В своё время я переводила в меру ужасный роман про роковую страсть. Роман был целиком из жёваного картона, но посреди папье-маше на розовом сиропе герой вспоминал дом своей великосветской бабушки где-то в Новой Англии, где столовая была оклеена обоями фирмы Zuber et Cie "Эльдорадо", и он дитятею во время тягостных семейных обедов сплавлялся в каноэ по тамошней реке и отстреливался от ягуаров из верного револьвера. Это было почти живое, сразу ясно, что не придумано, но пережито.

Разумеется, я пошла смотреть обои, привычно возблагодарив святого Иеронима за интернет. Фирма старинная, основана в 1797 году, — самое время для видовых обоев во Франции! — её продукцией с пейзажами Нового Света оклеена, например, гостиная дипломатических приёмов в Белом Доме. Стоит эта красота нынче безумных денег, но задумывалась как демократическая замена стенным росписям; ну, не все могут себе позволить расписать стену итальянскими видами, понимать надо.

Чем дальше я, однако, листала каталог исторических серий, тем отчётливее становилось ощущение, что я это всё где-то уже видела. На охотничьей сцене меня озарило: коврик же, это коврик!.. Вот эти лошадки справа, у которых шесть ног на двоих, скакали сквозь моё детство по стене дружественной дачи, мчали спасителей красавицы в шальварах, прильнувшей к груди первого всадника, прочь от минаретов и куполов сказочного Багдада — и светился над ним в гобеленовом бархатистом небе острый месяц.

Коврик был заслуженный, многие годы он прикрывал стену, выстывавшую к утру до ледяного, — старый дом, печное отопление — а после переезда в новое жильё отправился на дачу.

От росписей к обоям, от обоев к коврикам, эволюция и экономика прикладной эстетики.

Полезла по некоторой надобности в архив, попалась запись десятилетней давности — как раз сессия была, первый курс античку сдавал:

Мальчик Дима, отрада моего сердца, — Господь в бесконечной милости своей иногда посылает нам, жалобным осликам просвещения, такие оазисы на пути через пески и поля верблюжьей колючки, — рассказывал нынче об "Энеиде". Сперва рассказывал довольно гладко и усреднённо, про род Юлиев, которому дядька не чужой, про политическую ситуацию в Риме, про, как это называется в не мною написанных вопросах, тему цезаризма... а потом вдруг:

— И вот я понимаю, что я должен сказать, что Вергилий таким образом воспевает Юлиев и Августа лично, только я что-то сомневаюсь. Какое же это воспевание?.. Он Августу что говорит: смотри, Цезарь, какой у тебя был предок, как он через себя всё время перешагивал, на горло себе наступал, полное самоотречение и чувство долга, а ты — такой?.. То есть, если ты — хороший цезарь, то тебе будет плохо как человеку, по-другому не бывает. Да я бы на месте Августа заплакал, бросил всё и ушёл в дворники. Вот когда Палинур в стигийских болотах...

Здесь я тихо хрюкаю от восторга, машу рукой, давайте, дескать, зачётку.

— Катерина Борисовна, эх, — втягивает Дима воздух, — я без зачётки, это очень плохо? Я просто дома не ночевал...

И пятернёй зачёсывает светлую чёлку на темечко.

Ломоносов о переводе во вступлении к "Волфианской физике":

Я уповаю, что склонный читатель мне сего в вину не поставит, ежели ему некоторые описания опытов не будут довольно вразумительны: ибо сия книжица почти только для того сочинена и ныне переведена на российский язык, чтобы по ней показывать и толковать физические опыты; и потому она на латинском языке весьма коротко и тесно писана, чтобы для удобнейшего употребления учащихся вместить в ней три книги немецких, как уже выше упомянуто. Притом же, сократитель сих опытов в некоторых местах писал весьма неявственно, которые в российском переводе по силе моей старался я изобразить яснее. Сверх сего принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако надеюсь, что они со временем чрез употребление знакомее будут.
_______

И ведь действительно, как представить, что нет у нас, допустим, слова "вещество"?

Жаль, однако, что не прижилось его "достоверное искусство" вместо "экспериментального метода".

Когда при переводе нужно упихнуть в деревенский стишок-заговор ты-ся-че-лист-ник, — нас спасёт энциклопедия лекарственных растений, сообщающая, что он же деревей, он же прорезная трава, он же Элла Каценеленбоген — поневоле задумываешься о своём, филологическом, в ботанике.

Тысячелистник — калька с латинского Achillea millefolium, Ахиллея тысячелистная, если буквально. У нас таких калек довольно много, потому что латинская таксономия от Линнея идёт "сверху", из научной речи в бытовую, а как оно там называлось в деревне, ботаников не волнует. Или оно никак не называлось, потому что не росло в называвшей своё деревне: как гладиолус-шпажник, как белладонна-красавка и т.д. Иногда эти кальки и прямые иноязычные включения в языке соседствуют с исконными названиями; ирисы, особенно дикие, в волжских затонах растущие обильно, ещё на моей памяти бабушки называли "касатиками", сейчас почти ушло.

Слои ассимилированных заимствований — мой любимый лекскологический детектив. Казалось бы, тысячелистник, куда ещё более по-русски? А есть куда, слазай в погреб, там прорезная трава осталась.

В порядке дыхательного упражнения, как всегда.

Об истинной научности.

Геродот, "История", книга третья, "Талия" (пер. Г. А. Стратановского):

"Что же до самых отдалённых стран Европы, именно на западе, то я не могу сообщить о них ничего определённого. Я-то ведь не верю в существование реки, называемой у варваров Эриданом, которая впадает в Северное море (оттуда, по рассказам, привозят янтарь). Я ничего не знаю также, существуют ли действительно острова Касситериды*, откуда к нам привозят олово".

*Касситерида, Оловянные острова — это Британия.

Плиний Старший, "Естественная история", книга восьмая, глава 37 (пер. И. Ю. Шабаги):

"Погружаются в зимнюю спячку и живущие на Понте мыши, по крайней мере, белые, обладающие очень тонким обонянием, хотя я удивляюсь, каким образом писатели узнали об этом".

Сада Якко (Садаякко Каваками) в роли Ориеко, возлюбленной принца Тошимару Гамуры, 1904. Офелия, то есть, при Гамлете на японский лад.

Удивительно не то, что Гумилёв её видел, — группы бабочек и лилий на шелку зеленоватом — а то, что она дожила до 1946 года.

С Гамлетом — с "Гамлетом" — происходит интересное, конечно. Его усваивают и трактуют в соответствии со своей картиной мира. Японцы, немцы, русские.

И для японцев Офелия-Ориеко — безусловная героиня. Ставящая волю отца выше своей, честь семьи выше собственных желаний. Покорная, кроткая, совершающая самоубийство, — для японского ума это самоубийство, для него оно не грех — когда правильность вступает в непримиримое противоречие с реальностью.

Для немцев принц философ, то есть, мыслитель, то есть, сумрачный гений, для русских — трещина мира прошла через его сердце. Русских этому научил немецкий романтизм, но кто считал, мильон терзаний.

Я, пожалуй, благодарна японцам за апологию Офелии, она мне дорога. Но куда интереснее это пульсирующее мерцание шекспировского канона в каждой новой среде. Куда идём мы, спрашивал Новалис, и отвечал себе: всегда домой. Говори о "Гамлете", заговоришь о себе, неотвратимо.

Зеркало, зеркало на стене.

Эту Леонору Каррингтон продадут через месяц на Кристис.

Иллюстрация Жоржа Рошгросса к "Цветам зла" Бодлера, 1917.

Не могу, это должны видеть.

Оставляю дежурной по каналу Елизавету I кисти Николаса Хиллиарда из собрания Уоддесдон-Мэнор.

Дабы не утруждать Её Величество, комментарии прикрыты до моего возвращения.

*выныривая на минутку из имеющихся пучин*

Издательство "Дом историй" анонсировало роман М.Л. Рио If We Were Villains в новом, моём, переводе. Книжку эту уже многие любят, поэтому немедленно началось: а зачем коверкать название, она же выходила как "Если бы мы были злодеями", это правильный перевод!..

Да, безусловно, if we were — "если бы мы были", villains — "злодеи". Но, во-первых, мне кажется, что по-русски это бы-мы-бы очень громоздко, а во-вторых, и в-главных, все, кто любит этот роман, уже знают, а остальным скажу, что в оригинале заглавие — цитата из монолога Эдмунда во второй сцене первого действия "Короля Лира", когда он рассуждает о том, что нечего на астрологию пенять, коли рожа крива:

We make guilty of our disasters the sun, the moon, and the stars: as if we were villains by necessity; fools by heavenly compulsion; knaves, thieves, and treachers, by spherical predominance, drunkards, liars, and adulterers by an enforc'd obedience of planetary influence etc.

"Если бы мы были злодеями" по-русски цитатой не выглядит, более того, этого варианта ни в одном переводе "Короля Лира" нет, есть вот что.

У аккуратнейшей Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник:
"Мы обвиняем в своих бедах солнце, луну и звезды, как будто мы становимся злодеями — по неизбежности, глупцами — по небесному велению, плутами, ворами и мошенниками — от воздействия небесных сфер, пьяницами, лгунами и прелюбодеями — под влиянием небесных
светил".

Но в качестве заглавия романа "Как будто мы становимся злодеями"... ну, тоже не очень.

У Михаила Кузмина:
"Винить в наших бедах солнце, луну и звезды, как будто подлыми быть нас заставляет необходимость, глупыми — небесная тирания, негодяями, лгунами и предателями — давление сфер, пьяницами, обманщиками и прелюбодеями — покорность планетному влиянию".

Хорошо, но ни злодеев, ни годного заглавия.

У Бориса Пастернака этой фразы вообще нет:
"Мы приписываем наши несчастья солнцу, луне и звездам. Можно, правда, подумать, будто мы дураки по произволению небес, мошенники, воры и предатели — вследствие атмосферического воздействия, пьяницы, лгуны и развратники — под непреодолимым давлением планет".

У Осии Сороки тоже нет:
"Мы виним в своих бедах солнце, луну и звезды, как будто небо заставляет нас быть прохвостами дураками, светила делают ворами, вероломцами и жуликами, планеты понуждают к пьянству, лжи, распутству".

А вот у Григория Кружкова как раз то, что нужно:
"Будто бы в несчастьях, что мы сами причиняем себе своей распущенностью, виновато расположение звезд, солнца и луны. Словно мы злодеи по необходимости, дураки по воле небес, мошенники, воры и предатели по несчастливому раскладу звезд, лжецы, пьяницы и прелюбодеи из-за непреодолимого влияния какой-то планеты".

Поэтому книга у меня называется "Словно мы злодеи" — и скоро выйдет, на бумаге.
Следите за анонсами.

*уходит обратно в пучину*

Внесу ясность.

В анонсе меня называют "шекспироведом" — для краткости. Но, строго говоря, я не шекспировед, гильдейской цепи у меня нет. Читаю Шекспира в оригинале, сравнивая переводы, лет тридцать пять, знаю наизусть десяток пьес, пяток со всеми переводами на русский, в студентах писала о нём курсовые, потом сама стала читать лекции, начав преподавать зарубежку, и читала больше десяти лет, руководила дипломами по Шекспиру, переводила его для своих студентов-актёров и любимого режиссёра, сделала курс научно-популярных лекций "Бестиарий Шекспира", про зверей и их значение в текстах, продолжаю копаться в переводах, но — не шекспировед. Диссертация у меня не по нему, хотя и про героев Шекспира там есть в рамках "культурной памяти", академическим шекспироведением я никогда специально не занималась, у меня всё исключительно по любви, для себя и сотни-другой заинтересованных читателей.

Так что, уважаемые шекспироведы, не надо оборонять от меня полянку, я на неё не посягаю.

И о переводе заглавий, когда в качестве заглавия взята цитата — из Шекспира, конечно, из кого же ещё.

Когда Осия Сорока переводил Фолкнера, легендарный роман The Sound and the Fury, он, конечно, знал, что это отсылка к великому монологу Макбета из пятой сцены пятого действия, когда он говорит о жизни человеческой:

It is a tale
Told by an idiot, full of sound and fury,
Signifying nothing.

Вот только ни в одном переводе "Макбета" на русский на то время это sound and fury не было передано так, чтобы его можно было сделать заглавием романа.

У честного Вронченко, одним из первых переведшего трагедию в 1833 (был ещё перевод Кюхельбекера, от которого тот последней волей оставил лишь три акта, и утраченного жаль ужасно):
Рассказ, сложенный дурачком — задорный
И многословный, но без всякой мысли.

У Кронеберга в 1844:
сказка
В устах глупца, богатая словами
И звоном фраз, но нищая значеньем.

У Соколовского в, как всегда, "разъясняющем", то есть, раздувающем текст вдвое, переводе 1894 года:
Жизнь — сказка, что бормочет
Глупец другим глупцам!.. Из всех он сил
Старается занять их, иль встревожить,
И ничего в конце не выйдет, кроме
Глупейших пустяков!..

У Соловьёва в 1903:
Это — сказка
В устах глупца, где много звонких фраз,
Но смысла нет.

У Радловой в 1939:
Рассказ,
Рассказанный кретином с пылом, с шумом,
Но ничего не значащий.

У Лозинского в 1950:
Это — повесть,
Рассказанная дураком, где много
И шума и страстей, но смысла нет.

Я этот перевод очень люблю, но "Шум и страсти" в качестве заглавия не работает.

У Пастернака в 1951:
Жизнь — сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит.

И, наконец, у прекрасного Корнеева в 1960, для "юбилейного" собрания:
Это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.

Больше вариантов нет, когда Сорока переводит Фолкнера, поэтому он не берёт в качестве заглавия цитату из готового перевода, а переводит сам: "Шум и ярость", так роман Фолкнера называется по-русски, и Гурова со своим "Звук и ярость", конечно, проигрывает, хотя формально её перевод правильнее. Но правильный перевод — не всегда верный.

А вот те, кто переводит "Макбета" после выхода Фолкнера в переводе Сороки, уже никуда не денутся от этого "шума и ярости", слишком чеканно оно звучит.

Потом, может быть, напишу ещё и о примерах неудачного перевода таких заглавий.

Чарльз Кеннет Скотт-Монкриф, переводчик Пруста на английский, — первый том опубликован в 1922 году, работа продолжалась до смерти переводчика в 1930 — не стал дословно переводить заглавие À la Recherche du Temps Perdu. Довольно долго цикл "В поисках утраченного времени" волей Скотта-Монкрифа по-английски назвался Remembrance of Things Past, цитатой из 30-го сонета Шекспира:

When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past.

У всем привычного Маршака:
Когда на суд безмолвных, тайных дум
Я вызываю голоса былого.

У Модеста Чайковского романс:
Когда в тиши, средь думы молчаливой,
Я вызываю память дней былых.

У Александра Финкеля:
Когда на суд безмолвных дум своих
Воспоминанья прошлого влеку я.

И так далее, вариантов масса, желающие могут найти их сами.

Марсель Пруст, "Минувшее меня объемлет живо". Или "Призраки минувших, лучших дней"?

А вы говорите, доместикация.

До шекспировских цитат в заглавиях и их переводов ещё, даст бог, доберёмся, а пока вскользь о другом, по сложной ассоциации.

Когда Гертруда спрашивает Гамлета, что ему кажется таким особенным, particular, в том, что король умер, ведь все живущие умирают, принц отвечает одной из любимых моих фраз — из тех, что не на слуху, а должны бы быть:

Seems, Madam? Nay, it is: I know not seems.

В академическом переводе Мих. Мих. Морозова:
Мне незнакомо слово "кажется", — "слово" здесь, конечно, лишнее.

У Лозинского: "Я не хочу того, что кажется"; у Пастернака: "Мне "кажется" неведомы"; у К.Р. трогательное: "Не знаю никаких я "кажется"; у Аверкиева, чей перевод я очень люблю, чудесно разговорное: "Я этих "кажется" не знаю вовсе"... в общем, понятно.

Кажется? Нет, так и есть.
Персонаж, с которого по сути начинается субъективность нового времени, заходит с козырей: то, что я воспринимаю, и есть реальность, не ограничивайте меня своими "кажется", это у вас "кажется", а у меня — есть.

Совершенно изумительно он проговаривается, конечно, в первой же своей сцене. Никто так не умеет, как Шекспир.

У меня, вроде как, появилось немножко сил и времени — хотите, к мартовским идам поговорим о шекспировском "Юлии Цезаре"? О том, зачем елизаветинцам вообще эти римляне, как трагедия устроена и как её переводили на русский (спойлер: хорошо переводили, иногда просто великолепно, но надо ещё)?

Наберётся желающих на семинар, определимся с платформой и временем.

Знаю, здесь есть интересовавшиеся.

На бумажных "Злодеев" открыт предзаказ, на "Лабиринте" самая большая скидка, ещё шесть дней.

Честно говоря, пока в руки не возьму, до конца не поверю.

Вивальди сегодня довольно кругло — 345. Для меня это совершенно личный, семейный, можно сказать, праздник, синьор Антонио мне сорок с лишним лет самый свой, часть жизни, что бы в этой жизни ни происходило. Хорошее с ним лучше, плохое легче.

Долго думала, что вывесить из именинника, остановилась на этой арии, которую дивный Фабио Бьонди своей волей включил в запись "Геракла на Терме". Произвола тут, впрочем, немного: оперы Вивальди нынче почти всегда собираются мозаично, их разодрали на хиты ещё при жизни автора. Откуда этот — неясно; говорят, из "Тита Манлия", но в либретто текста арии нет.

Так что, спасибо Бьонди, что вытащил на свет такую роскошь. Неистовый Роландо Вильясон — отдельный подарок, но там вообще вся запись бесценна: Джойс Ди Донато, Диана Дамрау, мои обожаемые Ромина Бассо и Филипп Жарусски... созвездие, одно слово.

Увенчайте мои кудри зелёным лавром — я бы и увенчала, рыжие, и вина бы с пряностями согрела. В Венеции промозгло, а у синьора Антонио астма.

Мы, у которых "сегодня новая жизнь и, если хорошо пойдёт, ад", весело верили, что маятник вечно ходит — между романтизмом и классицизмом, между модернизмом и классикой, между зеркалом, которое ты пытаешься нести по большой дороге, так, чтобы не разбить и не выбить им себе зубы, качнув неловко, и портретом, который корчит тебе твою же собственную рожу, являя искусство и скрывая творца. Ходит маятник, наглядно демонстрируя вращение земли, суждена роком превратность сумерек и света, а также методологическая рефлексия, у всех но́лито?..

Дружочек мой эзотерический, щурясь и выпуская дымными кольцами развоплощённый гербарий поверх своих колец серебряных, произносил со значением, что мир — дышит. Вдох-выдох, систола-диастола, романтизм-классицизм, реформация-контрреформация, далее везде.

Если повезло родиться в нижней точке хода маятника, знаешь прежде учёности, что верхние, ни одна, не верное, не лучшее, не настоящее положение, и не задержатся. Нижняя, впрочем, тоже будет пройдена, проходима, whilst this machine is to him, но в ней и обустроиться желают меньше, человечество любит определённость.

А ведь казалось, что она только в том, что её нет, и на тебе, пошло-поехало, как всегда, вернее, съехало. В каждой верхней точке маятник ловят, сто-ять, напра-ву!.. или налеву, но сто-ять, вдохнуть и не-ды-шать, дайте правильной правды раз и навсегда, а не дадите, мы сами возьмём.

И ты отвлекаешься на протереть очки поверх рабочего текста в это тетаническое — нет, не титаническое — взыскание окончательной правды, брони, и выдаёшь, как водится, взгляд и нечто, шум и ярость, всякую чушь.