Как не напомнить к разговору о Ричарде III этакое богачество. С платьем леди Анны всё сложно. Даже если допустить, что она, вдовея по Эдуарду Плантагенету, по-прежнему носит отцовский герб, а не королевских "идущих львов настороже" и лилии, причём даже не полный герб Ричарда Невилла, графа Уорика (это он Делатель Королей), но только четверть, имеющую отношение к баронам Монтегю и баронам Монтермерам, орлы, во-первых, должны быть зелёными, во-вторых, явно не такими германскими.

Зато красиво!

А это Генрих Фюсли из собрания Британского музея. "Ричард III и призраки", 1777. Одна из немногих иллюстраций, безупречно верная шекспировскому тексту: в пьесе Ричард не взаимодействует с призраками, он беспокойно спит, пока они говорят, и просыпается с криком, Give me another horse: bind up my wounds (в переводе Радловой: "Коня сменить! Перевяжите раны!"; но мне ужасно нравится, как он у Кюхельбекера выкрикивает: "Коня другого! Перевязь на раны!" — при всей неудачности здесь слова "перевязь"), это самое начало монолога, от которого мороз по коже всякий раз, как читаю.

Одно это —

The lights burn blue. It is now dead midnight.

Как тут ямб диктует разбивку: не привычное нам ['mɪdnaɪt], со сбегом от начального ударения, но чёткий пульс ['mid'naɪt], пол-ночь... и холодный задыхающийся огонь.

Пошла поискать запись монолога Ричарда, того, который давеча вспоминала, великого. Неутешительно: его или орут так, что уши закладывает, или — и вот тут я теряюсь — урезают чуть ли не до трёх предложений.

Монолог не сказать чтобы длинный, тридцать строк, но стоит иной пьесы, от этого пробуждения с криком: "Подать коня другого!" — из чего становится ясно, что Ричарду снилось будущее сражение, и во сне он уже потерял своего Сарри, то есть, сон оказался вещий, до финального, вернее, того, на чём входит Рэтклифф, обрывая короля, "грозил, что завтра месть падёт на голову Ричарда", чем он словно отделяет себя от самого себя, закрепляет диссоциацию, от которой его штормило весь монолог. Как говорили мои товарищи-актёры, всё на чистом сливочном масле, только играй. А его кромсают совершенно бессмысленно, разрушая драматургию.

Всё понимаю, — одно сплошное телевидение, клиповое мышление, скоростя́, поток прастихоспади информации — но обидное есть чувство, что обобрали.

Медитативного.
Джаред Нэнгл для "Ньюйоркера".

Всем любителям красивенького ещё, как это называется у англоязычных, бардосплуатации. Напиши привлекательную тётеньку в условно-историческом, назови цитатой из Шекспира, ПРОФИТ.

Эдвин Остин Эбби, "Кто Сильвия? (И чем она всех пастушков пленила?)", цитата из "Двух веронцев" в переводе Левика. 1896-1900, собрание Национальной галереи искусств, Вашингтон.

И ещё немного бардосплуатации.
Родольфо Амоедо, "Дездемона", 1892. Собрание Национального музея изящных искусств Бразилии.

Пишешь подраздетую тётеньку, называешь героиней Шекспира, ПРОФИТ.

А вот, кстати, неожиданное. Милле, тот же, который каноническую Офелию в воде написал, "Отелло и Дездемона", 1841-1843. Собрание Национального Траста, Уиттик-Мэнор.

И автор, и время создания. Как-то не ждёшь от прерафаэлита такого, а вот.

Рылась в фотоматериалах шекспировских постановок, нашла фото нашего всего, Шона Бина, из "Макбета" 2002 года в театре Олбери. Предлагаю проапгрейдить мем для ценителей:

НЕЛЬЗЯ ПРОСТО ВЗЯТЬ И УБИТЬ ДУНКАНА

Собственно, зачем я копалась в фотографиях шекспировских постановок: стало интересно, у кого впервые на венценосных персонажах появились бумажные короны волхвов, в каких сидят за столом на Рождество. Вы их наверняка видели в кино и сериалах, это такой чеховский иероглиф: в семье неладно, всем неловко, вымученный ритуал и т.д., а на головах бумажные короны диких цветов, — вырвиглазного салатового, фиолетового, винно-красного, флюоресцентного оранжевого — мятые, не по размеру; и кто-нибудь некстати рвёт хлопушку.

Именно такие короны оказываются на героях Шекспира, у которых неоднозначные отношения с венцом — Макбет, Лир, оба Ричарда; Клавдий, конечно, и Гамлет с ним. Как находка было удачно, в первый раз, но быстро превратилось в штамп и сейчас вызывает смесь раздражения с досадой: опять!..

Такое сползание в штамп — верный признак (хочется сказать, симптом) того, что режиссёр не знает, что делать. Не знаешь, как решить сцену, раздень персонажей, заставь их совокупляться на авансцене, желательно на столе, дай контровой, вруби дымовую, дождевальную и снежную машины, перенеси действие в зал. Надень на шекспировского узурпатора бумажную корону, то-то будет остро, то-то символично.

Кевин Спейси Ричардом III как раз в такой короне — правда, ему и она помешать не может.

Немного безусловно прекрасного.
Сэру Алеку бумажная корона не нужна, но его и она бы не испортила.

Алек Гиннесс и Симона Синьоре Макбетами (1956), Getty Images.

Все пишут леди Макбет в драматических экспрессивных позах, с вытаращенными глазами, как героиню немого кино. "И античный жест!" — как требовал самодеятельный режиссёр в незатейливой, но нежно мною любимой экранизации "Сна в летнюю ночь" Майкла Хофмана.

И только Одилон Редон, как всегда, видит нечто за внешним, пробиваясь к тому же, о чём Шекспир.

Между тем, 1898 год. Вокруг сплошной мармелад в шоколаде и красивости, а тут — такое.

Бумажная корона, конечно же, есть у Шекспира, — а чего у него нет? — в третьей части "Генриха VI", когда королева Маргарита, Нотумберленд (сейчас добрые люди расскажут мне, сиволапой, что НА САМОМ ДЕЛЕ это произносится как "Носамбеленд", заранее спасибо) и Клиффорд после битвы при Уэйкфилде берут в плен герцога Йорка. Издеваясь над захваченным врагом, королева Маргарита суёт ему платок, смоченный кровью его убитого младшего сына, чтобы утёр слёзы, потом коронует бумажной короной, чтобы пленник заговорил, порадовал её своим страданием и возмущением. Естественным образом, обычным путём, угу-угу, бумажная корона истерзанного Йорка подтаскивает размышление о природе короны вообще, чистой эмблемы, многажды скомпрометированной — вспомните, как про неё говорит принц Хэл. Так почему бы любой короне не быть бумажной, на манер праздничной, из хлопушки?

С шекспировским текстом, однако, есть вечная беда: идёшь уточнить цитату, а читаешь в итоге всё, что вывелось на монитор; хорошо, если пьеса разбита посценно, а то так и дочитаешь до финала. Читаю в итоге вокруг бумажной короны, четвёртую сцену первого действия, невыносимую, от неё всегда все внутренности в комок смерзаются, и внезапно меня словно током бьёт.

Герцог говорит истязателям, что за него ещё могут отомстить:

My ashes, as the phoenix, may bring forth
A bird that will revenge upon you all

— мы-то знаем, кто эта птица-мститель, чёрный Феникс: Ричард, для которого корона, словно из промокашки сделана, вберёт в себя всё, чего он лишён, и станет огромным "зато".

Но дело в том, что в начале сцены герцог вспоминает, как сыновья пытались прорваться к нему в сражении, как Ричард кричал: "В атаку, ни пяди не уступать! Корона или славная смерть!" — и как его сносило прочь. Словно лебедя, который попусту борется с течением, говорит герцог.

Ричард — лебедь. Тот самый принц, которому не хватило крапивного рукава, почему и приходится всю жизнь прятать оставшееся крыло под одежду, где оно выглядит горбом. Страшный лебедь, способный забить насмерть всё живое на своём водоёме — это, впрочем, обычная лебединая тактика, они убивают птенцов всех гнездящихся рядом птиц.

Подлинная история гадкого утёнка.

Для разнообразия немного Шекспира от романтиков. Джозеф Северн, "Просперо и Ариэль", 1836. Изначально он выставил картину под названием просто "Ариэль" — Ариэль здесь вроде того очень одинокого петуха, которого нарисовал Карлсон: вон, виднеется светлой закорючкой вверху. А падающая от заклинания отца Миранда не важна вовсе, хотя в этом балете суть всей композиции.

Северна знают в основном как товарища Китса, это Северн увёз умирающего поэта в Италию и мучился там с ним в оставшиеся месяцы, преданно ухаживал, терпел то, что в отчаянии вытворял Китс, пытался его утешать — и полы подметал, и постель перестилал, и пытался кипятить чайник без крючка над огнём, и отбивался от римских властей.

А ещё по его довольно наивной живописи очень видно, откуда возьмутся чуть позже прерафаэлиты; и их любовь к Китсу тоже отсюда.

(на полях)

За что люблю шекспировскую окталогию "от Ричарда до Ричарда", так это за наглядность в ней принципа видоискателя: какой фрагмент ни возьми, картина ясна — а потом рамка смещается, и картина опять ясна, хотя совершенно противоположна предыдущей. Еврипидов метод "состязательной драматургии", применённый к истории, даёт сокрушительный эффект.

Аллегории конца XVI-начала XVII вв. надо бы сделать отдельной рубрикой, как мармеладный финдесьекль — живопись лучше, а хватит на сто лет вперёд.

Якопо Лигоцци, "Аллегория Фортуны", 1580-1599, собрание Уфицци. Примерно тогда же, чуть позже, принц наш Гамлет усомнился в наличии у Фортуны высокой социальной ответственности; и неспроста.

Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы.

А на самом деле — обложка моих любимиц Анны и Елены Бальбуссо к "Нортенгерскому аббатству" Остен. Сколько я талдычила, ещё трудясь над первой диссертацией, а потом на лекциях и семинарах, что тема романов и читателей романов у Остен и Пушкина общая, что Кэтрин и Мэриэнн — прямые старшие сёстры Татьяны... так приятно, когда это видит кто-то другой.

Джейн Остен в юности написала "Историю Англии", на которую очень похожа Всемирная история, обработанная "Сатириконом". В частности, про Ричарда III сказано следующее:

Характер этого Принца историки в целом трактуют весьма сурово, но, поскольку он был из Йорков, я скорее склонна считать его очень приличным джентльменом. Утверждается, что он убил двоих своих племянников и жену, но утверждается также и то, что племянников он не убивал, и я полагаю, что это правда; а если так, то можно заключить, что и жену он не убивал, потому что, если Перкин Уорбек и в самом деле был герцогом Йорком, почему бы Ламберту Симнелу не быть вдовой Ричарда? Невинный или виновный, он недолго правил в мире, поскольку Генрих Тюдор, граф Ричмонд, величайший из злодеев на свете, устроил немыслимый переполох, пытаясь добыть Корону, убил Короля в битве при Босуорте и таким образом унаследовал венец.
____

Перкин Уорбек и Ламберт Симнел — претенденты на престол, объявившие себя выжившими Плантагенетами.

А это Ричард, нарисованный Кассандрой Остен для сочинения сестры. Очень приличный джентльмен.

Всё-таки, когда за Шекспира берутся с нарождающейся романтической страстью, получается сокрушительно. Опять Генрих Фюсли, "Маммилий вызывает для Гермионы духов и домовых", 1785-1786. Собрание Национального Траста, поместье Хинтон-Эмпнер.

Сицилийская королева, одетая по моде конца XVIII века, сама по себе прекрасна, но вот чтобы из сказки, которую принц начинает рассказывать потихоньку, сделать полноценный магический обряд!..

It out-Herods Herod, как говаривал Гамлет, Pray you, avoid it.