48.
Вот вам меня по такому поводу.

Меч, с которым часто изображают святую Екатерину, это положенное святому орудие мученичества, мечом ей отрубили голову. Но иногда, почему-то чаще всего в нидерландской и фламандской живописи, она так держит этот меч, что парчовые её одежды начинают казаться латами, головной убор — шлемом, а сама она — сами смотрите.

Святая Екатерина с левой части алтарного триптиха фламандской работы, 1520-е годы. Национальный Музей старинного искусства, Лиссабон.

Какое-то кино.

Стоило помянуть шекспировское undone, застучал опять в голове монолог Елены из All's Well That Ends Well, который весь из этого undone растёт, как из зерна. Удивительный текст, разбитый надвое сочной ренессансной похабщиной, разговором с Паролем о девственности, он в результате спрессовки полярностей взлетает и падает такой тахикардической кардиограммой, что только держись. Чтение Шекспира вообще есть практика сугубо телесная, оно заставляет тебя дышать по-своему, задыхаться, как надо, перехватывает частоту сердечного сокращения, затягивает вас с речью друг в друга, в узел, так что уже слова начинают тобой дышать, тобой теплеть, а ты раскаляешься добела от их движения горлом и сосудами.

Перечисляя тысячу любовей, которую найдёт Бертрам при дворе, Елена впадает в модус, традиционный для ренессансной поэзии, от учёного средневековья перенявшей любовь к спискам, перечням, низанию семантических жемчугов, упорядочению мира через именование, — а как ещё его пережить-то? — но не столько от ума, сколько от любовной тоски, от того, что молчать физически больно. Там, на недосягаемой орбите, Бертрана ждёт целый мир прелестных ласкательных имён, которыми нарекает жмурящийся болтун Купидон:

A mother and a mistress and a friend,
A phoenix, captain and an enemy,
A guide, a goddess, and a sovereign,
A counsellor, a traitress, and a dear...

В переводе Донского — хорошем! — это всё превращается в усреднённо-пиитическую шелуху:
"Владычица", "возлюбленная", "друг",
"Губительница", "госпожа", "царица",
"Изменница", "волшебница", "богиня" и т.д.

А у Елены-то "мать, госпожа, друг, феникс, капитан (да, "глава" любого рода, но прежде всего "командир"), враг, проводник, богиня и суверен ("владычица" слишком общо, здесь именно монаршая верховная власть), советник, предательница и милая" — совсем другой строй именования дамы, с отчётливым уклоном в строну войны и власти, без которых невозможна речь о любви в шекспировское время; но и высокая мистика, феникс, классическая женская эмблема, поскольку птица женского рода в родном языке любовной поэзии Ренессанса, итальянском.

И это ведь ещё завораживающей красоты звучание: a guide, a goddess and a sovereign, чередование заднеязычных и переднеязычных, передача пульсации от горла к кончику языка, с прикусыванием губы и финальным звоном в sovereign.

Пьеса не первого ряда по общему мнению, не "Гамлет", чай.

"Арбатель" Жака Гохория, французского алхимика, врача, переводчика и вообще человека эпохи Возрождения, приятеля Дю Белле по Риму. Настоящая книга заклинаний XVI века, на неё ссылались Джон Ди и Роберт Фладд; там есть, в частности, "Печать Тайн", с помощью которой можно ангелов призывать.

Продают на Кристис, эстимейт £4000-6000. И нидораха.

Нищета современной словесности, её неспособность по-настоящему увлекать породили суеверный подход к стилю, своего рода псевдочтение с его пристрастием к частностям. Страдающие таким предрассудком оценивают стиль не по впечатлению от той или иной страницы, а на основании внешних приемов писателя, его сравнений, звучания фразы, особенностей синтаксиса и пунктуации. Подобным читателям безразлична сила авторских убеждений и чувств. Они ждут искусностей (по выражению Мигеля де Унамуно), которые бы точно сказали, достойно ли произведение их интереса или нет. Эти читатели слышали, что эпитеты не должны быть тривиальными, и сочтут слабым любой текст, где нет новизны в сочетании прилагательных с существительными, даже если главная цель сочинения успешно достигнута. Они слышали, что краткость — несомненное достоинство, и нахваливают того, кто написал десять коротких фраз, а не того, кто справился с одной длинной. (Образчиками такой вполне шарлатанской краткости, этой неистощимой сентенциозности могут служить изречения славного датского придворного Полония из «Гамлета» <...>). Они слышали, что соседство похожих слогов рождает какофонию, и старательно делают вид, что их мутит от подобной прозы, хотя то же явление в стихах доставляет им удовольствие (по-моему, в равной мере притворное). Короче, таких читателей занимает не действенность механизма, а его строение. Они подчиняют чувства этике, точнее — общепринятому этикету. Упомянутый подход оказался столь распространен, что читателей как таковыx почти не осталось — одни потенциальные критики.

Борхес, "Суеверная этика читателя".

А то ещё видал я Кумскую сивиллу в бутылке. Дети её спра­ши­ва­ли: Σί­βυλ­λα τί θέ­λεις? («Сивил­ла, чего ты хочешь?») а она в ответ: ἀπο­θανεῖν θέ­λω («Хочу уме­реть»).
_______

Петроний, конечно.
Останься я в академии, сейчас как раз подходила бы с первым курсом к нему и Апулею, любимейшим.

Отчистили рыцаря.
Глаз не оторвать.

Поймала по любимому оперному радио "Семелу" Генделя — раньше никогда в текст не вникала, что там слушать-то, кроме музыки, а тут ненароком вслушалась. Аполлон в финале, из машины явившись, всех утешает: из праха Семелы, дескать, восстанет Феникс, который "окажется богом, более могущественным, чем Любовь".

За что мы любим барокко и отдельно век осьмнадцатый, так это за здоровое земное отношение: вино сто очков вперёд любви даст, кто б спорил.

Напоминаю, что у меня есть чуланчик с картинками — вдруг вам нравятся картинки, которые нравятся мне.

Вам совершенно необходима эта "Аллегория вечера" кисти неизвестного французского художника конца XVII века.

Про как мы знаем то, что знаем.
Дирская Книга — шотландские Евангелия, созданные, скорее всего, в первой половине Х века, но разбег датировки там от 850 до 1000 года. В книге этой есть миниатюры, чернильные с акцентами жёлтого и оранжевого цветов, — очень потемневшими, комментируют со вздохом кембриджские кодикологи, — но вот что на этих миниатюрах изображено... поди пойми тех шотландских монахов.

Традиционно считалось, что на заставке к каждому Евангелию нарисован, соответственно, евангелист, но эта точка зрения ушла в прошлое. Вот, например, лист 41v, на котором изображена, как осторожно говорится в описании, "фигура с сумкой, окружённая шестью фигурами поменьше". Изабел Хендерсон в 1986 году посчитала фигуру Христом — и с нею согласились Джейн Геддес в 1998 году и Доминик Марнер в 2002. Но Марнер уточняет: не просто Христос, а Христос воскресший в окружении ангелов.

Посмотрите на картинку внимательно — и держите в уме, что никаких точных указаний на то, что там такое нарисовано, нет и не может быть.
Ну, ангелы так ангелы.

Cambridge, MS Ii.6.32, fol. 41v

20 августа 1649 года, передавая свою библиотеку и коллекцию монет на попечение епископа Эксона, чтобы тот потом вручил её библиотеке кембриджского Тринити-колледжа, дама Энн Сэдлир написала на форзаце англо-нормандского Апокалипсиса XIII века:

I commit this booke to the custodie of the Right Reuerend Father in God Raffe Lo: Bishop of Exon, when times are better setled (which God hasten) it is with my other booke & my coins giuen to Trinitie Colledge Librarie in Cambridge <...>. Amen.

"Когда времена устроятся лучше (да поторопит это Господь)". Середина семнадцатого века, далее везде; да и прежде тоже.

Резное кресло работы мастера Шутова, 1870-е гг. Собрание Саратовского музея краеведения, куда я нынче зашла по совсем другому делу.

Черепашка тоже из коллекции нашего краеведческого музея. Размером с ладонь, конца XIX века. Нет, не шкатулка и не декоративная фигурка.

Upd. Угадал человек! Настольный звонок для прислуги.

Во время октябрьской — у человека моего поколения выговаривается "революции", но теперь есть вариант, на который можно долго медитировать, "события", unpleasantness, подсказывает моё англоговорящее подсознание, отдельная тема, не о ней — 1917 года в Саратове тоже шли уличные бои. И в здание Думы на углу тогда Полицейской и Московской, после Октябрьской и Ленина, нынче Октябрьской и Московской, такое согласие и примирение, тащили для обороны мешки с ближнего Верхнего базара — в частности, с яблоками. Осень же, Саратов же, яблоками пахнет всё, от лестниц до помоек.

Оттого в экспозиции нашего краеведческого музея в зале тех самых "событий" рассыпаны в углу яблоки — муляжи, конечно, но яблоки, яблоки, из мешка.

В этом есть что-то от фолкнеровской лаванды, запах которой сильнее запаха крови и конского пота. И что-то от движения превосходящих человеческое понимание и саму человеческую ёмкость сил, которые можно называть "историей", можно иначе, но суть не меняется.

Так мы слышим, а больше чувствуем богов, которые перестали с нами говорить примерно во времена Софокла.

Любимую Джини Томанек вам к праздничку.

Пора.

На самом деле, дойдя до замка Снежной Королевы, Герда сложила ледяную головоломку — недостающими фрагментами были осколки зеркала в глазах и сердце Кая, почему у него и не выходило — и получила весь мир и пару новых коньков в придачу.

А также стала новой королевой, поскольку именно так обретают магическую власть. Как раз сегодня в ночь слово будет сложено, молодая королева взойдёт на престол и будет править вместе со старой до весеннего равноденствия, а после одна, пока под летний солнцеворот в её сад не явится юная Хольда со своим веретеном.

Расскажите детям, до которых дотянетесь, что "танец Уэнзди", который они все теперь изображают для соцсеточек, — как мы в своё время выдавали бы Мию и Винсента, но некуда было запостить, бог миловал — "танец Уэнзди" есть оммаж великому Бобу Фоссу и его великой хореографии для "Милой Чэрити". И даже покажите, хоть Aloof и большой финал, иначе ведь так и будут думать, что всё вчера изобрели, а позавчера мы на мамонтах пахали.

Сериал, впрочем, местами очарователен, и Дэнни Элфман по-прежнему наше всё.

Есть вещи, которые, независимо от нашего к ним отношения, создают ощущение непрерывного течения культурного процесса; слово "культура" я здесь употребляю в значении скорее археологическом и микробиологическом, без попытки иерархии.

Одна из них — уверенность, хочется даже сказать — вера в то, что нонеча не то, что давеча, всё имеющееся устарело и иррелевантно, сбросим с корабля, нужны новые формы. В итоге Треплев, если помните, рождает в качестве нового чугунную пошлятину про далёкие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе, но это отдельный комплимент от шефа Чехова; приятно, но не существенно. Существенно "всё, что придумали до меня, не про меня, потому что меня ещё не было, а потому неприменимо", бабкин хлам можно выбросить, сейчас так не носят. Новый Адам на новой земле, сейчас раздаст всему имена, поберегись. Выработает смыслы.

Поспорить с этим древностью происхождения может разве что сетование на безнравственность и невежество молодёжи.
Никогда такого не было, и вот опять.