В своём выступлении (которое надеюсь позже получится выложить) на конференции по насилию, что проходила на прошлой неделе я говорил о том, что биополитика благодаря своему способу вынесения суждения, что отличается от власти суверена отсутствием предоставления пространства для расположения желания, которое и оказывается связано с риском смерти оставляет субъекта в положении того, кто находится в модусе перманентного выживания.

Чтобы не было путаницы хотел уточнить, что под выживанием здесь обозначается не та ситуация, при которой субъект смог ответить на зов своего желания пережив столкновение с его перформативным актом, приведением его в жизнь и риском смерти, но ситуация ровно обратная тому – уход от него.

Модусом выживания является именно аскетический идеал субъекта, чьё время оказывается занято откладыванием жизни в моменте на будущее, представлением о том, что однажды накопленным временем он таки распорядиться сможет. Вот только когда это время всё же настанет, вместо того чтобы осуществить желанный жест суверена – растратить накопленное, наплевать на пользу он сделает нечто ровно обратное ему – избежит риска и продолжит вкладывать в будущую пользу.

Добавлю, что биополитика является не только политикой жизни, но и политикой производства монополизированной без-опасности, что несмотря на намерение сохранить жизнь как zoe, на уровне желания представляет из себя её изнанку в виде смерти. Именно этот момент без-опасности биополитики и фиксируется Жижеком и Пфальцером в таком понятии как интерпассивность – ситуации при которой всё позволено, всем можно наслаждаться, но только на условии того, что всё лишено своей опасной, ядовитой сути – кофе без кофеина, революция без революции, разнообразие без разнообразия, секс без секса.

В этот раз хотел бы поделиться мыслями, навеянными статьей Алена Ванье. Сама статья не представляет из себя особого интереса, поскольку начинается с банального пересказа беньяминовского текста «О насилии», сопряжённого с перепиской Эйнштейна и Фрейда, а заканчивается не менее заунывным призывом к пацифизму.

Тем не менее из интересного Ванье решил рассмотреть фрейдовское влечение смерти в контексте трёх регистров.

В Воображаемом влечение смерти являет себя в завороженности образом другого. В Символическом – через признание Другим образа в зеркале, в наименовании и параллельно осуществляющимся с наименованием отчуждении. Слово как известно – убийца вещи. Наконец в Реальном влечение смерти очевидно даёт о себе знать через наслаждение.

Ванье много пишет о насилии и праве, следуя Фрейду говорит о том, что само право обосновывает себя посредством насилия, но не упоминает довольно напрашивающийся вывод о том, что насилие, постоянно определяемое через свою инструментальность может быть и Реальным.

Это насилие раскрывается именно там, где словам уже нет места, там, где слова если и произносятся, то сначала неразборчиво сквозь скрежет зубов, затем превращаются в яростный крик, пока не настаёт молчание. Осуществляется же всё это событие посредством учащенного, повторяющегося сердцебиения, дыхания в тревоге.

Иными словами, насилие, а речь идёт в первую очередь о насилии момента, насилии ярости, насилии, ускользающем от символизации, является тем, что заставляет тревожиться не только о том, чего желает д/Другой, но и том, чего желает в этот момент сам субъект, который как зачастую проговаривается «теряет контроль над собой».

Насилие, содержащееся во власти и в утверждаемом властью праве, является символизированным насилием. Подобно ответу на полученную от любого рода насилия травму, нормы и законы – это то, что Реального в виде насилия пытается избежать вместе с тем имплицитно, располагая его в себе, воспроизводя в контролируемом виде.

От насилия пахнет смертью, однако близость к смерти и позволяет родиться субъекту в зеркале не только на глазах и в словах Другого, но и позже в борьбе с ним за признание. В сказанном нет ничего радикально нового, однако вывод, который из всего этого можно сделать – это то, что, если субъект хочет утверждать свою субъектность, которая дана ему только благодаря потере, отчуждённости – встреча с Реальным, а не символизированным насилием должна быть ему прописана подобно рецепту доктора.

https://www.cairn.info/revue-la-clinique-lacanienne-2016-1-page-23.htm

Другой Лакан

Учение Лакана чаще всего ассоциируется со структурализмом, строгими и провокативными формулами, топологией, тем не менее до всего этого у Лакана были статьи, где присутствовали ссылки на биологические, этологические исследования, а самое интересно в них иногда проскальзывало его мнение по социологическим и историческим вопросам.

Так, например, статья от 1949 г. которую никто не вспоминает, посвященная агрессивности в психоанализе имеет в заглавии один из тезисов, что был обозначен как: «Такое понимание агрессивности как одной из интенциональных координат Я человека, соотносимое с категорией пространства, объясняет её роль в современном неврозе и кризисе цивилизации».

Не будь это Лакан то, можно было бы подумать, что речь идёт вероятно о главе из книги какого-нибудь немецкого младоконсерватора 1910-1920х.

Вот небольшая выдержка:
«Нелишним будет напомнить о престиже идеи борьбы за жизнь, который манифестируется успехом теории, внушившей нашему мышлению идею селекции, основанной лишь на завоевании пространство животным как на заслуживающем внимания объяснении фаз развития жизни. Успех Дарвина, судя по всему, заключается в том, что он оправдывает хищническую практику викторианского общества и экономическую эйфорию, санкционировавшие социальные разрушения на уровне планеты, давая образ непротивлния самых сильных из пожирателей в их конкуренции за природных жертв».

В другом месте Лакан и вовсе звучит как В. Райх если бы тот был не революционно настроенным активистом, а правым консерватором:
«Все более увеличивающееся отсутствие насыщения сверх-я и я-идеала. Они реализуются во всех видах органических форм традиционных обществ, от ритуалов каждодневной интимности до регулярных праздников, где выражает себя сообщество. Нам они известны лишь в достаточно деградированных формах».

Содержание самой статьи не привносит никакого нового знания, но она примечательна тем, что в ней Лакан нетипично много рассуждает о цивилизации и её кризисе, что впрочем не особо удивительно учитывая послевоенный контекст времени, однако необычно в контексте его сложившегося образа. Также в ней присутствует несколько очевидных, но непроговоренных ссылок на Юнгера и обращение за помощью к тем, к кому обращение за помощью можно было бы ожидать в самую последнюю очередь – к психологам. Правда остаётся непонятным имеются ли ввиду философы, называющие себя психологами или бихевиаристы о которых Лакан также несколько раз упоминает.

Конец статьи посвящён психоаналитикам:
«Наша повседневная задача состоит в том, чтобы снова открыть путь смысла этому бытию из небытия в скромном братстве, в отношении с которым мы всегда слишком неравны».

Сейчас это около-хайдеггерианское воззвание звучит странно, учитывая семинарские высказывания о том, что не стоит «кормить симптом смыслами», однако важным и в этой цитате, и в наличии этой статьи в целом является сама нетипичность образа Лакана, который возможно позволит посмотреть иначе и на другие ставшие привычными положения его мысли.

Параллельно сокращению пространств посредством технологий (телефон, интернет, автомобиль, и т.д.), важным моментом ХХ века стало широкое появление новых выделенных, автономных вселенных в которые любой может проникнуть, прочитав какую-нибудь книгу в жанре фэнтези или научной фантастики, посмотрев фильм или оказавшись в виртуальной реальности какой-либо видеоигры.

Проникновение в подобные выделенные, выдуманные миры обычно обозначается понятием «эскапизм». Само понятие представляет из себя интерес, поскольку имеет своё первоначальное происхождение из средневековой латыни и состоит из двух начал: ex – из, уход, выход и cappa – плащ, мантия, накидка. Само же слово перекочевав в средневековый французский в качестве eschaper, а затем в английский означает – «освободить себя от заточения», «выпутаться из беды», «выскользнуть из чужой хватки», «избежать страдания» и тому подобное. Добавив к этому escape окончание ism мы получим буквально «практику/доктрину высвобождения из заточения/избегания страдания».

Впрочем, это избегание страдания оказывается сопряжено с тем, что человек обратившийся к подобной практике буквально убегает от взвалившихся на него проблем, убегает от ответственности, перед которой он должен был бы предстать. Отсюда и появляется известная негативная коннотация этого слова и именно на контраст ответственности, настороженности, бдительности, пробуждённости в конце концов woke и наоборот ухода, выхода, исключения, изъятия, частности и наконец суверенности я и хотел бы обратить внимание.

Всё чаще те эскапистские пространства, которые совсем недавно считались закрытыми, укрытыми от внимания политики именно ввиду самой их сути как чего-то исключённого, отстранённого от треволнений «реального мира» оказываются подвергнуты пересмотру ввиду того, что эти конкретные пространства и их внутренние законы не обладают надлежащим соответствием с означающем, что должно касаться всех, означающее, что должно репрезентировать всеобщее благо в его наивысшей способности к возвышению человека – к справедливости.

Вы должны быть пробуждённым, должны быть бдительны, вы не должны засыпать, вы должны давать себе – верней Другому отчёт о происходящем, вы должны быть в курсе проблем других иначе вы не заботитесь о всеобщем благе, а если вы не заботитесь о всеобщем благе, исключаете себя из него, проявляете автономию (αὐτονομία) – что буквально и означает самозаконие, самоуправление на определённом пространстве, то в таком случае вы вероятно презираете слабых и беззащитных, а это значит, что с вами нужно будет провести работу.

Однако в контексте эскапизма здесь появляется проблема. К примеру, Толкин специально формулировал то, что в итоге стало первой в мире самостоятельной вселенной в качестве эскапистского пространства, намеренно отстранённого от обыденного, где обыденному места нет.

Вместе с тем то, что мы наблюдаем ныне – это требование привнесения тревоги из мира обыденного и современного в пространство, где этой тревоги изначально не было, где вопросы, получающие однозначный ответ пробуждённым автором-активистом, вносящим своё видение в уже существующий материал, были бы буквально абсурдны. В свою очередь, если автор готов вносить политическое, тревогу, которая не вытекает из логики законов уже имеющегося пространства, чтобы донести свой message, то это лишь означает, что он готов пойти на компромисс убедительности, правдоподобности того вымышленного, отстранённого мира, который он формулирует, тем самым обнажая собственную дыру демиурга имя которой «Нехватка».

Если даже сам автор не верит в самостоятельность собственного вымышленного мира, в его законы, то с какого чёрта в него должен поверить другой?

Можно вспомнить любую театральную постановку или к примеру, фильм «Догвилль», где сюжет разворачивается на фоне голых студийных стен с ограниченным количеством декораций. Казалось бы, учитывая фон, который кричит вам о том, что верить в происходящее не стоит, что всё это лишь постановка, аура правдоподобности тем не менее сохраняется. То, что позволяет сцене состоятся, то, что поддерживает её убедительность — это ничто иное как наше желание, которое посредством метафоризации объектов придаёт им свойства, которых изначально в них не содержится.

Где ещё можно встретить выделенное, удивительное пространство с воображаемыми персонажами, фантазмами, своими законами и условиями как не в кабинете психоаналитика?

То, что движет анализ – это желание аналитика и желание анализанта, который постоянно просит получения удовольствия от блага, имплицитно задавая аналитику вопрос: «как мне стать счастливым?». Находясь в поиске способа прикоснуться ко всеобщему благу, мораль которого постоянно требует от субъекта жертвы в виде его бытийной сути, субъект преграждает себе путь к благу, которое в действительности единственно ему и доступно – к желанию, которое как раз и располагается по ту сторону блага всеобщего.

Именно из-за этой ориентации психоанализа на выявление желания, которое всегда единично и вместе с тем всеобще, ввиду того, что оно есть у каждого человека, любые попытки сделать из него ритуал нормативности, примыкания ко всеобщему всегда будет оставлять субъекта на том же месте, где он был и до того, как оказался на кушетке или иначе говоря – терпеть крах.

По этой же причине политическая агитация, обращающаяся к эскапистским пространствам окутанным желанием с требованием проснуться будет воспринята как нечто неуместное не только потому, что она противоречит самой сути этого пространства, но и потому, что она сама по себе является политической – т.е. той, что делит других на друзей и врагов, постоянно вопрошая наблюдающего за событиями – «ты с нами?», «а есть ли тебе здесь место?».

Следуя за желанием субъекта истерии – занимаясь поддержкой упавшего, немощного Другого, пробуждённый позиционирует себя в качестве того, кто выступает против власти, на основании освобождения вас от ваших же предрассудков, но борьба за великую справедливость — это всегда вопрос о благе, а вопрос о благе — это всегда вопрос о том, кто это благо распределяет, иными словами, это вопрос о власти.

Любая власть и особенно та, что саму власть отрицает, требует от субъекта всегда одного и того же – чтобы тот помнил, не забывал о всеобщем благе, чтобы он продолжал работать на него или другими словами, чтобы он жил надеждой на всеобщее и о своём желании не вспоминал, чтобы он его не пробуждал.

Добавлю, что в определённом смысле настоящим woke-активистом является именно психоаналитик.

Предлагаю к ознакомлению текст выступления Миллера на IX Конгрессе Всемирной ассоциации психоанализа (WAP).

Главной мыслью этого текста является наблюдение Миллера о том, что в отношениях между Реальным и природой, произошло изменение. Миллер указывает на то, что ранее Реальное называлось – природой, а природа была Реальным. Причиной тому является то, что Реальное, как известно всегда возвращается на своё место. Сезоны года всегда сменяют друг друга, после дня приходит ночь, собака не умеет говорить, мужчина – это мужчина, а женщина – это женщина, и т.д.

Иначе говоря, природа – упорядочена, каждый знает набор чётко зафиксированных мест, а человек, следя за этим естественным положением дел должен соотносится с этой данностью чтобы быть ближе к замыслу богов. К примеру, имеющееся положение дел, подобное Реальное по-прежнему поддерживается церковными институциями, что не позволяют этому Реальному убежать от природы. Миллер здесь добавляет, что в прежние времена природа выполняла функцию Другого Другого, то есть – Реальное само по себе было гарантией символического порядка.

Однако в какой-то момент Реальное стало «отталкиваться» от природы. Природа перестала быть столь закрытой сферой, гармонию которой призван поддерживать человек. На место этой привычной упорядоченности пришла объективация, выраженная в массовой эксплуатации природы, манипуляции. Миллер в данном случае приводит примеры изменений на уровне семейных отношений, репродуктивных техник, сексуации, и всего того, что задевает «естественный порядок вещей».

Встретившись с некоторым беспорядком в природе, столкнувшись с Реальным, которое отныне не возвращается на прежнее место, субъект начинает испытывать тревогу, которая в свою очередь и сама являет собой эффект Реального. Сциентизм обещает преодолеть эту тревогу с помощью Знания, которое с самого начала было бы вписано в Реальное, но здесь мы встречаемся с другим определением Реального данного Лаканом: «в Реальном нет никаких законов».

В течении всего текста выступления Миллер многократно повторяет это определение, применяя данную формулу к отношениям Реального и природы, однако вместо того чтобы убедить слушающего в указанном положении вещей, эффектом оказывается нечто ровно обратное, ведь в Реальном вполне имеются свои законы: оно «всегда возвращается на своё место», и оно вполне себе предсказуемо.

Реальное предсказуемо не только потому, что оно в какой-то степени непредсказуемо (что и делает его предсказуемым), но и предсказуемо в том, что его условия вполне возможно воспроизвести. Примером может послужить капиталистический продукт, который с некоторых пор ориентирует себя не только на желание потребителя, но и на его влечение. Потребитель покупает себе не только то, что желает, но и то, чего не желает, тем не менее продолжая свой круговорот покупок уже ненужного.

Впрочем, не обязательно обращаться к столь вульгарным примерам, но можно вспомнить любой тревожащий вас жизненный момент, в конце концов вспомнить о своём симптоме, чтобы встретиться с эффектами Реального.

Если в прежние времена природа выполняла функцию Другого Другого, то в рамках дискурса о Реальном функцию Другого Другого выполняет само на себе зацикленное Реальное. Другими словами, Реальное Реального и есть Реальное, а не наука, капитализм или природа.

Всё это говорит о том, что определения Лакана того, чем является Реальное противоречивы, с чем похоже соглашается и Миллер говоря о том, что Лакан скорее указывал направление своим представлением (синтомом) о Реальном, подобно тому как в прошлом Фрейд выстраивал свою мифологию о теории влечения.

Вместе с тем, как известно клиника психоанализа находит свой предел, свой смысл именно в Реальном, как месте, которое воспроизводит (!) эффект бессмыслицы, что должна субъекта от его симптома освобождать или по крайней мере примирять его с ним.

Таким образом, в самой сердцевине определения сути Реального оказывается противоречие его предсказуемости («всегда возвращается на своё место»), воспроизводимости и одновременной непредсказуемости («невозможное», «случайное», «не имеет законов»). Выражаясь иначе, под вопрос ставится состояние константности Реального.

Это означает, что утверждения Миллера о том, что Реальное оторвалось от природы возможно критиковать не только на уровне фактологии (Церковь может спать спокойно), но и на уровне того, от чего он пытается оттолкнуться в своей аргументации, поскольку само Реальное остаётся противоречивым в своём определении понятием, каковым, впрочем, оно возможно и должно быть.

Если на что-то и можно опереться, говоря о Реальном, то это не вопрос его константности, но тревога и ужас, что индицирует чрезмерную близость объекта. Если последнее верно, то природа – это по-прежнему и есть Реальное, поскольку ужас, который она порождает в человеке и лежит в основе представлений о её возвышенной гармонии, сакральности, которая структурирует всё человеческое бытие и по сей день.

Текст выступления Миллера: https://lacanquotidien.fr/blog/2012/05/the-real-in-the-21st-century-by-jacques-alain-miller/

Писания на месте. Жаль только половина из них.

Про двойников было сказано многое, но ни у кого не встречал достаточно банальной, но поэтически звучащей мысли, что приходит в голову при прочтении любого случая паранойи.

Двойник - это Другой обрётший плоть.

Причём не просто обрётший плоть, но её конечно же укравший. Кража как аффект отождествления сопряжённого с потерей объекта и места, сутью которого является дезориентация, утверждает тревогу нехватки заткнуть которую возможно лишь посредством возвращения. Трагедия лишь в том, что, как и показал это ещё Кьеркегор - ничто вернуть нельзя.

Сегодня будет стрим в 20-00. Поговорим о том, что не вошло в ролик, ну, и обо всём остальном, что стоит сказать. Заведу на основном.

https://www.youtube.com/@TheUtopianHuman

Опубликовали мою статью. К сожалению, из-за того что текст должен быть в направлении "философская антропология", некоторые места и смыслы пришлось поменять в сравнении с изначальной задумкой, но в целом мысль передать получилось.

http://www.vestnik.vsu.ru/pdf/phylosophy/2024/03/2024-03-05.pdf

Камера и взгляд

Когда я вернулся к камере, то неизбежно почувствовал себя тем самым богомолом, представшим перед самкой, которая не даёт понять того, кем она воспринимает меня в своём взгляде. Чего ей надо? Чего она от меня хочет?

В этом месте Другой, как тот, кто своим желанием стремится уничтожить меня, предстаёт в своём самом наглядном виде. Уничтожить в каком смысле? В нескольких. Прежде всего, подобно Нарциссу оказаться поглощённым зеркальным образом Другого. Если же удаётся преодолеть этот этап посредством фаллического означающего, появляется тревога связанная с невозможностью образ Другого как желающего удовлетворить тем небольшим «wiwimacher’ом», что имеется. Как можно догадаться в качестве этого «wiwimacher» может выступать любой объект дара (знание, талант, деньги, красота и т.д.), который удовлетворение Другому всё равно не принесёт, поскольку удовлетворить его в полной степени способен лишь фаллос отца.

Впрочем, здесь то и открывается всегда опция превращения себя в «причину» желания Другого, отождествив себя с этим фаллосом. Именно это Лакан и имеет в виду, говоря о становлении объектом jouissance Другого.

Всё это я напомнил, чтобы подвести к скопическму объекту и скрываемым за ним вопросом о (без)опасности. Сам Лакан о скопическом объекте, не смотря на всю его важность сказал немногое, посвятив ему по преимуществу лишь четыре встречи XI семинара, читать которые представляется зачастую проблематичным занятием.

Тем не менее в целом можно выделить два важных момента. Во-первых, замечание ещё из семинара I, согласно которому находясь под взглядом, субъект становится объектом.

Во-вторых, фраза о том, что в тот самый момент, когда теряется взгляд Другого, появляется возможность видеть:
«То, что в диалектике идентификации означающего с выговариваемым проектируется вперёд как спешка, здесь, напротив, представляет собой конец – то, что зовётся, когда брезжит на горизонте новое понимание, моментом видения».

Вся эта история о том, что под взглядом субъект превращается в объект желания Другого – не новость, однако вкупе с теряющимся взглядом она представляется интересной в контексте всепроникающего присутствия камер в городах. Ни одна детская площадка теперь не может существовать без наличия камеры наблюдающей за происходящим. Буквальное воплощение взгляда Другого на каждом углу.

Как известно, в прошлом, функцию «камеры» исполнял Бог, но также боги и предки, которые постоянно подглядывали за нами и судили согласно своим законам. Можно сказать, что их взгляд не отводился, он не терялся, не кастрировался. Почему в таком случае субъект не испытывал тревоги перед этим «нетеряющимся» взглядом?

Присутствие камер обычно объясняется тем, что они повышают безопасность, к ним можно обратиться для прояснения каких-то судебных ситуаций, чтобы выявить истину, которая могла бы установить справедливое решение. Любой психоаналитик знает, что вся эта напускная, сознательная рационализация – чушь, что причина располагается в способе наслаждения, который по тем или иным причинам в какой-то момент был избран.

Впрочем, стоит отметить в данном контексте одно отличие между взглядом Бога и взглядом камер. В прошлом, взгляд Бога был «где-то там» да и не факт, что он вообще был, вместе с тем взгляд камер (и слух телефонов) – он передо мной. Итак, почему субъект не испытывает тревогу перед камерами?

Потому что, человек в отличии от животного не захвачен Воображаемым полностью. Кастрация взгляда Другого уже была произведена и произведена она благодаря тому, что у человека есть ещё и Символическое:
«Беда лишь в том, что субъект – человеческий субъект, субъект желания, который является сущностью человека, - никогда, в отличие от животного, целиком в эту ловушку Воображаемого не попадается. Ему удается-таки свои координаты найти. Каким образом? По мере того, как он обособляет функцию экрана ею, этой функцией, умело играет. Человек умеет пользоваться маской как чем-то таким, по ту сторону чего располагается взгляд. Экран является здесь местом опосредования».

Потеряв взгляд Другого, субъект, в отличии от животного научается играться с ним. Впрочем, время от времени этот взгляд возвращается, вспомните хотя бы в детстве своё первое столкновение с глазами людей на картинах в музее, – они прикованы к вам, они следят, не отпускают. Эту же тревогу отдалённо может напомнить разве что следящая, двигающая своё направление камера, которая по той или иной причине выцепила вас из толпы. Крайние случаи, это конечно же психозы паранойяльных субъектов, чья кажимость Имени Отца даёт сбой, позволяя Другому превратиться в преследователя, знающего всё наперёд.

Требование пр(и)озрачности. Его часто можно услышать. Попробуйте сказать что-нибудь против него, и вы столкнётесь с тревогой, которая будет куда сильнее тревоги о взгляде камеры. Повторяя «мне нечего скрывать» уничтожается тайна, однако не являются ли тайны и сопряженные с ними знания избранных, защитой от Другого? Может быть тайна на то и нужна, что она укрывает от уничтожающего желания Другого?

В догонку к тайнам. Про Джойса из 23 семинара.

Лакан говорит следующее:

«Il était donc - comme il s’exprime – «télépathe émetteur». Autrement dit, il n’avait plus de secret».

«Таким образом, он был, – как он выразился – «телепатическим-передатчиком». Другими словами, у него больше не было никаких секретов».

Лакан обращает внимание на момент осознания Джойсом того, что все его слова навязаны со стороны. Джойс стал считать себя «телепатом» не потому что он научился передавать и читать мысли других людей, а наоборот, потому что другие умеют читать его мысли.

Именно этот вывод и привел Джойса к тому, что у него нет никаких секретов от Другого, какого-то своего спасительного «réservé». Именно отсутствие своего «réservé» как чего-то принадлежащего исключительно только ему и спровоцировало Джойса в дальнейшем на попытку самоубийства.

Если события в США чему-то нас сегодня и научили, так это тому, что Женщина всё таки существует. Иначе, мы не встретили бы столь единый, а поэтому уникальный порыв в заявлении о том, что «America failed women tonight».

Обозначим этот исторический момент термином «приостановка маскарада».

Настоящая борьба с фалло-лого-центризмомом и последующее, характерное возвращение вытесненного.
https://news.1rj.ru/str/ru2ch/127480