Завтра на конференции «Российские реалии» https://www.sakharov-center.ru/node/13187:
- большая политическая сессия с сообщениями Александра Морозова, Владимира Гельмана, Марии Снеговой, Маргариты Завадской и Кирилла Рогова (одна из ключевых тем - внешняя политика с ожиданием войны и внутренние репрессии),

- сессия про медиа с сообщениями Галины Араповой, Кирилла Харатьяна, Максима Трудолюбова и Арнольда Хачатурова (как давят независимую журналистику, а она сопротивляется),

- и сессия про медиа с сообщениями Натальи Зубаревич, Андрея Яковлева и Константина Сонина (состояние и вызовы и экономической политики).

В субботу тоже три интереснейшие сессии.

Я буду вести онлайн, транслируя сюда основные тезисы докладов - в пятницу-субботу здесь будет по дюжине сообщений в день. Но есть опция подключиться к зуму (линк выше), ютьюб-трансляциям в канале Сахаровского центра (https://m.youtube.com/c/SakharovTalks/videos), или даже придти в СЦ (но там мест очень мало, так что напишите плиз предварительно личное сообщение).

💬 Евгения Лёзина, политолог, научный сотрудник Центра современной истории в Потсдаме, в 2015-2018 — ведущий научный сотрудник Центра Юрия Левады

Как Россия провалила декоммунизацию

В отличие от Восточной Европы, в России демократизация не состоялась. После краха советского режима произошла постепенная реинкарнация, восстановление структур политической полиции. Эти два процесса взаимосвязаны. Демократическая трансформация в России не состоялась в значительной степени потому, что структуры госбезопасности, как костяк советского тоталитарного режима и наиболее репрессивный институт советского коммунизма, не были демонтированы, а сотрудники этих структур, причастные к массовым репрессиям и нарушениям прав человека, не понесли ответственности за свои действия при прежнем режиме и сохранили позиции влияния.

Приходится констатировать, что гражданское общество в России, в конце 1980-х — начале 90-х годов так и не вышло за рамки, обозначенные властями в годы перестройки. Власть тогда умело сыграла на опережение. В сентябре 1987 года была создана Комиссия Политбюро по реабилитации, в ее состав вошли председатель КГБ Виктор Чебриков и другие высокопоставленные чекисты. Генерал-лейтенант КГБ Иван Абрамов, с 1983 года возглавлявший идеологическое Пятое управление КГБ, в мае 1989 стал замгенпрокурора СССР, ответственным за реабилитацию.

Из доступных архивных источников следует, что за публичным фасадом кампании по реабилитации руководство КГБ и компартии преследовало другие цели. Во-первых, приоритетом было не допустить выход обсуждения советских репрессий за хронологические рамки сталинского периода. Чебриков заявлял, что о реабилитации диссидентов, которые были освобождены в 1987-88, не может быть речи. Во-вторых, тайная полиция с тревогой следила за тем, чтобы в публичной сфере не возникал вопрос о привлечении к ответственности следователей НКВД и других лиц, причастных к массовым репрессиям, не говоря уже о преступлениях более позднего периода. В-третьих, пресекались любые попытки поднять вопрос об открытии архивов госбезопасности. Наконец, партийные органы и КГБ чрезвычайно заботились о пресечении любой независимой инициативы по выявлению преступников и поиску мест массовых захоронений жертв сталинского террора.

За редким исключением гражданское общество приняло навязанные барьеры и сосредоточилось в основном на мемориализации жертв исключительно сталинского террора, боролось за полное открытие архивов, но отказалось от уголовного преследования причастных к преступлениям. При создании общества «Мемориал», в ходе учредительной конференции в январе 1989 была принята резолюция, которая хотя и призывала провести общественный суд над Сталиным, но провозглашала полный отказ от уголовного преследования оставшихся в живых виновных в репрессиях советского периода. «В интересах гуманности и милосердия» — так была сформулирована эта позиция, и впоследствии она не пересматривалась.

Среди представителей либеральной общественности России, включая бывших диссидентов, превалировало мнение о неуместности и опасности люстрации, и всерьез высказывались опасения о неизбежной, в случае правового расчета с прошлым, «охоты на ведьм». В постсоветский период гражданское общество не вышло за пределы предложенного Ельциным суррогата декоммунизации в виде суда над КПСС, в ходе которого была рассекречена очень ограниченная, выборочная коллекция документов, но архивы так и остались закрытыми.▪️

О том, был ли у нас шанс лучше проделать работу по проработке прошлого, смотрите в полной версии выступления Евгении Лёзиной в обсуждении её книги «XX век: проработка прошлого. Практики переходного правосудия и политика памяти в бывших диктатурах. Россия, страны Центральной и Восточной Европы», организованной Сахаровским центром 22 ноября 2021.

В эту субботу Евгения Лёзина выступит на конференции «Российские реалии». Регистрируйтесь.

Вокруг войны. Эскалация 2021 года в Восточной Европе
 
Александр Морозов, журналист, политолог, научный сотрудник философского факультета Карлова университета, эксперт iSANS на конференции «Российские реалии»:
 
В 2021 году мы видим небывалое возвращение в публичном дискурсе к проблематике войны. Даже в 2014, когда все были под впечатлением событий в Крыму и Донбассе, с точки зрения международного права и мировых практик это было скорее спецоперацией (Крым) и партизанским рейдом, поддержанным из России (Донбасс). Но теперь, когда мы подошли к концу второго периода путинизма, слово «война» звучит все чаще. Вооруженные силы концентрируются на границе с Украиной, украинская армия перевооружается, ВС вовлечены в мигрантский кризис на границе Беларуси и Литвы, НАТО обсуждает, как реагировать на возможную агрессию. Нормандский формат, по сути, распался, зашел в тупик.
 
Медиа в последние полгода постоянно говорят о войне, она вошла (в разных формах и с разными ожиданиями) в обиход. Если до 2021 апелляции ко Второй мировой войне в основном располагались в сфере исторической политики, то сейчас они вышли на первый план. Но теперь все прошлое вышло на первый план. Отношения с Западом обсуждаются в модели «СССР – западный мир». Кремль осмысляет себя и свои действия в языке СССР («нам нужна Ялта-2» и тд). В эскалацию конфликта в Восточной Европы оказались вовлечены Польша, Литва, Беларусь. Формируется альянс стран, вынужденных вырабатывать новую политику безопасности. Возвращается тематика стратегии европейской защиты, оборонной политики.
 
Что такое этот СССР? Это не политический мир, а актуализированный инструментарий. Мир радикально изменился, но политическое руководство России полагает, что модели, действовавшие в XX веке, могут работать и сейчас. Они реально так воспринимает мир. Российский политический дискурс опознает лишь то, что напоминает ему Холодную войну.
 
«Взбухание» проблематики войны и мира никем не планировалось. Это совокупность обстоятельств. Но это наложилось на естественный ход развития российского политического режима. Милитаризация приходится на переход путинского режима в 3-ю фазу, что дает мультиплицирующий эффект: разгром гражданских организаций, зачистка политического поля – это не «сезонное явление», а начало новой фазы правления (первая фаза – до 2014, вторая – 2014-2020). Мы не знаем до конца, какую форму примет режим на этой фазе. Может ли политическая система в ее нынешнем состоянии перейти к «нормализации», или она будет двигаться в направлении эскалации?
 
Эскалация не может быть долгой. Но мы не видим, как режимы в Минске и Москве могли бы перейти к нормализации. Это подразумевало бы отказ мыслить себя в модели СССР и демилитаризацию, отказ видеть «метафизического врага». В горизонте 1-2 лет нормализация невозможна. И в Москве, и в Минске будет сохраняться режим внешнеполитической эскалации. Возможен ли выход из него так, чтобы не пострадали ничьи интересы, и были сформированы ясные стратегические цели? Это интересная задача, но ответ на вопрос неочевиден.
 
Надеюсь, что нынешняя милитаризация – результат фрустрации. Ведь если это результат продуманной политической стратегии, то она точно ведет к войне и катастрофе.

Политические институты и “недостойное правление”
 
Владимир Гельман, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге и университета Хельсинки, автор книги «Авторитарная Россия» на конференции «Российские реалии»:
 
Обычно для стран с более высоким уровнем ВВП характерен более высокий уровень верховенства права и качество государственного управления. Россия выбивается из этой закономерности – она управляется примерно как бедные страны Африки южнее Сахары. По нескольким параметрам она находится ниже Буркина Фасо. Это же характерно для других персоналистских режимов – Россия среди них характеризуется еще достаточно высоким качеством госуправления.
 
Большую роль в этом играют механизмы извлечения ренты: во многих автократиях элиты управляют страной, имея цель как можно более расхищать ее богатства. При этом максимально зачищая органы власти от людей, не принадлежащих к своему «клану». Чиновники ведут себя как «кочевые бандиты», не вкладываясь в долгосрочное развитие, поскольку их цели состоят с максимизации прибыли. Так поступают и в других персоналистских режимах, поскольку среди них крайне низка доля династических. Смена лидера влечет за собой сильные потрясения для элит, им редко удается сохранять свои позиции, поэтому временной горизонт планирования остается коротким.
 
Удастся ли его продлить? Позволит ли продление режима улучшить качество управления? Нет, потому что статус-кво оказывается самоцелью. Российские власти сознательно отказались от ориентации на экономический рост. Никакого роста и развития при нынешнем режиме в России не будет. Пытаясь сохранить политический статус-кво, «кочевые бандиты» (М.Олсон) не становятся «оседлыми». Наоборот, у них нарастает ощущение угроз, и госуправление меняется от плохого к худшему.
 
Эффективность стратегического планирования в стране постепенно снижается (это видно по тому, насколько выполнены амбициозные цели стратегий). Попытка снизить регуляторные барьеры тоже не привела к успеху. Проблемы в госуправлении усугубляются, и может дойти до состояния, в котором никакое будущее правительство просто не сможет его улучшить. Так бывает в медицине, когда спасти человека уже нельзя. Сравнение с некоторыми странами Африки южнее Сахары кажется нам сегодня не самой реальным, но эти преимущества более развитой страны могут быть утрачены.

Как связаны внешняя политика и внутренние репрессии?
 
Мария Снеговая, исследователь в Virginia Tech и George Washington University на конференции «Российские реалии»:
 
Россия – часть мировых трендов: коронавирус усугубил и в других странах тренд к сокращению демократических свобод. Пандемия стала триггером, ускорившим эти тренды. Происходит реавтократизация, Россия в этом тренде. Репрессии теперь не селективны, а затрагивают все гражданское общество. К этому привели несколько событий. Это поправки к Конституции-2020 (продление власти, автократии с меньшими ограничениями власти становятся более жесткими); пандемия (ограничения свобод стали повсеместными) и Беларусь.
 
Как связаны внешняя политика Кремля и репрессии внутри страны? Как говорил в свое время Кеннан, в основе агрессивного взгляда Кремля на мир лежит острое чувство незащищенности, неполноценности по отношению к Западу. Они чувствуют архаичность своей власти и свою искусственность. Поэтому они боятся контактов с западным миром, боятся, чтобы «подданные» узнали правду о внешнем мире. Кремль боится этого. Кеннан писал об СССР, в начале 1990-х ситуация была иной – открытость, готовность воспринять западный опыт. Ситуация резко меняется после Косово. Уже в тот момент российские доктрины безопасности начинают идентифицировать внешнюю угрозу (1999) и предлагают контроль за внутренними акторами как способ не допустить внешнего влияния на ситуацию в стране.
 
Следующим «звоночком» в этой динамике стали «цветные революции» (Украина, Грузия, Киргизия). Это показало Кремлю, что влияние на постсоветском пространстве утеряно, цветные революции могут распространиться и на Россию. Внутренняя политика переосмысляется, осознается задача «взять под контроль молодежь» (Сурков, «Наши», переписывание учебников истории – привить гордость по отношению к истории и политической модели). Доктрины безопасности начинают активно развивать идею противодействия однополярному миру (чтобы увеличить российское влияние вне страны и ограничить свободу внутри страны). Это отражается уже в путинских речах 2004 года.
 
В 2011-12 годах «проклятый Запад» прорывается во внутриполитическую российскую повестку – начинаются массовые протесты. Вернувшись в 2012 году и будучи убежден, что это все продвигается Западом, мечтающим о революции в России, Путин начинает отрезать гражданское общество от иностранного финансирования и выталкивает организации-проводники из страны. В 2013 году, не сумев предотвратить уход Украины на Запад, Россия устраивает события в Крыму и Донбассе. Противодействие внешнему влиянию США окончательно сопрягается с укреплением власти внутри страны и удалению оппозиции с политического поля. Внутриполитическая ситуация рассматривается как сфера прямой ответственности Кремля, на которую Запад влиять не вправе.
 
Новый виток репрессий связан с ситуацией в Беларуси, которая воспринимается как «последний рубеж», который ни в коем случае нельзя отдать. Для россиян это означает, что гайки будут закручиваться все сильнее. Не будет допускаться даже минимальная фронда, чтобы избежать беларусского сценария. Цель Кремля – максимально защитить Россию от угрозы «цветных революций», защитить «суверенитет». В основе этого – представление о том, чтоб Запад пытается сменить политический режим в России, проникая в гражданское общество, финансируя фронду. Задача Путина – защитить суверенитет, максимально оградив страну от внешнего тлетворного влияния.
 
Постулируется влияние России и на ближайшее к ней пространство – она якобы защищает себя и ближайшие страны. Это старая советская система разделения мира на сферы влияния. Поэтому пока прогноз плохой, пока режим силен, он будет максимально изолировать страну от внешних трендов и стараться усилить свое влияние в стране и близлежащих странах. Основная задача – удержать власть внутри страны, а главные угрозы этому исходят извне – примерно так видит ситуацию Кремль. Поэтому внешняя политика и внутренние репрессии тесно связаны.

Политическая поддержка во время пандемии: успех коммунистов и COVID-скептицизм
 
Маргарита Завадская, научный сотрудник факультета политических наук Европейского университета СПб, старший научный сотрудник Лаборатории сравнительных социальных исследований НИУ ВШЭ на конференции «Российские реалии»:
 
Политическая поддержка режима менялась под влиянием и долгоиграющих, и конъюнктурных факторов. Политические последствия пандемии близки к нулю, но есть ряд нюансов. «Успех коммунистов» в 2021 году – это «успех» лишь в условиях нынешнего режима, будь он более мягким, ему бы никто не удивлялся. И это связано с ковид-скептицизмом.
 
Пандемия как внешний шок влияет на уровень политической поддержки. Люди, которые сами (или их близкие) переболели, не испытывают снижение к правительству и системе здравоохранения, к системе институтов в целом. То есть пандемия не повлияла на снижение доверия к расширенному правительству. Пандемия не оставила политических следов. Однако она взаимодействует с другими факторами. Это не локализованный во времени шок, как стихийное бедствие, он растянут во времени и менее интенсивен. Это снижает эффект шока и внезапности.
 
Ковид не виден. Мы не всегда наблюдаем последствия напрямую, плюс есть эффект усталости от этой повестки. В демократиях в такой ситуации политическая поддержка растет (эффект «ралли вокруг флага»), но это краткосрочный эффект. Второй эффект – гиперответственность: если наблюдается повышенное количество смертей, это влияет на снижение поддержки власти. Этот феномен наблюдается реже.
 
А что происходит в России? Кажется, что ничего. На самом деле эффекты есть.

1) Пандемия влияет на экономическую обстановку – урон довольно велик. Если экономика снижается, а господдержка мала, граждане по идее должны «наказывать» правительство снижением поддержки. Утрата рабочего места или снижение дохода повлияло на снижение поддержки, но тоже очень незначительно (эффект слабый или незначимый). Одна из наиболее острых тем – инфляция. Экономические проблемы вышли на первый план не в 2020, а в 2021 году (пандемия сейчас волнует меньше).

2) Чувство тревоги, тревожности, выражаемое в т.ч. через вопросы, насколько хорошо правительство справляется с кризисом, опасаются ли люди болезни, стал главным предиктором поддержки. Чем более тревожно ощущают себя люди, тем выше их поддержка правительства (безнадежность, тревога побуждают людей искать «якорь» в виде госинститутов).

3)     Но победителем среди факторов, влияющих на политическую поддержку, оказался ковид-скептицизм (чем он выше, тем ниже поддержка властей). Однако непонятно, что здесь причина, а что следствие (люди и до пандемии относились к правительству скептично, или пандемия вызвала снижение поддержки). Доля ковид-скептиков составляла около 38% в 2020, сейчас 30% (эти люди считают, ковид – выдумка). Тут Россия наряду с Чили – лидер. О такой ли оппозиции мы мечтали?
 
Поддержка коммунистов увеличилась несмотря на зачистку политического поля. Означает ли это, что коммунисты вернулись из политического небытия? В неделю перед выборами резко выросла доля негативных упоминаний КПРФ на ТВ-каналах. Кремль очень сильно боялся КПРФ как политической силы, способной объединить электорат против партии власти. Это удивительный результат и этой партии, и всего гражданского общества. Коммунисты стали бенефициарами удаления Навального с политического поля, ростом популярности «умного голосования» и роста недоверия к государству, в тч в форме ковид-скептицизма. КПРФ оказалась «пылесборником» протестного голосования.
 
Государству не доверяют настолько, что не доверяют и всем его институтам, и его вакцине. Это продолжает усиливать коммунистов. Есть у этих процессов потенциал роста политизации? Вряд ли: группы разрозненны, их мало что объединяет, у них плохо с каналами коммуникации.

Какими будут 2020-е годы?
 
Кирилл Рогов, политолог, вице-президент фонда «Либеральная миссия» на конференции «Российские реалии»:
 
Исторические процессы не меняются от смены цифры на календаре. Но смена цифр иногда позволяет увидеть, как сильно изменилась повестка. В 1999 году экономисты под руководством Грефа готовили программу для Путина. Она сулила после своего выполнения темп роста в 3.5%. Но и без выполнения программы рост достиг 9%. Повестка сменилась – стало нужно не бороться за темпы роста, а перераспределять богатство. В 2010-е задачи стабилизации и рецентрализации, актуальные в 2000-е, стали утрачивать привлекательность для людей, а экономический рост - выдыхаться. Политика стала возвращаться в нашу жизнь (во второй половине 2000-х она была на периферии) в виде массовых протестов. Но дорогая нефть смикшировала последствия перехода от роста к стагнации.
 
В 2010-е мы увидели формирование российской политической оппозиции (в 2000-е ее не было видно) параллельно с продолжением автократизации. Оппозиция задавала повестку 2010-х. Ее организационный потенциал был не так уж низок. Было немало больших митингов, которые в других странах запускают ралли, заканчивающиеся большими политическими потрясениями или реформами. Для этого нужна либо поддержка элит, либо цепная реакция в ответ на применение силы против протестов. Ни того, ни другого не случилось. Митинги были «молодыми» по составу с большой долей студентов и людей с высшим образованием. Чтобы это стало общеполитическим явлением, нужна поддержка этого слоя другими. Ее не было, поэтому теперь мы живем в период политической реакции. Все политические силы, способные к сопротивлению, жестко подавляются.
 
Параллельно нарастала жесткая конфронтация с Западом. Вернулась эпоха глобального противостояния – теперь это не капитализм и социализм, а нелиберальный и либеральный капитализм. Оно стало основным сюжетом последнего времени. Оно будет в очень большой степени определять и политическую динамику внутри страны. Мы видим явные признаки кризиса либеральной модели. Ее слабым местом оказалась не столько Европа, сколько США. Штурм Капитолия – это ведь за гранью любого прогноза. Нелиберальные капитализмы укрепляются тем, что (вопреки Фукуяме) появилась альтернативная модель развития (Китай).
 
Люди по всему миру знают, что в либеральных демократиях жить лучше. Но повторить эту модель почти никому не удается (только Корея). Даже Восточной Европе – она чувствует фрустрацию, собственную вторичность, в то время как ее экономический гэп с развитыми странами сократился незначительно. Тогда единственный выход для тех, кому эта модель симпатична – переехать. 2020-е будут холодными. В этом кроме Путина заинтересован и Пекин с его пожилым лидером и (тоже) националистической политикой, и с заинтересованностью в развитии политически контролируемого бизнеса.
 
Нарастание глобального противостояния нелиберального и либерального капитализма (похоже на 2-ю половину 1960-х-70-е годы) оставляет, однако, и возможность мощных кризисов. Возможен кризис в Китае (противодействие циклическому кризису лишь отодвигает его и усиливает), кризис на нефтяных рынках (энергопереход начнется в 2030-е, но уже сейчас нефтепроизводители начинают стремиться не к повышению цены, а к сохранению своей доли рынка). Динамика этого противостояния будет определять 2020-е.
 
Оппозиция разгромлена, в стране политическая реакция. Но обнаружилось, что атака на эту группу открывает «второй фронт»: большинство, которое до сих пор поддерживало режим, теперь расколото. Без фальсификаций у ЕР 33% голосов, а у КПРФ 25%, это уже не нишевая партия, она представляет весь политический спектр. У разных слоев населения вырабатывается язык недоверия к власти, язык ее неприятия. Это уже не «либеральная ниша». Само по себе это ни к чему не ведет: бюрократия работоспособна, элиты консолидированы. Но возможно и резкое изменение политической атмосферы: поддержка режима перестала быть твердой, и режим стало легче вывести из равновесия.

Цензура-2021: новые правила игры для медиа. Можно ли защитить свободу слова?

Галина Арапова (признана Минюстом иностранным СМИ иностранным агентом), директор Центра защиты прав СМИ (признан Минюстом НКО иностранным агентом) на конференции «Российские реалии»:

В России все больше инструментов неоцензуры. Но независимые медиа есть, и стараются всеми силами удержаться, пытаясь сохранить и стандарты, и аудиторию. Иноагентские плашки и прочие «приветы» от госвласти получили те, кто стараются держаться независимо и работать честно.

Скатывание медиазаконодательства к репрессивному тренду началось 15 лет назад. Было внесено около сотни поправок, в основном ограничивающие работу журналистов. Сформировалась очень жесткая правовая система для функционирования медиа, и «закатавшая» свободу медиа под асфальт. Блокировки, возможность приостановки деятельности редакций, рекриминализация клеветы и ужесточение ответственности за «оскорбление» и «неуважение» органов власти – все это новые правовые ограничения, дающие возможность ограничить любую здоровую критику.

Изменения законодательство в области права на забвение, расширение оснований для блокировок, расширение информации ДСП показывают людям, что лучше промолчать или обсуждать «на кухне», чем высказываться об этом публично. Пакет Яровой позволяет госорганам возможность онлайн-слежки за всеми гражданами; новостные агрегаторы регулируются жестче, отвечая за ссылки, которые они выдают. Суды принимают предсказуемые решения. Осталась ли в России свобода слова?

Все еще да, но пространство для ее защиты быстро сужается. Пока мы остаемся членами Совета Европы, возможности защиты свободы слова остаются. Но это когда-то обязательно должно закончиться. Одновременно медиа переживают серьезный кризис в плане своего бизнеса, теряя рекламодателей и источников информации в госорганах. Журналистика – это летопись событий, и сейчас мы рискуем оказаться в ситуации, когда эту летопись ведет сотрудник пресс-службы. Теряя свободу слова, мы теряем и возможность защищать остальные свои права.

Ограничения контента и риски блокировки есть у всех. Избирательное применение законодательство может успокаивать: за мной не придут, или придут не завтра. Но даже журналисты, работающие в госСМИ, сильно обеспокоены и не чувствуют себя в безопасности, а иногда и параллельно с работой ведут «оппозиционные» блоги.

Законы сформулированы так, что признать инагентом можно абсолютно любого. Это абсолютный абсурд: криминализуется любое международное сотрудничество. Если политически вопрос решен, что данное медиа или журналист кому-то не нравится, то это и делается. Закон позволяет сделать это с любым. В кейсе «Дождя» доказательств не было вообще никаких. Тут «иностранными деньгами» стали средства фонда развития Политехнического музея, который получил средства от иностранных контрагентов. Вы можете об этом не знать, это видит только Росфинмониторинг. Политический, а не юридический мотив есть во всех случаях признания медиа и журналистов инагентами, это абсолютно дискриминационная мера.

Остались ли в России СМИ?
 
Кирилл Харатьян, бывший замглавного редактора «Ведомостей» и редактор VTimes* на конференции «Российские реалии»:
 
Новая российская демократия, возникшая 30 лет назад, имела универсалистский характер: казалось, что она даст ответы на все вопросы, включая экономическое процветание. Возможно, это объяснялось потребительским дефицитом в СССР. Казалось, что демократия автоматически быстро приносит райское блаженство. Оказалось, что это не так, все равно приходится прикладывать усилия. То же касается свободной журналистики, отсюда «информационная эйфория» конца 1980-х – начала 1990-х. Это впечатление обеспечило тогдашним журналистам безбедное существование. Это создало и у журналистов ложное впечатление, что так будет всегда.
 
Но власть постепенно опомнилась и стала осознавать собственные интересы. Информационная эйфория сменилась информационной открытостью (журналисту было не сложно поговорить с премьером Черномырдиным или главой «ЛУКОЙЛа» Алекперовым). Однако интересы власти и бизнеса никогда не совпадали с интересами журналистов. Однако благодаря инерции к середине 1990-х возникла информационного бартера (коррупции): «Я тебе расскажу Х, а ты за это не пиши Y». Журналисту ведь хочется выступить с интересной публикацией, и только он знает, что она могла быть еще вдвое интереснее. Результатом развития этой системы стало господство «размещалова» и политтехнологий: «вот тебе информация и немного денег, а ты за это пиши / не пиши Z». В центральных изданиях это еще хоть как-то контролировалось, а вот в периферийных – совсем нет. Апофеозом этого подхода стала газета «Не дай Бог» (1996), с которой избирался президентом Борис Ельцин.
 
В 2001-2002 началось постепенное установление контроля государства над медиа. Похожая эволюция произошла и с деловыми медиа. Информация, которая первоначально была гигантской ценностью, позже стала «биржевой ценностью», а затем и частью идеологией. Тем не менее все больше людей хотят стать журналистами. Журналистика находится в расцвете как ремесло и на закате как общественный институт. Люди, анализирующие социально-экономические проблемы, не нужны. А создатели контента – очень нужны. Происходит монетизация и одновременно архаизация журналистики. Журналистика перестала иметь определяющее влияние на умы сограждан.

Арнольд Хачатуров, редактор экономики «Новой газеты» на конференции «Российские реалии»:

Сначала к журналистам стали приходить домой. Затем признали инагентам «Медузу», «Проект» стал первым медиа, признанным нежелательной организацией, и в сентябре этот процесс принял массовый характер. Затем было оказавшее поляризующее воздействие присуждение Нобелевской премии «Новой газете» и иск прокуратуры о ликвидации «Мемориала».

После коронавируса и протестов, вызвавших аномальный рост трафика в 2020 году, трафик вернулся к норме. Медиа вернулись к ситуации, когда они либо пишут только о репрессиях, либо пытаются выдумать хоть что-то, не имеющее к этому отношение. Это не всегда удается.

Параллельно Роскомнадзор, долго бывший посмешищем, нарастил инфраструктуру для блокировок и штрафов, это уже не вызывает тотальный обвал интернета. Формируется китайская модель интернета. Разница между РКН сейчас и 5 лет назад огромная. Штрафы за отсутствие маркировок и пр. сильно выросли. Становится все больше видов информации, которые государство считает чувствительными, и которые, по сути, запрещает обсуждать. Госзакупки, персональные данные силовиков, а теперь – чуть не все, что касается армии. В штатах редакций все больше юристов.

Спор о границе между медиа и активизмом сходит на нет – границы окончательно стерлись. Сложно «топить» за беспристрастную позицию, если для государства все журналисты, не работающие на него, – враги. Это втягивает журналистов в активистскую повестку.

Какие возможны стратегии выживания?
· Перейти на краудфандинг, собирать донаты и тд. Редакции начинают больше думать о потребностях читателей.
· Работать несмотря на статус.
· Некоторым потребовалась релокация за границу.
· Делать нишевый проект. Но крупные проекты, которые «выстреливают» - отраслевые.
· Осваивать новые форматы – журналистика данных.
· Получить Нобелевскую премию (но это не точно)

Журналистика данных основана не на экспертах или репортажных данных, а на доказательном подходе – данных, которые собраны и обработаны журналистом. Это повышает вероятность, что к вам прислушаются. Данные позволяют увидеть то, что нельзя увидеть невооруженным взглядом. Это позволяет пересмотреть взгляды на экономику и общество. Думаю, «золотой век» инсайдеров прошел. Многие ньюсмейкеры боятся говорить, поэтому традиционные расследования в кризисе. От коррупционных расследований люди, по-видимому, просто устали.

Кроме того, работа с данными позволяет «переупаковать» историю, рассказывать ее в более визуально доступном виде (приводит примеры с лонгридом «Новой» про Госдуму, показавшую визуально, как работает «бешеный принтер», что основные законы пишутся в АП и с тем. Как менялось количество нарушений перемирия в Донбассе, из которых следует, что этот конфликт во многом управляемый).

Человек, который слишком много знал: Свобода информации и синдром информационного выгорания
 
Максим Трудолюбов, редактор рубрики «Идеи» («Медуза*»), редактор The Russia File (Kennan Institute) на конференции «Российские реалии»:
 
Первые редактора, которые в перестройку стали вести «политику гласности», назначались Политбюро. Гласность была инструментом для власти – она в этом видела возможность обновить ситуацию в стране, изменить состав элиты, найти опору в не самом высшем слое общества. Это была технология. Она заложила отношение к медиа, с наследием которого мы живем до сих пор. Медиа выступают от имени общества, защищают его интересы. Но медиа не сами взяли эту власть, она «упала с неба». Один только прорыв информационной плотины не был ключевым для изменения политического и экономического режима в СССР. Более важную роль сыграли цены на нефть и ошибки советского руководства. Не только информация сыграла тогда важную роль.
 
После этого мы мгновенно попали в другой мир, с «традиционными» в западном смысле слова медиа. У нас была уникальная возможность работать в ситуации, близкой к ситуации свободы, но она быстро закончилась. Не только в связи с эволюцией политического режима, но и благодаря возникновению соцмедиа. Информация перестала быть ценной, соцмедиа предоставляют услугу не нам, а рекламодателям, и не являются редактором или куратором процесса.
 
Для независимых медиа опасней даже не административное давление, а то, что благодаря соцсетям мы знаем, например, о чиновниках, больше, чем хотим. Еще одна вилла, еще один частный самолет, даже история о пытках не вызывает бурной эмоциональной общественной реакции. Это связано с сильной информационной перегрузкой, у людей притупилось чувство нового и даже чувство ужасного. Эмоции, которые вызывали публикации, когда информации была дефицитом, теперь захвачены медиаменеджерами. Они стремятся этими эмоциями (гнев, раздражение) управлять. Эти же эмоции постоянно обрушиваются на людей с телеэкранов через постановочные шоу, где спикеры орут друг на друга, дерутся и тп. Весь этот театр, пусть он и смешон, сглаживает эмоции людей даже эффективнее, чем административная деятельность по запрету СМИ.
 
Власть до сих пор мыслит в модели эффективного управления медиа, когда доступом к эфиру можно было управлять. Это уже давно не так. Доступ к аудитории через соцмедиа неподконтролен, и подчас очень эффективен. Его могут открыть не только в АП. Пока чиновники не поняли, что с этим делать, с этим и связана волна преследования независимых СМИ. Закон об инагентах переписан уже множество раз. Это не сделало нашу жизнь лучше, но сделало ее значительнее: многие наши коллеги в странах, где это давления нет, завидуют: их не запрещают, на них давят лишь соцмедиа. Но в этой игре даже небольшие независимые акторы идут впереди государства, которое двигается в «догоняющем» режиме.

Как регионы России выходят из пандемийного экономического кризиса?
 
Наталья Зубаревич, профессор географического факультета МГУ, директор региональной программы Независимого института социальной политики на конференции «Российские реалии»:
 
За два ковидных года российская экономика продемонстрировала удивительная устойчивость. Прирост миграции в Москву и Санкт-Петербург почти прекратился, продолжается большой приток на юг страны, приостановился отток с востока. Пандемия может сломать 20-летнюю границу миграций в России.
 
Избыточная смертность достигла 800 тыс. Максимум прироста – в самых модернизированных (Москва, Петербург, Татарстан) и самых патриархальных (Ингушетия, Дагестан, Чечня) регионах.
 
Мы влетели в быстрый кризис (быстрое снижение) и довольно быстрое выползание из него. Рост в 2021 году почти полностью перекрывает падение в 2020-м. Результат сильно отличается от кризиса 2015 и следующих годов.
 
Сильнее всего пострадали добывающие отрасли. Они медленнее выходят из спада. Добывающие отрасли только сейчас вышли из кризиса благодаря росту глобального спроса. Управленческие эффекты на это не повлияли.
 
Продолжился «собянинский» тренд концентрации инвестиций в столичных агломерациях. С 15% в середине 2010-х годов доля инвестиций в Москве выросла до 20-25% общероссийских. Второй приоритет – Тюменская область. Ковидный кризис ускорил процесс концентрации инвестиций.
 
Главная ошибка этих 2 лет – введение льготной ипотеки. Прирост ввода жилья достиг 30%, а в Москве и СПб - +70% и +90%. Концентрация инвестиций продолжается.
 
Сектор услуг резко упал в 2020, но в 2021 быстро восстановился. Ковидный спад был быстро перекрыт.
 
Поддержки занятости в малом и среднем бизнесе практически не было. С 2017 и до начала пандемии она сократилась на 9% - 1 млн человек. А в пандемию занятость там даже немного подросла. Почему? Неизвестно.
 
Рынок труда в России фантастически гибкий. Безработица по МОТ поднялась с 4.4% до 6.3%, а сейчас снова около 4%. Другое дело, резкий рост нерегистрируемой безработицы.
 
Доходы населения во 2 квартале 2020 резко упали, а в середине 2021 они росли. Быстрее всего – в сто лицах. Не вышли из кризисного спада 23 региона.
 
Уровень бедности снижается за счет таргетированных выплат, поскольку основная бедность – это семьи с детьми.
 
Доходы бюджетов резко упали в кризис, но в 2021 восстановились. Бенефициары роста – металлурги, минудобрения, в меньшей степени нефтехим. Повышение зарплат бюджету и в госкомпаниях помогает росту НДФЛ. Малый бизнес тоже увеличил платежи.
 
Рост расходов бюджетов на этом фоне очень умеренный: баланс важнее развития. В 2021 доходы региональных бюджетов выросли на 20%, а расходы – на 6%. По сравнению с предыдущими годами ситуация сказочная.
 
Пандемийный спад преодолен, но не везде. Быстрее всего растет экономика и доходы населения столичной агломерации, которая все сильнее отрывается от остальных регионов. Скорее всего, эти тренды продолжатся. Нет оснований надеяться на заметный рост экономики и доходов населения в 2022 году – драйверы роста непонятны. Отрыв столицы продолжит расти, восток страны будет отставать по социальным индикаторам. Нацпроекты помогут увеличить занятость, но отдача от них под большим вопросом. Давать деньги прежде всего продолжат на геополитические приоритеты.

Конкуренция капитализмов: в поисках российской модели
 
Андрей Яковлев, директор Института анализа предприятий и рынков НИУ ВШЭ на конференции «Российские реалии»:
 
Экономические реформы в России начались 30 лет назад. Анализировать их я буду при помощи концепции «разнообразия капитализмов» (variety of capitalism). Исчезновение социалистической экономики привело к росту интереса к тому, какие формы принимает капитализм в разных странах. Это 1) либеральная рыночная экономика и 2) рыночная экономика, в которой координирующую роль выполняет государство. В первых намного выше роль финансовых рынков, компании вынуждены прислушиваться к мнению миноритариев, более ориентированы на прибыль, защищенность работников ниже.
 
В 1990-е наблюдалась экспансия либеральной модели (дерегулирование и снижение барьеров). Но концепция разнообразия капитализмов охватывала лишь развитые страны. В результате была выделена модель зависимых рыночных экономик (на примере Восточной Европы), где основные акторы, принимающие решения, – глобальные компании. Когда наступали кризисы, они спокойно переносили активность в другие страны. В силу этого такая модель не стала альтернативной моделью экономического развития.
 
На этом фоне была выделена четвертая модель – рыночная экономика (Китай, Индия, Бразилия) с сохранением контроля в руках национальных акторов и большей ролью государства в управлении экономикой. В этих странах есть ограничения политической конкуренции и демократии. Успешность Китая в прохождении кризиса, начавшегося в 2008, спровоцировала рост интереса к этой модели. Какое место в этом занимает Россия?
 
Для России характерен клиентелизм, коррупция, «захват государства» бизнес-акторами. Но в развитии российской экономики были 3 периода. В 1990-е и до 2003 при всей слабости государства заявлялась либеральная политика (и в какой-то степени проводилась). Она скатилась к «зависимой» модели, поскольку государство было неспособно ограничивать стремление к ренте.
 
После прихода Путина сначала была вторая попытка построения либеральной модели. Она была свернута в 2003 из-за конфликта между чиновниками и олигархами за контроль над природной рентой. Последовательная реализация либеральных подходов создавала ситуацию, когда государство лишь следит за выполнением правил игры, а конкурируют Mersedes и «Запорожец». Результат предсказуем. Догоняющее развитие сделало необходимым отход от либеральной политики в пользу промышленного дирижизма.
 
Но и эта модель не сработала. Для ее успеха ключевой фактор успеха – качество государства и качество элит, их способность к самоограничению. В середине 2000-х «большим начальникам» казалось, что у них есть все ресурсы для роста. Затем был кризис 2008-09 гг. и попытка модернизации, которая была свернута на фоне протестов 2011 года и «арабской весны» с чередой революций. Было сочтено, что любая модернизация чревата катастрофой.
 
Новые приоритеты после 2012:
– снижение зависимости от внешнего мира (включая борьбу с иностранным влиянием в обществе),
- уменьшение социального напряжения через рост соцвыплат,
- усиление давления на элиты через антикоррупционную кампанию и требованием не только лояльности, но и компетентности.
 
Система становится жестче, ее «операционная эффективность» выросла. При отсутствии роста экономики в 2015-2019 гг. налоговые сборы выросли на 40%. Но экономический рост перестал быть приоритетом. В этом проблема этого подхода. Больше всего это похоже на «осажденную крепость» и «экономику сопротивления». Оправдание мобилизационной экономики – подготовка к Третьей мировой войне (Изборский клуб). В 2017 году академическая делегация из Ирана рассказывала в Москве об «опыте сопротивления» в течение уже 40 лет. Это позволяет сохранить и политический режим, и экономику. Главная проблема этой модели – она не предполагает развития. Россия в лучшем случае будет оттираться на периферию мирового развития. В худшем же случае этот вариант чреват банкротством экономики и кризисом, сравнимым с событиями 1991 года.

Основные вызовы экономической политики в 2022 году
 
Константин Сонин, профессор Чикагского университета и Высшей школы экономики, автор книги «Когда закончится нефть и другие уроки экономики» на конференции «Российские реалии»:
 
В последние годы в российской экономике мало что меняется. Если смотреть на фундаментальные вещи, то перемен нет: средние темпы роста с 2009 года – порядка 0.8% в год. Это не значимая цифра, ситуация похожа на «Застой-2». Но отрицательная коннотация не обязательна. Роста и драйверов роста нет, реформ тоже. Но можно сказать и наоборот: впервые за 50 лет это период стабильной жизни. Такой стабильности для благосостояния не было полвека. Это большая устойчивость. На внешние шоки 2008 и 2014 экономика отреагировала слабее, чем можно было ожидать, как и в 2020 году.
 
Да, с исполнением технических задач у власти стало несколько лучше. Может быть, это тоже следствие стабильности? Выход из «Застоя-1» закончился катастрофой – экономический кризис плюс отсутствие решений, которые могли бы его разрешить. Так, советские экономисты понимали, что расходы на оборону слишком высоки. Но соответствующие решения даже не обсуждались. Расходы на оборону сократились только с прекращением самой страны. Сейчас подобной ситуации нет. В мелочах многие решения не оптимальны, но «кричащих» проблем нет.
 
В экономическом блоке правительства спорят об инфляции, темпах роста и кредитах. ЦБ исходит из того, что занятость у нас высока, и у денежной политики нет возможности повлиять на ускорение роста производства или занятости. Поэтому ЦБ чувствует себя свободным в плане борьбы с инфляцией, повышая процентную ставку. Это понижает прибыли крупного бизнеса. ЦБ слегка уступает политическому влиянию бизнеса, но в целом свою политику проводит.
 
Вызовы эконмической политики-2022 таковы. Правительство не считает, что стране всерьез нужны какие-то реформы. Критические настроенные экономисты думают о росте, критикуют стабильность, запрет крупному бизнесу на увольнения и тд. Но правительство, очевидно, думает только в терминах рисков – чтобы ничего не обрушилось, не «просело», чтобы не случилось катастроф. С их точки зрения, никаких вызовов нет. Этот разрыв – вызов и для нас, комментаторов. Предсказывать скорый кризис было бы интеллектуально нечестно. А напугать кого-то, что кризис будет через 10 лет, сейчас совершенно невозможно.

Плоское прошлое: чем грозит обществу монополизация памяти
 
Иван Курилла, историк-американист, профессор факультета политических наук Европейского университета в Санкт-Петербурге, автор книги “Битва за прошлое: как политика меняет историю” на конференции «Российские реалии»:
 
В 2020 в Конституции была внесена поправка о защите исторической правды. Это предполагает, что государство знает, в чем она состоит. После этого новации посыпались как из рога изобилия. Следственный комитет занялся раскопками; буквально на днях Россия совместно со странами ОДКБ заявила, что будет добиваться признания Второй мировой войны геноцидом. Закон об увековечивании победы запрещает отрицать роль России в победе и сравнивать СССР с Германией. Отношение к «Мемориалу» перешло к открытой враждебности. Одновременно мы видим инициативы возвращения к советским оценкам того, что произошло в Катыни.
 
За считанные месяцы государство пытается демонтировать работу по сохранению и восстановлению памяти о жертвах репрессий, отыграть сделанное за предыдущие десятилетия. Государство явно на что-то решилось в области исторической памяти.
 
30 лет мы жили в сосуществовании нескольких нарративов. Советский нарратив мало изменился с 1970-80-х (великая страна, одержавшая победу в войне, прорыв в космос, одна из великих держав). Этот нарратив приобретает дополнительные институциональные опоры. Сначала его поддерживали в основном коммунисты (1990-2000-е), охранявшие мемориализацию советского режима, советские памятники.
 
После 1991 возникли еще два нарратива. Один – монархический, имперский. Это память о российской империи, которую разрушила большевистская революция, но которая теперь возрождается. Его в значительной мере разделяет РПЦ. Третий нарратив – «антисоветский», он помнит о жертвах коммунистического режима. Он предлагает понять, какую трагедию пережила страна в ХХ века, вспомнить жертв. Задачей исторической политики он полагает разобраться с прошлым, сделать так, чтобы оно не тянуло нас обратно к катастрофе.
 
Эти три рассказа о прошлом на протяжении 30 лет сосуществовали. Это редкая ситуация. В условиях кризисов, как в США в 2020 году, выходят на поверхность противоположные нарративы. Табличка «Последнего адреса», памятники Ленину и белогвардейскому генералу у нас могли соседствовать. В период становления политического режима Путин пытался организовывать российскую историческую политику как компромисс между 3 нарративами. Сейчас режим консолидировался и пытается избавиться от «либерального» нарратива.
 
Видимо, имеется в виду возврат к советскому нарративу. Следующей может быть попытка ликвидировать монархический нарратив или создать комбинированную советско-монархическую версию. Но они находятся в явном конфликте, борьба между ними раскалывает общество. Если государство вытеснит из общественного сознания «либеральный» нарратив, конфликт между советским и монархическим может оказаться очень острым.
 
Государству это грозит лишением одной из возможных опор своей легитимации. Люди, контролирующие сейчас государство, отказались от опоры на интеллектуальную часть российского общества. Режим решил обойтись без них, теперь это дошло и до политики памяти. Тем самым государство лишает себя легитимации и возможности опоры в одной из важных символических вселенных. Прошлое – материал, из которого политики строят будущее. Наши запросы к прошлому – это то, что позволяет принимать решения. Поэтому плохо, когда госдеятели говорят, что мифы важнее фактов. Общество не может разобраться с постигшей его трагедией, а для государства создает риски, из которых оно может не найти выход.

“Мемориал” в роли субъекта и объекта истории
 
Ирина Щербакова, руководитель молодежных и образовательных программ международного правозащитного общества «Мемориал» на конференции «Российские реалии»:
 
Наступили времена, когда спокойная, отстраненная позиция дается с большим трудом. Нам, «Мемориалу» выражается огромная поддержка, иногда чувствуешь себя в роли ребенка, который говорит «я умру и послушаю, что вы на моих похоронах скажете». Идет поток писем: «вот вас закроют, а я вас не успею спросить»…
 
«Мемориал» возник в 1988 году, казалось бы, из мусора: какие-то записки, полуистлевшие справки, выступления, доклады, перестроечные инициативы… Слово играло тогда огромную роль. Сначала возникла идея поставить памятник жертвам репрессий. Возникающее мемориальское движение опиралось не на институты (церковь, профсоюзы), а на «читательскую инициативу». Никакой поддержки у нас не было. Это была незаконченная, отодвинутая борьба сталинистов с антисталинистами, продолжавшаяся и в цензурной, и в неподцензурной литературе.
 
Это был процесс гуманизации общества после сталинского террора. Прививка от массового пролития крови, попытка отказаться от террора. Люди, организовывавшие «Мемориал», пытались создать институт и структуру, поддержавший бы этот активизм. Жертвы хотели гуманитарной помощи, правозащитники хотели другого, историки – третьего. Это был крайне трудный процесс, в котором одни приходили, а другие «отваливались». Почему тогда не возник вопрос о люстрациях? Почему от нее отказались?
 
В частности, из конкретных тактических задач. Сахаров был убежден, что раскол затормозит демократические реформы. Правозащитники думали, что у нас нет аппарата и механизма для этого – сначала нужна реформа юстиции. А жертвы были советскими людьми, а вовсе не борцами с системой. Поэтому и процесс над КПСС ушел в песок – внимания на него тогда никто не обращал.
 
«Мемориал» был создан как горизонтальная структура, сеть. В таком качестве он существует и до сих пор, что вызывает у власти желание ликвидировать нас. Правозащитная повестка, борьба в правовом поле (реабилитация, открытие архивов) была все время в центре внимания. Из активизма ничего не выйдет – нужна структура, списки, архив, - так думал и Арсений Рогинский, и его коллеги. Условия для этого были очень трудными.
 
Уже в 1990-е годы, хотя ничего не запрещалось, и общественные организации возникали как грибы, все наши призывы к тому, чтобы государство помогло, оставались без ответа. «Нету денег, нет возможностей», - так нам отвечали. Это подготовило почву для того, что случилось потом. В 2000-х мы скатывались к роли Кассандры. Призывы к тому, чтобы закрывались архивы… В ответ: «Скучно. Вы вспомнили свои старые диссидентские дела… Это все старомодно и очень скучно». После этого нам стали говорить: «А чем мы хуже других? У всех были репрессии».
 
Но с этого момента в обществе стало нарастать сопротивление, под его влиянием стал меняться и «Мемориал». Очень широко пошел по стране школьный конкурс. Новое поколение стало модернизировать наш архив, делать сайты… На это последовал ответ. Одной из главных мишеней стал именно школьный конкурс. Стали запугивать учителей. Это все шло по нарастающей. А то, что мы переживаем сейчас, - шок, и рост ощущаемой нами поддержки, - хорошо сформулировала позавчера А.Ассман: «Какими бы слабыми ни были ваши усилия, вы создавали институт. Сейчас этот народный институт, общественная память, - ликвидируются». На смену идет попытка госдиктата в области исторической памяти, попытка полного насильственного огосударствления памяти.

Николай Эппле, исследователь памяти, автор книги “Неудобное прошлое” на конференции «Российские реалии»:
 
Как россияне относятся к разговору о репрессиях в России? В региональных дискуссиях, в отличие от столиц, новое поколение пока не пришло в эту тему. Одно из писем: «в 1990-2000-е разрабатывались архивы, открывались памятные знаки. Сейчас – затишье, отмечаются лишь ежегодные памятные даты». Привычный для разговора о трудном прошлом язык перестает быть активным. Книги изданы, памятные знаки поставлены, но общество в регионах не особо этим интересуется. А государство такому разговору противодействует.
 
Есть запрос на позитивный, неполяризующий разговор о прошлом. Очень велик страх розни – того, что прошлое может раскалывать. Есть усталость от поляризующего дискурса. Ощущается присутствие 2 моделей – триумфалистской (продвигается государством – мы гордимся прошлого, проблем в нем нет, но огромная часть граждан лишена своей памяти) и «катастрофической» (осудить преступления, необходимость покаяния, разговор в категориях жертв и палачей, - напрягает: люди боятся розни). Есть запрос на признание разнообразия истории, возможности говорить о разных сюжетах в разных модусах, и акцент на необходимость правовой (а не морально-этической) оценки прошлого.
 
Есть запрос на факты, взвешенные комментарии, а не только оценки. Запрос на авторитетную инстанцию, которая работала бы не «асфальтоукладчиком», а модерировала бы дискуссию. Все это – запрос на новый язык разговора о прошлом. Язык разговора о памяти меняется, сейчас темп этих изменений растет. Уже изменились музеи, один из основных акторов в поле памяти. Музеи переходят от информирования к переживанию (включают пользователя к возможности переживания), от ориентации на разум к ориентации на чувства и тд. В музей приходят уже не для того, чтобы «прокачаться» в героическом прошлом, а чтобы почувствовать себя – на месте афроамериканца, еврея и тд. Это про идентификацию, а не идентичность. Стали возникать нарративные музеи.
 
Изменения в музеях – реакция на изменения в поле памяти. Коллективная память закончилась – в цифровом мире намного проще сохранять документы, память. Поэтому ценностью становится не сохранение, а проживание исторического события. Меняется и субъект памяти. Человек эпохи соцсетей живет частной жизнью, но она открытая. Противопоставление индивидуального и коллективного оказывается снят. Что такое сегодня память сообщества – это надо продумывать заново. В Германии есть опыт перевода в инстаграм-фильм дневника 14-летней девочки, жертвы Холокоста. У него 1.2 млн подписчиков – почти на порядок больше, чем у музея Анны Франк.
 
В смешанных обществах люди могут быть одновременно носителями разных памятей, разных нарративов: не только нарратива жертв. Память перестает быть связанной с идентичностью линейным образом (у каждой группы своя память). Поэтому это нормально, когда «памятей» и нарративов становится много. Даже в сообществах сталинистов память может быть очень разной. В такой ситуации «трансляция» исторического нарратива становится уже невозможной. Но возможен разговор о прошлом. Память работает не так, как это было раньше. Однако она остается этически окрашенной. Означает ли это, что память перестает быть нормативной?

Когда пал железный занавес: правосудие переходного периода в России и в странах Центральной и Восточной Европы
 
Евгения Лёзина, политолог, научный сотрудник Центра исследований современной истории Ассоциации Лейбница, Потсдам; в 2015-2018 — ведущий научный сотрудник Центра Юрия Левады, автор книги “XX век: проработка прошлого” на конференции «Российские реалии»:
 
В отличие от России, в странах Восточной Европы сразу после падения коммунистических режимов сразу стали приниматься меры переходного правосудия, о которых подробно рассказывает книга «ХХ век: проработка прошлого». Были созданы комиссии по расследованию преступлений тоталитарных режимов, деятельности спецслужб. Были приняты и меры по недопущению к власти людей, задействованных в репрессиях и не признавшихся в сотрудничестве со спецслужбами. Законы о люстрации были приняты в большинстве стран региона. Создавались институты, которые оперировали открытием архивов и управляли люстрацией. Открытие архивов стало побочным эффектом, сопровождавшим люстрацию.
 
Аргументы сторонников юридической проработки прошлого включали в себя необходимость раскрытия правды о прошлом, дать возможности людям, прежде исключенным из политической жизни («Свободу моему досье!»). Были и нацеленные в будущее документы – не допустить реванш антидемократических сил, возврат к диктатуре, предотвратить угрозу восстановления старых номенклатурных сетей, защитить демократию, восстановить доверие в публичной сфере. Государства 40 лет страдали от нарушения прав и свобод и стремились не допустить подобных ограничений в будущем.
 
Люстрационные меры повлияли на последующее качество демократии. Они позволяли вернуть доверие, поставить вопрос об ответственности, создать условия для нового общественного договора.
 
В России, наоборот, были воспроизведены предыдущие институты и практики, демократизация не состоялась, структуры госбезопасности демонтированы не были и не понесли ответственности за свои действия. Меры переходного правосудия не были реализованы. КГБ остался опорой режима, пережив перестройку лучше, чем другие советские институты. Не было допущены инициативы по обсуждению советских репрессий, не было привлечения следователей НКВД к ответственности, не состоялось открытия архивов госбезопасности, пресекались инициативы по выявлению преступников и поиску мест массового захоронения жертв террора.
 
После 1991 Ельцин сразу пообещал, что преследования за профессию не будет. Полномочия спецслужбы были слегка сокращены, но костяк сохранился, а вскоре началось укрупнение ведомств. Не было первых свободных учредительных выборов. Ельцин, получив дополнительные полномочия для реформирования экономики, все больше искал опору в спецслужбах как инструменте своей власти. Пережив период растерянности, спецслужбы воспряли духом в 1995, престиж аппарата госбезопасности был восстановлен. С 1995 стал официально отмечаться «день чекиста». Это сопровождалось усилением роли государства. Параллельно ухудшалась ситуация с правами человека, уже в 1998 было создано управление конституционной безопасности для борьбы с «внутренней крамолой», угрозами безопасности в социально-политической сфере.
 
Логика существования спецслужб в России не менялась на протяжении всего постсоветского периода. Уже в 1995 ФСБ была сильно недовольна деятельностью фонда Сороса и других иностранных фондов. На рубеже 1990-2000-х усилился приток сотрудников спецслужб в «гражданские» органы власти.
 
В проработке прошлого были не заинтересованы и российские власти, и общество. На рубеже 1980-90-х годов общество приняло навязанные ему ограничения, согласившись с отказом от преследования виновных в советских репрессиях. Доминировало представление о нежелательности люстраций; общество так и не вышло за пределы предложенного ему Ельциным суррогата декоммунизации.
 
Опыт России и опыт Восточной Европы, где проработка прошлого проводилась, показывает: четкая оценка прошлого, меры переходного правосудия – это путь и к верховенству права, и к демократизации.

Год перелома: от сдерживания к ликвидации
 
Григорий Охотин, сооснователь ОВД-инфо*, независимый исследователь на конференции «Российские реалии»:
 
Политические репрессии в 2021 году перешли о сдерживающих к уничтожительным. Летом 2019 были масштабные протесты, удалось освободить и одного журналиста, и многих людей, которые были арестованы потом. Гражданское общество проявило солидарность. Но именно это и стало триггером дальнейших изменений: отравление Навального, уничтожение ФБК и «Открытой России», выдворение из России Команды 29, назначение иностранными агентами мейнстримных медиа. Это не имело отношения к думским выборам – эти изменения всерьез и надолго. Репрессиям свойственно расти, иногда с замедлением. Репрессии институционализировались, они перестали быть «рубильником», который можно включить/выключить по звонку из Кремля. У них появилась собственная логика.
 
Репрессии – это реакция власти на угрозу. Этих угроз в перцепции власти становилось больше: протесты лета 2019, зимы 2021 и тд. Мы видим рост гражданского общества и снижение рейтингов власти. В сентябре эти тренды распространились и на нас – ОВД-Инфо признали иностранным агентом, затем был подан иск о ликвидации «Мемориала». Это ключевой момент: «Мемориал» - это символ гражданского общества. Для культурных, просветительских, гражданских проектов это знак: если можно ликвидировать Институт национальной памяти, то что говорить про какой-то исследовательский проект в регионе.
 
Мы понимаем, что этот тренд продолжится. Политические репрессии распространяются за пределы традиционного для него поля на образование, культуру, урбанизм, исследовательскую деятельность. Это видно по университетской среде. Политические репрессии против медиа и гражданских инициатив – это лишь ядро. Мы видим и внутрибюрократическое, внутриэлитное давление, которое способствует росту репрессий. Атака на Шанинку, признание Bard-колледжа нежелательным связано с внутриэлитными разборками. У одних проверка прокуратуры, другие боятся открытия уголовного дела. Репресии захватили широкий круг элит.
 
Внутрироссийские репрессии связаны с внешней политикой. Но сильнее влияют «цветные революции» и протесты внутри страны. Они влияют на риторику властей и их действия. Меняются общественные настроения – рейтинги властей падают, настроения людей меняются. С точки зрения поддержки режима все не очень хорошо. Власть не видит общество как субъект. Репрессировать нас не очень нужно – мы не представляем угрозы. Реальная угроза – члены элит, часть «их коллектива» - их надо ослабить, чтобы не дать людям во власти возможности общаться с нами, представителями гражданского общества.
 
«Это все навсегда, пока не кончится». Когда и почему? Репрессии обычно заканчиваются демократизацией или сменой элит. Но почему происходит демократизация? Это связано с изменением восприятия репрессий в обществе. Отношение людей к полицейскому насилию уже изменилось. Масштабная кампания солидарности позволила освободить много людей из тюрьмы. Это даст окно возможностей для изменений. Меняются ценности людей. Россия находится в глобальном тренде – неприятие насилия постепенно растет. Растет доля людей, считающих инагентские законы репрессивными. Гражданское общество развивается, это дает надежду.
 
Пока перспективы выглядят не особо воодушевляющими. 2021 год – год политической апатии. Но это похоже на торфяной пожар – мы не видим, как он тлеет. Но иногда – вспыхивает. Поводы для протестов – и сам пожар – никуда не делись. Сложились фундаментальные причины – растет запрос на изменение образования, здравоохранения, на качественную городскую среду. Государство не способно на них ответить. Этот фундаментальный разрыв определяет неизбежность перемен. Их главным актором станет общество. Мы способны на это. Надо поверить в свои силы и не очень бояться репрессий.

Гражданские стратегии: между жизнью и выживанием
 
Светлана Маковецкая, директор Центра гражданского анализа и независимых исследований «ГРАНИ» на конференции «Российские реалии»:
 
При авторитарном режиме жить труднее, чем при диктатуре. Ограничения есть, но применяются они избирательно. Это порождает огромное количество страхов. Наказание за еще вчера обыкновенное и обыденное может оказаться совершенно непропорциональным. Это результат функционирования законодательства об инагентах. Гражданские организации и индивиду шельмуются, они представляются как манипулируемые и несамостоятельные. Резко увеличились бюрократические барьеры для гражданских организаций. Растет самоцензура, в тч среди тех, кто не сталкивался с репрессиями и вряд ли будут инагентами: они все равно несет рост издержек регулирования.
 
Значительное число гражданских организаций воспринимает репрессии как процесс постоянного понижения качества жизни НКО (лишиться льготной аренды, не получить грант, потерять респектабельность и тд). Они видят это как потерю оснований для собственных действий. Российское государство разлюбило самостоятельные общественные организации. Результатом становится «стратегия красных флажков» - они обозначают избегаемые опасности. Именно такой стратегии требует гигантская неопределенность ситуации. Чем больше «красных флажков» - тем лучше.
 
Организации адаптируются к репрессиям, пытаясь избегать максимального числа опасностей. Некоторые уходят из публичного поля и переходят к вертикальной интеграции в составе крупных холдингов. Перестают размещать информацию о себе. Исключают опасности – например, закрывают юрлица, Избегают опасностей, меняя риторику и сферу деятельности, избегая финансов, которые кажутся токсичными. Есть и попытка и противостоять опасностям, накопить резервы для санкций и тд. Все боятся опасностей и так или иначе на них реагируют.
 
Возможны ли в такой ситуации солидарные действия? Мне кажется, сейчас опасным становится противопоставление «важного для всех» и «малых дел». Солидарности требует и то, и другое. В «малых делах» часто содержится ответ на «важные вопросы» - например, как практиковать в нынешней ситуации свободу и самостоятельность.
 
Сейчас вокруг низовых инициатив солидарность собирается быстрее. Солидарность нужна, чтобы уйти от дамоклова меча страха. Это важнее, чем бегать от одной «красной кнопки» к другой – даже в условиях надвигающейся опасности.
 
Мы остались зимовать. Но это не значит, что мы собираемся замерзнуть.

Предопределенность репрессий и культура пассивной адаптации. 
 
Лев Гудков, научный руководитель Левада-Центра на конференции «Российские реалии»:
 
Меня удивляют разговоры о новой волне репрессий. Это странная реакция на происходящая, связанная с отсутствием понимания логики эволюции режима. Репрессии начались в начале 2000-х гг. НТВ, ЮКОС, мы, дальнобойщики, религиозные репрессии (исламисты, сектанты)… Это непрерывно идущий процесс, но почему-то каждыйраз он воспринимается вне связи с предыдущими этапами. «Пришли за коммунистами, но я не коммунист… А когда пришли за мной, некому было вступиться». Опора на силовой аппарат и политические технологии потребовались уже в середине 1990-х. Уголовное дело против Лужкова в конце 1990-х… Это непрерывный процесс формирования и укрепления режима, только объекты насилия были разные.
 
Не было люстрации и кадровых изменений в спецслужбах, они сохранили всю свою силу, все свои институты воспроизводства – подготовки специалистов. Регенерация проводящих экспансионистскую политику спецслужб была заложена в бюрократической логике. Парадигма тоталитаризма означает лишь экспансию государства на области, где его не должно быть. Именно это у нас и происходило. На фоне гибели «Курска», чеченской войны и борьбы с терроризмом были введены внеправовые ограничения на деятельность общественных организаций. Эта логика определена внутренними интересами силовых институтов, которые обеспечивают существование нашего политического режима. Легитимация этой системой сопровождалось уничтожением многообразия и апелляцией к истории. Сегодня объектом репрессий стали медиа, а уничтожение «Мемориала» может иметь символический эффект.
 
Фасеточное сознание репрессий – сегодня они направлены против одной, а завтра против другой группы – показывает ограниченность нашего социального анализа. Так, понятие авторитаризм неадекватно, поскольку не учитывает степень поддержки режима населением. К примеру, даже в Мурманской и Ленинградской областях 66-78% ничего не знают о Сандармохе (в Карелии таких 46%). «Лошадь можно подвести к воде, но нельзя заставить ее пить». Информация есть, но не воспринимается. Чем моложе респондент, тем выше вероятность, что о Сандармохе он ничего не слышал. И лишь 15-30% из числа слышавших о Сандармохе знают, что это восстановление памяти о сталинских репрессиях. Остальные предпочитают версии, не создающие конфликта с официальным нарративом (думая, что это памятник советским солдатам или всем жертвам советским репрессий).
 
О деятельности «Мемориала» знают всего 6% (среди молодежи – меньше). Одобрение его деятельности – 18% от общего числа, или 58% от тех, кто знает. Это проблема неспособности переживать чувства вины: прошлое дереализуется, вытесняется (Маргарет Митчелл). Только 12% от всех опрошенных считают процесс против «Мемориала» политическим (почти половина от доли знающих о его деятельности). Среди телезрителей чуть выше доля тех, кто относится к «Мемориалу» негативно. Но разница нерадикальна. Концентрированная среда поддержки «Мемориала» есть лишь в Телеграме.
 
Люди одобряют деятельность репрессивного государства. У них нет горизонта будущего, нет надежды на изменение ситуации. Они принуждены к лояльности режиму.