Волшебная Мариана Флорес, фрагмент оратории Микеланджело Фальветти "Навуходоносор", — как я завидую итальянцам, у которых просто Набукко!.. — выловленной из Леты Леонардо Гарсией Аларконом, дай ему бог здоровья.

Полная запись лежит тут, это завораживающее действо. Живой, шероховатый, горячий сицилийский семнадцатый век, со всеми взятыми на вооружение арабскими дудками и деревенскими керамическими барабанами, площадной и мистериальный вместе.

Если вам вдруг было нечего послушать сегодня.

Иван и волк — один из любимых моих сюжетов. Потому что про правильность и благодарность. Тем, кто помнит его в отредактированном для детей советском варианте, где Иван волка освобождает из капкана, и за это тот ему служит, напомню исходный, из тёмно-зелёного, как омут, Афанасьева, которого мне в семь положили под ёлочку: Иван находит у дороги мертвеца и хоронит его, потому что неправильно, когда мёртвые не погребены и не могут должным образом отойти в свой мир, мир мёртвых. И, прощаясь после многих событий, волк говорит: "Помнишь, ты мертвеца схоронил? Так это я".

Волк или пёс — традиционный образ молодого мужчины-воина, который ещё не до конца очистился после пролития крови; вспоминаем ритуалы, когда армия входит в город не по мосту, но вброд, и идёт в храм, в язычестве. Князь-оборотень Вольга в русских былинах как раз такой волк, и отряд его —такие волки, в противовес богатырям, встроенным в мир и мирный порядок, человеческим. "Волчьи клятвы", которым нельзя верить в "Старшей Эдде", отсюда же. Волкам нельзя в поселение, волкам нельзя владеть ничем, кроме того, что унесут с собой, волки говорят на своём языке, волки не вступают в брак, а только спариваются, волчьи дети не считаются. Интересующихся сверх того отошлю к монографии коллеги по прежней службе Вадима Михайлина "Тропой звериных слов", с ней можно спорить, но чтение увлекательное.

И вот такого волка, убитого то ли врагом, то ли бывшим товарищем, Иван хоронит, чтобы всё было, да, по-людски. За это, за возвращение в мир людей, пусть и мёртвых, волк будет служить Ивану до конца и дальше, наставлять его и направлять.

Мёртвый старшина при молодом необученном. Сделай так, а так не делай. Сделал? Да чтоб тебя, ладно, будем работать, исходя из оперативной обстановки. Теперь сделай так, а так ни в коем случае не делай. Что?.. Да сколько ж можно! Теперь так. Помер? Я тебе, дураку, помру.

Иван станет царём, волк побежит дальше. Много их ещё ходит, жить не умеет, рано на покой.

Искать изображения Ивана и волка бесполезно: исключишь Васнецова и Билибина, полезет плоский рубленый мультик. Но вот этот Геннадий Спирин, пожалуй, хорош — именно эта иллюстрация, мне не нравится спиринский Иван, а тут его не видно.

А вот это прям хорошо и по делу — если не придираться к конскому хвосту волка; у волка хвост, как известно, поленом.

Комикс от Heylenne. Жаль, что она переключилась на другой проект.

Меня тут спросили, почему в большинстве сказок волк плохой.

Причин на самом деле несколько. Во-первых, очень немногие сказки восходят к архаическому воинскому мифу, да и в качестве форматирующей и аффирмативной оптики он работает разве что в героическом эпосе, дальше историко-культурный расклад начинает меняться. Во-вторых, тот пласт населения, что отвечает за бытование сказочного фольклора, не очень любит буйную дружину, которая творит, что пожелает — куда крестьянину податься, традиционно; и не только крестьянину, горожане тоже к лихим волкам нежности не испытывают. Именно поэтому в одном из принципиальных текстов именно городской народной традиции, интернациональном и разветвлённом, как грибница, "Романе о Лисе" есть волк Изенгрим, барон-разбойник, — он в какой-то момент удалится в монастырь замаливать волчьи грехи, но безуспешно — существо ненасытно-алчное, злобное и тупое. Это, кстати, Изенгрим первым ловил рыбу хвостом в проруби по наущению Лиса. Тексты европейского животного эпоса в России становятся известны в первой половине XVII века, они довольно популярны, их перерабатывают, они дают сюжеты для лубков — наш фольклор вполне мог вобрать некоторые мотивы; впрочем, большинство сюжетов сказок и басен о животных восходит чуть ли не к "Панчатантре", все заимствуют у всех.

"Револьверное сознание", которое мы традиционно приписываем архаике, предполагает, что ритуальное очищение переключает "волка", и он из пьяного от крови убийцы превращается снова в человека, возвращается в мир, живущий по правилам. Архаика, дескать, не знала ПТСР. Видимо, именно поэтому в животном эпосе и сказках волка лупцуют всем, что под руку попадётся, скальпируют, сдирают шкуру заживо, затаптывают всем стадом — и ликуют.

Отрешимся от волков.
К истории фанатства и фанатения, из любимых с юности текстов:

Три ущерба постигли уладских женщин: горбатость, заикание и кривизна. Именно все те из них, что были влюблены в Конала Победоносного, горбились; те, что были влюблены в Кускрайда Заику из Махи, сына Конхобара, говорили заикаясь; те же, что были влюблены в Кухулина, кривели на один глаз ради сходства с ним, из любви к нему, — ибо когда Кухулин приходил в боевую ярость, один глаз его так глубоко уходил внутрь головы, что журавль не мог бы его достать, а другой выкатывался наружу, огромный, как котёл, в котором варят целого телёнка.
__________________________________

Ирландский эпос, конечно, именно этот фрагмент из "Болезни Кухулина".
В сноске стоит заметить, что Конал Победоносный (он же Конал Кернах) не просто горбат, ему дядя в детстве шею свернул, пытаясь убить, потому что предвидел от мальчика многие опасности — предчувствия его не обманули; да и Кускрайд не заикается, а говорит с трудом, потому что ему в первом бою горло пробили.

Но я так себе и представляю, как уладский папа выговаривает дочери: "А если Кухулин пойдёт в железных штанах по щитам прыгать, ты тоже пойдёшь?!".
А она разными глазами хлопает и думает: ДА!

Тоже Габриэль Пачеко про Красную шапочку. Вернее, про волка.

Тревор Сполдинг для "Нью-Йоркера".

Под одной из симфоний Бетховена на ютьюбе комментарий: "Если бы я мог сказать Бетховену, что слушаю его музыку из лежащей в кармане коробочки размером с ладонь, летя выше любых птиц со скоростью, в десятки раз превышающей конский галоп, более того, в исполнении оркестра, сыгравшего её десять лет назад, он бы решил, что я сошёл с ума".

А мне кажется, пришёл бы в восторг.

Меня тут спросили, что я скажу про волка из Красной Шапочки — ничего.

Как всякая гуманитарная девочка, вовремя, благодаря канадским волонтёрам, прочитавшая Эстес, я довольно долго осмысляла внутреннего волка: понятно, что мир — волк, и с ним надо что-то делать. Или быть его жертвой, или принять... и прочие в целом бессмысленные интроспекции, в результате которых понимаешь, что Красная Шапочка куда интереснее волка, потому что она у него в зубах и в брюхе, но он-то у неё в голове, с этим бы разобраться. Вытащу кое-какие очень давние тексты и заодно Шапочку Стефано Морри, которая идеальна для вхождения в лес.

— Иди прямо по тропинке, — сказала Красной Шапочке мать, — и никуда не сворачивай.

Если вбить в поисковик "красная шапочка", помимо иллюстраций к сказке во множестве найдутся картинки двух типов: очень взросленькая Красная Шапочка, зазывно заголяющаяся в ожидании страшного злого волка, и Красные Шапочки, наносящие ответный удар — с окровавленным топором и волчьей головой, с бензопилой, загрызшие Волка зубами и пускающие кровавую слюну под полной луной... ну, архетип, кто спорит, делай с ним всяк что хочешь. Шарль Перро тоже наставлял юных девиц не верить всяким волкам-проходимцам и не ходить с ними в дремучий лес, эту историю можно рассказывать про то, что девочкам не надо разговаривать с незнакомцами и вообще надлежит видеть в особи мужского пола дикого зверя, которому одного надо.
Можно, но как же скучно.

Волку, впрочем, не откажешь в каком-то тёмном обаянии: он изысканно, нехорошо вежлив, он не бросается и не рвёт клыками, напротив, осведомляется светски о содержимом корзинки и цели путешествия, выражает желание навестить бабушку. И он — взрослый. Хорошо воспитанная девочка, Красная Шапочка послушно отвечает полным ответом, задрав подбородок, поскольку Волк большой, на него смотришь снизу-вверх, вы когда-нибудь задумывались о том, насколько он огромен, если глотает бабушку, не жуя?
Ухватившись обеими руками за ручку корзинки, Красная Шапочка стоит перед Волком навытяжку, робея, желая заслужить похвалу и сделать всё правильно, чтобы мама и бабушка были довольны — а Волка так много, он заполняет собой весь мир, в глазах у него неподвижный жёлтый огонь, голос вкрадчив и мягок, это потом, очень потом ты, Шапочка, поймёшь, что иногда лучше, чтобы сразу за глотку и насмерть.

Какой совратитель, какие неразумные юные девы, какой чёрт поцеловал и сжёг всё лицо до угля, какие силы зла, женская инициация и красный цвет как эмблема достижения фертильного возраста, тут больше, но ещё больше — в другом.

Девочка в красном плаще с капюшоном берёт корзинку и отправляется через лес.
В корзинке, если верить немцам, бутылка вина, настоянного на цветах, если слушать французов — майское масло с освящённой солью, но все сходятся на пирожках, всё рачительно прикрыто салфеткой. Плащ тёплый, на дворе обманчивая весна, в лесу сыровато после зимы, где-то высоко барабанят дятлы и перекликаются кукушки, девочка будет жить долго, тропинка ведёт в чащу, где между стволов стоит столбами торжественный соборный свет, главное — не сворачивать. Лес понемногу смыкается за спиной, обступает, откуда девочка вышла, куда идёт, уже не поймёшь.
Ти-ши-на, тишина глядит из зелёной тьмы, остановись, поёжься, напугай себя сама, сказав "ууу" туда, откуда всё ждёшь чего-то, и дождись — ууу, отвечает лес, что дала, то и возвращает, он умеет только так, он весь то, что ты видишь и чуешь, чем дальше в него, тем глубже в свой загнанный за рёбра страх. Я очутился, бубнит себе под нос умная девочка, в сумрачном лесу, знаем-знаем, Броселианд, везде и нигде, пространство магии. Но лес глотает тебя целиком, эти деревья ещё не стали бумагой, что им твои книжные познания, лес идёт за тобой, вокруг тебя, всюду, и выращивает в себе волка.

Беги по тропинке и никуда не сворачивай, зная, что и лес неогляден, и волк с него размером, но и лес, и волк — это ты, Красная Шапочка, ты сама, и стоит свернуть с тропинки, ты поймёшь это так ясно, что не выйдешь из лесу никогда.

И ещё один очень давний текст про Красную Шапочку — или не совсем про неё.

Включила на кухне телевизор, чтобы не в тишине готовить, там скоттовский "Ганнибал". Когда roller pigeons перевели как "голуби-вертуны", вздохнула и подумала, что слово "турман" ушло вместе с городскими голубятнями, последние из которых я ещё застала. Когда pre-Renaissance в переводе оказалось "эпохой Просвещения", вспомнила коллегу-англичанку, говорившую, что тем, кто пришёл учить язык, "эта ваша зарубежка ни к чему, они будут переводчиками"; стали.

Но когда в ответ на вопрос агента Старлинг, можно ли определить, какие фирмы производят крем с натуральной серой амброй, спец хмыкает, Oh yes, it will be a short list, а это переводят: "Да, мы составим небольшой список", — объяснения не нашлось.

У Анны Болейн был пёсик по кличке Пуркой, Purkoy, pourquoi на среднеанглийский манер, то бишь, Почему. Пёсика Почему подарила кузену Анны, лорду Фрэнсису Брайану, леди Лайл, а уж тот передарил кузине-королеве, когда зверушка ей полюбилась. Бедного Почему кормили хлебом, — поскольку в тюдоровские времена считалось, что это смиряет собачью природу, мясо горячит печень и рождает холерический нрав — чесали, умащали и протирали ароматическими салфетками, чтобы не линял на хозяйкины платья. Умер он, однако, не от неверной диеты и аллергии на парфюмерию, а оттого, что выпал из окна. Придворные дамы так боялись сказать об этом королеве, что просили Генриха VIII сообщить ей печальные новости.

Я всё думала, почему у собачки такое странное имя. А потом прочитала, что Почему был, скорее всего, исторической гаванской породы, что-то вроде нынешнего бишона. У них есть привычка голову набок склонять, как делают все собаки, но эти чаще. Вот за такой забавный вопросительный взгляд с наклоном головы, скорее всего, кличку любимец Анны и получил.

Один из лучших рассказчиков всех времён, сэр Томас Мэлори:

"И случилось так, что в Испании жил один граф, а у него был сын по имени сэр Алфеус. Однажды на большом турнире встретились в поединке сэр Уррий, унгарский рыцарь, и сэр Алфеус Испанский, и из соперничества решились они биться до смертного конца. По воле случая, сэр Уррий убил в том поединке сэра Алфеуса, сына испанского графа. Но, прежде чем быть ему сражённым, сэр Алфеус успел нанести сэру Уррию семь жестоких ран: три в голову, три в грудь и одну в левую руку. А у этого сэра Алфеуса мать была искусная волшебница, и она, в отместку за смерть сына, своими тонкими чарами сделала так, чтобы сэру Уррию никогда не исцелиться, чтобы одни раны у него гноились, другие кровоточили, и так всё время, покуда лучший рыцарь мира не коснётся его ран. Так она и объявила открыто, и все узнали, что сэру Уррию никогда не исцелиться.
И тогда его мать распорядилась приготовить конную повозку, запрячь в неё двух лошадей и положить туда сэра Уррия. И ещё она взяла с собой его сестру, Прекрасную девицу по имени Филелоли, и юного пажа — присматривать за лошадьми, и так возили они сэра Уррия по многим странам. Ибо Французская Книга говорит, что мать семь лет возила его по всем христианским землям, но нигде не могла найти такого рыцаря, который исцелил бы её сына".

Но нас в этой истории, как и всегда в последнее время, интересуют волки. А где они тут, спрашивает удивлённый читатель?

А вот они!

За что я люблю средневековые ветвящиеся тексты, так это за помахивающий хвостик устной традиции, который они даже в записанном виде не теряют. Вроде уже лягушка — а головастик, вроде уже книжка — а сама от себя отличается.

Бисклавре (Bisclavret), название оборотня по-бретонски, в другом тексте превращается в личное имя Бикларе; как услышали, так и поняли, как поняли, так и записали. Но это цветочки по сравнению с персонажами более популярными, например, Тристаном и Изольдой.

Мы их так зовём, а они между тем то Тристрем и Изонда, то Друстан и Йесилта, то Тристрам и Изота, то вообще, как у соседей, Дрыщан и Ижота.

Красавица Икуку и бедный Снепорок.

Про Тристана и Изольду вспомнилось. Мне сдавал как-то средневековье мальчик с отделения журналистики. Журналисты — дети природы, могли на лекции вслух по телефону заговорить, могли уйти посреди семинара отмечать день рожденья Деда Мороза, могли плакать, слушая про Ифигению или Энея.

И вот сидит мальчик, вздыхает, пытается что-то вспомнить про Тристана и Изольду.

— Там, — говорит, — была птичка. Птичка принесла волос. И Тристан её полюбил.

Нет, я не смеюсь, мне бы от зайчика на зачёт услышать, а за рассогласованность местоимений пусть его редактор строит.

— В общем, — продолжает зайчик, — они пережили много трудностей. А потом умерли. Но, — озаряется внезапно, — их похоронили в одной могиле! Это позитивно!

В историю Тристана и Изольды я, собственно, закопалась из-за собак — если будем живы, продолжу читать Шекспировский бестиарий, хоть в записи с перерывами по слабости.

Изгнанный Марком Тристан совершает подвиги по разным странам, в частности, заезжает в гости к герцогу валлийскому Гилану; Готфрид Страсбургский трогательно называет эту землю Swales, что у нас в учебниках и научных текстах ("Тристан" Готфрида полностью на русский так и не переведён, насколько я знаю) передают как "Суэльс", но надо бы "Свельс", так честнее. Герцог Гилан показывает Тристану своё сокровище, удивительного пёсика Petitcrieu, — если читать это на французский лад, то Птикрю, если честно по-немецки, как Готфрид и писал, то что-то вроде Петиткрёй, — которого прислала Гилану его давняя возлюбленная "из страны фей Авалона". Со средневековыми героями такое случалось часто: встретишь девушку возле источника, влюбишься, женишься, а она — бац, фея; или вообще змей-оборотень.

Удивителен Петиткрёй тем, что переливчат радужно, шёрстка у его такая, что под разными углами то алая, то зелёная, то золотая, то пурпурная, так и не скажешь, какого животное цвета, всё сливается в чистый яркий свет (заметим в скобках, что Готфрид неплохо понимает в оптической физике). Ещё пёсик не ест и не пьёт, а также не лает — и это чудо чудеснее радужной шкурки, потому что для средневековья собака — это то, что лает и ненасытно жрёт, Исидор Севильский даже название canis производит от глагола canere, "звучать, играть (в музыкальном смысле), трубить" и т.д., а прожорливость и жадность — неотъемлемые черты всех собачьих в представлении европейцев, на этом все сюжеты строятся, в этом мораль. Более того, Петиткрёй не бегает и не прыгает, как положено резвому псу, он смирно лежит на подушечке, а то на пурпурном покрывале, которым под него специально застилают стол. Идеальная комнатная собачка.

А на шее у собачки висит ещё одно чудо, золотой бубенчик на цепочке, фейской же работы. И, когда собачка двигается, бубенчик звенит, прогоняя любую тоску-печаль. Тристан, которому на минутку стало легче в разлуке с Изольдой (у Готфрида она, к слову, Изольта), думает, как хорошо было бы, если бы и ей полегчало. И предлагает Гилану: я избавлю твои земли от великана, который их опустошает, а ты мне за это дашь, что попрошу. Гилан, как положено в фольклорном сюжете, обещает что угодно.
Великана Тристан, разумеется, одолеет, после чего попросит у Гилана собачку. Тому расставаться с Петиткрёем не хочется, он предлагает взамен свою дочь и половину Свельса, но Тристан отказывается. Собачку, и всё тут. В результате Петиткрёя прячут в ротту одного из спутников Тристана — об этом чуть дальше — и отправляют Изольде, якобы в подарок от матери, на словах велев передать поклон от Тристана. Изольда слушает волшебный звон, играяя с Петиткрёем, ей становится легче, но потом она задумывается: мне весело, а Тристану тяжело, он отказался от возможности облегчить свои страдания, так зачем же мне радоваться? И снимает с Петиткрёя бубенчик, отчего тот навсегда лишается магической силы.

По остроумной версии Арона Райта Петиткрёй — не комнатный пёсик, сколько бы странным ни был, и даже не механическая собака фейской работы, он — стихотворение, песня. Готфрид рассказывает о нём теми же словами, что о поэзии: "многоцветный", "дивно сработанный", "украшенный". Да и в плоскую ротту, которая на лиру похожа больше, чем на лютню, собачку не спрячешь.

Заклинание фей, чудесная песня, прогоняющая всякую тоску и веселящая сердце. Но Изольде не нужно волшебства без Тристана, ей достаточно маленькой переливчатой собачки, которая не лает попусту и не клянчит куски.

В нашей рубрике "финдесьекль такой финдесьекль" Чарльз Риккетс, "Эдип и Сфинкс", 1891.

Собрание Музея Талли-Хаус, Карлайл.

Предполагалось, что я напишу, откуда взялась La Belle Dame Sans Merci, которую так любят писать все, кто любит красивенькое, начиная с прерафаэлитов; просили об этом. Но у меня, как всегда вышло про то, как я люблю Китса.

Я тут немножко нарычала на Фрэнка Бернарда Дикси и прерафаэлитов за превращение Belle Dame Sans Merci в розовый зефир и "удалимся под сень струй". Романтизм вообще удивительно легко распадается на пламя эмпирея и коврик с лебедями, в этом отдельная его ирония, о которой не подозревали великие йенцы. Так повернёшь — вселенная расширяется у тебя внутри, не давая выдохнуть, так повернёшь — рифма розы, модное слово идеал и, как лейкоцит в крови, луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулёза, писавших, что от любви; и интересная бледность, и чёрный плащ, и Каин, и Манфред.

Однако признаю, что к прерафаэлитам я была несправедлива. Ну да, пошлость, но не чудовищная. Ужас, но не ужас-ужас-ужас. А настоящий ужас начинается после Первой мировой, когда перелицованная арнувошная нарядность и жестянки из-под мыла особенно ценятся. Извольте, Фрэнк Кэдоган Купер, всё та же китсова Belle Dame Sans Merci, 1926.

Представляю, как бы Китс ржал.