В глубине души я всегда знала, что "Женитьбу Фигаро" под шампанское надо не перечитывать, а переслушивать — просто потому, что Моцарт куда лучше Бомарше рассеивает чёрные мысли.

Жаль, Александр Сергеевич не знал этого Порпору, вот уж шампанское нотами. Это финал спектакля из ковидного Байрёйта 2020, ария не из заявленной оперы, за что Ценчича, поставившего эту легчайшую хулиганскую прелесть, поедом ели знатоки и пуристы.

А мы — не они.
Мы слушаем Юлию Лежневу, смотрим балаган, как заповедал Пак, и можно даже без шампанского.

Божественный наш декан Валерий Владимирович — учивший, что из всех наук лишь философия да филология подразумевают любовь к предмету как метод исследования — читал набору 1991 года историю русской литературы в первом семестре первого курса. Читал в бывшем торговом зале биржи, нашей большой лекционной девятой аудитории. Оный зал был, по легенде, спроектирован так, чтобы деловые люди не слышали разговоров друг друга в двух шагах; девятая убивала голоса, прихлопывала их к полу, сажала связки, — первое несмыкание я заработала именно в ней — но ничего не могла поделать с нашим божественным деканом: баритон его, магический, тёмный, мягко сносивший с ног, не столько распространялся по воздуху, сколько вводил в резонанс предметы и щербатый паркет, настигал ум желторотого романогреманца через ступни да локти и был потому неотвратим, как сама русская литература.

— Здесь он гонялся за Пугачёвым... — рокотал В.В., вздевая очки на нос и разыскивая цитату в томике Державина. — И буквально здесь два раза чуть не поймал...

Аудитория оборачивалась к арочным окнам, выходящим на улицу Радищева, силилась различить резвого молодого Гаврилу Романыча в степях — и буквально два раза чуть не различала, но не о том нынче, нынче о Пушкине.

В.В. провоцировал. Заманивал. Выдёргивал школьные белые нитки из мозгов.

— Подумайте, — говорил он как бы между прочим, — средствами какого искусства может быть воплощена ремарка "Войска переходят границу"?

Совокупный стон тормозных колодок в первокурьих головах был бы невыносим, когда бы девятая аудитория не съедала шумы.

Он же, В.В., навеки сломал нам ладный пустой проворот ветряной вертушки, уроками литературы поставленной на юру: на свете счастья нет, а есть что-ооо?.. правильно, дети. Воля, самое непереводимое из русских слов, потому что не freedom и уж тем более не социальное liberty, но простор, от которого перехватывает дыхание, сладкий обрыв осознания — воля.

— Покой, и — воля! — произносил В.В., плавно сжимая кулак над кафедрой, и до тебя вдруг доходило, что воля по-русски — ещё и структурирующая сила, власть, воление, решимость, определённость, и в этом значении она не просто не противоречит покою, но поднимает его на уровень почти космический, почти мирообразующий.

Воля как непостижимый промысел, Его воля, на которую, в общем, и выпускают птичку при светлом празднике весны: там она ох, как не равна свободе, появляющейся в финале.

Так что же есть на свете?

Покой и воля как свобода, — уехать в деревню, читать мало, долго спать и смотреть на холмы, о счастье не тревожась — или покой и воля владения и управления собой, а там, глядишь?.. И то, и другое вместе, неустойчивое равновесие подвижной открытости мира и жёсткой его, а пуще себя, структуры, интерференция их, извлекающая из белого света все возможные цвета, из слов — все возможные значения?

Я не отважусь решить однозначно, я склонна полагать, что и "счастья нет" есть лишь суеверное отрицание, — je suis l’athée du bonheur; je n’y crois pas, писал он из Болдина в Опочку Прасковье Александровне, в вопросе счастья я атеист; я не верю в него — отворачивание от того, о чём готов отчаяться, чтобы не терзаться чаянием.

Есть покой — и свобода, и осознанное последовательное усилие, выбор идти к тому, что сердце твоё знает как желанную долю, пусть и замирает от её (не)возможности. А счастье... а видно будет.

Пушкин ещё есть, и это уж точно — счастье.

Собрала свои заметки за много лет, написала про Дон-Жуана, в смысле, Don Giovanni, и Дона Гуана — а ещё про Гофмана, Чайковского и всё, что в голову пришло.

У Уччелло сегодня день рожденья.

ВГБИ вывесила запись майской лекции про медведя.

День рожденья Кафки сегодня, как не вспомнить.

Как-то я помогала коллеге принимать ХХ век у заочников, — совсем беда была, раз меня, за романтизм высовывавшуюся редко и неохотно, привлекли — и ко мне села девушка с билетом по Кафке.

Июнь, жара вроде нынешней, старый ещё четвёртый корпус, аудитория под крышей, выходящая на музей и на юг, в окнах горит пустая площадь, дураков нет пересекать открытое пространство в два часа пополудни саратовским летом. Заочница — выгоревшая до ковыльной белизны блондинка, круглолицая, томная от зноя, схваченная розоватым загаром, в голубом романтическом сарафане, только писать её, с этими горячими бликами на плечах и шее.

Лопочет что-то про Кафку, довольно беспомощно, я спрашиваю, как всегда:
— Что вы читали?
— "Превращение".
— Прекрасно, давайте про "Превращение".
— Это произведение начинается с того, что герой Кафки просыпается и обнаруживает, что превратился в гусенúцу...

Годы идут, а уважаемые читатели по-прежнему спрашивают, почему 4 июля — день Алисы.

Я писала об этом несколько лет назад, но в сети и вчера-то не существует, так что собрала все тогдашние записи в одну. Получилось длинно, — mine is a long and sad tale — зато бессмыслицы много, как любила настоящая Алиса.

К утреннему кофе вам.

И ещё околокэрроловского, раз уж сегодня Алисин день.

Соня, которую Шляпник и Заяц запихивают в чайник, это, конечно, не та помесь сурка с вомбатом Россетти, — вы знали, что Данте наш Габриэль держал вомбатов?.. знайте, у него целый зверинец был, но сейчас не о том — которую нарисовал Тэнниел. Это садовая — или орешниковая, как подсказывают специалисты, по кэрроловскому Dormouse не поймёшь, так зовут всё семейство — соня, которая больше похожа на белочку или золотистую мышку с пушистым хвостом.

Собственно, кембриджский богослов и библиотекарь XVI века Стивен Бейтмен в переводе-пересказе книги Варфоломея Английского De Proprietatibus Rerum, "О свойствах вещей", пишет о садовой соне:

"Это мышь, которая пробегает по лезвию меча и засыпает на его острие"

— то есть, так легка, что может пробежать по режущей кромке, не поранившись, и так легко впадает в сон, что и на острие уснёт.

Только вот общаются эти нежные мыши цоканьем и клацаньем зубов. Разговор на безумном чаепитии обрастает новыми волнующими подробностями.

Четыре этюда сони от Пизанелло вам, клац-клац.

Читатели впечатлились историей о зверинце Данте Габриэля Россетти, просят подробностей.

Что вам сказать.
Прерафаэлиты вовсе не были такими малокровными меланхоликами, какими могут показаться, если смотреть на их картины с томными дамами. Нет, то была компания бунтарей и оторв, истинная бешеная богема со страстями и странностями.

В 1862 году Россетти переехал в просторный дом в Челси, на Чейн-Уок, — именно там изысканный Элджернон Чарлз Суинберн катался голышом по перилам — и, наконец, смог устроить в саду зверинец своей мечты: броненосцы, кенгуру, попугаи, павлины, енот, который впадал в спячку в комоде... Россетти пытался сторговать слона, но тот стоил почти четверть их с сестрой годового дохода, дороговато. А вот вомбата сторговал.

Вомбатами Россетти был одержим с тех пор, как увидел их в зоосаду Риджентс-Парка. Он назначал друзьям встречи возле их вольера, он изрисовал вомбатами закрашенные окна библиотеки в Оксфорде, где расписывал стены артуровскими сюжетами, он изобразил вомбата на фронтисписе поэтического сборника сестры Кристины; впрочем, в стихах вомбат упоминается, повод был. Своего вомбата Россетти назвал Топом, в честь Уильяма Морриса, чьё университетское прозвище было Топси. В жену Морриса Джейн Россетти был страстно влюблён, но это детали.

Судьба Топа печальна: викторианские ветеринары просто не умели лечить экзотических зверей. Россетти очень горевал.

"Вомбат — это радость, триумф, наслажденье, безумье!" — писал он о своих любимцах.

Фронтиспис сборника Кристины Россетти, вон вомбат, в верхнем ряду.

Читатель помнит всё, в том числе и то, что я в комментах под записью про ястреба нежного обещала рассказать про сороку — и не рассказала.

Итак, про сороку.
Любознательный молодой человек спросил, почему сорока по-английски "пирог", вычленив в magpie собственно pie. Это как раз несложно, pie здесь не пирог, а видоизменившееся через старофранцузский латинское pica, сорока; в официальной номенклатуре Сорока обыкновенная — она же европейская — и сейчас именуется Pica pica. К той же индоевропейской основе, реконструируемой как *(s)peyk восходит латинское название зелёного дятла, Picus, то есть, они с сорокой практически тёзки.

Но c середины XIII века до конца XVI сороку по-английски называли просто pie, первое употребление именно magpie зарегистрировано в 1598 году. Популярные источники объясняют такое изменение тем, что к названию птицы приклеилось уменьшительное от Маргарет, Mag, потому что, дескать, так называли болтливых женщин; в пользу этой версии приводят и то, что во Франции разговорное название сороки и болтушки тоже связано с именем Маргарита — Margot; хотя сорока по-французски и официально называется "болтливой", Pie bavarde.

Имя Margaret, как и французское Marguerite, восходит через латинское Margarita к греческому μαργαρίτης и персидскому "мурварид" — всё это означает "жемчужина". В Средние века это одно из самых популярных женских имён в Европе, о чём говорит хотя бы то, сколько у него уменьшительных вариантов: и Грета, и Мардж, и Меган, и Рита — это всё Маргариты; а ещё Го, Дейзи, Магали, Марджери, Молли и Пегги, как ни удивительно. И, разумеется, Марго, Мэг и Мэгги, признанные болтушками.

Это значение настолько закрепилось за диминутивами имени Маргарита, что в английском языке с 30-х годов XV века существует выражение magge tales — "чушь, россказни, бабьи сказки". Какое отношение жемчуг имеет к болтливым тётушкам?

Да никакого.
Если чуть покопаться в корпусе среднеанглийского, обнаружится, что выражение это не сразу приобретает окончательный вид. Встречается и вариант maged tale, и, самое раннее, в 1387 году, magel tale. Всё это — производные от среднеанглийского глагола maglen или megglen, означающего "бить, рубить, кромсать" и происходящего от среднефранцузского названия кайла и тяпки виноградаря, maigle; в современном французском meigle или mègle. То есть, у нас языком мелют или молотят, а в средневековой Англии — бьют, как кайлом или тяпкой.

Где-то в начале XV века в результате созвучия magge слилось с Maggie, и появилась болтушка Маргарет, а за ней и сорока-болтушка. Как там они в ходе Столетней войны смешались с французской Марго, не уследишь, котёл общий.

В наших, кстати, деревнях сороку звали и вовсе уполовником. Бела как снег, зелена как лук, черна как жук, повёртка в лес, а поёт как бес — всё она.

Непреложный закон телеги: стоит написать что-нибудь, что более-менее широко разойдётся, набегают торговцы рекламой. В этот раз, видимо, "Алиса" волну запустила, нынче уже дюжина стучалась.

В энный раз повторю: я рекламу не беру и брать не стану. И не потому, что мне не нужны деньги, покажите мне того, кому они не нужны... боюсь, не получится — достигших такой степени просветления тут же забирают живьём на небо.

Деньги мне, разумеется, нужны. Просто я привыкла их зарабатывать — и не тем, что прерываю разговор попыткой впарить собеседнику целебного орвьетану или зазвать его на Курс эффективной наглости от Саши Мяу, осталось всего пять мест со скидкой! А здесь, как и до того в фб, а до того в жежешке, а до того, когда боги были молоды, и мир ещё нов, на кухне в компании, я разговариваю. Треплюсь. Болтаю. Щебечу небесной птицей о чём захочется. Это, понимаете, не работа.

Ладно лекции: амортизация голосовых связок, приведение себя в презентабельный вид, то-сё. Но на лекции или честный входной билет, — редко — или столь же честно накиданное слушателями в шляпу жонглёру, по их, слушателей, собственному почину.

Обращаться же с читателем, как строгая бабушка, — пока суп не съешь, никаких тебе погуляшек! — подсовывая ему рекламу прежде чтения, не вижу смысла и желания не имею; мне бы не хотелось, чтобы так обращались со мной.

Заведомый отказ от размещения рекламы я добавлю в профиль, и впредь с чистой совестью не буду отвечать на подобные запросы.

Вконтактик напомнил, что год назад я начала рассказывать долгую историю о лебедях, которая в каком-то смысле продолжается и теперь — всё потому, что мне попалась редкая иллюстрация к "Диким лебедям" Андерсена работы Артура Джозефа Гаскина, и я вывесила её в телеге, просто как красивую картинку. Но лебеди решили иначе, они такие.

Большой лебединый сюжет — рождённые по обету дети-оборотни, проклятие мачехи, лебединые рубашки чудесных дев, дети Лира, Элиза и её братья, княгиня острова Буян, последняя песня, гиперборейская дача Аполлона, далее везде — вроде того слона, который, как известно, похож на верёвку, дерево, веер, копьё, стену и змею. Он отражается во всех легендах и сказках только одной стороной, поворачивается то так, то эдак, ускользая от целостного восприятия. Реконструкции, прикидывающиеся наукой, я терпеть не могу, но можно же попробовать рассказать сказку, сказочник я, или кто?

Потихоньку выкладываю сказку — хотя, будем честны, получается скорее рыцарский роман, romance, мой любимый жанр — частями ВКонтакте, набралось 0.7 листа — вывесила на АТ.

История не окончена, но её уже можно читать.

От второй жены Булгакова, Л.Е. Белозерской, мы знаем, что Михаил Афанасьевич изобрёл кошачье письмо, жанр, необычайно популярный в сети — ну, люби мои облюбочки, как говорится:

"У меня сохранилось много семейных записок, обращенных ко мне от имени котов. Привожу, сохраняя орфографию, письмо первое. Надо признаться: высокой грамотностью писательской коты не отличались.

Дорогая мама!

Наш миый папа произвъ пъръстоновку в нешей уютной кварти. Мы очень довольны (и я Аншлаг помогал, чуть меня папа не раздавил, кагда я ехал на ковре кверху ногами). Папа очень сильный один все таскал и добрый не ругал, хоть он и грыз крахмальную руба, а тепър сплю, мама, милая, на тахте. И я тоже. Только на стуле. Мама мы хочем, чтоб так было как папа и тебе умаляим мы коты все, что папа умный все знаит и не менять. А папа говорил купит. Папа пошел а меня выпустил. Ну целуем тебе. Вы теперь с папой на тахте. Так что меня нет.

Увожаемые и любящие коты".


Посмеялись, порадовались.

А это Василий Грязной пишет в 1572 году Ивану Грозному — Государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии бедной холоп твой полоняник Васюк Грязной плачетца — из плена:

"А нынече молю Бога за твое государево здоровье и за твои царевичи, за свои государи; да еще хочю у владыки Христа нашего Бога, чтоб шутить за столом у тебя, государя, да не ведаю, мне за мое окоянство видат ли то: аще не Бог да не ты поможешь — ино некому. Да в твоей ж государеве грамоте написано, кое ты пожалуешь выменишь меня, холопа своего, и мне приехав к Москве да по своему увечью лежать, — ино мы, холопи, Бога молим, чтоб нам за Бога и за тебя, государя, и за твои царевичи, а за наши государи, голова положити: то наша и надежа и от Бога без греха, а ныне в чом Бог да ты, государь, поставишь".

Кот Аншлаг, сын кошки Муки, назван так в честь триумфа "Зойкиной квартиры" в 1926. Женаты Л.Е. и М.А. были до 1932 года. Над "Иваном Васильевичем" по общему мнению Булгаков начал работать в 1934.

Да ладно.

Михаилу Леонидовичу надобно признаваться в любви всюду, где можешь.