дальнейшем сообщу.

Говорят, любовь, какой мы её знаем теперь, придумали авторы куртуазных романов в эпоху Средневековья. Эти авторы вообще были большими умницами — они сразу поняли, что без любви не складывается ни один хороший сюжет.

Если рыцаря не свести с Прекрасной дамой, он проведёт лучшие годы жизни либо в грабежах на большой дороге, либо в монастырской келье за попытками написать трактат по альтернативной истории. Обе дороги сойдутся в безымянном шатре на краю пустыни, где лишённый любви отшельник будет отмаливать свои грехи. И кому это надо?

Поэтому средневековые писатели придумали для нас любовь, и жизнь многих обрела хоть какой-то смысл. Тем и удовольствуйтесь. Не обязательно в этот коммерческий праздник. Так, вообще.

(Ладно, про Средневековье всё шутки. Любовь придумал философ Соловьёв в XIX веке, чтобы отвлечь молодых людей от строительства поганого социализма. Не всё получилось, но сама идея была хорошая).

К вопросу об источниках одной популярной цитаты.

Из газеты «САРАТОВСКАЯ ЖИЗНЬ» («САРАТОВСКАЯ КОПЕЕЧКА»)
19 февраля 1914 года

Леонид Андреев находится теперь в Венеции, откуда едет в Рим. Писатель старается восстановить здоровье полным отдыхом и в путешествии даже не читает русских газет.

отсюда

В Taccuino di disegni, лучшей из книг набросков в этой части Вселенной, Джованнино де Грасси отрисовал двадцать четыре буквы, гротескный алфавит, который все вы, конечно, видели не раз. Там звери кусают друг друга за уши, люди сражаются, пьют и кажут задницы, ангелы музицируют, олени мчатся от гончих по кругу буквы О, и ошалевший мужик держит на отлёте зелёную ящерь, не понимая, что с тварюшкой делать.

Что происходит в букве Н, я не знаю.
Угол листа залит, что держит за головой мужчина в кольчуге, не разберёшь, — морское чудо, хвост которого свешивается набок? щит с орнаментом? — почему женщина в зелёном так обречённо выставила руку, — отталкивает она, тянется прикоснуться, прощается? — что у неё в другой руке? Только белая собака понятна, только она просто сидит у ног хозяйки, бдительно поглядывая на всяких там, чтобы не покусились вдруг.

Не все истории дают себя рассказать.

Biblioteca civica Angelo Mai, Cassaf. 1 21, fol. 29v

Родной Музей краеведения, отрада души моей.

Из газеты «САРАТОВСКАЯ ЖИЗНЬ» («САРАТОВСКАЯ КОПЕЕЧКА»)
6 марта 1914 года

Местная жизнь. Живой футурист. Вчера к нам в редакцию пожаловал настоящий живой футурист – Василий Каменский. Молодой человек довольно красивый блондин. Бритое лицо, вьющиеся волосы. Коричневая пиджачная пара, пальто с меховым воротником, - словом внешность, не заключающая в себе ничего экстраординарного. Не кусается и не бранится. Ругнул, правда, слегка местных лже-футуристов.

отсюда

В третьей сцене первого действия Лаэрт, предостерегая сестру от сближения с Гамлетом, говорит:

For Hamlet, and the trifling of his favour,
Hold it a fashion, and a toy in blood;
A violet in the youth of primy nature,
Forward, not permanent-sweet, not lasting;
The perfume and suppliance of a minute;
No more —

А что до Гамлета, и его пустячной благосклонности, считай, она для вида (наши переводчики часто идут за очевидным значением fashion, «мода», но это ещё и «манера», «внешний вид», «форма», «обычай» и пр., Лаэрт, скорее, что принц, как принято, изображает влюблённость — вот как Ромео её яростно разыгрывал по поводу Розалины, пока не встретил Джульетту), кровь играет; фиалка, юная в цветущей своей природе, торопливая (слишком ранняя, поспешная, отчаянная и пр.), сладость её непостоянна, она ненадолго; минутный аромат и празднество, не больше.

Если не кривеньким подстрочником, то, конечно, Лозинский:

А Гамлет и его расположенье —
Так это лишь порыв, лишь прихоть крови,
Цветок фиалки на заре весны,
Поспешный, хрупкий, сладкий, неживучий,
Благоухание одной минуты;
И только.

«И только?» — грустно переспрашивает Офелия. Нет, девочка, и этого-то не будет.

В наших переводах эта фиалка принца Гамлета почти всегда сохраняется, только у Вронченко и Полевого просто «цветок», да у затейника Агроскина «первоцвет».

Шекспировская фиалка — это, конечно, Viola odorata, Фиалка душистая, устойчиво означающая благоуханную весну. Принцесса-пастушка Утрата в «Зимней сказке» вздыхает, что зимой цветов мало, нет тех, что подошли бы её юным подружкам; например, фиалок, которые, может, и неярки, dim, но «нежнее век Юноны». Влюблённый Орсино, слушая музыку, говорит, что она словно веет над поляной фиалок, крадёт и дарит аромат, а герцогиня Йоркская в «Ричарде II» спрашивает сына, кто теперь фиалки, устилающие зелёные колени новой весны — имея в виду, кто в милости у нового короля.

Другая, столь же прочная, ассоциация связывает фиалку с вещами совсем невесёлыми: со смертью и могилой. Офелия, в безумии раздающая свой букет придворным, — мне, к слову, всегда казалось, что он воображаемый, что нет у неё в руках ни руты, ни розмарина, ни водосборов, ни фенхеля, ни анютиных глазок, ничего; у Офелии никогда ничего и не было, разве что слова перед смертью появились — Офелия говорит, что дала бы королеве фиалок, но все они завяли, когда умер отец; говорят, смерть его была лёгкой. Но эти увядшие фиалки снова возникают уже возле могилы самой Офелии, когда Лаэрт, прощаясь, произносит: «Пусть из твоей прекрасной, чистой плоти взойдут фиалки».

Эти слова удивительно перекликаются с римской эпитафией с надгробия малыша Оптата, прожившего всего два с половиной года: «Молюсь, чтобы прах его стал фиалками и розами».

В широко разошедшихся по сети эмблематических гербариях обычно пишут, что фиалки в античности «были цветком смерти». Не совсем так: не столько смерти, сколько перехода, границы миров и состояний; в конце концов, весна — это тоже смерть зимы и неизбежное обновление. Фиалки у Гомера растут возле грота Калипсо, на дальней окраине упорядоченного космоса, откуда Одиссей никогда бы не выбрался сам. Фиалки и сельдерей, если перечислять всё, Жуковского, у которого «различные злаки», не слушайте, он переводит с немецкого подстрочника, раз, и вечно норовит Ирода переиродить, два, то бишь, в поэзии соперник.

Блестящий знаток античности, Шелли, в философской поэме «Королева Маб» — так сложно и умнó пишут лишь очень молодые — называет Фиалкой, Иантой, героиню, чей дух королева фей изымает из тела и переносит в небесные дворцы своей утопической страны, а потом возвращает к жизни с новым знанием. Умерла ли она? — Да, умерла, но восстанет вновь.

Так же шекспировские героини умирают и восстают, преображаясь для новой жизни. Стоит ли удивляться, что одну из них, умершую как девушка, чтобы на время стать юношей за утраченного брата, зовут Виолой, Фиалкой.

Неярким цветком — смутным, неясным, пребывающим в тени, но благоухающим так, что сердце сжимается, как от самой прекрасной музыки, как от любви.

Калининградская областная научная библиотека выложила запись разговора о птицах. Я там упорно говорю "на восток" вместо "на запад", — раньше путала только право и лево, теперь ещё и стороны света, приехали — но про птиц всё складно.

Завтра в семь утра по Москве Солнце проходит точку равноденствия. Новый день, новая весна, новый поворот колеса.

"Залитые дороги" чудесной Мари Муравски как раз об этом.

Всякий пишущий о переводе рано или поздно вынужден будет признать: размер имеет значение. Размер лексических единиц, длина слов, проще говоря. Хрестоматийная история про Бунина, который переводил "Песнь о Гайавате" и жаловался, что русские слова слишком длинные, не лезут в строку все, сколько надо, и Бельского, который переводил "Калевалу" и жаловался, что русские слова слишком короткие, не хватает на строку, как раз об этом. Напомню, что метрически "Гайавата" и "Калевала" идентичны, — если спросите, откуда эти сказки и легенды; мне пришло одно желанье, я одну задумал думу — просто один текст в оригинале по-английски, а второй по-фински.

С английским беда бунинская, английские слова в среднем короче русских, поэтому при переводе поэтического текста, если это не верлибр, приходится играть в вечный тетрис, плотнее укладывать слоги, экономить место. Эффекты порой возникают неожиданные, например, переводчики на русский очень любят передавать вполне нейтральное английское darkness словом "тьма", получается избыточная экспрессия, а делалось-то ради освобождения ячеек в строке; так вышло, в частности, со стихотворением Байрона, он вообще по-русски куда более байроничен и наряднее кутается в романтический чорный плащ, чем в исходнике.

В случае с Darkness (1816) это особенно заметно, потому что при всей апокалиптической образности и безысходности Байрон обезоруживающе прост в средствах. Оно и понятно, он стремится к библейскому звучанию, а Библия для него как для англоговорящего — это прежде всего Библия короля Иакова, текст по-шекспировски как-бы-простой, все слова разговорные; вот как вода проста, но поди её получи без огня.

Подробно русские переводы этого стихотворения Байрона разбирал и сравнивал Сергей Сухарев, интересующихся с лёгким сердцем отсылаю к его статье, а сама приведу только несколько вариантов перевода финала. У Байрона картина гибели мира завершается окончательным торжеством темноты:

And the clouds perish'd; Darkness had no need
Of aid from them — She was the Universe.

И облака погибли. Темноте не нужна была их помощь — она была Вселенной.

Первый поэтический перевод Darkness на русский — до этого текст Байрона пересказывали прозой — сделал в 1828 году Михаил Вронченко; он и "Гамлета" первым перевёл, что уж. И решение нашёл великолепное:
Погибли тучи — мрак уж и без них
Непроницаем был и повсеместен.

Так красиво Вронченко ушёл от выбора между нейтральной "темнотой" — а darkness Байрона это именно она, хотел бы возвышенно-небытового, написал бы the dark, это в английской риторике принято — и высокопарной "тьмой". Лермонтов свой прозаический перевод озаглавит "Мрак. Тьма", словно взвешивая, что лучше. Но "тьма" в итоге возобладает и лексически.

В переводе Тургенева, который для нашей традиции почти равен по значению оригиналу:

Исчезли тучи... Тьме не нужно было
Их помощи... она была повсюду...

Многоточий таких у Байрона, конечно, нет, это уже произвол переводчика.

У Михаловского:
Погибли тучи, — не нуждалась тьма
В их помощи: она была Вселенной.

Минаев вспоминает Вронченко, но всё-таки тоже выбирает "тьму":
И туч не стало; мрак вставал отвсюду:
Весь мир был тьма, и тьма была всем миром.

У Вейнберга тоже "тьма":
И облака пропали; бесполезны
Они для тьмы; — а ею был весь мир.

У Каленова:
...исчезли тучи –
Тьма не нуждалась в помощи их слабой.
Весь беспредельный мир объят был тьмою.

И в переводах ХХ века тоже повсеместная "тьма".

У Зенкевича:
Пропали тучи. Не нуждалась Тьма
В их помощи – она Вселенной стала.

У Кузнецова:
Погибли облака; Тьма не нуждалась
В их помощи – Она была Вселенной.

У Степанова:
Ни облаков – и не было в них нужды
Восставшей Тьме – Она была Вселенной!

И, наконец, у Сухарева и Шик:
Не стало туч, но не было в них нужды —
И всю Вселенную объяла Тьма.

Очень сложно по-русски впихнуть в одну строку "вселенную" и "темноту". Да и "темнота" кажется какой-то недостаточно тёмной, не проберёт читателя, не ощутит он всего драматизма гибели мира.

Но у Байрона и нет драмы. У него всякое действие — а δρᾶμα, напомню, означает именно "действие" — прекращается, разрушение завершено, кругом непроглядное безвидное ничто. И от этого, от этого простого darkness, если вдуматься, куда тоскливее и страшнее, чем от тьмы и даже Тьмы.

Между тем, наступил День обнимания медиевистов. Если у вас есть под рукой медиевист, обнимите — вот как Гвиневра Ланселота на миниатюре из сборника рыцарских романов.

Bibliothèque de l'Arsenal, 3479 f. 484

Нет ничего удивительного в том, что Роальд Даль назвал своего эксцентричного шоколатье явно по мотивам Вилли-Винки, персонажа детского стишка Уильяма Миллера, опубликованного впервые в 1841 году, на скотсе (германском варианте шотландского языка, есть ещё кельтский), и автором переведённого на английский тремя годами позже. Мы его знаем в переводе Токмаковой: "Крошка Вилли-Винки ходит и глядит: кто не снял ботинки, кто ещё не спит?" и т.д.

Персонаж этот, Wee Willie-Wikee, у англоязычных сидит глубоко в бессознательном. Собственно, Миллер его не придумал, первое четверостишие его песенки в английской печати встречается ещё в 1820-е, и фольклорная фигура, навевающая сон беспокойным детям, на всём острове известна под примерно тем же именем, — в Ланкашире его Билли зовут, к примеру — и родни у него по европейской низшей мифологии не перечесть. Что Песочник, что Оле Лукойе, что Клаас Вак, все явно происходящие от ночных духов, которые детей крадут и душат. Наш серенький волчок, который придёт и схватит за бочок, тоже из них, просто архаичнее, ещё зверь.

В родной для Миллера Шотландии Willie-winkee — ласковое, но пренебрежительное прозвище для ребёнка худосочного и не блещущего умом. То есть, ночной дух и его подопечные дети сливаются воедино, пастух и овца, как известно, преподобны с лица; тем более, что чахлых дурачков традиционно считали фейскими подменышами. Прозвище давнее, судя по всему, к средневековью восходящее, потому что во время якобитов — напомню, восстание произошло в 1689, целью его было вернуть на британский престол Стюартов, и окончательно шотландцы замирились только с принятием Унии; впрочем, они по сию пору не замирились, о чём это я — так вот, во времена якобитов так звали короля Вильгельма III Оранского. Ещё его звали Голландцем (что логично), Хоганом-Моганом и Вилли-все-возможные-ругательства-через-дефис, но это к делу не относится.

Что ни делай с архаикой, она просачивается всюду, только иной раз её сложно признать под смешной шляпой.

Бог даст, мы встретимся в Калининграде — на том же месте, в тот же час, 26 апреля.

из наблюдений на полях рабочего:

Роюсь в иллюстрациях к сказкам, ищу годное, попутно перелопачиваю груды любительских работ. Если отбросить пластмассовую карамель производства нейросеточек и мангаобразное девичье рукоделие, получим предсказуемое: прерафаэлиты и Климт, Климт и прерафаэлиты — вот он, всемирный изобразительный язык, вот она, универсальная эстетика, любезная сердцу потребителя. Ну, ещё немножко Альфонса Мухи и арнувошного декора вообще, особенно, если эльфы.

Оно и понятно, коллективное бессознательное тоскует по последнему большому методу, а больше того — по последнему золотому веку, до вот этого вот всего. Тут сразу скажем, что всякий "золотой век" возникает лишь в обратной перспективе, в пренебрежении собственно историческим знанием об эпохе. Едва ли кто-то из умиляющихся, к примеру, викторианским чашечкам, согласился бы хоть полгода пожить в настоящем викторианском доме, в том быте; особенно, если не барышней себя представлять, а горничной или подёнщицей. То же и с эпохой арнуво, если ты не Рябушинский и даже не профессор Преображенский.

Но латунные раскладки, стёкла с фацетом, гнутые ручки, вся эта томительная красота машинки "Зингер" и жестянки от бормановских конфет!.. Изразцовые фризы, литые ограды и скульптурные фигуры особняков, доходных домов, мимо которых хаживал ещё дитятею, наблюдая безотчётно иномирную, неотсюдошную, несейчасную жизнь. Девы-маскароны, следившие за тобой с полуулыбками мучениц на пороге благодати, провожавшие взглядом из-под лепных то ли волос, то ли кобриных капюшонов, так и отпечатались где-то в межрёберной тьме, так и остались тем единственным образом, на который всем собой откликается сердце прежде разума.

Отмечу и то, что больше прочих перепевают — как теперь говорят, вдохновляются — Василису Билибина с черепом-фонарём на палке. Куда Джоконде! Знали бы мы, носившие конфеты, папиросы и карандаши на серый академический камень, ему и прочим, знал бы сам Иван Яковлевич.

Впрочем, он-то, думаю, знает — и немало веселится.
________

Пожалуйста, не надо мне советовать художников, запись не об этом.

ещё из рабочих заметок:

Для лекции, само собой, смотрю очень много иллюстраций к "Красавице и Чудовищу"; продираясь сквозь неизбежный диснеевский борщевик, но это так, вздох в сторону.

А вот наблюдать, как меняется иконография Чудовища — отдельный деликатес. Очевидно, что, помимо традиции книжной, от образованной публики, читавшей охотно Апулея и сказку об Амуре и Психее в его "Метаморфозах", история эта подпитывается самыми глубокими грунтовыми водами европейской архаики, в которой зверем-первопредком, конечно, выходит медведь. Я об этом и о печальной судьбе поверженного короля рассказывала в лекции бестиарного цикла, должна была повторить её в феврале, не вышло, но, даст бог, ещё в этом сезоне прочту.

Поэтому Красавицы с медведями встречаются очень часто, особенно у иллюстраторов из Скандинавии и Германии. У англичан тоже, но у них вслед за французами галантного века Чудовище получает иногда ещё и кабанью голову: кабан по истреблении медведей — самый страшный зверь европейского леса, оплачем нежного Адониса, как принято в высокой лирике со времён Ренессанса.

От кабана Чудовищу достаются бивни, даже если оно превращается в условного льва, каковой облик и закрепит Дисней. И рога, рога, конечно, у любого образа силы должны быть рога, это древнее нашего мышления, это сидит где-то на самом дне коллективного бессознательного, да ещё под коряжкой.

То есть, на выходе мы получаем довольно точное совпадение с иконографией добродетели, которую называют и "силой", и "стойкостью", и "отвагой": дева и подчинившийся ей зверь. Для полной картины не хватает лишь дракона, но им как раз пугают Психею завистливые сёстры: ты, дескать, с мужем только в темноте встречаешься, а вдруг он вовсе змей ужасный?

Вот так начнёшь изучать семейные портреты и выяснишь, что все опять друг другу родня.