И не могу не.
Сергей Васильевич Максимов, "Сибирь и каторга" (1861), из раздела о тюремном словаре.
В цивилизованных странах мошенники разговаривают друг с другом, намечая условные знаки мелом, углем, разноцветными карандашами на стенах, на песке и пр. В настоящее время в Европе, с развитием различных тюремных систем с одиночным заточением (оборнской) и с обязательствами молчания (пенсильванской), разнообразие тюремных языков сделалось еще богаче, и приемы в настоящее время стали даже получать систематическую организацию. Предположение, высказанное сто лет тому назад в Германии немцами, что у всех мошенников следует разорвать барабанную перепонку в ухе, в настоящее время владеет тою силою значения, что разговор, рассчитывающий на слух, получил наибольшее развитие и сосредоточил на себе преимущественное внимание заключенных в последнее время. В этом случае для обогащения звукового языка посредством постукиванья пущены в ход всевозможные тонкости; равномерность звука при скорых или продолжительных ударах или же очередь тихих и громких, удары, производимые согнутыми пальцами или мясистою частью ладони и кулака; удары сапогом, башмаками, ногою, обутою в чулок, ковшом, ложкою, щеткою, щепкою и т. д. в бесконечность. Способ этот удобен тем, что может подчиняться целой системе азбуки, во всем разнообразии (У немцев это способ известен под именем гакезена, от еврейского слова — гакке — стучать, ударять). Ключей для понимания существует довольно много, и они ведут свое происхождение от мошенников, но обыкновенно в европейских тюрьмах нападали только на остатки и следы, но никогда на целую систему. В королевской тюрьме в Берлине два поляка разговаривали между собою стуком, сидя в разных номерах и этажах, так, что играли даже в шахматы. Самые старательные исследования показали, что иных способов у них не было и даже номера не находились один над другим, а помещены были в противоположном направлении, наискось. Кроме этого примера, немцы указывают еще на некоего Шпауна, который был заключен в 1826 году в тюрьму в Куфтейве и пробыл в ней десять лет. В последние годы он получил в соседи товарища, отделенного от него толстою стеною. У Шпауна зародилась счастливая мысль разговориться с ним постукиваньем, и он создал язык, который был чрезвычайно остроумен. Всего более — само собою разумеется — затрудняло его сообщение ключа лицу, которое, может быть, не умело понимать по-немецки. Шпаун начал с того, что простучал в стену 24 раза, и продолжал маневр до тех пор, пока не заставил незнакомца понять, что в этих 24 разах подразумеваются буквы, выражающиеся стуком. В немного недель они успели в быстрой и свободной беседе рассказать друг другу свою жизнь. Соседом оказался г. М., впоследствии сделавшийся государственным статс-секретарем и герцогом Б., и был довольно известен. На свободе он не забыл соузника, выхлопотал ему свободу и назначил пожизненный пенсион. "C'est Spaun ou le diable!" — вскричал министр спустя 10 лет, когда его посетил Шпаун в Мюнхене. К сожалению, Шпаун, несмотря на все хлопоты, ключа своего не поведал.
Сергей Васильевич Максимов, "Сибирь и каторга" (1861), из раздела о тюремном словаре.
В цивилизованных странах мошенники разговаривают друг с другом, намечая условные знаки мелом, углем, разноцветными карандашами на стенах, на песке и пр. В настоящее время в Европе, с развитием различных тюремных систем с одиночным заточением (оборнской) и с обязательствами молчания (пенсильванской), разнообразие тюремных языков сделалось еще богаче, и приемы в настоящее время стали даже получать систематическую организацию. Предположение, высказанное сто лет тому назад в Германии немцами, что у всех мошенников следует разорвать барабанную перепонку в ухе, в настоящее время владеет тою силою значения, что разговор, рассчитывающий на слух, получил наибольшее развитие и сосредоточил на себе преимущественное внимание заключенных в последнее время. В этом случае для обогащения звукового языка посредством постукиванья пущены в ход всевозможные тонкости; равномерность звука при скорых или продолжительных ударах или же очередь тихих и громких, удары, производимые согнутыми пальцами или мясистою частью ладони и кулака; удары сапогом, башмаками, ногою, обутою в чулок, ковшом, ложкою, щеткою, щепкою и т. д. в бесконечность. Способ этот удобен тем, что может подчиняться целой системе азбуки, во всем разнообразии (У немцев это способ известен под именем гакезена, от еврейского слова — гакке — стучать, ударять). Ключей для понимания существует довольно много, и они ведут свое происхождение от мошенников, но обыкновенно в европейских тюрьмах нападали только на остатки и следы, но никогда на целую систему. В королевской тюрьме в Берлине два поляка разговаривали между собою стуком, сидя в разных номерах и этажах, так, что играли даже в шахматы. Самые старательные исследования показали, что иных способов у них не было и даже номера не находились один над другим, а помещены были в противоположном направлении, наискось. Кроме этого примера, немцы указывают еще на некоего Шпауна, который был заключен в 1826 году в тюрьму в Куфтейве и пробыл в ней десять лет. В последние годы он получил в соседи товарища, отделенного от него толстою стеною. У Шпауна зародилась счастливая мысль разговориться с ним постукиваньем, и он создал язык, который был чрезвычайно остроумен. Всего более — само собою разумеется — затрудняло его сообщение ключа лицу, которое, может быть, не умело понимать по-немецки. Шпаун начал с того, что простучал в стену 24 раза, и продолжал маневр до тех пор, пока не заставил незнакомца понять, что в этих 24 разах подразумеваются буквы, выражающиеся стуком. В немного недель они успели в быстрой и свободной беседе рассказать друг другу свою жизнь. Соседом оказался г. М., впоследствии сделавшийся государственным статс-секретарем и герцогом Б., и был довольно известен. На свободе он не забыл соузника, выхлопотал ему свободу и назначил пожизненный пенсион. "C'est Spaun ou le diable!" — вскричал министр спустя 10 лет, когда его посетил Шпаун в Мюнхене. К сожалению, Шпаун, несмотря на все хлопоты, ключа своего не поведал.
👍69❤15🔥10
Тоже Гамлет.
Иллюстрация Бориса Дехтерева к изданию перевода Лозинского 1965 года. Восходящий к Ирвингу канон — он и у Козинцева в фильме 1964, узнаётся сразу. Обратите внимание на жёлтое платье Офелии, это почти предвестие её судьбы. Тhe ordering of the mind too, 'mongst all colours
no yellow in't, как скажет Паулина в "Зимней сказке"; жёлтый у Шекспира — цвет безумия, желчи, замутняющей мозг дурными страстями.
Иллюстрация Бориса Дехтерева к изданию перевода Лозинского 1965 года. Восходящий к Ирвингу канон — он и у Козинцева в фильме 1964, узнаётся сразу. Обратите внимание на жёлтое платье Офелии, это почти предвестие её судьбы. Тhe ordering of the mind too, 'mongst all colours
no yellow in't, как скажет Паулина в "Зимней сказке"; жёлтый у Шекспира — цвет безумия, желчи, замутняющей мозг дурными страстями.
❤76👍15🔥1
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
В порядке дыхательного упражнения.
Кристин Вест (флейта), Стина Петерсон (виолончель), Маркус Мёлин (клавесин).
Кристин Вест (флейта), Стина Петерсон (виолончель), Маркус Мёлин (клавесин).
❤37👍31
В "юбилейный", чёрный в полосатой суперобложке восьмитомник Шекспира, в шестой его том, вкралась "досадная очепатка".
Самый финал "Гамлета", вторая сцена короткого пятого действия, все, кому судьба умереть в трагедии, кроме самого принца, уже мертвы, Гамлету, раненному отравленным клинком, тоже нехорошо, и он велит Горацио рассказать о себе, чтобы, словами Геродота, меж людей не истребиться.
Never believe it, — отвечает Горацио. — I am more an antique Roman than a Dane. Here’s yet some liquor left.
Сложного тут ничего: "И не думайте, я больше античный римлянин, чем датчанин.Бухло Питьё ещё осталось". Он про кубок, из которого пила отравленная Гертруда; из которого потом Гамлет силой поил Клавдия.
Ещё в первом переводе "Гамлета" у Михаила Вронченко в 1837 году всё верно: "Я датчанин, но римлянин душою". Стоик, достойная смерть, выбор героики против обыденности... Гамлет ему выпить не даст, ему важно, чтобы Горацио рассказал, и Горацио покорится.
Лозинский, любовь моя, чей перевод как абсолютный канон вошёл в "юбилейное" собрание, переводит именно так: "Я римлянин, не датчанин душою", — но у корректора или у наборщика сидит в голове старый перевод, и в шестом томе напечатано: "Я римлянин, НО датчанин душою". Горацио вдруг делается итальянцем, из самурайского долга желающим уйти за господином. Эта опечатка кочует по разным изданиям, по публикациям в сети и пр., отчего Горацио так и ходит в итальянцах.
Андрей Чернов, по какой-то причине Горацио сильно невзлюбивший, уточняет: итальянский швейцарец, наёмник, политикан и политтехнолог, приспособленец, человек-функция — и едва ли не убийца Офелии. Оставим это на совести автора, но Горацио-швейцарец — имеющая право на существование гипотеза.
Мой любимый образ, вечный бесправный рассказчик, учёный, университетский студент, то ли датчанин, то ли итальянец, то ли швейцарец, глазами которого мы в итоге и видим всё произошедшее в Эльсиноре, потому что вся пьеса — рассказ Горацио Фортинбрасу, обещанный в финале. Кто он, не так и важно: автор умер, а стать героем ему не дал его собственный персонаж, потребовавший книги.
Интересно, кто-нибудь ставил "Гамлета" об этом?
Самый финал "Гамлета", вторая сцена короткого пятого действия, все, кому судьба умереть в трагедии, кроме самого принца, уже мертвы, Гамлету, раненному отравленным клинком, тоже нехорошо, и он велит Горацио рассказать о себе, чтобы, словами Геродота, меж людей не истребиться.
Never believe it, — отвечает Горацио. — I am more an antique Roman than a Dane. Here’s yet some liquor left.
Сложного тут ничего: "И не думайте, я больше античный римлянин, чем датчанин.
Ещё в первом переводе "Гамлета" у Михаила Вронченко в 1837 году всё верно: "Я датчанин, но римлянин душою". Стоик, достойная смерть, выбор героики против обыденности... Гамлет ему выпить не даст, ему важно, чтобы Горацио рассказал, и Горацио покорится.
Лозинский, любовь моя, чей перевод как абсолютный канон вошёл в "юбилейное" собрание, переводит именно так: "Я римлянин, не датчанин душою", — но у корректора или у наборщика сидит в голове старый перевод, и в шестом томе напечатано: "Я римлянин, НО датчанин душою". Горацио вдруг делается итальянцем, из самурайского долга желающим уйти за господином. Эта опечатка кочует по разным изданиям, по публикациям в сети и пр., отчего Горацио так и ходит в итальянцах.
Андрей Чернов, по какой-то причине Горацио сильно невзлюбивший, уточняет: итальянский швейцарец, наёмник, политикан и политтехнолог, приспособленец, человек-функция — и едва ли не убийца Офелии. Оставим это на совести автора, но Горацио-швейцарец — имеющая право на существование гипотеза.
Мой любимый образ, вечный бесправный рассказчик, учёный, университетский студент, то ли датчанин, то ли итальянец, то ли швейцарец, глазами которого мы в итоге и видим всё произошедшее в Эльсиноре, потому что вся пьеса — рассказ Горацио Фортинбрасу, обещанный в финале. Кто он, не так и важно: автор умер, а стать героем ему не дал его собственный персонаж, потребовавший книги.
Интересно, кто-нибудь ставил "Гамлета" об этом?
❤97👍29🔥8😁2
Тридцать пять лет я читаю Шекспира в оригинале и в переводах на русский, сравнивая эти переводы. Пять лет занималась этим как студентка, десять потом как преподаватель. Сама написала несколько работ, отруководила энным числом студенческих. Мой перевод "Много шума из ничего" шёл в разных театрах, довольно успешно. В университете я больше не преподаю, ушла, но от Шекспира не больно уйдёшь, если однажды коготком увяз — продолжаю читать, переводить и, как сказал однажды мой любимый герой, знать его лучше, чем свою консьержку; тем более, что и консьержки в нашем доме нет.
Это давнее знакомство даёт мне некоторые основания сказать: если кто-то говорит, что впервые правильно перевёл какой-то шекспировский текст, — особенно "Гамлета"! — и вот теперь-то читателю всё станет ясно, если к этому впервые правильному переводу прилагается многословное темурическое толкование, в котором истина выводится из чтения имён наоборот, навязанных тексту иносказаний и прочих переходов в пять шагов от сосиски к Платону, если, на дай бог, автор перевода отыскал "код Шекспира" или его "формулу" — перед вами, почтеннейшая публика, шарлатан, сумасшедший или, самое печальное, первоклассник Вовочка, вдруг выяснивший, как что на самом деле называется, а мы сидим тут, ничего не знаем.
Сто раз из ста, безошибочно.
Это давнее знакомство даёт мне некоторые основания сказать: если кто-то говорит, что впервые правильно перевёл какой-то шекспировский текст, — особенно "Гамлета"! — и вот теперь-то читателю всё станет ясно, если к этому впервые правильному переводу прилагается многословное темурическое толкование, в котором истина выводится из чтения имён наоборот, навязанных тексту иносказаний и прочих переходов в пять шагов от сосиски к Платону, если, на дай бог, автор перевода отыскал "код Шекспира" или его "формулу" — перед вами, почтеннейшая публика, шарлатан, сумасшедший или, самое печальное, первоклассник Вовочка, вдруг выяснивший, как что на самом деле называется, а мы сидим тут, ничего не знаем.
Сто раз из ста, безошибочно.
👍122❤46🔥11😁7
Пятница же, нарядный финдесьекль.
Во второй половине XIX века любили писать Офелию, безумную или уже тонущую — болезненный эротизм, босые ножки, неприбранные волосы, мокрая ткань; к тому же романтики и лично Эдгар По научили творцов, что нет предмета поэтичнее смерти прекрасной молодой женщины.
Поль Альбер Стек, "Офелия", 1894.
Во второй половине XIX века любили писать Офелию, безумную или уже тонущую — болезненный эротизм, босые ножки, неприбранные волосы, мокрая ткань; к тому же романтики и лично Эдгар По научили творцов, что нет предмета поэтичнее смерти прекрасной молодой женщины.
Поль Альбер Стек, "Офелия", 1894.
👍50❤34😁2
В тот год, когда мы оканчивали школу, отменили историю. Фукуяма был потом, Саратовский университет успел первым — убрал из вступительных экзаменов историю, а баллы её перекинул на устный по русскому и литературе, за который нам выставляли две оценки, с языком и сочинением по-прежнему двадцать как максимум.
Это было хорошей метафорой, мы росли, как сказал про своё поколение Виньи, под колокола да пушки, вокруг рушилось, пыль столбом, казавшееся незыблемым тем, кто старше, ставшее той самой отменённой историей для тех, кто младше нас. Последние пионеры, забытая экспедиция, избавленная от эдиповых терзаний советского человека за упразднением советского. Ни прав, ни обязанностей, вот те рупь, ни в чём себе не отказывай.
Оттого мы плохо умеем жить общим, с насмешливым недоверием слушаем любые трубы и находим себе что-то неоспоримо устойчивое, но только своё. Я, например, нашла Шекспира, театр нашла, умные разговоры о ерунде — и навеки потеряла способность мыслить универсалиями; боевой номиналист, если угодно, последовательно мирное население.
Оттого вечно мимо, вечно не в ногу, всем не своя. Я пишу про Шекспира и вешаю картинки не потому, что всё в порядке, а потому, что привычно хватаюсь за поручни во время движения, потерявший равновесие пассажир.
And now — back to the music.
Это было хорошей метафорой, мы росли, как сказал про своё поколение Виньи, под колокола да пушки, вокруг рушилось, пыль столбом, казавшееся незыблемым тем, кто старше, ставшее той самой отменённой историей для тех, кто младше нас. Последние пионеры, забытая экспедиция, избавленная от эдиповых терзаний советского человека за упразднением советского. Ни прав, ни обязанностей, вот те рупь, ни в чём себе не отказывай.
Оттого мы плохо умеем жить общим, с насмешливым недоверием слушаем любые трубы и находим себе что-то неоспоримо устойчивое, но только своё. Я, например, нашла Шекспира, театр нашла, умные разговоры о ерунде — и навеки потеряла способность мыслить универсалиями; боевой номиналист, если угодно, последовательно мирное население.
Оттого вечно мимо, вечно не в ногу, всем не своя. Я пишу про Шекспира и вешаю картинки не потому, что всё в порядке, а потому, что привычно хватаюсь за поручни во время движения, потерявший равновесие пассажир.
And now — back to the music.
❤178👍37🔥2
Как всякий филолог, уродившийся к тому же "классиком" по темпераменту, я люблю цитаты. В том, что кто-то уже думал твою мысль, оформил её и высказал, есть некоторая надежда на продолженный смысл; длящийся, так тоже можно. Особенно, когда Шекспир. Особенно, когда Вергилий. Особенно, когда Китс. Особенно, когда — особенно, когда тот, кого бог в макушку поцеловал, в отличие от тебя. Тебе он выдал память, умение любить и очки, это важно.
Любовь, сочувствие как со-чувствие, общность в чувстве, восхищение, удобство таблетированной мысли — цитата выручает там, где тебе одиноко со своим, где не хватает дыхания, где чужой, не чуждый, взгляд уже лежит на вещах мира, делая их внятнее.
Но какой же мертвечиной несёт от цитирования в поисках авторитета, magister dixit, сам сказал, и нечего тут обсуждать. Равнение напра-ву!.. дрожи передо мной, отчётливее.
Можно, цитируя, открывать дверь, можно бить этой дверью по пальцам и по лбу. There is nothing either good or bad, but thinking makes it so, спасибо, ваше высочество.
Любовь, сочувствие как со-чувствие, общность в чувстве, восхищение, удобство таблетированной мысли — цитата выручает там, где тебе одиноко со своим, где не хватает дыхания, где чужой, не чуждый, взгляд уже лежит на вещах мира, делая их внятнее.
Но какой же мертвечиной несёт от цитирования в поисках авторитета, magister dixit, сам сказал, и нечего тут обсуждать. Равнение напра-ву!.. дрожи передо мной, отчётливее.
Можно, цитируя, открывать дверь, можно бить этой дверью по пальцам и по лбу. There is nothing either good or bad, but thinking makes it so, спасибо, ваше высочество.
❤126👍38🔥3
Когда мы привычно произносим, в одно слово, НашеВсё — что мы имеем в виду? Многие и не задумываются, потому что это вроде воздуха и вроде дышать, русскому по воспитанию человеку не нужно думать о Пушкине, он у него прежде всякой мысли, в крови, на подкорке, в речи. Если спросить, замашет руками, замычит: ну как?.. ну Пушкин же!
А я как филолог-зарубежник скажу своё. Всё, всё, что бы ни читала студентам я, если оно старше 1837 года, объясняется и усваивается через Пушкина. Вальтерскоттовская модель исторического романа — пожалуйста, Капдочка, как это называлось на факультетском жаргоне. Йенский извод немецкого романтизма, Sehnsucht-Erwartung — и нечто, и туманна даль, на модном слове идеал. Байрон — ха, Виктор Максимыч Жирмунский, основатель моей специальности в Саратовском университете, написал изумительную, смешную до истерики книгу "Байрон и Пушкин", где поэмы восточные "боярина Георгия" и поэмы южные Пушкина выложены рядком, с уморительным сопоставлением; не первый случай, когда подражание на русском греет место переводу оригинала, у нас Байрон говорит отчётливо пушкинским голосом. Что там, дружинный скальдический стих проще всего было материализовать для первокуров не пустым "аллитерации, ассонансы, все слова на одну букву", но великим "барин, беда, буран".
Да и античность тоже — долгий путь нагретой ладонями, как колечко в детской игре, традиции и восприятия, на котором каждый, кто читает, накладывает своё понимание листочком потали на смоченный молоком грецкий орех. Щит, брошенный в бою Архилохом, поднятый и брошенный Горацием, поднимает у нас прежде академического перевода опять Пушкин:
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Я читала это первому курсу, когда мы добирались к декабрю до Горация, до самой мраморной и бронзовой классики, которая вдруг да оказывается хоть и "Памятником", не памятником самой себе, но горячим, с дыханием и бьющимся сердцем про тебя, про твоё, про нас, про сейчас — и про всегда. Как Гораций, как Шекспир, как Пушкин.
С ним нас всех, с днём рожденья, Александр Сергеевич.
Садись под сень моих пенатов.
Давайте чаши. Не жалей
Ни вин моих, ни ароматов.
Венки готовы. Мальчик! лей.
А я как филолог-зарубежник скажу своё. Всё, всё, что бы ни читала студентам я, если оно старше 1837 года, объясняется и усваивается через Пушкина. Вальтерскоттовская модель исторического романа — пожалуйста, Капдочка, как это называлось на факультетском жаргоне. Йенский извод немецкого романтизма, Sehnsucht-Erwartung — и нечто, и туманна даль, на модном слове идеал. Байрон — ха, Виктор Максимыч Жирмунский, основатель моей специальности в Саратовском университете, написал изумительную, смешную до истерики книгу "Байрон и Пушкин", где поэмы восточные "боярина Георгия" и поэмы южные Пушкина выложены рядком, с уморительным сопоставлением; не первый случай, когда подражание на русском греет место переводу оригинала, у нас Байрон говорит отчётливо пушкинским голосом. Что там, дружинный скальдический стих проще всего было материализовать для первокуров не пустым "аллитерации, ассонансы, все слова на одну букву", но великим "барин, беда, буран".
Да и античность тоже — долгий путь нагретой ладонями, как колечко в детской игре, традиции и восприятия, на котором каждый, кто читает, накладывает своё понимание листочком потали на смоченный молоком грецкий орех. Щит, брошенный в бою Архилохом, поднятый и брошенный Горацием, поднимает у нас прежде академического перевода опять Пушкин:
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Я читала это первому курсу, когда мы добирались к декабрю до Горация, до самой мраморной и бронзовой классики, которая вдруг да оказывается хоть и "Памятником", не памятником самой себе, но горячим, с дыханием и бьющимся сердцем про тебя, про твоё, про нас, про сейчас — и про всегда. Как Гораций, как Шекспир, как Пушкин.
С ним нас всех, с днём рожденья, Александр Сергеевич.
Садись под сень моих пенатов.
Давайте чаши. Не жалей
Ни вин моих, ни ароматов.
Венки готовы. Мальчик! лей.
❤180👍29🔥14
Кстати о "Памятнике", который я тут давеча поминала. Гораций в этой тридцатой оде третьей книги од, которую называют то "К Мельпомене" (он обращается к музе в финале), то просто "Памятник", объясняет, за что, собственно, памятник торжественным и непростым слогом, так положено, но при этом совершенно однозначно: за то, что перенёс в римское стихосложение греческие поэтические размеры, прежде всего, алкееву и сапфическую строфу. Рим у Греции учится, переводить и приспосабливать греческие образцы к родной латыни начал ещё Катулл, не просто так его Овидий "учёным" называет, но у Горация это программная и последовательная работа, он и создаёт по сути то, что мы называем классической традицией — которая с осознанной преемственности начинается.
То есть, Гораций, афинским студентом пошедший воевать за дело республики к Бруту и Кассию в армию, бежавший с поля боя после поражения при Филиппах, поживший в изгнании, потерявший всё на родине, вернувшийся по объявлении прощения новой властью... вот этот Гораций считает, что главное в его жизни — работа с греческой поэтической системой, переводы и, скажем так, районирование греческих культур на римской почве; тут есть о чём думать и говорить, — хоть о том, что знаменитое "лови день" у Горация не слоган вида "бери от жизни всё", но понимание, что завтра может и не быть — но сейчас о другом.
Подражать Горацию, примерять его тогу, а то и брошенный щит — величайший соблазн, это началось ещё в Риме и потом продолжилось по всей Европе. И у нас, конечно же, наша литература на тех же образцах воспитывается.
Смотреть, за что каждый, кто Горация не покорно переводит, но перекраивает под себя, решает воздвигнуть себе памятник, есть занятие увлекательнейшее. Державин, первейший наш горацианец, чеканен:
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить.
Безумный Батюшков переписывает не столько Горация, сколько именно Державина:
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям громами возгласить.
Представляете себе, Шура? "Громáми"!
В 1912 году Брюсов, который ходит вокруг "Памятника" кругами уже давно, переводит его неоднократно и постоянно возвращается, ставит памятник себе за то, что —
За многих думал я, за всех знал муки страсти.
Ну, пусть.
А Пушкин выбирает. В первой редакции у него:
И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел,
Что вслед Радищеву восславил я Свободу
И милосердие воспел.
Во второй то, что нам привычно: без Радищева, "чувства добрые я лирой пробуждал" и "милость к падшим". Жуковский, редактируя этот текст по цензурным соображениям, заменит восславленную в жестокий век свободу на "что прелестью живой стихов я был полезен" — в меру ужасно, но пушкинский смысл Василий Андреевич не теряет. Просветительский пафос исправления нравов посредством искусства у романтиков никуда не делся, способность пробуждать чувства добрые и есть полезность, она стоит памятника.
Это едва ли не главный проклятый вопрос нашей литературы. Что важнее: "звуки новые", то бишь, работа с формой, новаторство, поиск своего голоса — или "чувства добрые", социальная, моральная функция художественного текста, в пределе сводящаяся к, прастихоспади, чудовищному "чему нас учит эта книга". Вечное перетягивание каната, взаимные обвинения, танцуют все.
Мраморный бюст Горация смотрит на это с библиотечной полки, отечески улыбаясь.
То есть, Гораций, афинским студентом пошедший воевать за дело республики к Бруту и Кассию в армию, бежавший с поля боя после поражения при Филиппах, поживший в изгнании, потерявший всё на родине, вернувшийся по объявлении прощения новой властью... вот этот Гораций считает, что главное в его жизни — работа с греческой поэтической системой, переводы и, скажем так, районирование греческих культур на римской почве; тут есть о чём думать и говорить, — хоть о том, что знаменитое "лови день" у Горация не слоган вида "бери от жизни всё", но понимание, что завтра может и не быть — но сейчас о другом.
Подражать Горацию, примерять его тогу, а то и брошенный щит — величайший соблазн, это началось ещё в Риме и потом продолжилось по всей Европе. И у нас, конечно же, наша литература на тех же образцах воспитывается.
Смотреть, за что каждый, кто Горация не покорно переводит, но перекраивает под себя, решает воздвигнуть себе памятник, есть занятие увлекательнейшее. Державин, первейший наш горацианец, чеканен:
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить.
Безумный Батюшков переписывает не столько Горация, сколько именно Державина:
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям громами возгласить.
Представляете себе, Шура? "Громáми"!
В 1912 году Брюсов, который ходит вокруг "Памятника" кругами уже давно, переводит его неоднократно и постоянно возвращается, ставит памятник себе за то, что —
За многих думал я, за всех знал муки страсти.
Ну, пусть.
А Пушкин выбирает. В первой редакции у него:
И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел,
Что вслед Радищеву восславил я Свободу
И милосердие воспел.
Во второй то, что нам привычно: без Радищева, "чувства добрые я лирой пробуждал" и "милость к падшим". Жуковский, редактируя этот текст по цензурным соображениям, заменит восславленную в жестокий век свободу на "что прелестью живой стихов я был полезен" — в меру ужасно, но пушкинский смысл Василий Андреевич не теряет. Просветительский пафос исправления нравов посредством искусства у романтиков никуда не делся, способность пробуждать чувства добрые и есть полезность, она стоит памятника.
Это едва ли не главный проклятый вопрос нашей литературы. Что важнее: "звуки новые", то бишь, работа с формой, новаторство, поиск своего голоса — или "чувства добрые", социальная, моральная функция художественного текста, в пределе сводящаяся к, прастихоспади, чудовищному "чему нас учит эта книга". Вечное перетягивание каната, взаимные обвинения, танцуют все.
Мраморный бюст Горация смотрит на это с библиотечной полки, отечески улыбаясь.
❤94👍37🔥12
Вечерний Гамлет, текстом.
О словах, словах, словах — и о том, как их иногда невозможно перевести, будь ты хоть семи пядей в лбу, в который тебя боженька поцеловал.
О словах, словах, словах — и о том, как их иногда невозможно перевести, будь ты хоть семи пядей в лбу, в который тебя боженька поцеловал.
Telegraph
О непереводимом
Финал второй сцены третьего действия «Гамлета». Только что прошёл спектакль, король покинул зал, всё подтвердилось, он — убийца. Гамлета лихорадит, вокруг него электрически потрескивает воздух, он нехорошо оживлён, — музыку сюда! флейты! — сыплет шутками…
👍56❤43
Про одержимость Оруэлла крысами и боязнь их пуще пуль в испанских окопах пишет Джонатан Бёрт в своей "Крысе" 2006 года, говорит и про Босха. Про крыс как пытку и пациента Фрейда, австрийского офицера, "человека с крысами", упоминает Роберт Планк в "George Orwell's Guide Through Hell. A Psychological study of 1984", там же ссылаясь на "Сад пыток" Октава Мирбо и рассуждая о том, что Оруэлл мог эту вещь знать, поскольку в Париже в 1928-1929 гг. чем только не интересовался.
До Мадрида Оруэлл не добрался, но, возможно, видел репродукции этого Босха из Прадо; ни одна же собака не напишет, есть ли свидетельства.
До Мадрида Оруэлл не добрался, но, возможно, видел репродукции этого Босха из Прадо; ни одна же собака не напишет, есть ли свидетельства.
❤64👍22