Ромео во второй сцене второго действия:

Being in night, all this is but a dream,
Too flattering-sweet to be substantial.

Фёдор Константинович в "Даре", внутренне готовясь к Пушкину:

Он находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосонья.
________________________

Существенность!

Неожиданная рифма, подозреваю, что, как и всё у Набокова, вполне умышленная.

О реплике Ромео как-то писала здесь.

Расстроенный читатель спросил: "Так что же, Холмс не интеллектуал, раз цитирует самого хрестоматийного Шекспира?".

Ну как вам сказать.
Образование, как говаривал маркиз Галифакс, это то, что остаётся, когда вы забыли всё, чему вас учили. У Холмса остался Шекспир, помимо прочего.

А прочее — читает на нескольких языках, причём классических авторов, причём для удовольствия, цитирует современных ему философов и учёных, хорошо ориентируется в истории литературы и материальной культуры. Тем, кто сейчас схватился за список доброго доктора из "Этюда в багровых тонах", посоветую перечитать остальной корпус холмсианы, где доктор уже не принимает за чистую монету всё, что выдаёт его эксцентричный сосед, — тролль, как сказали бы сейчас, тролль стовосьмидесятого уровня, получающий тихое наслаждение от того, как честный военный врач таращится и негодует, — но пишет, что есть.

"Полковник Уолтер умер в тюрьме к концу второго года заключения. Что до Холмса, то он со свежими силами взялся за монографию о полифонических мотетах Лассо, которая впоследствии была издана ограниченным тиражом и признана знатоками последним словом в данной области".

Мотеты Лассо, извольте.

Одной из причин, по которым "официальный" день рожденье Холмса был назначен на 6 января, — помимо трогательной "похмельной теории" Уильяма Бэринг-Гулда, — стало то, что на 6 января выпадает та самая шекспировская "двенадцатая ночь", последний день рождественских праздников. Конец святок, как сказали бы у нас. В дореволюционных переводах, которые реалии одомашнивают, пьеса потому и называется "Крещенская ночь" (у Кетчера, 1873) или вообще "Крещенский сочельник" (у Каншина, 1893); раз в крещенский вечерок, так сказать.

Холмс, викторианский мальчик из хорошей семьи, у которых цитирование Шекспира превратилось в замену цитирования Библии, так или иначе вспоминает в дойловском каноне почти двадцать шекспировских текстов. Он, в общем, не столько цитирует Шекспира, сколько маркирует, часто из дурачества, разные ситуации привычнейшими шекспировскими фразами. "Двенадцатая ночь" всплывает в речи Холмса аж дважды, что по мнению шерлокианцев, — прежде всего, братьев Морли, у одного из которых день рожденья как раз 6 января; просто совпадение, конечно, — означает, что он и родился в последний день святок.

Цитирует Холмс, правда, одну и ту же фразу, причём неточно, из песни шута Фесте, той самой, "про любовь, не про весёлую жизнь", о которой я как-то уже писала. В первый раз он издевательски говорит уже пойманному полковнику Морану в новелле "Пустой дом", Journeys end in lovers' meetings; второй раз приветствует инспектора Грегсона в новелле "Алый круг" словами, Journeys end with lovers' meetings.

У Шекспира journeys end in lovers' meeting, в самых известных переводах, Маршака и Линецкой, "все пути ведут к свиданью", но тут бы хорошо смотрелся и перевод Лифшица: "Возвратись в объятья к другу". У любимого всеми Самойлова не так ярко, увы.

По интернету, однако, ходит совсем другая версия. Якобы, Холмс цитирует не одну и ту же реплику из "Двенадцатой ночи", но две. История довольно забавная.

В "Знаке четырёх", когда Джонатана Смолла уже задержали, Этелни Джонс просит у Холмса фляжку с брэнди, поскольку распереживался, что быстроходную "Аврору" они могли бы и не догнать, на что Холмс отвечает, All is well that ends well, "Всё хорошо, что хорошо кончается".

В публикациях, гуляющих по сети, утверждают, что это из "Двенадцатой ночи" — действие IV, сцена 4. Вот только в "Двенадцатой ночи" нет не только этой реплики, но и, если мы опираемся на членение в Фолио 1623 года, четвёртой сцены в четвёртом действии, там три, а следующая — единственная сцена пятого.

All's Well That Ends Well — безусловно, заглавие шекспировской пьесы, которая у нас традиционно называется "Конец — делу венец", но эту поговорку придумал не Шекспир, это уже и в его времена поговорка, расхожая присказка. Он вообще называет комедии то "Как пожелаете", — "Как вам это понравится" привычно, но слишком буквально — то "Что угодно", то, вот, "Всё хорошо, что хорошо кончается".

Поговорка эта регистрируется в английском с первой половины XV века, один из возможных её источников — трактат "Диалог Разума и Напастей", латинский текст из библиотеки Кембриджа, представляющий собой пересказ первой части сочинения Петрарки "О средствах против превратностей судьбы". Холмс, какое-то время учившийся в Кембридже и берущий с собой в поезд Петрарку почитать, приветливо машет собравшимся.

Не знаю, кто первым запустил эту ошибку в сеть, но кто-то должен был её отловить. Думаю, мистер Холмс был бы доволен.

И ещё пара слов о том, как мистер Холмс цитирует Шекспира.

Как все те, у кого тот или иной текст в активном запасе, а не только по необходимости привести "слова поэта". Бывает, что прямо, более-менее точно, так, что можно ставить кавычки; бывает, что цитата не прямая — скорее, отсылка, аллюзия, бессознательная филиация идей.

Второе, конечно, интереснее и как литературоведческая задача, потому что непрямую цитату поди ещё опознай. Так, в не самом популярном рассказе канона, "Три студента", Холмс говорит Ватсону, когда они потратили несколько часов на обход писчебумажных магазинов в одном из университетских городов и явно опоздали к ужину:

"Ведь уже около девяти, мой друг, а хозяйка, помнится мне, говорила что-то насчет зеленого горошка в половине восьмого. Смотрите, Уотсон, как бы вам из-за вашего пристрастия к табаку и дурной привычки вечно опаздывать к обеду не отказали от квартиры, а заодно, чего доброго, и мне (перевод Нинель Гвоздаревой)".

В оригинале это выглядит так:

By Jove! my dear fellow, it is nearly nine, and the landlady babbled of green peas at seven-thirty. What with your eternal tobacco, Watson, and your irregularity at meals, I expect that you will get notice to quit and that I shall share your downfall.

О том, что у Дойла Холмс живее и остроумнее, сейчас не будем, нас интересует зелёный горошек.

Babbled of green peas явно восходит к описанию смерти Фальстафа в третьей сцене второго действия "Генриха V":

I knew there was but one way; for his nose was as sharp as a pen, and a'babbled of green fields.

Даже ритмически то же самое, peas отчасти созвучно fields; у Холмса отличный слух, он, как-никак, музыкант и музыковед. Вот только "зелёные поля", о которых, вроде бы, перед смертью "болтал" сэр Джон, не так просты.

В фолио 1623 года, — да. оно в этом году отмечает юбилей, и какой! — миссис Куикли (хотя она уже миссис Пистоль) говорит:

I knew there was but one way: for his Nose was as sharpe as a Pen, and a Table of greene fields.

То есть, если дословно, "я знала, что путь один: потому что нос у него был острый, как перо, и стол зелёных полей".

Ещё в XVIII веке редактор Шекспира Льюис Теобальд, — которого Поуп изобразил земным воплощением богини Скуки, но это к слову — поменял этот "стол" на "болтал", и с ним облегчённо согласился даже доктор Джонсон: наконец-то всё понятно. Были версии, что в "стол" превратилось "говорил", talked больше похоже на table, но в XIX веке Шекспира издавали и играли именно с правкой Теобальда.

В середине прошлого века шекспироведы всё-таки решили вернуться к варианту фолио и истолковали то, что было непонятно XVIII столетию, вполне логично: table — это в шекспировское время не только стол, но и "картина", потому что писали их в основном на деревянных панелях; употребление в этом качестве сходит на нет к концу XVII века, почему и получается тёмное место. А миссис Куикли говорит, что нос у умирающего Фальстафа был острый, как перо, и сам он был — ну просто как на картинке с зелёными полями, то есть, позеленел. Основные признаки скорой смерти по Гиппократу и Галену: заострившиеся черты лица, изменение его цвета, холодные конечности; миссис Куикли там же вспоминает, какие у Фальстафа были холодные ноги. То есть, полная клиническая картина, "путь один".

"Генриха V" у нас переводили прискорбно мало, но переводчики, в основном, придерживаются редакции Теобальда.
Каншин в 1893: "Нос его заострился, словно перо, а сам он болтал что-то нескладное о зелёных лугах". Анна Ганзен в 1904: "И нос у него так завострился-завострился, как пёрышко, и он всё что-то бредил о зелёных лугах"; самый живой и дышащий перевод из всех. И, наконец, Бирукова для "юбилейного" собрания: "Нос у него заострился, как перо, и начал он бормотать всё про какие-то зеленые луга".
(продолжение дальше)

(начало выше)
Но ещё в 1863 году Николай Кетчер, человек дотошный и учёный, почитал полемику вокруг этой реплики и перевёл так: "Нос его завострился как перо на зелёном письменном столе", — он даже даёт комментарий, что "в прежних изданиях" существуют разночтения, но раз в Фолио стол, пусть будет стол.
Александр Соколовский в 1894 году переводит именно так, как принято толковать эту реплику сейчас: "Носик у него завострился, как перо, и стал зелёным, как луг".

Холмс о спорах по поводу "стола" и "болтал" явно наслышан: хозяйка болтала, что подаст на стол — а тут уже и зелёный горошек рифмуется с зелёными полями.

Вот так оно и устроено, когда текст давно стал частью твоей картины мира, усвоен полно и на разных уровнях. Комбинации могут быть не вполне точными, но щёлкает автоматически.

Они сошлись, волна и камень; скользит и падает, весёлый.

С "зелёными полями", о которых Фальстаф то ли бредит перед смертью, то ли сделался одного с ними цвета, вышло интересно.

О смерти сэра Джона трактирщица берётся рассказывать, возражая сказавшему, что он теперь в аду. Нет, умер мирно, как младенец, перед кончиной призывал Господа, за что ж его во ад?.. если кто и пребывает на лоне Авраамовом, то сэр Джон.

Вот только миссис Куикли-Пистоль, женщина малообразованная, оговаривается, Arthor's bosom, или Arthur's bosom, нсли привести к принятой орфографии. "На лоне Артуровом".

Артур — понятно, король Артур, единственный истинный Государь (здесь все мысленно поклонились Толкину), который после смертельной раны увезён на Авалон; "и долго смотрел сэр Бедивер ему вслед". Остров яблоневых садов и зелёных лугов, всё удивительно замыкается: толстый беспутный рыцарь Фальстаф, отринутый принцем, маскарад в Виндзоре, английский лес, полный чуткой нелюди, у самого порога. Того, кого не может держать при себе король в официальной должности, примет король всех живых и мёртвых, Круглому столу не обойтись без старого шута.

Единая нить, прошивающая шекспировский — мета?.. гипер?.. — текст, от Оберона с его гербарием до зачарованного, да, острова Просперо. Здесь и бегство в лес, и перенос двора туда же, и те, с кем на беду заговаривают у дороги на Форрес шотландские таны.

Оно всегда рядом, стоит понюхать ветер. А эти хлопотушки-затейницы думали, что просто так выбросили рыцаря в реку с грязным бельём.

В реку.
Прямо Владычице в руки.

Когда Буратино открывает потайную дверцу, — мы же понимаем, что это не дверь в подземный ход, но прастихоспади портал между мирами?.. Clavis Aurea, деканденты-мистики со значением кивают* — не только куклы попадают в театр, но и с той стороны что-то приходит.

Как мы помним, на той же физической территории, — Базилио и Алиса ведут Буратино сперва в одну сторону через виноградники, потом обратно, то есть, возвращаются туда, откуда пришли, — что и Тарабарское королевство, существует Страна Дураков; вернее, не существует, но мыслится и ритуально обслуживается. Видимо, она и прорывается в тарабарскую реальность с поворотом ключика. Карабас, возможно, и знал, как её сдержать, но не знал, где дверца, почему и выбросил ключик в воду.

Классический сюжет об ученике чародея, конечно. Если бы Буратино успел хоть чему-то поучиться.

*Декаденты-мистики кое-что знают о золотых ключах.

Просто морские свинки подкрепляются перед посадкой в Ковчег на картине Яна Брейгеля старшего (1613).

Вопрос "где происходила погрузка?" отгоняем как невыносимый.

Сколько пишу в сети, — столько не живут — столько оттакими глазами смотрю на тех, кто видит в этом проект и работу. Контент создаёт!

Я-то просто, как сказала однажды моя безупречная мама, очень рано начала говорить и до сих пор никак не остановлюсь. Застольные собеседники моей отнюдь не мятежной юности, увы, в большинстве своём утрачены от различных причин, а привычка никуда не делась. Да плюс двадцать почти лет преподавания, выведшие желание немедленно показать запавшее в сердце и рассказать о нём, на уровень коленного рефлекса.

Надо кому-то — очень рада, не надо — я и в форточку буду говорить.

Какая же она невероятная — на этой фотографии Милтона Грина особенно.

Моя любимая полоса препятствий — диалекты и социолекты в переводимом тексте. Как ни выкручивайся, всех устраивающий эквивалент найти не получится, любое решение спорно. Вот и сейчас, извините за неровный почерк.

Бывают, правда, подарки судьбы.
Многие десятилетия кокни Элайза Дулиттл по-русски говорила, как карикатурная деревенская дурочка — ну не было у нас специфического узнаваемого говора городских низов, некуда было перевести. А потом грянули 90-е, и соответствующий социолект пророс сквозь языковую норму, как тополёк сквозь асфальт.

Как раз в те годы я читала одному из своих курсов историю зарубежной драмы, и мы добрались до Бернарда Шоу. Я про "Пигмалиона", а девочка, скажем, Света на галёрке о своём с подружкой; весна на дворе, жизнь кипит. Раз я её попросила сосредоточиться на материале, другой... бесполезно.

— Мы с вами, — обращаюсь к студентам, которым только что описала сложности с передачей речи персонажа, — в более выигрышном положении, мы точно знаем, как по-русски говорит Элайза. Света, как она говорит?

Света злобно вскидывает на меня густо накрашенные глаза и подмяукивающей упругой скороговоркой, родной до боли, отзывается:

— Агащааааз!.. Чё сразу Свет-та?.. Чё прям сразу Свет-та?..

— Спасибо, Света, — под громовой хохот аудитории сказала я и продолжила лекцию.

Лучшая открытка к наступающему лунному году от японской художницы Монокубо, увы, умершей год назад.

В своё время я переводила в меру ужасный роман про роковую страсть. Роман был целиком из жёваного картона, но посреди папье-маше на розовом сиропе герой вспоминал дом своей великосветской бабушки где-то в Новой Англии, где столовая была оклеена обоями фирмы Zuber et Cie "Эльдорадо", и он дитятею во время тягостных семейных обедов сплавлялся в каноэ по тамошней реке и отстреливался от ягуаров из верного револьвера. Это было почти живое, сразу ясно, что не придумано, но пережито.

Разумеется, я пошла смотреть обои, привычно возблагодарив святого Иеронима за интернет. Фирма старинная, основана в 1797 году, — самое время для видовых обоев во Франции! — её продукцией с пейзажами Нового Света оклеена, например, гостиная дипломатических приёмов в Белом Доме. Стоит эта красота нынче безумных денег, но задумывалась как демократическая замена стенным росписям; ну, не все могут себе позволить расписать стену итальянскими видами, понимать надо.

Чем дальше я, однако, листала каталог исторических серий, тем отчётливее становилось ощущение, что я это всё где-то уже видела. На охотничьей сцене меня озарило: коврик же, это коврик!.. Вот эти лошадки справа, у которых шесть ног на двоих, скакали сквозь моё детство по стене дружественной дачи, мчали спасителей красавицы в шальварах, прильнувшей к груди первого всадника, прочь от минаретов и куполов сказочного Багдада — и светился над ним в гобеленовом бархатистом небе острый месяц.

Коврик был заслуженный, многие годы он прикрывал стену, выстывавшую к утру до ледяного, — старый дом, печное отопление — а после переезда в новое жильё отправился на дачу.

От росписей к обоям, от обоев к коврикам, эволюция и экономика прикладной эстетики.

Полезла по некоторой надобности в архив, попалась запись десятилетней давности — как раз сессия была, первый курс античку сдавал:

Мальчик Дима, отрада моего сердца, — Господь в бесконечной милости своей иногда посылает нам, жалобным осликам просвещения, такие оазисы на пути через пески и поля верблюжьей колючки, — рассказывал нынче об "Энеиде". Сперва рассказывал довольно гладко и усреднённо, про род Юлиев, которому дядька не чужой, про политическую ситуацию в Риме, про, как это называется в не мною написанных вопросах, тему цезаризма... а потом вдруг:

— И вот я понимаю, что я должен сказать, что Вергилий таким образом воспевает Юлиев и Августа лично, только я что-то сомневаюсь. Какое же это воспевание?.. Он Августу что говорит: смотри, Цезарь, какой у тебя был предок, как он через себя всё время перешагивал, на горло себе наступал, полное самоотречение и чувство долга, а ты — такой?.. То есть, если ты — хороший цезарь, то тебе будет плохо как человеку, по-другому не бывает. Да я бы на месте Августа заплакал, бросил всё и ушёл в дворники. Вот когда Палинур в стигийских болотах...

Здесь я тихо хрюкаю от восторга, машу рукой, давайте, дескать, зачётку.

— Катерина Борисовна, эх, — втягивает Дима воздух, — я без зачётки, это очень плохо? Я просто дома не ночевал...

И пятернёй зачёсывает светлую чёлку на темечко.

Ломоносов о переводе во вступлении к "Волфианской физике":

Я уповаю, что склонный читатель мне сего в вину не поставит, ежели ему некоторые описания опытов не будут довольно вразумительны: ибо сия книжица почти только для того сочинена и ныне переведена на российский язык, чтобы по ней показывать и толковать физические опыты; и потому она на латинском языке весьма коротко и тесно писана, чтобы для удобнейшего употребления учащихся вместить в ней три книги немецких, как уже выше упомянуто. Притом же, сократитель сих опытов в некоторых местах писал весьма неявственно, которые в российском переводе по силе моей старался я изобразить яснее. Сверх сего принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако надеюсь, что они со временем чрез употребление знакомее будут.
_______

И ведь действительно, как представить, что нет у нас, допустим, слова "вещество"?

Жаль, однако, что не прижилось его "достоверное искусство" вместо "экспериментального метода".

Когда при переводе нужно упихнуть в деревенский стишок-заговор ты-ся-че-лист-ник, — нас спасёт энциклопедия лекарственных растений, сообщающая, что он же деревей, он же прорезная трава, он же Элла Каценеленбоген — поневоле задумываешься о своём, филологическом, в ботанике.

Тысячелистник — калька с латинского Achillea millefolium, Ахиллея тысячелистная, если буквально. У нас таких калек довольно много, потому что латинская таксономия от Линнея идёт "сверху", из научной речи в бытовую, а как оно там называлось в деревне, ботаников не волнует. Или оно никак не называлось, потому что не росло в называвшей своё деревне: как гладиолус-шпажник, как белладонна-красавка и т.д. Иногда эти кальки и прямые иноязычные включения в языке соседствуют с исконными названиями; ирисы, особенно дикие, в волжских затонах растущие обильно, ещё на моей памяти бабушки называли "касатиками", сейчас почти ушло.

Слои ассимилированных заимствований — мой любимый лекскологический детектив. Казалось бы, тысячелистник, куда ещё более по-русски? А есть куда, слазай в погреб, там прорезная трава осталась.

В порядке дыхательного упражнения, как всегда.

Об истинной научности.

Геродот, "История", книга третья, "Талия" (пер. Г. А. Стратановского):

"Что же до самых отдалённых стран Европы, именно на западе, то я не могу сообщить о них ничего определённого. Я-то ведь не верю в существование реки, называемой у варваров Эриданом, которая впадает в Северное море (оттуда, по рассказам, привозят янтарь). Я ничего не знаю также, существуют ли действительно острова Касситериды*, откуда к нам привозят олово".

*Касситерида, Оловянные острова — это Британия.

Плиний Старший, "Естественная история", книга восьмая, глава 37 (пер. И. Ю. Шабаги):

"Погружаются в зимнюю спячку и живущие на Понте мыши, по крайней мере, белые, обладающие очень тонким обонянием, хотя я удивляюсь, каким образом писатели узнали об этом".

Сада Якко (Садаякко Каваками) в роли Ориеко, возлюбленной принца Тошимару Гамуры, 1904. Офелия, то есть, при Гамлете на японский лад.

Удивительно не то, что Гумилёв её видел, — группы бабочек и лилий на шелку зеленоватом — а то, что она дожила до 1946 года.

С Гамлетом — с "Гамлетом" — происходит интересное, конечно. Его усваивают и трактуют в соответствии со своей картиной мира. Японцы, немцы, русские.

И для японцев Офелия-Ориеко — безусловная героиня. Ставящая волю отца выше своей, честь семьи выше собственных желаний. Покорная, кроткая, совершающая самоубийство, — для японского ума это самоубийство, для него оно не грех — когда правильность вступает в непримиримое противоречие с реальностью.

Для немцев принц философ, то есть, мыслитель, то есть, сумрачный гений, для русских — трещина мира прошла через его сердце. Русских этому научил немецкий романтизм, но кто считал, мильон терзаний.

Я, пожалуй, благодарна японцам за апологию Офелии, она мне дорога. Но куда интереснее это пульсирующее мерцание шекспировского канона в каждой новой среде. Куда идём мы, спрашивал Новалис, и отвечал себе: всегда домой. Говори о "Гамлете", заговоришь о себе, неотвратимо.

Зеркало, зеркало на стене.

Эту Леонору Каррингтон продадут через месяц на Кристис.