Мне было лет шесть, когда у нас появился словарь Даля, то самое четырёхтомное издание, бордовые книжки с золотом на корешках. Тогда я его и начала читать, особенно примеры к словарным статьям, где куча поговорок, присказок и примет; "Пословицы и поговорки русского народа" вышли позже, так что совершенно заворожившее меня я прочла ещё в словаре, в старой орфографии:

Мартына-лисогона, день 14 апреля. На Мартына на лисицъ нападаетъ курячія слѣпота. На Мартына переселеніе лисъ со старыхъ въ новые норы.

14 апреля по старому стилю, по новому нынче, Мартын Лисогон, время лисе нору менять.

Лиса Мирко Ханака об этом, судя по всему, размышляет.

И ещё о лисах. Психотерапевтическая сказка на Мартына Лисогона.

Очень гофмановская вышла история: готовилась-готовилась, умное писала в заметках, а в Калининграде вдруг накануне лекции сделалось теплым-тепло, полетела пыльца, прощай, ум. Что ж, наглоталась цетрину и пошла читать. С заложенным носом, с мозгами набекрень, путаю тома "Житейских воззрений кота Мурра", ношусь листочком по ветру, э-ге-гей.

Забавно, можно послушать.

Теперь читай в душе и сердце моем. Я всячески тебе чистосердечно их открываю, и если ты сие не чувствуешь и не видишь, то не достоин будешь той великой страсти, которую произвел во мне за пожданье. Право, крупно тебя люблю. Сам смотри. Да просим покорно нам платить такой же монетою, а то весьма много слез и грусти внутренней и наружной будет. Мы же, когда ото всей души любим, жестоко нежны бываем. Изволь нежность нашу удовольствовать нежностью же, а ничем иным. Вот Вам письмецо не короткое. Будет ли Вам так приятно читать, как мне писать было, не ведаю.

Именинница сегодняшняя, Екатерина, Потёмкину в апреле 1774 года.

Крупно люблю, хорошо-то как.

Попалось в своё время интервью Лукаса, в котором он объясняет, почему магистр Йода так говорит; кстати, замечу à part, что master здесь или "магистр" (ордена джедаев), или "учитель", а вот это "мастер Йода" — пример такой же бездумной кальки, как вечные "отель" и "госпиталь".

Лукас честно снимал для подростков, а они имеют обыкновение отключаться, когда их назидают. Взрослый что-то там вещает, упражняется в красноречии, пытается донести, как это нынче называется, смыслы... его никто не слушает, воспринимают как шумовой фон. И как быть? Рвать шаблон, как ещё: ломать синтаксис, чтобы хоть обломки в мозг вонзились.

Этот принцип — озадачить мозг и тем его задействовать — работает и с шекспировским текстом, чтение которого полезно при болезни Альцгеймера; подруга-биолог присылала ссылки на публикации в научных журналах ещё лет пятнадцать назад. Исследования, само собой, касались чтения в оригинале, при переводе, боюсь, лечебный эффект если и не теряется вовсе, то слабеет. Но по-русски схожее воздействие должны, наверное, оказывать Введенский или поздний Мандельштам.

В сложности есть сила, оживляющая мир. В простоте она тоже есть, но для осознания этого нужно научиться сложности.

May the 4th, да пребудет.

Прощаясь с Грипиром, которому открыто будущее, — он поведал о хорошем и трижды отказывался говорить о плохом, но гость настоял; герои такие — Сигурд благодарит за предсказание: просьбу Грипир исполнил, предрёк бы больше счастья, если бы мог, с судьбой не поспоришь.

"С судьбой не поспоришь" — так Корсун перевёл mun-at sköpum vinna. Перевёл совершенно верно, это означает "не выиграешь у судьбы", "судьбу не одолеешь", но древнескандинавская поэзия хороша тем, что значение каждого слова в ней просторнее того, что можно протащить в перевод.

Sköpum, "судьба", вернее, "то, что суждено", происходит от skapa, "форма, очертания, облик"; оно же даст в первую волну скандинавских заимствований английское shape. То есть, "судьба" — это то, что оформилось, обрело отчётливый вид.

А vinna — это не только современное норвежское и шведское vinna и родственное им английское win, "побеждать, одолевать, выигрывать", но и целый куст значений, в котором и "противиться", и "переносить", и "достигать", и "добывать", и "совершать", и чего только нет, но все они сбегаются к общему протогерманскому стволу *winnaną, "трудиться, прилагать усилия, работать". Основа там ещё интереснее, индоевропейское wenh- — "стремиться", "бороться", "страстно желать", "любить", в конце концов.

С судьбой не поспоришь — с тем, что обрело форму, не поработаешь. А форму оно обретает, когда названо; слово не воробей, воробей птица, судьба индейка, жизнь копейка, смерть неизбежна, вот это вот всё. "Не совсем понимаю, — недоумевал Козьма Прутков, — почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею". Например, той, что посвистывала в семантических древнескандинавских кустах, пока Сигурд жарил сердце дракона.

Конунг её сперва не понимал, а потом как понял.

Одна из главных песен этих дней — о девушке, которая любит воина-оборотня. Шизым орлом под облакы, когда потребуется, и серым вълком по земли, и мыслию по древу; белка-мысь или, собственно, мысль, не принципиально.

И по имени воина не называют, чистая магическая архаика, имя даёт власть над его носителем, и ни роду, ни племени, как у Сигурда:

Я зверь благородный,
был я всю жизнь
сыном без матери;
нет и отца, как у людей,
всегда одинок я.

Только вещая дева есть у героя, она о нём поёт, судьбу заклинает. Но и дева-то, если присмотреться — реактивный миномёт.

Если без дежурных речей, придётся сказать, что Михаила Афанасьевича я люблю так полно и без изъятия, как любят только трёхмерных своих, да и то редко.

Люблю вот эту неистребимую, от юности, от записок в стихах родным и друзьям идущую способность тихо валять дурака, превращать обыденность в гротеск, в игру, в действо. Он и пишет так же, пишет всегда, от фельетонов до больших романов — сгущая мир, задирая контрасты, как не снилось караваджистам, и все краски загораются витражом на просвет, и у тебя, читающего, каждая клеточка электризуется, переполняется жизнью. Здесь надо сделать литературоведческое лицо и произнести специальным голосом резиновое слово "экспрессионизм", но экспрессионистов как грязи, а счастье — только тут.

Весь ритм и строй моей речи от него, по нему ставилось само собой дыхание, им кодировался любой опыт... про театр что и говорить, кто работал в театре, кто хотя бы знает его со служебного входа, не может не ощутить себя рано или поздно Максудовым, слишком точно очерчен магический круг, невольно встаёшь в его центре.

Но есть и то, что стоит проговорить отдельно.

Булгаков в нашей литературе ХХ века — один из немногих заякорённых в человеческой нормальности. Фантасмагорию и ужас бытия, кошмар истории он видит глазами человека, знающего, что есть — хотя бы было, хотя бы можно немножко надеяться, что будет снова — иное, есть мир, который не прокручивает тебя в мясорубке, не зажёвывает в зубчатые передачи не-человеческого.

То, чем Булгаков вонзается мне в самое сердце, — его осознанная бездомность; осознанная и иронически отрефлексированная в псевдониме Ивана Николаевича. Я родилась в коммуналке, я жила там достаточно долго, чтобы заметить, запомнить на будущее всё: и убожество, и уродство, и руины другого существования, на которых всё это строилось. Медового оттенка паркет в нашей большой, в два окна, комнате; ванна на львиных лапах в ванной на пять семей; приснившейся красоты латунная дверная ручка, её растительный изгиб; якоби живой.

Пропал калабуховский дом.
Уберите свои марксистские методички, не работают, это не жалоба привилегированного класса на оскудение привилегий. Это человеческая и не-человеческая тоска по дому, где всё так, как единственно верно, как совпадает со счастливой памятью, хотя бы платоническим припоминанием; по целостности мира и своему полноправному месту в ней, по раю, в конце концов, который душа носит в себе и всё прикладывает к местам и людям — а вдруг?.. ну вдруг, ну зачем-то же оно живёт внутри, не для вечной же муки.

На любимой моей фотографии Михаил Афанасьевич, из-за плеча которого выглядывает Любанга, ведьма и соучастница всех игр, смотрит именно так: а вдруг?.. Без особой надежды, как все мы, кто не родился с серебряной ложкой во рту, но всё-таки — вдруг?

От исписанных изразцов и абажура Турбиных до примёрзшей к полу мочалки, от берегов священных Нила до самогонного озера, от раковины и отдельного входа до вишен и Шуберта, душа знает, где её дом — его нет.

Та самая фотография.

Во второй сцене пятого действия Гамлет, рассуждая о смерти, говорит, The readiness is all. Мы эту реплику помним по Лозинскому, "готовность — это всё", или по Пастернаку, "самое главное — быть всегда наготове".

Но у Полевого, в самом популярном переводе XIX века, который, собственно, и был долго главным русским "Гамлетом", иначе: "Быть всегда готову — вот всё".

Будьте готовы!
Всегда готовы, ваше высочество.

По поводу дня пионерии вспомним давнее о готовности и о воробьях принца Гамлета.

У сегодняшнего именинника Бродского в последнем из стихотворений на смерть Элиота есть обоюдоострое

Память, если не гранит,
одуванчик сохранит.

Странности падежного управления допускают здесь разночтение, которое в сети принято кодировать булгаковским "кто на ком стоял". Из контекста понятно, что у Бродского хранитель — одуванчик, он будет помнить вместе с лесом, долом и лугом, сама природа станет, да, уважительный наклон головы в сторону Горация, памятником. Нерукотворный, выстреливает хрестоматия в уме, не зарастёт; ну а то как же.

Если, однако, навести фокус именно на одуванчик, чтобы контекст размылся пятнами света и тени, — боке это называется, бо-ке‌ — гранит и одуванчик окажутся не только субъектом сохранения, но и объектом его. И одуванчик прорастёт в памяти крепче, неистребимее официального гранита. Главою непокорной, aere perennius — как ни собирай, всё памятник получается.

Память соскальзывает с гранита, но цепляется за сорный одуванчик —

Так любовь уходит прочь,
навсегда, в чужую ночь,
прерывая крик, слова,
став незримой, хоть жива.

Оден, ещё один англоязычный автор, с которым Бродский вёл вечный диалог, писал, что стихотворение должно делать честь языку, на котором написано.

И, добавим в скобках, каждый раз как впервые озарять прямое тождество устройства языка и устройства мышления — со всеми тёмными местами, двусмысленностями и происходящими от них возможностями.

Увидела в ленте, как бриг "Россия" в парадной форме идёт по Неве, и вспомнила, как несколько лет назад бежала по Миллионной, — в парализованном экономическим форумом городе такси могло подъехать только к Марсову Полю — глянула влево, и в створе Мошкова переулка встали вдруг огромные, раздвигающие мир алые паруса.

Меня всегда цеплял этот момент у Грина, как ранка во рту, которую не можешь не трогать поминутно языком: Ассоль читает у окна, стряхивает жучка со страницы и видит над крышами Каперны белый корабль с алыми парусами. "Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения".

Здесь надо сказать, что "Алые паруса" у меня с тех самых пор, как мама, увидев на уличном лотке Приволжского книжного издательства книжку в бумажной обложке, сказала: "О, вот это тебе надо прочитать", — и книжку купила, — сколько мне было, одиннадцать? двенадцать? — с тех самых пор, как я в тот же день свернулась на диване с яблоком и Грином, и яблоко проржавело насквозь, едва надкушенное, потому что я про него забыла, ахнувшись с головой в текст, с тех самых пор, да закончи уже этот период, сколько можно, "Алые паруса" у меня — не пралюбофь. Не про то, как девочка ждала-ждала принца на белом коне корабле да и дождалась.

Это про то, что тебе обещано: однажды мир изменится, вот этот мир, который ты живёшь в полусне, роешь сквозь него ходы и норки, смутно осознаёшь его углы и выступы, ссадины от них, сорванные ногти, саднящие глаза, отмечаешь мимодумно его красоту... этот мир перестанет. Отблеск того, что будет после, и даёт силы дышать, и подсвечивает здешнюю красоту, и вообще — это ты, без него тебя нет.

Если это про любовь, то, скорее, Амура и Психеи, чем ту, что лежит в основе здоровых зрелых отношений — курсив мой, выстраданный.

Когда там душа проснётся полностью и сядет среди богов, когда за ней придёт белый корабль с алыми парусами, кто знает. Что-то временами веет в воздухе, складывается в игре света, припоминается, но, возможно, предсказания нужно толковать апофатически, экзегеза — дело такое. Возможно, это про жизнь вечную, стирай и развешивай бельё, клей свои игрушки, таскай их в город на продажу, жди отца из рейса, пропускай привычно мимо ушей, что кричат в спину земляки.

А потом однажды поднимаешь глаза — и в створе переулка над крышами стоят алые паруса, и мир схлопывается, прекращаясь, и падает сердце.

Скрипка там, или труба, не так важно. Главное, чтобы не кларнет из бакелита.