Forwarded from Страна и мир
💬 Татьяна Ворожейкина, профессор Свободного университета
Как Китай опроверг теорию модернизации
Опыт развития Китая в последние 40, а особенно в последние 20-25 лет серьезным образом подрывает основы либеральной теории модернизации в том виде, как она утвердилась в последние 50 лет. Теория модернизации базируется на двух основных постулатах.
Первая фундаментальная либеральная идея заключается в том, что успешное экономическое развитие, основанное на частной собственности, где рынок является главным экономическим регулятором, невозможно без демократии, политической конкуренции, сменяемости власти, независимого суда, который обеспечивает гарантии права собственности.
В Китае отсутствуют институты политической демократии. Это авторитарный, а в некоторых измерениях по-прежнему тоталитарный режим, который осуществляет эффективный политический контроль над населением.
Тем не менее уже более 40 лет Китай в высшей степени успешно развивается экономически. Устойчиво высокие темпы экономического роста сопровождаются глубочайшей структурной трансформацией. Из отсталой, бедной, аграрной страны Китай превращается во вторую или, по другим расчетам, первую экономику мира. Экономическое положение Китая все в большей мере определяет состояние мировой экономики, включая цены на сырье и энергоносители.
С 2000 года вклад Китая в темпы роста мировой экономики выше, чем вклад США, и на 50% выше, чем вклад Индии, Бразилии и России вместе взятых. Этот разрыв нарастает. Годовой прирост ВВП в Китае с 1978 по 2012 год составил в среднем более 9% в год. Это беспрецедентный феномен в мировой экономической истории. Ни одна страна Азии в период быстрого развития не достигала таких темпов и не сохраняла их в течение трети века. Экономический рост сопровождался ростом благосостояния, выходом из бедности десятков миллионов людей. Китай по размеру душевого дохода, по паритету покупательской способности за этот период переместился из категории бедных стран в категорию среднеразвитых.
Вторая фундаментальная либеральная идея заключается в том, что успешная рыночная экономическая трансформация неуклонно ведет к демократизации политической системы. Напротив, в Китае устойчивый экономический рост и глубочайшая социальная трансформация на протяжении 40 с лишним лет не ведет к сколько-нибудь заметной демократизации. Политическая система остается авторитарной, однопартийной. После единственного политического кризиса, связанного с массовым требованием демократии (события 1989 года на площади Тяньаньмэнь), в Китае на 2 десятилетия установилась довольно эффективная смена недемократической сменяемости власти в рамках одной партии. Никакой демократизации в Китае не происходило. С 2012 года, с приходом к власти Си Цзиньпина, Китай вернулся к модели единоличной несменяемой власти. Теперь есть лидер, который опирается на усиливающийся идеологический, политический и социальный контроль.
Китай успешно подорвал основания теории модернизации, и это не могло не сказаться на восприятии взаимосвязи “экономический рост – политическая демократия – социальный прогресс”. Китайский опыт разрывает эту связь. Поэтому обсуждать наступление авторитаризма в современном мире без Китая – значит уходить от центрального ядра этой проблемы.▪️
О воздействии китайской модели авторитаризма на страны Латинской Америки, страдающие от экономического и социального неравенства, которое вело к слабости и нестабильности демократических режимов, смотрите в полной версии выступления Татьяны Ворожейкиной в дискуссии “Авторитаризм наступает и выигрывает”, организованной Сахаровским центром и Немецким Сахаровским обществом 24 ноября 2021.
Как Китай опроверг теорию модернизации
Опыт развития Китая в последние 40, а особенно в последние 20-25 лет серьезным образом подрывает основы либеральной теории модернизации в том виде, как она утвердилась в последние 50 лет. Теория модернизации базируется на двух основных постулатах.
Первая фундаментальная либеральная идея заключается в том, что успешное экономическое развитие, основанное на частной собственности, где рынок является главным экономическим регулятором, невозможно без демократии, политической конкуренции, сменяемости власти, независимого суда, который обеспечивает гарантии права собственности.
В Китае отсутствуют институты политической демократии. Это авторитарный, а в некоторых измерениях по-прежнему тоталитарный режим, который осуществляет эффективный политический контроль над населением.
Тем не менее уже более 40 лет Китай в высшей степени успешно развивается экономически. Устойчиво высокие темпы экономического роста сопровождаются глубочайшей структурной трансформацией. Из отсталой, бедной, аграрной страны Китай превращается во вторую или, по другим расчетам, первую экономику мира. Экономическое положение Китая все в большей мере определяет состояние мировой экономики, включая цены на сырье и энергоносители.
С 2000 года вклад Китая в темпы роста мировой экономики выше, чем вклад США, и на 50% выше, чем вклад Индии, Бразилии и России вместе взятых. Этот разрыв нарастает. Годовой прирост ВВП в Китае с 1978 по 2012 год составил в среднем более 9% в год. Это беспрецедентный феномен в мировой экономической истории. Ни одна страна Азии в период быстрого развития не достигала таких темпов и не сохраняла их в течение трети века. Экономический рост сопровождался ростом благосостояния, выходом из бедности десятков миллионов людей. Китай по размеру душевого дохода, по паритету покупательской способности за этот период переместился из категории бедных стран в категорию среднеразвитых.
Вторая фундаментальная либеральная идея заключается в том, что успешная рыночная экономическая трансформация неуклонно ведет к демократизации политической системы. Напротив, в Китае устойчивый экономический рост и глубочайшая социальная трансформация на протяжении 40 с лишним лет не ведет к сколько-нибудь заметной демократизации. Политическая система остается авторитарной, однопартийной. После единственного политического кризиса, связанного с массовым требованием демократии (события 1989 года на площади Тяньаньмэнь), в Китае на 2 десятилетия установилась довольно эффективная смена недемократической сменяемости власти в рамках одной партии. Никакой демократизации в Китае не происходило. С 2012 года, с приходом к власти Си Цзиньпина, Китай вернулся к модели единоличной несменяемой власти. Теперь есть лидер, который опирается на усиливающийся идеологический, политический и социальный контроль.
Китай успешно подорвал основания теории модернизации, и это не могло не сказаться на восприятии взаимосвязи “экономический рост – политическая демократия – социальный прогресс”. Китайский опыт разрывает эту связь. Поэтому обсуждать наступление авторитаризма в современном мире без Китая – значит уходить от центрального ядра этой проблемы.▪️
О воздействии китайской модели авторитаризма на страны Латинской Америки, страдающие от экономического и социального неравенства, которое вело к слабости и нестабильности демократических режимов, смотрите в полной версии выступления Татьяны Ворожейкиной в дискуссии “Авторитаризм наступает и выигрывает”, организованной Сахаровским центром и Немецким Сахаровским обществом 24 ноября 2021.
Forwarded from Urban Heritage
Почему мы теряем памятники архитектуры?
Ежегодно Россия теряет 150–200 памятников архитектуры, а за последние десять лет мы лишились по меньшей мере 2,5 тысяч объектов культурного наследия.
В «Важных историях» вышел об этом интересный текст и 30 минутный фильм. Текст и фильм построены на интервью с градозащитниками Вологды, Москвы, Ростова-на-Дону, Самары, Петербурга, Рязани и аналитических материалах, графиках, которые отражают ситуацию с памятниками.
Фрагменты:
· С 2008 года более 70 % ОКН в Вологодской, Ивановской, Тюменской и Калужской областях лишились охранного статуса. Так государство освободило себя от необходимости реставрировать исторические здания и дало владельцам право на их снос […].
· На сегодняшний день в Вологде осталось всего 80 деревянных домов, половина из них — в аварийном состоянии […].
· По Москве основные кампании сносов прокатились в позднесоветское время: в период с 1970-х до конца 1990-х столица лишилась около трех тысяч исторических построек, Москву сносили целыми кварталами […].
· В отличие от столицы, некоторым российским городам удалось сохранить цельную архитектурную картину — в первую очередь из-за меньшего интереса застройщиков. Так, до Ростова-на-Дону девелоперы добрались только к концу 2000-х. За один 2009 год власти города вывели из-под охраны 200 объектов культурного наследия в центре города, а через год стартовал массовый снос исторической застройки […].
· Многие здания, имеющие статус выявленных памятников (не включенных в реестр ОКН), годами находятся в этом статусе, власти не берут их под охрану.
· За уничтожение или повреждение объекта, внесенного в реестр, можно получить до двух лет лишения свободы (по статье 243 УК РФ) или штраф до пяти миллионов рублей (по статьям 7.14.1 и 7.14.2 КоАП). На практике, даже если пожар или снос расследуется, максимум, что грозит обвиняемым, — символический штраф. За прошлый год, по данным Судебного департамента, его средняя сумма составила 58 тысяч рублей. К уголовной ответственности с 2016 года были привлечены всего 25 человек, 11 из них приговорили к штрафу, 10 — к обязательным работам, трое получили условный срок и один — реальный. Штрафы за повреждение и уничтожение ОКН уменьшаются […]. В 99% случаев уничтожение памятников остается безнаказанным.
· С точки зрения уголовного законодательства снос национальных достопримечательностей не представляет особой опасности. По степени тяжести уничтожение ОКН (статья 243 УК РФ) — ниже среднего. «Полиция отказывается заводить такие дела. Либо она их заводит, и начинаются какие-то следственные действия, доследственные проверки, которые ничем не заканчиваются. Либо им не удается установить виновных, либо не удается установить ущерб, либо еще что-нибудь», — описывает практику применения 243-й статьи Константин Михайлов […].
· По оценке ВООПИиК, от 50 до 70 % памятников истории и культуры под государственной охраной находятся в неудовлетворительном состоянии, большинство из них необходимо срочно спасать от разрушения. При этом работы по сохранению культурного наследия сейчас проводятся только для 8,5 % объектов. В некоторых регионах с дореволюционной застройкой доля ОКН на реставрации за последние три года сократилась и вовсе до 1% […].
· Зачастую регионы не успевают полностью израсходовать бюджет на работы по сохранению ОКН: лидеры по размеру финансирования ежегодно тратят до 80% от выделенных средств. Неизрасходованные деньги, которые могли бы пойти на восстановление зданий, возвращаются обратно в федеральную казну […].
· Основная причина некачественной реставрации — критерии выбора подрядчика при проведении тендеров. По правилам конкурса, заказчик обязан ориентироваться на цены, которые предлагают участники аукциона. Участники занижают стоимость работ, чтобы получить контракт. В результате им приходится экономить на стройматериалах, рабочей силе и ее квалификации, чтобы не выйти в ноль […].
#сносы
#памятники
Ежегодно Россия теряет 150–200 памятников архитектуры, а за последние десять лет мы лишились по меньшей мере 2,5 тысяч объектов культурного наследия.
В «Важных историях» вышел об этом интересный текст и 30 минутный фильм. Текст и фильм построены на интервью с градозащитниками Вологды, Москвы, Ростова-на-Дону, Самары, Петербурга, Рязани и аналитических материалах, графиках, которые отражают ситуацию с памятниками.
Фрагменты:
· С 2008 года более 70 % ОКН в Вологодской, Ивановской, Тюменской и Калужской областях лишились охранного статуса. Так государство освободило себя от необходимости реставрировать исторические здания и дало владельцам право на их снос […].
· На сегодняшний день в Вологде осталось всего 80 деревянных домов, половина из них — в аварийном состоянии […].
· По Москве основные кампании сносов прокатились в позднесоветское время: в период с 1970-х до конца 1990-х столица лишилась около трех тысяч исторических построек, Москву сносили целыми кварталами […].
· В отличие от столицы, некоторым российским городам удалось сохранить цельную архитектурную картину — в первую очередь из-за меньшего интереса застройщиков. Так, до Ростова-на-Дону девелоперы добрались только к концу 2000-х. За один 2009 год власти города вывели из-под охраны 200 объектов культурного наследия в центре города, а через год стартовал массовый снос исторической застройки […].
· Многие здания, имеющие статус выявленных памятников (не включенных в реестр ОКН), годами находятся в этом статусе, власти не берут их под охрану.
· За уничтожение или повреждение объекта, внесенного в реестр, можно получить до двух лет лишения свободы (по статье 243 УК РФ) или штраф до пяти миллионов рублей (по статьям 7.14.1 и 7.14.2 КоАП). На практике, даже если пожар или снос расследуется, максимум, что грозит обвиняемым, — символический штраф. За прошлый год, по данным Судебного департамента, его средняя сумма составила 58 тысяч рублей. К уголовной ответственности с 2016 года были привлечены всего 25 человек, 11 из них приговорили к штрафу, 10 — к обязательным работам, трое получили условный срок и один — реальный. Штрафы за повреждение и уничтожение ОКН уменьшаются […]. В 99% случаев уничтожение памятников остается безнаказанным.
· С точки зрения уголовного законодательства снос национальных достопримечательностей не представляет особой опасности. По степени тяжести уничтожение ОКН (статья 243 УК РФ) — ниже среднего. «Полиция отказывается заводить такие дела. Либо она их заводит, и начинаются какие-то следственные действия, доследственные проверки, которые ничем не заканчиваются. Либо им не удается установить виновных, либо не удается установить ущерб, либо еще что-нибудь», — описывает практику применения 243-й статьи Константин Михайлов […].
· По оценке ВООПИиК, от 50 до 70 % памятников истории и культуры под государственной охраной находятся в неудовлетворительном состоянии, большинство из них необходимо срочно спасать от разрушения. При этом работы по сохранению культурного наследия сейчас проводятся только для 8,5 % объектов. В некоторых регионах с дореволюционной застройкой доля ОКН на реставрации за последние три года сократилась и вовсе до 1% […].
· Зачастую регионы не успевают полностью израсходовать бюджет на работы по сохранению ОКН: лидеры по размеру финансирования ежегодно тратят до 80% от выделенных средств. Неизрасходованные деньги, которые могли бы пойти на восстановление зданий, возвращаются обратно в федеральную казну […].
· Основная причина некачественной реставрации — критерии выбора подрядчика при проведении тендеров. По правилам конкурса, заказчик обязан ориентироваться на цены, которые предлагают участники аукциона. Участники занижают стоимость работ, чтобы получить контракт. В результате им приходится экономить на стройматериалах, рабочей силе и ее квалификации, чтобы не выйти в ноль […].
#сносы
#памятники
День рождения сегодня отмечается разговором по мотивам замечательной книги Ивана Куриллы «Битва за прошлое: как политика меняет историю». Начало в 19, пропуск в зум тут (https://sakharovcenter.timepad.ru/event/1860922/), трансляция и запись будут здесь: https://youtu.be/XSvvZ1zNuw0. Книга очень хороша демонстрацией того, что бои за историю имеют всеобщий характер - мы такие не одни. Но вот еще один фрагмент про нас:
В первые постсоветские годы российские политические лидеры исходили из того, что теперь они участвуют в строительстве нового общеевропейского дома. Вступление России в Совет Европы в 1996 году было шагом в этом направлении. В 1990-е и в начале 2000-х российские лидеры не раз поднимали вопросы о присоединении страны к различным интеграционным проектам в Европе, отмене виз и даже вступлении в НАТО. Однако первыми в европейские организации вступили страны Центральной и Восточной Европы, для которых собственная европейская идентичность во многом определялась через отторжение восточного соседа.
Одним из наиболее распространённых способов формирования идентичности является определение «конституирующего Другого» - страны и народа, сравнение с которым и отталкивание от которого помогает определить себя. Россия, долгое время являвшаяся гегемоном на этом пространстве, естественным образом играла такую роль для большинства стран региона. На протяжении нескольких столетий Россия была идеальным «Другим»’для соседей: большая, непредсказуемая, имеющая сложную историю отношений с народами, когда-то входившими в империю или граничившими с ней. Национальная идентичность молодёжи в этих странах частично определяется сегодня в терминах отчуждения и исторической вражды. Важнейшим аргументом в переопределении России как внешнего по отношению к Европе «Другого» стало переосмысление Второй мировой войны и ее итогов.
Продвигаемый восточноевропейскими соседями тезис о близости «двух тоталитарных режимов» не выводит Россию из круга европейских держав. Если Германия - это Европа, то почему Европой не считать Россию? Однако в сочетании с переопределением странами Центральной Европы собственной идентичности путём отталкивания от России этот тезис проводит границу между Россией и европейскими государствами.
Россия позднее соседей вступила на поле «исторической политики», но за несколько лет проделала большой путь. Центром внимания российских властей является история Великой Отечественной войны, к потенциально «опасным» исследованиям которой применялись эпитеты «фальсификация истории в ущерб интересам России», «отрицание победы СССР во Второй Мировой войне», а с 2014 года и формулировка из Уголовного кодекса «реабилитация нацизма». Учёные воспринимают попытки чиновников навязать «правильные» трактовки Второй мировой войны как вмешательство в их профессиональную сферу, но политики преследуют скорее внешнеполитические цели, борясь с «пересмотром истории» и защищая своё место в Европе.
Утратив контроль над Центральной и Восточной Европой, Москва оказалась под угрозой выпадения из европейского пространства. Теперь на западных границах России вырастает единая Европа, в которой ей места нет. Граница проводится по рубежу России и ее соседей. Символические жесты в виде поворота к Китаю не решают проблемы вытеснения России из Европы и сопутствующего кризиса ее европейской идентичности.
В первые постсоветские годы российские политические лидеры исходили из того, что теперь они участвуют в строительстве нового общеевропейского дома. Вступление России в Совет Европы в 1996 году было шагом в этом направлении. В 1990-е и в начале 2000-х российские лидеры не раз поднимали вопросы о присоединении страны к различным интеграционным проектам в Европе, отмене виз и даже вступлении в НАТО. Однако первыми в европейские организации вступили страны Центральной и Восточной Европы, для которых собственная европейская идентичность во многом определялась через отторжение восточного соседа.
Одним из наиболее распространённых способов формирования идентичности является определение «конституирующего Другого» - страны и народа, сравнение с которым и отталкивание от которого помогает определить себя. Россия, долгое время являвшаяся гегемоном на этом пространстве, естественным образом играла такую роль для большинства стран региона. На протяжении нескольких столетий Россия была идеальным «Другим»’для соседей: большая, непредсказуемая, имеющая сложную историю отношений с народами, когда-то входившими в империю или граничившими с ней. Национальная идентичность молодёжи в этих странах частично определяется сегодня в терминах отчуждения и исторической вражды. Важнейшим аргументом в переопределении России как внешнего по отношению к Европе «Другого» стало переосмысление Второй мировой войны и ее итогов.
Продвигаемый восточноевропейскими соседями тезис о близости «двух тоталитарных режимов» не выводит Россию из круга европейских держав. Если Германия - это Европа, то почему Европой не считать Россию? Однако в сочетании с переопределением странами Центральной Европы собственной идентичности путём отталкивания от России этот тезис проводит границу между Россией и европейскими государствами.
Россия позднее соседей вступила на поле «исторической политики», но за несколько лет проделала большой путь. Центром внимания российских властей является история Великой Отечественной войны, к потенциально «опасным» исследованиям которой применялись эпитеты «фальсификация истории в ущерб интересам России», «отрицание победы СССР во Второй Мировой войне», а с 2014 года и формулировка из Уголовного кодекса «реабилитация нацизма». Учёные воспринимают попытки чиновников навязать «правильные» трактовки Второй мировой войны как вмешательство в их профессиональную сферу, но политики преследуют скорее внешнеполитические цели, борясь с «пересмотром истории» и защищая своё место в Европе.
Утратив контроль над Центральной и Восточной Европой, Москва оказалась под угрозой выпадения из европейского пространства. Теперь на западных границах России вырастает единая Европа, в которой ей места нет. Граница проводится по рубежу России и ее соседей. Символические жесты в виде поворота к Китаю не решают проблемы вытеснения России из Европы и сопутствующего кризиса ее европейской идентичности.
sakharovcenter.timepad.ru
Битва за прошлое: как политика меняет историю. Разговор с Иваном Куриллой о новой книге. Онлайн-дискуссия / События на TimePad.ru
В последние годы споры об истории во многих странах мира стали частью массового сознания. Люди сносят памятники, сочиняют собственные исторические мифы и возвращают память о забытых давно именах.
10-11 декабря - мощнейшая ежегодная конференция Сахаровского центра, Мемориала и Центра Левады "Российские реалии" (лайк, шер, репост, приходите!) Проходит в этот раз в смешанном формате (московские спикеры и несколько зрителей в Сахаровском центре, остальные спикеры и основная часть аудитории в зуме. Трансляция - в ютьюб-канале Сахаровского центра. Полная программа и регистрация тут, ниже привожу сокращенную версию, без названий сообщений и регалий спикеров.
Конференция 2-дневная, состоит из 24 докладов, по 12 в каждый день. Доклады сгруппированы в 6 сессий. Длительность каждого сообщения - 20 мин, и 10 на Q&A. Зум-линк на все сессии один (будет доступен после регистрации), линки ютьюб-трансляций - разные. В самом СЦ ввиду ковидных ограничений мест очень мало, но если кто хочет посетить - пишите плиз в личку.
Пятница, 10 декабря.
Сессия 1. Политический режим
12.00-14.30
Принятие в 2020 году новой Конституции, устанавливающей бессрочный режим правления Путина, отравление Навального, его последующее возвращение и протесты запустили трансформацию российского авторитаризма. Она ознаменовалась полным устранением политической оппозиции и зачисткой медиаполя. Каким будет следующий этап в эволюции режима?
Александр Морозов,
Владимир Гельман,
Мария Снеговая,
Маргарита Завадская,
Кирилл Рогов.
Сессия 2. Медиа. 15.30-17.30
За 2021 год Россия почти лишилась независимых медиа. Давление на журналистов резко возросло. Почему именно в 2021 году власть стала нетерпима к критике, и как будут существовать независимые медиа дальше?
Кирилл Харатьян,
Максим Трудолюбов,
Арнольд Хачатуров,
Галина Арапова.
Сессия 3. Экономика. 18.30-20.00
Как российская экономика пережила ковидные 2020-2021 годы? Как чувствуют себя ее разные сегменты — бюджет, госпредприятия, крупный и малый бизнес, домохозяйства? Каковы перспективы экономического развития?
Наталья Зубаревич,
Андрей Яковлев,
Константин Сонин.
суббота, 11 декабря.
Сессия 4. Историческая политика & Transitional Justice
В поисках легитимации российский политический режим все больше обращается консервативной риторике. Как в этих условиях развиваются общественные проекты по работе с исторической памятью? Как меняются стратегии работы с трудным прошлым? И какие шаги в плане оценке совершенных в прошлом преступлений необходимо предпринять, чтобы новый режим строился на демократии и верховенстве права?
Иван Курилла,
Ирина Щербакова,
Николай Эппле,
Евгения Лёзина.
Сессия 5. Гражданское общество и протест.
15.00-17.30
Жесткое подавление протестов в январе 2021 года и последующее усиление репрессий резко повысили стоимость протестных стратегий для их участников. Как восприняло общество новый этап эволюции политического режима?
Дмитрий Дубровский,
Григорий Охотин,
Светлана Маковецкая,
Григорий Мелконьянц,
Лев Гудков.
Сессия 6. Стратегии адаптации к жесткому авторитаризму.
18.30-20.00
В 2021 году российское общество столкнулось с новым, значительно более жестким, чем прежде авторитарным режимом. Медиа, школы, университеты, больницы — работники разных отраслей теперь переопределяют границы своей свободы. Готово ли общество к этим обременениям, и как оно будет существовать в этих условиях?
Иван Микиртумов,
Константин Гаазе,
Кирилл Мартынов.
Конференция 2-дневная, состоит из 24 докладов, по 12 в каждый день. Доклады сгруппированы в 6 сессий. Длительность каждого сообщения - 20 мин, и 10 на Q&A. Зум-линк на все сессии один (будет доступен после регистрации), линки ютьюб-трансляций - разные. В самом СЦ ввиду ковидных ограничений мест очень мало, но если кто хочет посетить - пишите плиз в личку.
Пятница, 10 декабря.
Сессия 1. Политический режим
12.00-14.30
Принятие в 2020 году новой Конституции, устанавливающей бессрочный режим правления Путина, отравление Навального, его последующее возвращение и протесты запустили трансформацию российского авторитаризма. Она ознаменовалась полным устранением политической оппозиции и зачисткой медиаполя. Каким будет следующий этап в эволюции режима?
Александр Морозов,
Владимир Гельман,
Мария Снеговая,
Маргарита Завадская,
Кирилл Рогов.
Сессия 2. Медиа. 15.30-17.30
За 2021 год Россия почти лишилась независимых медиа. Давление на журналистов резко возросло. Почему именно в 2021 году власть стала нетерпима к критике, и как будут существовать независимые медиа дальше?
Кирилл Харатьян,
Максим Трудолюбов,
Арнольд Хачатуров,
Галина Арапова.
Сессия 3. Экономика. 18.30-20.00
Как российская экономика пережила ковидные 2020-2021 годы? Как чувствуют себя ее разные сегменты — бюджет, госпредприятия, крупный и малый бизнес, домохозяйства? Каковы перспективы экономического развития?
Наталья Зубаревич,
Андрей Яковлев,
Константин Сонин.
суббота, 11 декабря.
Сессия 4. Историческая политика & Transitional Justice
В поисках легитимации российский политический режим все больше обращается консервативной риторике. Как в этих условиях развиваются общественные проекты по работе с исторической памятью? Как меняются стратегии работы с трудным прошлым? И какие шаги в плане оценке совершенных в прошлом преступлений необходимо предпринять, чтобы новый режим строился на демократии и верховенстве права?
Иван Курилла,
Ирина Щербакова,
Николай Эппле,
Евгения Лёзина.
Сессия 5. Гражданское общество и протест.
15.00-17.30
Жесткое подавление протестов в январе 2021 года и последующее усиление репрессий резко повысили стоимость протестных стратегий для их участников. Как восприняло общество новый этап эволюции политического режима?
Дмитрий Дубровский,
Григорий Охотин,
Светлана Маковецкая,
Григорий Мелконьянц,
Лев Гудков.
Сессия 6. Стратегии адаптации к жесткому авторитаризму.
18.30-20.00
В 2021 году российское общество столкнулось с новым, значительно более жестким, чем прежде авторитарным режимом. Медиа, школы, университеты, больницы — работники разных отраслей теперь переопределяют границы своей свободы. Готово ли общество к этим обременениям, и как оно будет существовать в этих условиях?
Иван Микиртумов,
Константин Гаазе,
Кирилл Мартынов.
Политологам и социологам, кто интересуется региональным неравенством, популизмом и правым национализмом. Завтра в питерском РАНХиГС будет интересный международный семинар (на англ, без перевода) - можно присоединиться. Анонс и регистрация тут - https://ranepa-science.timepad.ru/event/1863780/. Отличный состав и темы! Спасибо пандемии - организовать такую конференцию онлайн намного проще, чем офлайн, как это делалось в незапамятные времена.
ranepa-science.timepad.ru
Месть периферии? Политика территориальных неравенств в сравнительной перспективе / События на TimePad.ru
Онлайн-семинар Центра перспективных социальных исследований ИОН РАНХиГС при участии Северо-Западного института управления РАНХиГС. Цель семинара – объединить ученых, исследующих популизм и правый национализм в различных странах, и способствовать диалогу о…
Завтра на конференции «Российские реалии» https://www.sakharov-center.ru/node/13187:
- большая политическая сессия с сообщениями Александра Морозова, Владимира Гельмана, Марии Снеговой, Маргариты Завадской и Кирилла Рогова (одна из ключевых тем - внешняя политика с ожиданием войны и внутренние репрессии),
- сессия про медиа с сообщениями Галины Араповой, Кирилла Харатьяна, Максима Трудолюбова и Арнольда Хачатурова (как давят независимую журналистику, а она сопротивляется),
- и сессия про медиа с сообщениями Натальи Зубаревич, Андрея Яковлева и Константина Сонина (состояние и вызовы и экономической политики).
В субботу тоже три интереснейшие сессии.
Я буду вести онлайн, транслируя сюда основные тезисы докладов - в пятницу-субботу здесь будет по дюжине сообщений в день. Но есть опция подключиться к зуму (линк выше), ютьюб-трансляциям в канале Сахаровского центра (https://m.youtube.com/c/SakharovTalks/videos), или даже придти в СЦ (но там мест очень мало, так что напишите плиз предварительно личное сообщение).
- большая политическая сессия с сообщениями Александра Морозова, Владимира Гельмана, Марии Снеговой, Маргариты Завадской и Кирилла Рогова (одна из ключевых тем - внешняя политика с ожиданием войны и внутренние репрессии),
- сессия про медиа с сообщениями Галины Араповой, Кирилла Харатьяна, Максима Трудолюбова и Арнольда Хачатурова (как давят независимую журналистику, а она сопротивляется),
- и сессия про медиа с сообщениями Натальи Зубаревич, Андрея Яковлева и Константина Сонина (состояние и вызовы и экономической политики).
В субботу тоже три интереснейшие сессии.
Я буду вести онлайн, транслируя сюда основные тезисы докладов - в пятницу-субботу здесь будет по дюжине сообщений в день. Но есть опция подключиться к зуму (линк выше), ютьюб-трансляциям в канале Сахаровского центра (https://m.youtube.com/c/SakharovTalks/videos), или даже придти в СЦ (но там мест очень мало, так что напишите плиз предварительно личное сообщение).
Сахаровский центр
Конференция. Российские реалии: государство, социум, гражданское общество
10-11 декабря Сахаровский центр, Общество “Мемориал*” и Левада-Центр* в четвертый раз проводят конференцию «Российские реалии: государство, социум, гражданское общество». За три года она стала заметным явлением в российской публичной дискуссии. Ведущие эксперты…
Forwarded from Страна и мир
💬 Евгения Лёзина, политолог, научный сотрудник Центра современной истории в Потсдаме, в 2015-2018 — ведущий научный сотрудник Центра Юрия Левады
Как Россия провалила декоммунизацию
В отличие от Восточной Европы, в России демократизация не состоялась. После краха советского режима произошла постепенная реинкарнация, восстановление структур политической полиции. Эти два процесса взаимосвязаны. Демократическая трансформация в России не состоялась в значительной степени потому, что структуры госбезопасности, как костяк советского тоталитарного режима и наиболее репрессивный институт советского коммунизма, не были демонтированы, а сотрудники этих структур, причастные к массовым репрессиям и нарушениям прав человека, не понесли ответственности за свои действия при прежнем режиме и сохранили позиции влияния.
Приходится констатировать, что гражданское общество в России, в конце 1980-х — начале 90-х годов так и не вышло за рамки, обозначенные властями в годы перестройки. Власть тогда умело сыграла на опережение. В сентябре 1987 года была создана Комиссия Политбюро по реабилитации, в ее состав вошли председатель КГБ Виктор Чебриков и другие высокопоставленные чекисты. Генерал-лейтенант КГБ Иван Абрамов, с 1983 года возглавлявший идеологическое Пятое управление КГБ, в мае 1989 стал замгенпрокурора СССР, ответственным за реабилитацию.
Из доступных архивных источников следует, что за публичным фасадом кампании по реабилитации руководство КГБ и компартии преследовало другие цели. Во-первых, приоритетом было не допустить выход обсуждения советских репрессий за хронологические рамки сталинского периода. Чебриков заявлял, что о реабилитации диссидентов, которые были освобождены в 1987-88, не может быть речи. Во-вторых, тайная полиция с тревогой следила за тем, чтобы в публичной сфере не возникал вопрос о привлечении к ответственности следователей НКВД и других лиц, причастных к массовым репрессиям, не говоря уже о преступлениях более позднего периода. В-третьих, пресекались любые попытки поднять вопрос об открытии архивов госбезопасности. Наконец, партийные органы и КГБ чрезвычайно заботились о пресечении любой независимой инициативы по выявлению преступников и поиску мест массовых захоронений жертв сталинского террора.
За редким исключением гражданское общество приняло навязанные барьеры и сосредоточилось в основном на мемориализации жертв исключительно сталинского террора, боролось за полное открытие архивов, но отказалось от уголовного преследования причастных к преступлениям. При создании общества «Мемориал», в ходе учредительной конференции в январе 1989 была принята резолюция, которая хотя и призывала провести общественный суд над Сталиным, но провозглашала полный отказ от уголовного преследования оставшихся в живых виновных в репрессиях советского периода. «В интересах гуманности и милосердия» — так была сформулирована эта позиция, и впоследствии она не пересматривалась.
Среди представителей либеральной общественности России, включая бывших диссидентов, превалировало мнение о неуместности и опасности люстрации, и всерьез высказывались опасения о неизбежной, в случае правового расчета с прошлым, «охоты на ведьм». В постсоветский период гражданское общество не вышло за пределы предложенного Ельциным суррогата декоммунизации в виде суда над КПСС, в ходе которого была рассекречена очень ограниченная, выборочная коллекция документов, но архивы так и остались закрытыми.▪️
О том, был ли у нас шанс лучше проделать работу по проработке прошлого, смотрите в полной версии выступления Евгении Лёзиной в обсуждении её книги «XX век: проработка прошлого. Практики переходного правосудия и политика памяти в бывших диктатурах. Россия, страны Центральной и Восточной Европы», организованной Сахаровским центром 22 ноября 2021.
В эту субботу Евгения Лёзина выступит на конференции «Российские реалии». Регистрируйтесь.
Как Россия провалила декоммунизацию
В отличие от Восточной Европы, в России демократизация не состоялась. После краха советского режима произошла постепенная реинкарнация, восстановление структур политической полиции. Эти два процесса взаимосвязаны. Демократическая трансформация в России не состоялась в значительной степени потому, что структуры госбезопасности, как костяк советского тоталитарного режима и наиболее репрессивный институт советского коммунизма, не были демонтированы, а сотрудники этих структур, причастные к массовым репрессиям и нарушениям прав человека, не понесли ответственности за свои действия при прежнем режиме и сохранили позиции влияния.
Приходится констатировать, что гражданское общество в России, в конце 1980-х — начале 90-х годов так и не вышло за рамки, обозначенные властями в годы перестройки. Власть тогда умело сыграла на опережение. В сентябре 1987 года была создана Комиссия Политбюро по реабилитации, в ее состав вошли председатель КГБ Виктор Чебриков и другие высокопоставленные чекисты. Генерал-лейтенант КГБ Иван Абрамов, с 1983 года возглавлявший идеологическое Пятое управление КГБ, в мае 1989 стал замгенпрокурора СССР, ответственным за реабилитацию.
Из доступных архивных источников следует, что за публичным фасадом кампании по реабилитации руководство КГБ и компартии преследовало другие цели. Во-первых, приоритетом было не допустить выход обсуждения советских репрессий за хронологические рамки сталинского периода. Чебриков заявлял, что о реабилитации диссидентов, которые были освобождены в 1987-88, не может быть речи. Во-вторых, тайная полиция с тревогой следила за тем, чтобы в публичной сфере не возникал вопрос о привлечении к ответственности следователей НКВД и других лиц, причастных к массовым репрессиям, не говоря уже о преступлениях более позднего периода. В-третьих, пресекались любые попытки поднять вопрос об открытии архивов госбезопасности. Наконец, партийные органы и КГБ чрезвычайно заботились о пресечении любой независимой инициативы по выявлению преступников и поиску мест массовых захоронений жертв сталинского террора.
За редким исключением гражданское общество приняло навязанные барьеры и сосредоточилось в основном на мемориализации жертв исключительно сталинского террора, боролось за полное открытие архивов, но отказалось от уголовного преследования причастных к преступлениям. При создании общества «Мемориал», в ходе учредительной конференции в январе 1989 была принята резолюция, которая хотя и призывала провести общественный суд над Сталиным, но провозглашала полный отказ от уголовного преследования оставшихся в живых виновных в репрессиях советского периода. «В интересах гуманности и милосердия» — так была сформулирована эта позиция, и впоследствии она не пересматривалась.
Среди представителей либеральной общественности России, включая бывших диссидентов, превалировало мнение о неуместности и опасности люстрации, и всерьез высказывались опасения о неизбежной, в случае правового расчета с прошлым, «охоты на ведьм». В постсоветский период гражданское общество не вышло за пределы предложенного Ельциным суррогата декоммунизации в виде суда над КПСС, в ходе которого была рассекречена очень ограниченная, выборочная коллекция документов, но архивы так и остались закрытыми.▪️
О том, был ли у нас шанс лучше проделать работу по проработке прошлого, смотрите в полной версии выступления Евгении Лёзиной в обсуждении её книги «XX век: проработка прошлого. Практики переходного правосудия и политика памяти в бывших диктатурах. Россия, страны Центральной и Восточной Европы», организованной Сахаровским центром 22 ноября 2021.
В эту субботу Евгения Лёзина выступит на конференции «Российские реалии». Регистрируйтесь.
Forwarded from Страна и мир
Вокруг войны. Эскалация 2021 года в Восточной Европе
Александр Морозов, журналист, политолог, научный сотрудник философского факультета Карлова университета, эксперт iSANS на конференции «Российские реалии»:
В 2021 году мы видим небывалое возвращение в публичном дискурсе к проблематике войны. Даже в 2014, когда все были под впечатлением событий в Крыму и Донбассе, с точки зрения международного права и мировых практик это было скорее спецоперацией (Крым) и партизанским рейдом, поддержанным из России (Донбасс). Но теперь, когда мы подошли к концу второго периода путинизма, слово «война» звучит все чаще. Вооруженные силы концентрируются на границе с Украиной, украинская армия перевооружается, ВС вовлечены в мигрантский кризис на границе Беларуси и Литвы, НАТО обсуждает, как реагировать на возможную агрессию. Нормандский формат, по сути, распался, зашел в тупик.
Медиа в последние полгода постоянно говорят о войне, она вошла (в разных формах и с разными ожиданиями) в обиход. Если до 2021 апелляции ко Второй мировой войне в основном располагались в сфере исторической политики, то сейчас они вышли на первый план. Но теперь все прошлое вышло на первый план. Отношения с Западом обсуждаются в модели «СССР – западный мир». Кремль осмысляет себя и свои действия в языке СССР («нам нужна Ялта-2» и тд). В эскалацию конфликта в Восточной Европы оказались вовлечены Польша, Литва, Беларусь. Формируется альянс стран, вынужденных вырабатывать новую политику безопасности. Возвращается тематика стратегии европейской защиты, оборонной политики.
Что такое этот СССР? Это не политический мир, а актуализированный инструментарий. Мир радикально изменился, но политическое руководство России полагает, что модели, действовавшие в XX веке, могут работать и сейчас. Они реально так воспринимает мир. Российский политический дискурс опознает лишь то, что напоминает ему Холодную войну.
«Взбухание» проблематики войны и мира никем не планировалось. Это совокупность обстоятельств. Но это наложилось на естественный ход развития российского политического режима. Милитаризация приходится на переход путинского режима в 3-ю фазу, что дает мультиплицирующий эффект: разгром гражданских организаций, зачистка политического поля – это не «сезонное явление», а начало новой фазы правления (первая фаза – до 2014, вторая – 2014-2020). Мы не знаем до конца, какую форму примет режим на этой фазе. Может ли политическая система в ее нынешнем состоянии перейти к «нормализации», или она будет двигаться в направлении эскалации?
Эскалация не может быть долгой. Но мы не видим, как режимы в Минске и Москве могли бы перейти к нормализации. Это подразумевало бы отказ мыслить себя в модели СССР и демилитаризацию, отказ видеть «метафизического врага». В горизонте 1-2 лет нормализация невозможна. И в Москве, и в Минске будет сохраняться режим внешнеполитической эскалации. Возможен ли выход из него так, чтобы не пострадали ничьи интересы, и были сформированы ясные стратегические цели? Это интересная задача, но ответ на вопрос неочевиден.
Надеюсь, что нынешняя милитаризация – результат фрустрации. Ведь если это результат продуманной политической стратегии, то она точно ведет к войне и катастрофе.
Александр Морозов, журналист, политолог, научный сотрудник философского факультета Карлова университета, эксперт iSANS на конференции «Российские реалии»:
В 2021 году мы видим небывалое возвращение в публичном дискурсе к проблематике войны. Даже в 2014, когда все были под впечатлением событий в Крыму и Донбассе, с точки зрения международного права и мировых практик это было скорее спецоперацией (Крым) и партизанским рейдом, поддержанным из России (Донбасс). Но теперь, когда мы подошли к концу второго периода путинизма, слово «война» звучит все чаще. Вооруженные силы концентрируются на границе с Украиной, украинская армия перевооружается, ВС вовлечены в мигрантский кризис на границе Беларуси и Литвы, НАТО обсуждает, как реагировать на возможную агрессию. Нормандский формат, по сути, распался, зашел в тупик.
Медиа в последние полгода постоянно говорят о войне, она вошла (в разных формах и с разными ожиданиями) в обиход. Если до 2021 апелляции ко Второй мировой войне в основном располагались в сфере исторической политики, то сейчас они вышли на первый план. Но теперь все прошлое вышло на первый план. Отношения с Западом обсуждаются в модели «СССР – западный мир». Кремль осмысляет себя и свои действия в языке СССР («нам нужна Ялта-2» и тд). В эскалацию конфликта в Восточной Европы оказались вовлечены Польша, Литва, Беларусь. Формируется альянс стран, вынужденных вырабатывать новую политику безопасности. Возвращается тематика стратегии европейской защиты, оборонной политики.
Что такое этот СССР? Это не политический мир, а актуализированный инструментарий. Мир радикально изменился, но политическое руководство России полагает, что модели, действовавшие в XX веке, могут работать и сейчас. Они реально так воспринимает мир. Российский политический дискурс опознает лишь то, что напоминает ему Холодную войну.
«Взбухание» проблематики войны и мира никем не планировалось. Это совокупность обстоятельств. Но это наложилось на естественный ход развития российского политического режима. Милитаризация приходится на переход путинского режима в 3-ю фазу, что дает мультиплицирующий эффект: разгром гражданских организаций, зачистка политического поля – это не «сезонное явление», а начало новой фазы правления (первая фаза – до 2014, вторая – 2014-2020). Мы не знаем до конца, какую форму примет режим на этой фазе. Может ли политическая система в ее нынешнем состоянии перейти к «нормализации», или она будет двигаться в направлении эскалации?
Эскалация не может быть долгой. Но мы не видим, как режимы в Минске и Москве могли бы перейти к нормализации. Это подразумевало бы отказ мыслить себя в модели СССР и демилитаризацию, отказ видеть «метафизического врага». В горизонте 1-2 лет нормализация невозможна. И в Москве, и в Минске будет сохраняться режим внешнеполитической эскалации. Возможен ли выход из него так, чтобы не пострадали ничьи интересы, и были сформированы ясные стратегические цели? Это интересная задача, но ответ на вопрос неочевиден.
Надеюсь, что нынешняя милитаризация – результат фрустрации. Ведь если это результат продуманной политической стратегии, то она точно ведет к войне и катастрофе.
👍1
Политические институты и “недостойное правление”
Владимир Гельман, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге и университета Хельсинки, автор книги «Авторитарная Россия» на конференции «Российские реалии»:
Обычно для стран с более высоким уровнем ВВП характерен более высокий уровень верховенства права и качество государственного управления. Россия выбивается из этой закономерности – она управляется примерно как бедные страны Африки южнее Сахары. По нескольким параметрам она находится ниже Буркина Фасо. Это же характерно для других персоналистских режимов – Россия среди них характеризуется еще достаточно высоким качеством госуправления.
Большую роль в этом играют механизмы извлечения ренты: во многих автократиях элиты управляют страной, имея цель как можно более расхищать ее богатства. При этом максимально зачищая органы власти от людей, не принадлежащих к своему «клану». Чиновники ведут себя как «кочевые бандиты», не вкладываясь в долгосрочное развитие, поскольку их цели состоят с максимизации прибыли. Так поступают и в других персоналистских режимах, поскольку среди них крайне низка доля династических. Смена лидера влечет за собой сильные потрясения для элит, им редко удается сохранять свои позиции, поэтому временной горизонт планирования остается коротким.
Удастся ли его продлить? Позволит ли продление режима улучшить качество управления? Нет, потому что статус-кво оказывается самоцелью. Российские власти сознательно отказались от ориентации на экономический рост. Никакого роста и развития при нынешнем режиме в России не будет. Пытаясь сохранить политический статус-кво, «кочевые бандиты» (М.Олсон) не становятся «оседлыми». Наоборот, у них нарастает ощущение угроз, и госуправление меняется от плохого к худшему.
Эффективность стратегического планирования в стране постепенно снижается (это видно по тому, насколько выполнены амбициозные цели стратегий). Попытка снизить регуляторные барьеры тоже не привела к успеху. Проблемы в госуправлении усугубляются, и может дойти до состояния, в котором никакое будущее правительство просто не сможет его улучшить. Так бывает в медицине, когда спасти человека уже нельзя. Сравнение с некоторыми странами Африки южнее Сахары кажется нам сегодня не самой реальным, но эти преимущества более развитой страны могут быть утрачены.
Владимир Гельман, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге и университета Хельсинки, автор книги «Авторитарная Россия» на конференции «Российские реалии»:
Обычно для стран с более высоким уровнем ВВП характерен более высокий уровень верховенства права и качество государственного управления. Россия выбивается из этой закономерности – она управляется примерно как бедные страны Африки южнее Сахары. По нескольким параметрам она находится ниже Буркина Фасо. Это же характерно для других персоналистских режимов – Россия среди них характеризуется еще достаточно высоким качеством госуправления.
Большую роль в этом играют механизмы извлечения ренты: во многих автократиях элиты управляют страной, имея цель как можно более расхищать ее богатства. При этом максимально зачищая органы власти от людей, не принадлежащих к своему «клану». Чиновники ведут себя как «кочевые бандиты», не вкладываясь в долгосрочное развитие, поскольку их цели состоят с максимизации прибыли. Так поступают и в других персоналистских режимах, поскольку среди них крайне низка доля династических. Смена лидера влечет за собой сильные потрясения для элит, им редко удается сохранять свои позиции, поэтому временной горизонт планирования остается коротким.
Удастся ли его продлить? Позволит ли продление режима улучшить качество управления? Нет, потому что статус-кво оказывается самоцелью. Российские власти сознательно отказались от ориентации на экономический рост. Никакого роста и развития при нынешнем режиме в России не будет. Пытаясь сохранить политический статус-кво, «кочевые бандиты» (М.Олсон) не становятся «оседлыми». Наоборот, у них нарастает ощущение угроз, и госуправление меняется от плохого к худшему.
Эффективность стратегического планирования в стране постепенно снижается (это видно по тому, насколько выполнены амбициозные цели стратегий). Попытка снизить регуляторные барьеры тоже не привела к успеху. Проблемы в госуправлении усугубляются, и может дойти до состояния, в котором никакое будущее правительство просто не сможет его улучшить. Так бывает в медицине, когда спасти человека уже нельзя. Сравнение с некоторыми странами Африки южнее Сахары кажется нам сегодня не самой реальным, но эти преимущества более развитой страны могут быть утрачены.
Forwarded from Страна и мир
Как связаны внешняя политика и внутренние репрессии?
Мария Снеговая, исследователь в Virginia Tech и George Washington University на конференции «Российские реалии»:
Россия – часть мировых трендов: коронавирус усугубил и в других странах тренд к сокращению демократических свобод. Пандемия стала триггером, ускорившим эти тренды. Происходит реавтократизация, Россия в этом тренде. Репрессии теперь не селективны, а затрагивают все гражданское общество. К этому привели несколько событий. Это поправки к Конституции-2020 (продление власти, автократии с меньшими ограничениями власти становятся более жесткими); пандемия (ограничения свобод стали повсеместными) и Беларусь.
Как связаны внешняя политика Кремля и репрессии внутри страны? Как говорил в свое время Кеннан, в основе агрессивного взгляда Кремля на мир лежит острое чувство незащищенности, неполноценности по отношению к Западу. Они чувствуют архаичность своей власти и свою искусственность. Поэтому они боятся контактов с западным миром, боятся, чтобы «подданные» узнали правду о внешнем мире. Кремль боится этого. Кеннан писал об СССР, в начале 1990-х ситуация была иной – открытость, готовность воспринять западный опыт. Ситуация резко меняется после Косово. Уже в тот момент российские доктрины безопасности начинают идентифицировать внешнюю угрозу (1999) и предлагают контроль за внутренними акторами как способ не допустить внешнего влияния на ситуацию в стране.
Следующим «звоночком» в этой динамике стали «цветные революции» (Украина, Грузия, Киргизия). Это показало Кремлю, что влияние на постсоветском пространстве утеряно, цветные революции могут распространиться и на Россию. Внутренняя политика переосмысляется, осознается задача «взять под контроль молодежь» (Сурков, «Наши», переписывание учебников истории – привить гордость по отношению к истории и политической модели). Доктрины безопасности начинают активно развивать идею противодействия однополярному миру (чтобы увеличить российское влияние вне страны и ограничить свободу внутри страны). Это отражается уже в путинских речах 2004 года.
В 2011-12 годах «проклятый Запад» прорывается во внутриполитическую российскую повестку – начинаются массовые протесты. Вернувшись в 2012 году и будучи убежден, что это все продвигается Западом, мечтающим о революции в России, Путин начинает отрезать гражданское общество от иностранного финансирования и выталкивает организации-проводники из страны. В 2013 году, не сумев предотвратить уход Украины на Запад, Россия устраивает события в Крыму и Донбассе. Противодействие внешнему влиянию США окончательно сопрягается с укреплением власти внутри страны и удалению оппозиции с политического поля. Внутриполитическая ситуация рассматривается как сфера прямой ответственности Кремля, на которую Запад влиять не вправе.
Новый виток репрессий связан с ситуацией в Беларуси, которая воспринимается как «последний рубеж», который ни в коем случае нельзя отдать. Для россиян это означает, что гайки будут закручиваться все сильнее. Не будет допускаться даже минимальная фронда, чтобы избежать беларусского сценария. Цель Кремля – максимально защитить Россию от угрозы «цветных революций», защитить «суверенитет». В основе этого – представление о том, чтоб Запад пытается сменить политический режим в России, проникая в гражданское общество, финансируя фронду. Задача Путина – защитить суверенитет, максимально оградив страну от внешнего тлетворного влияния.
Постулируется влияние России и на ближайшее к ней пространство – она якобы защищает себя и ближайшие страны. Это старая советская система разделения мира на сферы влияния. Поэтому пока прогноз плохой, пока режим силен, он будет максимально изолировать страну от внешних трендов и стараться усилить свое влияние в стране и близлежащих странах. Основная задача – удержать власть внутри страны, а главные угрозы этому исходят извне – примерно так видит ситуацию Кремль. Поэтому внешняя политика и внутренние репрессии тесно связаны.
Мария Снеговая, исследователь в Virginia Tech и George Washington University на конференции «Российские реалии»:
Россия – часть мировых трендов: коронавирус усугубил и в других странах тренд к сокращению демократических свобод. Пандемия стала триггером, ускорившим эти тренды. Происходит реавтократизация, Россия в этом тренде. Репрессии теперь не селективны, а затрагивают все гражданское общество. К этому привели несколько событий. Это поправки к Конституции-2020 (продление власти, автократии с меньшими ограничениями власти становятся более жесткими); пандемия (ограничения свобод стали повсеместными) и Беларусь.
Как связаны внешняя политика Кремля и репрессии внутри страны? Как говорил в свое время Кеннан, в основе агрессивного взгляда Кремля на мир лежит острое чувство незащищенности, неполноценности по отношению к Западу. Они чувствуют архаичность своей власти и свою искусственность. Поэтому они боятся контактов с западным миром, боятся, чтобы «подданные» узнали правду о внешнем мире. Кремль боится этого. Кеннан писал об СССР, в начале 1990-х ситуация была иной – открытость, готовность воспринять западный опыт. Ситуация резко меняется после Косово. Уже в тот момент российские доктрины безопасности начинают идентифицировать внешнюю угрозу (1999) и предлагают контроль за внутренними акторами как способ не допустить внешнего влияния на ситуацию в стране.
Следующим «звоночком» в этой динамике стали «цветные революции» (Украина, Грузия, Киргизия). Это показало Кремлю, что влияние на постсоветском пространстве утеряно, цветные революции могут распространиться и на Россию. Внутренняя политика переосмысляется, осознается задача «взять под контроль молодежь» (Сурков, «Наши», переписывание учебников истории – привить гордость по отношению к истории и политической модели). Доктрины безопасности начинают активно развивать идею противодействия однополярному миру (чтобы увеличить российское влияние вне страны и ограничить свободу внутри страны). Это отражается уже в путинских речах 2004 года.
В 2011-12 годах «проклятый Запад» прорывается во внутриполитическую российскую повестку – начинаются массовые протесты. Вернувшись в 2012 году и будучи убежден, что это все продвигается Западом, мечтающим о революции в России, Путин начинает отрезать гражданское общество от иностранного финансирования и выталкивает организации-проводники из страны. В 2013 году, не сумев предотвратить уход Украины на Запад, Россия устраивает события в Крыму и Донбассе. Противодействие внешнему влиянию США окончательно сопрягается с укреплением власти внутри страны и удалению оппозиции с политического поля. Внутриполитическая ситуация рассматривается как сфера прямой ответственности Кремля, на которую Запад влиять не вправе.
Новый виток репрессий связан с ситуацией в Беларуси, которая воспринимается как «последний рубеж», который ни в коем случае нельзя отдать. Для россиян это означает, что гайки будут закручиваться все сильнее. Не будет допускаться даже минимальная фронда, чтобы избежать беларусского сценария. Цель Кремля – максимально защитить Россию от угрозы «цветных революций», защитить «суверенитет». В основе этого – представление о том, чтоб Запад пытается сменить политический режим в России, проникая в гражданское общество, финансируя фронду. Задача Путина – защитить суверенитет, максимально оградив страну от внешнего тлетворного влияния.
Постулируется влияние России и на ближайшее к ней пространство – она якобы защищает себя и ближайшие страны. Это старая советская система разделения мира на сферы влияния. Поэтому пока прогноз плохой, пока режим силен, он будет максимально изолировать страну от внешних трендов и стараться усилить свое влияние в стране и близлежащих странах. Основная задача – удержать власть внутри страны, а главные угрозы этому исходят извне – примерно так видит ситуацию Кремль. Поэтому внешняя политика и внутренние репрессии тесно связаны.
Политическая поддержка во время пандемии: успех коммунистов и COVID-скептицизм
Маргарита Завадская, научный сотрудник факультета политических наук Европейского университета СПб, старший научный сотрудник Лаборатории сравнительных социальных исследований НИУ ВШЭ на конференции «Российские реалии»:
Политическая поддержка режима менялась под влиянием и долгоиграющих, и конъюнктурных факторов. Политические последствия пандемии близки к нулю, но есть ряд нюансов. «Успех коммунистов» в 2021 году – это «успех» лишь в условиях нынешнего режима, будь он более мягким, ему бы никто не удивлялся. И это связано с ковид-скептицизмом.
Пандемия как внешний шок влияет на уровень политической поддержки. Люди, которые сами (или их близкие) переболели, не испытывают снижение к правительству и системе здравоохранения, к системе институтов в целом. То есть пандемия не повлияла на снижение доверия к расширенному правительству. Пандемия не оставила политических следов. Однако она взаимодействует с другими факторами. Это не локализованный во времени шок, как стихийное бедствие, он растянут во времени и менее интенсивен. Это снижает эффект шока и внезапности.
Ковид не виден. Мы не всегда наблюдаем последствия напрямую, плюс есть эффект усталости от этой повестки. В демократиях в такой ситуации политическая поддержка растет (эффект «ралли вокруг флага»), но это краткосрочный эффект. Второй эффект – гиперответственность: если наблюдается повышенное количество смертей, это влияет на снижение поддержки власти. Этот феномен наблюдается реже.
А что происходит в России? Кажется, что ничего. На самом деле эффекты есть.
1) Пандемия влияет на экономическую обстановку – урон довольно велик. Если экономика снижается, а господдержка мала, граждане по идее должны «наказывать» правительство снижением поддержки. Утрата рабочего места или снижение дохода повлияло на снижение поддержки, но тоже очень незначительно (эффект слабый или незначимый). Одна из наиболее острых тем – инфляция. Экономические проблемы вышли на первый план не в 2020, а в 2021 году (пандемия сейчас волнует меньше).
2) Чувство тревоги, тревожности, выражаемое в т.ч. через вопросы, насколько хорошо правительство справляется с кризисом, опасаются ли люди болезни, стал главным предиктором поддержки. Чем более тревожно ощущают себя люди, тем выше их поддержка правительства (безнадежность, тревога побуждают людей искать «якорь» в виде госинститутов).
3) Но победителем среди факторов, влияющих на политическую поддержку, оказался ковид-скептицизм (чем он выше, тем ниже поддержка властей). Однако непонятно, что здесь причина, а что следствие (люди и до пандемии относились к правительству скептично, или пандемия вызвала снижение поддержки). Доля ковид-скептиков составляла около 38% в 2020, сейчас 30% (эти люди считают, ковид – выдумка). Тут Россия наряду с Чили – лидер. О такой ли оппозиции мы мечтали?
Поддержка коммунистов увеличилась несмотря на зачистку политического поля. Означает ли это, что коммунисты вернулись из политического небытия? В неделю перед выборами резко выросла доля негативных упоминаний КПРФ на ТВ-каналах. Кремль очень сильно боялся КПРФ как политической силы, способной объединить электорат против партии власти. Это удивительный результат и этой партии, и всего гражданского общества. Коммунисты стали бенефициарами удаления Навального с политического поля, ростом популярности «умного голосования» и роста недоверия к государству, в тч в форме ковид-скептицизма. КПРФ оказалась «пылесборником» протестного голосования.
Государству не доверяют настолько, что не доверяют и всем его институтам, и его вакцине. Это продолжает усиливать коммунистов. Есть у этих процессов потенциал роста политизации? Вряд ли: группы разрозненны, их мало что объединяет, у них плохо с каналами коммуникации.
Маргарита Завадская, научный сотрудник факультета политических наук Европейского университета СПб, старший научный сотрудник Лаборатории сравнительных социальных исследований НИУ ВШЭ на конференции «Российские реалии»:
Политическая поддержка режима менялась под влиянием и долгоиграющих, и конъюнктурных факторов. Политические последствия пандемии близки к нулю, но есть ряд нюансов. «Успех коммунистов» в 2021 году – это «успех» лишь в условиях нынешнего режима, будь он более мягким, ему бы никто не удивлялся. И это связано с ковид-скептицизмом.
Пандемия как внешний шок влияет на уровень политической поддержки. Люди, которые сами (или их близкие) переболели, не испытывают снижение к правительству и системе здравоохранения, к системе институтов в целом. То есть пандемия не повлияла на снижение доверия к расширенному правительству. Пандемия не оставила политических следов. Однако она взаимодействует с другими факторами. Это не локализованный во времени шок, как стихийное бедствие, он растянут во времени и менее интенсивен. Это снижает эффект шока и внезапности.
Ковид не виден. Мы не всегда наблюдаем последствия напрямую, плюс есть эффект усталости от этой повестки. В демократиях в такой ситуации политическая поддержка растет (эффект «ралли вокруг флага»), но это краткосрочный эффект. Второй эффект – гиперответственность: если наблюдается повышенное количество смертей, это влияет на снижение поддержки власти. Этот феномен наблюдается реже.
А что происходит в России? Кажется, что ничего. На самом деле эффекты есть.
1) Пандемия влияет на экономическую обстановку – урон довольно велик. Если экономика снижается, а господдержка мала, граждане по идее должны «наказывать» правительство снижением поддержки. Утрата рабочего места или снижение дохода повлияло на снижение поддержки, но тоже очень незначительно (эффект слабый или незначимый). Одна из наиболее острых тем – инфляция. Экономические проблемы вышли на первый план не в 2020, а в 2021 году (пандемия сейчас волнует меньше).
2) Чувство тревоги, тревожности, выражаемое в т.ч. через вопросы, насколько хорошо правительство справляется с кризисом, опасаются ли люди болезни, стал главным предиктором поддержки. Чем более тревожно ощущают себя люди, тем выше их поддержка правительства (безнадежность, тревога побуждают людей искать «якорь» в виде госинститутов).
3) Но победителем среди факторов, влияющих на политическую поддержку, оказался ковид-скептицизм (чем он выше, тем ниже поддержка властей). Однако непонятно, что здесь причина, а что следствие (люди и до пандемии относились к правительству скептично, или пандемия вызвала снижение поддержки). Доля ковид-скептиков составляла около 38% в 2020, сейчас 30% (эти люди считают, ковид – выдумка). Тут Россия наряду с Чили – лидер. О такой ли оппозиции мы мечтали?
Поддержка коммунистов увеличилась несмотря на зачистку политического поля. Означает ли это, что коммунисты вернулись из политического небытия? В неделю перед выборами резко выросла доля негативных упоминаний КПРФ на ТВ-каналах. Кремль очень сильно боялся КПРФ как политической силы, способной объединить электорат против партии власти. Это удивительный результат и этой партии, и всего гражданского общества. Коммунисты стали бенефициарами удаления Навального с политического поля, ростом популярности «умного голосования» и роста недоверия к государству, в тч в форме ковид-скептицизма. КПРФ оказалась «пылесборником» протестного голосования.
Государству не доверяют настолько, что не доверяют и всем его институтам, и его вакцине. Это продолжает усиливать коммунистов. Есть у этих процессов потенциал роста политизации? Вряд ли: группы разрозненны, их мало что объединяет, у них плохо с каналами коммуникации.
Forwarded from Страна и мир
Какими будут 2020-е годы?
Кирилл Рогов, политолог, вице-президент фонда «Либеральная миссия» на конференции «Российские реалии»:
Исторические процессы не меняются от смены цифры на календаре. Но смена цифр иногда позволяет увидеть, как сильно изменилась повестка. В 1999 году экономисты под руководством Грефа готовили программу для Путина. Она сулила после своего выполнения темп роста в 3.5%. Но и без выполнения программы рост достиг 9%. Повестка сменилась – стало нужно не бороться за темпы роста, а перераспределять богатство. В 2010-е задачи стабилизации и рецентрализации, актуальные в 2000-е, стали утрачивать привлекательность для людей, а экономический рост - выдыхаться. Политика стала возвращаться в нашу жизнь (во второй половине 2000-х она была на периферии) в виде массовых протестов. Но дорогая нефть смикшировала последствия перехода от роста к стагнации.
В 2010-е мы увидели формирование российской политической оппозиции (в 2000-е ее не было видно) параллельно с продолжением автократизации. Оппозиция задавала повестку 2010-х. Ее организационный потенциал был не так уж низок. Было немало больших митингов, которые в других странах запускают ралли, заканчивающиеся большими политическими потрясениями или реформами. Для этого нужна либо поддержка элит, либо цепная реакция в ответ на применение силы против протестов. Ни того, ни другого не случилось. Митинги были «молодыми» по составу с большой долей студентов и людей с высшим образованием. Чтобы это стало общеполитическим явлением, нужна поддержка этого слоя другими. Ее не было, поэтому теперь мы живем в период политической реакции. Все политические силы, способные к сопротивлению, жестко подавляются.
Параллельно нарастала жесткая конфронтация с Западом. Вернулась эпоха глобального противостояния – теперь это не капитализм и социализм, а нелиберальный и либеральный капитализм. Оно стало основным сюжетом последнего времени. Оно будет в очень большой степени определять и политическую динамику внутри страны. Мы видим явные признаки кризиса либеральной модели. Ее слабым местом оказалась не столько Европа, сколько США. Штурм Капитолия – это ведь за гранью любого прогноза. Нелиберальные капитализмы укрепляются тем, что (вопреки Фукуяме) появилась альтернативная модель развития (Китай).
Люди по всему миру знают, что в либеральных демократиях жить лучше. Но повторить эту модель почти никому не удается (только Корея). Даже Восточной Европе – она чувствует фрустрацию, собственную вторичность, в то время как ее экономический гэп с развитыми странами сократился незначительно. Тогда единственный выход для тех, кому эта модель симпатична – переехать. 2020-е будут холодными. В этом кроме Путина заинтересован и Пекин с его пожилым лидером и (тоже) националистической политикой, и с заинтересованностью в развитии политически контролируемого бизнеса.
Нарастание глобального противостояния нелиберального и либерального капитализма (похоже на 2-ю половину 1960-х-70-е годы) оставляет, однако, и возможность мощных кризисов. Возможен кризис в Китае (противодействие циклическому кризису лишь отодвигает его и усиливает), кризис на нефтяных рынках (энергопереход начнется в 2030-е, но уже сейчас нефтепроизводители начинают стремиться не к повышению цены, а к сохранению своей доли рынка). Динамика этого противостояния будет определять 2020-е.
Оппозиция разгромлена, в стране политическая реакция. Но обнаружилось, что атака на эту группу открывает «второй фронт»: большинство, которое до сих пор поддерживало режим, теперь расколото. Без фальсификаций у ЕР 33% голосов, а у КПРФ 25%, это уже не нишевая партия, она представляет весь политический спектр. У разных слоев населения вырабатывается язык недоверия к власти, язык ее неприятия. Это уже не «либеральная ниша». Само по себе это ни к чему не ведет: бюрократия работоспособна, элиты консолидированы. Но возможно и резкое изменение политической атмосферы: поддержка режима перестала быть твердой, и режим стало легче вывести из равновесия.
Кирилл Рогов, политолог, вице-президент фонда «Либеральная миссия» на конференции «Российские реалии»:
Исторические процессы не меняются от смены цифры на календаре. Но смена цифр иногда позволяет увидеть, как сильно изменилась повестка. В 1999 году экономисты под руководством Грефа готовили программу для Путина. Она сулила после своего выполнения темп роста в 3.5%. Но и без выполнения программы рост достиг 9%. Повестка сменилась – стало нужно не бороться за темпы роста, а перераспределять богатство. В 2010-е задачи стабилизации и рецентрализации, актуальные в 2000-е, стали утрачивать привлекательность для людей, а экономический рост - выдыхаться. Политика стала возвращаться в нашу жизнь (во второй половине 2000-х она была на периферии) в виде массовых протестов. Но дорогая нефть смикшировала последствия перехода от роста к стагнации.
В 2010-е мы увидели формирование российской политической оппозиции (в 2000-е ее не было видно) параллельно с продолжением автократизации. Оппозиция задавала повестку 2010-х. Ее организационный потенциал был не так уж низок. Было немало больших митингов, которые в других странах запускают ралли, заканчивающиеся большими политическими потрясениями или реформами. Для этого нужна либо поддержка элит, либо цепная реакция в ответ на применение силы против протестов. Ни того, ни другого не случилось. Митинги были «молодыми» по составу с большой долей студентов и людей с высшим образованием. Чтобы это стало общеполитическим явлением, нужна поддержка этого слоя другими. Ее не было, поэтому теперь мы живем в период политической реакции. Все политические силы, способные к сопротивлению, жестко подавляются.
Параллельно нарастала жесткая конфронтация с Западом. Вернулась эпоха глобального противостояния – теперь это не капитализм и социализм, а нелиберальный и либеральный капитализм. Оно стало основным сюжетом последнего времени. Оно будет в очень большой степени определять и политическую динамику внутри страны. Мы видим явные признаки кризиса либеральной модели. Ее слабым местом оказалась не столько Европа, сколько США. Штурм Капитолия – это ведь за гранью любого прогноза. Нелиберальные капитализмы укрепляются тем, что (вопреки Фукуяме) появилась альтернативная модель развития (Китай).
Люди по всему миру знают, что в либеральных демократиях жить лучше. Но повторить эту модель почти никому не удается (только Корея). Даже Восточной Европе – она чувствует фрустрацию, собственную вторичность, в то время как ее экономический гэп с развитыми странами сократился незначительно. Тогда единственный выход для тех, кому эта модель симпатична – переехать. 2020-е будут холодными. В этом кроме Путина заинтересован и Пекин с его пожилым лидером и (тоже) националистической политикой, и с заинтересованностью в развитии политически контролируемого бизнеса.
Нарастание глобального противостояния нелиберального и либерального капитализма (похоже на 2-ю половину 1960-х-70-е годы) оставляет, однако, и возможность мощных кризисов. Возможен кризис в Китае (противодействие циклическому кризису лишь отодвигает его и усиливает), кризис на нефтяных рынках (энергопереход начнется в 2030-е, но уже сейчас нефтепроизводители начинают стремиться не к повышению цены, а к сохранению своей доли рынка). Динамика этого противостояния будет определять 2020-е.
Оппозиция разгромлена, в стране политическая реакция. Но обнаружилось, что атака на эту группу открывает «второй фронт»: большинство, которое до сих пор поддерживало режим, теперь расколото. Без фальсификаций у ЕР 33% голосов, а у КПРФ 25%, это уже не нишевая партия, она представляет весь политический спектр. У разных слоев населения вырабатывается язык недоверия к власти, язык ее неприятия. Это уже не «либеральная ниша». Само по себе это ни к чему не ведет: бюрократия работоспособна, элиты консолидированы. Но возможно и резкое изменение политической атмосферы: поддержка режима перестала быть твердой, и режим стало легче вывести из равновесия.
Цензура-2021: новые правила игры для медиа. Можно ли защитить свободу слова?
Галина Арапова (признана Минюстом иностранным СМИ иностранным агентом), директор Центра защиты прав СМИ (признан Минюстом НКО иностранным агентом) на конференции «Российские реалии»:
В России все больше инструментов неоцензуры. Но независимые медиа есть, и стараются всеми силами удержаться, пытаясь сохранить и стандарты, и аудиторию. Иноагентские плашки и прочие «приветы» от госвласти получили те, кто стараются держаться независимо и работать честно.
Скатывание медиазаконодательства к репрессивному тренду началось 15 лет назад. Было внесено около сотни поправок, в основном ограничивающие работу журналистов. Сформировалась очень жесткая правовая система для функционирования медиа, и «закатавшая» свободу медиа под асфальт. Блокировки, возможность приостановки деятельности редакций, рекриминализация клеветы и ужесточение ответственности за «оскорбление» и «неуважение» органов власти – все это новые правовые ограничения, дающие возможность ограничить любую здоровую критику.
Изменения законодательство в области права на забвение, расширение оснований для блокировок, расширение информации ДСП показывают людям, что лучше промолчать или обсуждать «на кухне», чем высказываться об этом публично. Пакет Яровой позволяет госорганам возможность онлайн-слежки за всеми гражданами; новостные агрегаторы регулируются жестче, отвечая за ссылки, которые они выдают. Суды принимают предсказуемые решения. Осталась ли в России свобода слова?
Все еще да, но пространство для ее защиты быстро сужается. Пока мы остаемся членами Совета Европы, возможности защиты свободы слова остаются. Но это когда-то обязательно должно закончиться. Одновременно медиа переживают серьезный кризис в плане своего бизнеса, теряя рекламодателей и источников информации в госорганах. Журналистика – это летопись событий, и сейчас мы рискуем оказаться в ситуации, когда эту летопись ведет сотрудник пресс-службы. Теряя свободу слова, мы теряем и возможность защищать остальные свои права.
Ограничения контента и риски блокировки есть у всех. Избирательное применение законодательство может успокаивать: за мной не придут, или придут не завтра. Но даже журналисты, работающие в госСМИ, сильно обеспокоены и не чувствуют себя в безопасности, а иногда и параллельно с работой ведут «оппозиционные» блоги.
Законы сформулированы так, что признать инагентом можно абсолютно любого. Это абсолютный абсурд: криминализуется любое международное сотрудничество. Если политически вопрос решен, что данное медиа или журналист кому-то не нравится, то это и делается. Закон позволяет сделать это с любым. В кейсе «Дождя» доказательств не было вообще никаких. Тут «иностранными деньгами» стали средства фонда развития Политехнического музея, который получил средства от иностранных контрагентов. Вы можете об этом не знать, это видит только Росфинмониторинг. Политический, а не юридический мотив есть во всех случаях признания медиа и журналистов инагентами, это абсолютно дискриминационная мера.
Галина Арапова (признана Минюстом иностранным СМИ иностранным агентом), директор Центра защиты прав СМИ (признан Минюстом НКО иностранным агентом) на конференции «Российские реалии»:
В России все больше инструментов неоцензуры. Но независимые медиа есть, и стараются всеми силами удержаться, пытаясь сохранить и стандарты, и аудиторию. Иноагентские плашки и прочие «приветы» от госвласти получили те, кто стараются держаться независимо и работать честно.
Скатывание медиазаконодательства к репрессивному тренду началось 15 лет назад. Было внесено около сотни поправок, в основном ограничивающие работу журналистов. Сформировалась очень жесткая правовая система для функционирования медиа, и «закатавшая» свободу медиа под асфальт. Блокировки, возможность приостановки деятельности редакций, рекриминализация клеветы и ужесточение ответственности за «оскорбление» и «неуважение» органов власти – все это новые правовые ограничения, дающие возможность ограничить любую здоровую критику.
Изменения законодательство в области права на забвение, расширение оснований для блокировок, расширение информации ДСП показывают людям, что лучше промолчать или обсуждать «на кухне», чем высказываться об этом публично. Пакет Яровой позволяет госорганам возможность онлайн-слежки за всеми гражданами; новостные агрегаторы регулируются жестче, отвечая за ссылки, которые они выдают. Суды принимают предсказуемые решения. Осталась ли в России свобода слова?
Все еще да, но пространство для ее защиты быстро сужается. Пока мы остаемся членами Совета Европы, возможности защиты свободы слова остаются. Но это когда-то обязательно должно закончиться. Одновременно медиа переживают серьезный кризис в плане своего бизнеса, теряя рекламодателей и источников информации в госорганах. Журналистика – это летопись событий, и сейчас мы рискуем оказаться в ситуации, когда эту летопись ведет сотрудник пресс-службы. Теряя свободу слова, мы теряем и возможность защищать остальные свои права.
Ограничения контента и риски блокировки есть у всех. Избирательное применение законодательство может успокаивать: за мной не придут, или придут не завтра. Но даже журналисты, работающие в госСМИ, сильно обеспокоены и не чувствуют себя в безопасности, а иногда и параллельно с работой ведут «оппозиционные» блоги.
Законы сформулированы так, что признать инагентом можно абсолютно любого. Это абсолютный абсурд: криминализуется любое международное сотрудничество. Если политически вопрос решен, что данное медиа или журналист кому-то не нравится, то это и делается. Закон позволяет сделать это с любым. В кейсе «Дождя» доказательств не было вообще никаких. Тут «иностранными деньгами» стали средства фонда развития Политехнического музея, который получил средства от иностранных контрагентов. Вы можете об этом не знать, это видит только Росфинмониторинг. Политический, а не юридический мотив есть во всех случаях признания медиа и журналистов инагентами, это абсолютно дискриминационная мера.
Forwarded from Страна и мир
Остались ли в России СМИ?
Кирилл Харатьян, бывший замглавного редактора «Ведомостей» и редактор VTimes* на конференции «Российские реалии»:
Новая российская демократия, возникшая 30 лет назад, имела универсалистский характер: казалось, что она даст ответы на все вопросы, включая экономическое процветание. Возможно, это объяснялось потребительским дефицитом в СССР. Казалось, что демократия автоматически быстро приносит райское блаженство. Оказалось, что это не так, все равно приходится прикладывать усилия. То же касается свободной журналистики, отсюда «информационная эйфория» конца 1980-х – начала 1990-х. Это впечатление обеспечило тогдашним журналистам безбедное существование. Это создало и у журналистов ложное впечатление, что так будет всегда.
Но власть постепенно опомнилась и стала осознавать собственные интересы. Информационная эйфория сменилась информационной открытостью (журналисту было не сложно поговорить с премьером Черномырдиным или главой «ЛУКОЙЛа» Алекперовым). Однако интересы власти и бизнеса никогда не совпадали с интересами журналистов. Однако благодаря инерции к середине 1990-х возникла информационного бартера (коррупции): «Я тебе расскажу Х, а ты за это не пиши Y». Журналисту ведь хочется выступить с интересной публикацией, и только он знает, что она могла быть еще вдвое интереснее. Результатом развития этой системы стало господство «размещалова» и политтехнологий: «вот тебе информация и немного денег, а ты за это пиши / не пиши Z». В центральных изданиях это еще хоть как-то контролировалось, а вот в периферийных – совсем нет. Апофеозом этого подхода стала газета «Не дай Бог» (1996), с которой избирался президентом Борис Ельцин.
В 2001-2002 началось постепенное установление контроля государства над медиа. Похожая эволюция произошла и с деловыми медиа. Информация, которая первоначально была гигантской ценностью, позже стала «биржевой ценностью», а затем и частью идеологией. Тем не менее все больше людей хотят стать журналистами. Журналистика находится в расцвете как ремесло и на закате как общественный институт. Люди, анализирующие социально-экономические проблемы, не нужны. А создатели контента – очень нужны. Происходит монетизация и одновременно архаизация журналистики. Журналистика перестала иметь определяющее влияние на умы сограждан.
Кирилл Харатьян, бывший замглавного редактора «Ведомостей» и редактор VTimes* на конференции «Российские реалии»:
Новая российская демократия, возникшая 30 лет назад, имела универсалистский характер: казалось, что она даст ответы на все вопросы, включая экономическое процветание. Возможно, это объяснялось потребительским дефицитом в СССР. Казалось, что демократия автоматически быстро приносит райское блаженство. Оказалось, что это не так, все равно приходится прикладывать усилия. То же касается свободной журналистики, отсюда «информационная эйфория» конца 1980-х – начала 1990-х. Это впечатление обеспечило тогдашним журналистам безбедное существование. Это создало и у журналистов ложное впечатление, что так будет всегда.
Но власть постепенно опомнилась и стала осознавать собственные интересы. Информационная эйфория сменилась информационной открытостью (журналисту было не сложно поговорить с премьером Черномырдиным или главой «ЛУКОЙЛа» Алекперовым). Однако интересы власти и бизнеса никогда не совпадали с интересами журналистов. Однако благодаря инерции к середине 1990-х возникла информационного бартера (коррупции): «Я тебе расскажу Х, а ты за это не пиши Y». Журналисту ведь хочется выступить с интересной публикацией, и только он знает, что она могла быть еще вдвое интереснее. Результатом развития этой системы стало господство «размещалова» и политтехнологий: «вот тебе информация и немного денег, а ты за это пиши / не пиши Z». В центральных изданиях это еще хоть как-то контролировалось, а вот в периферийных – совсем нет. Апофеозом этого подхода стала газета «Не дай Бог» (1996), с которой избирался президентом Борис Ельцин.
В 2001-2002 началось постепенное установление контроля государства над медиа. Похожая эволюция произошла и с деловыми медиа. Информация, которая первоначально была гигантской ценностью, позже стала «биржевой ценностью», а затем и частью идеологией. Тем не менее все больше людей хотят стать журналистами. Журналистика находится в расцвете как ремесло и на закате как общественный институт. Люди, анализирующие социально-экономические проблемы, не нужны. А создатели контента – очень нужны. Происходит монетизация и одновременно архаизация журналистики. Журналистика перестала иметь определяющее влияние на умы сограждан.
Forwarded from Страна и мир
Арнольд Хачатуров, редактор экономики «Новой газеты» на конференции «Российские реалии»:
Сначала к журналистам стали приходить домой. Затем признали инагентам «Медузу», «Проект» стал первым медиа, признанным нежелательной организацией, и в сентябре этот процесс принял массовый характер. Затем было оказавшее поляризующее воздействие присуждение Нобелевской премии «Новой газете» и иск прокуратуры о ликвидации «Мемориала».
После коронавируса и протестов, вызвавших аномальный рост трафика в 2020 году, трафик вернулся к норме. Медиа вернулись к ситуации, когда они либо пишут только о репрессиях, либо пытаются выдумать хоть что-то, не имеющее к этому отношение. Это не всегда удается.
Параллельно Роскомнадзор, долго бывший посмешищем, нарастил инфраструктуру для блокировок и штрафов, это уже не вызывает тотальный обвал интернета. Формируется китайская модель интернета. Разница между РКН сейчас и 5 лет назад огромная. Штрафы за отсутствие маркировок и пр. сильно выросли. Становится все больше видов информации, которые государство считает чувствительными, и которые, по сути, запрещает обсуждать. Госзакупки, персональные данные силовиков, а теперь – чуть не все, что касается армии. В штатах редакций все больше юристов.
Спор о границе между медиа и активизмом сходит на нет – границы окончательно стерлись. Сложно «топить» за беспристрастную позицию, если для государства все журналисты, не работающие на него, – враги. Это втягивает журналистов в активистскую повестку.
Какие возможны стратегии выживания?
· Перейти на краудфандинг, собирать донаты и тд. Редакции начинают больше думать о потребностях читателей.
· Работать несмотря на статус.
· Некоторым потребовалась релокация за границу.
· Делать нишевый проект. Но крупные проекты, которые «выстреливают» - отраслевые.
· Осваивать новые форматы – журналистика данных.
· Получить Нобелевскую премию (но это не точно)
Журналистика данных основана не на экспертах или репортажных данных, а на доказательном подходе – данных, которые собраны и обработаны журналистом. Это повышает вероятность, что к вам прислушаются. Данные позволяют увидеть то, что нельзя увидеть невооруженным взглядом. Это позволяет пересмотреть взгляды на экономику и общество. Думаю, «золотой век» инсайдеров прошел. Многие ньюсмейкеры боятся говорить, поэтому традиционные расследования в кризисе. От коррупционных расследований люди, по-видимому, просто устали.
Кроме того, работа с данными позволяет «переупаковать» историю, рассказывать ее в более визуально доступном виде (приводит примеры с лонгридом «Новой» про Госдуму, показавшую визуально, как работает «бешеный принтер», что основные законы пишутся в АП и с тем. Как менялось количество нарушений перемирия в Донбассе, из которых следует, что этот конфликт во многом управляемый).
Сначала к журналистам стали приходить домой. Затем признали инагентам «Медузу», «Проект» стал первым медиа, признанным нежелательной организацией, и в сентябре этот процесс принял массовый характер. Затем было оказавшее поляризующее воздействие присуждение Нобелевской премии «Новой газете» и иск прокуратуры о ликвидации «Мемориала».
После коронавируса и протестов, вызвавших аномальный рост трафика в 2020 году, трафик вернулся к норме. Медиа вернулись к ситуации, когда они либо пишут только о репрессиях, либо пытаются выдумать хоть что-то, не имеющее к этому отношение. Это не всегда удается.
Параллельно Роскомнадзор, долго бывший посмешищем, нарастил инфраструктуру для блокировок и штрафов, это уже не вызывает тотальный обвал интернета. Формируется китайская модель интернета. Разница между РКН сейчас и 5 лет назад огромная. Штрафы за отсутствие маркировок и пр. сильно выросли. Становится все больше видов информации, которые государство считает чувствительными, и которые, по сути, запрещает обсуждать. Госзакупки, персональные данные силовиков, а теперь – чуть не все, что касается армии. В штатах редакций все больше юристов.
Спор о границе между медиа и активизмом сходит на нет – границы окончательно стерлись. Сложно «топить» за беспристрастную позицию, если для государства все журналисты, не работающие на него, – враги. Это втягивает журналистов в активистскую повестку.
Какие возможны стратегии выживания?
· Перейти на краудфандинг, собирать донаты и тд. Редакции начинают больше думать о потребностях читателей.
· Работать несмотря на статус.
· Некоторым потребовалась релокация за границу.
· Делать нишевый проект. Но крупные проекты, которые «выстреливают» - отраслевые.
· Осваивать новые форматы – журналистика данных.
· Получить Нобелевскую премию (но это не точно)
Журналистика данных основана не на экспертах или репортажных данных, а на доказательном подходе – данных, которые собраны и обработаны журналистом. Это повышает вероятность, что к вам прислушаются. Данные позволяют увидеть то, что нельзя увидеть невооруженным взглядом. Это позволяет пересмотреть взгляды на экономику и общество. Думаю, «золотой век» инсайдеров прошел. Многие ньюсмейкеры боятся говорить, поэтому традиционные расследования в кризисе. От коррупционных расследований люди, по-видимому, просто устали.
Кроме того, работа с данными позволяет «переупаковать» историю, рассказывать ее в более визуально доступном виде (приводит примеры с лонгридом «Новой» про Госдуму, показавшую визуально, как работает «бешеный принтер», что основные законы пишутся в АП и с тем. Как менялось количество нарушений перемирия в Донбассе, из которых следует, что этот конфликт во многом управляемый).
Человек, который слишком много знал: Свобода информации и синдром информационного выгорания
Максим Трудолюбов, редактор рубрики «Идеи» («Медуза*»), редактор The Russia File (Kennan Institute) на конференции «Российские реалии»:
Первые редактора, которые в перестройку стали вести «политику гласности», назначались Политбюро. Гласность была инструментом для власти – она в этом видела возможность обновить ситуацию в стране, изменить состав элиты, найти опору в не самом высшем слое общества. Это была технология. Она заложила отношение к медиа, с наследием которого мы живем до сих пор. Медиа выступают от имени общества, защищают его интересы. Но медиа не сами взяли эту власть, она «упала с неба». Один только прорыв информационной плотины не был ключевым для изменения политического и экономического режима в СССР. Более важную роль сыграли цены на нефть и ошибки советского руководства. Не только информация сыграла тогда важную роль.
После этого мы мгновенно попали в другой мир, с «традиционными» в западном смысле слова медиа. У нас была уникальная возможность работать в ситуации, близкой к ситуации свободы, но она быстро закончилась. Не только в связи с эволюцией политического режима, но и благодаря возникновению соцмедиа. Информация перестала быть ценной, соцмедиа предоставляют услугу не нам, а рекламодателям, и не являются редактором или куратором процесса.
Для независимых медиа опасней даже не административное давление, а то, что благодаря соцсетям мы знаем, например, о чиновниках, больше, чем хотим. Еще одна вилла, еще один частный самолет, даже история о пытках не вызывает бурной эмоциональной общественной реакции. Это связано с сильной информационной перегрузкой, у людей притупилось чувство нового и даже чувство ужасного. Эмоции, которые вызывали публикации, когда информации была дефицитом, теперь захвачены медиаменеджерами. Они стремятся этими эмоциями (гнев, раздражение) управлять. Эти же эмоции постоянно обрушиваются на людей с телеэкранов через постановочные шоу, где спикеры орут друг на друга, дерутся и тп. Весь этот театр, пусть он и смешон, сглаживает эмоции людей даже эффективнее, чем административная деятельность по запрету СМИ.
Власть до сих пор мыслит в модели эффективного управления медиа, когда доступом к эфиру можно было управлять. Это уже давно не так. Доступ к аудитории через соцмедиа неподконтролен, и подчас очень эффективен. Его могут открыть не только в АП. Пока чиновники не поняли, что с этим делать, с этим и связана волна преследования независимых СМИ. Закон об инагентах переписан уже множество раз. Это не сделало нашу жизнь лучше, но сделало ее значительнее: многие наши коллеги в странах, где это давления нет, завидуют: их не запрещают, на них давят лишь соцмедиа. Но в этой игре даже небольшие независимые акторы идут впереди государства, которое двигается в «догоняющем» режиме.
Максим Трудолюбов, редактор рубрики «Идеи» («Медуза*»), редактор The Russia File (Kennan Institute) на конференции «Российские реалии»:
Первые редактора, которые в перестройку стали вести «политику гласности», назначались Политбюро. Гласность была инструментом для власти – она в этом видела возможность обновить ситуацию в стране, изменить состав элиты, найти опору в не самом высшем слое общества. Это была технология. Она заложила отношение к медиа, с наследием которого мы живем до сих пор. Медиа выступают от имени общества, защищают его интересы. Но медиа не сами взяли эту власть, она «упала с неба». Один только прорыв информационной плотины не был ключевым для изменения политического и экономического режима в СССР. Более важную роль сыграли цены на нефть и ошибки советского руководства. Не только информация сыграла тогда важную роль.
После этого мы мгновенно попали в другой мир, с «традиционными» в западном смысле слова медиа. У нас была уникальная возможность работать в ситуации, близкой к ситуации свободы, но она быстро закончилась. Не только в связи с эволюцией политического режима, но и благодаря возникновению соцмедиа. Информация перестала быть ценной, соцмедиа предоставляют услугу не нам, а рекламодателям, и не являются редактором или куратором процесса.
Для независимых медиа опасней даже не административное давление, а то, что благодаря соцсетям мы знаем, например, о чиновниках, больше, чем хотим. Еще одна вилла, еще один частный самолет, даже история о пытках не вызывает бурной эмоциональной общественной реакции. Это связано с сильной информационной перегрузкой, у людей притупилось чувство нового и даже чувство ужасного. Эмоции, которые вызывали публикации, когда информации была дефицитом, теперь захвачены медиаменеджерами. Они стремятся этими эмоциями (гнев, раздражение) управлять. Эти же эмоции постоянно обрушиваются на людей с телеэкранов через постановочные шоу, где спикеры орут друг на друга, дерутся и тп. Весь этот театр, пусть он и смешон, сглаживает эмоции людей даже эффективнее, чем административная деятельность по запрету СМИ.
Власть до сих пор мыслит в модели эффективного управления медиа, когда доступом к эфиру можно было управлять. Это уже давно не так. Доступ к аудитории через соцмедиа неподконтролен, и подчас очень эффективен. Его могут открыть не только в АП. Пока чиновники не поняли, что с этим делать, с этим и связана волна преследования независимых СМИ. Закон об инагентах переписан уже множество раз. Это не сделало нашу жизнь лучше, но сделало ее значительнее: многие наши коллеги в странах, где это давления нет, завидуют: их не запрещают, на них давят лишь соцмедиа. Но в этой игре даже небольшие независимые акторы идут впереди государства, которое двигается в «догоняющем» режиме.
Forwarded from Страна и мир
Как регионы России выходят из пандемийного экономического кризиса?
Наталья Зубаревич, профессор географического факультета МГУ, директор региональной программы Независимого института социальной политики на конференции «Российские реалии»:
За два ковидных года российская экономика продемонстрировала удивительная устойчивость. Прирост миграции в Москву и Санкт-Петербург почти прекратился, продолжается большой приток на юг страны, приостановился отток с востока. Пандемия может сломать 20-летнюю границу миграций в России.
Избыточная смертность достигла 800 тыс. Максимум прироста – в самых модернизированных (Москва, Петербург, Татарстан) и самых патриархальных (Ингушетия, Дагестан, Чечня) регионах.
Мы влетели в быстрый кризис (быстрое снижение) и довольно быстрое выползание из него. Рост в 2021 году почти полностью перекрывает падение в 2020-м. Результат сильно отличается от кризиса 2015 и следующих годов.
Сильнее всего пострадали добывающие отрасли. Они медленнее выходят из спада. Добывающие отрасли только сейчас вышли из кризиса благодаря росту глобального спроса. Управленческие эффекты на это не повлияли.
Продолжился «собянинский» тренд концентрации инвестиций в столичных агломерациях. С 15% в середине 2010-х годов доля инвестиций в Москве выросла до 20-25% общероссийских. Второй приоритет – Тюменская область. Ковидный кризис ускорил процесс концентрации инвестиций.
Главная ошибка этих 2 лет – введение льготной ипотеки. Прирост ввода жилья достиг 30%, а в Москве и СПб - +70% и +90%. Концентрация инвестиций продолжается.
Сектор услуг резко упал в 2020, но в 2021 быстро восстановился. Ковидный спад был быстро перекрыт.
Поддержки занятости в малом и среднем бизнесе практически не было. С 2017 и до начала пандемии она сократилась на 9% - 1 млн человек. А в пандемию занятость там даже немного подросла. Почему? Неизвестно.
Рынок труда в России фантастически гибкий. Безработица по МОТ поднялась с 4.4% до 6.3%, а сейчас снова около 4%. Другое дело, резкий рост нерегистрируемой безработицы.
Доходы населения во 2 квартале 2020 резко упали, а в середине 2021 они росли. Быстрее всего – в сто лицах. Не вышли из кризисного спада 23 региона.
Уровень бедности снижается за счет таргетированных выплат, поскольку основная бедность – это семьи с детьми.
Доходы бюджетов резко упали в кризис, но в 2021 восстановились. Бенефициары роста – металлурги, минудобрения, в меньшей степени нефтехим. Повышение зарплат бюджету и в госкомпаниях помогает росту НДФЛ. Малый бизнес тоже увеличил платежи.
Рост расходов бюджетов на этом фоне очень умеренный: баланс важнее развития. В 2021 доходы региональных бюджетов выросли на 20%, а расходы – на 6%. По сравнению с предыдущими годами ситуация сказочная.
Пандемийный спад преодолен, но не везде. Быстрее всего растет экономика и доходы населения столичной агломерации, которая все сильнее отрывается от остальных регионов. Скорее всего, эти тренды продолжатся. Нет оснований надеяться на заметный рост экономики и доходов населения в 2022 году – драйверы роста непонятны. Отрыв столицы продолжит расти, восток страны будет отставать по социальным индикаторам. Нацпроекты помогут увеличить занятость, но отдача от них под большим вопросом. Давать деньги прежде всего продолжат на геополитические приоритеты.
Наталья Зубаревич, профессор географического факультета МГУ, директор региональной программы Независимого института социальной политики на конференции «Российские реалии»:
За два ковидных года российская экономика продемонстрировала удивительная устойчивость. Прирост миграции в Москву и Санкт-Петербург почти прекратился, продолжается большой приток на юг страны, приостановился отток с востока. Пандемия может сломать 20-летнюю границу миграций в России.
Избыточная смертность достигла 800 тыс. Максимум прироста – в самых модернизированных (Москва, Петербург, Татарстан) и самых патриархальных (Ингушетия, Дагестан, Чечня) регионах.
Мы влетели в быстрый кризис (быстрое снижение) и довольно быстрое выползание из него. Рост в 2021 году почти полностью перекрывает падение в 2020-м. Результат сильно отличается от кризиса 2015 и следующих годов.
Сильнее всего пострадали добывающие отрасли. Они медленнее выходят из спада. Добывающие отрасли только сейчас вышли из кризиса благодаря росту глобального спроса. Управленческие эффекты на это не повлияли.
Продолжился «собянинский» тренд концентрации инвестиций в столичных агломерациях. С 15% в середине 2010-х годов доля инвестиций в Москве выросла до 20-25% общероссийских. Второй приоритет – Тюменская область. Ковидный кризис ускорил процесс концентрации инвестиций.
Главная ошибка этих 2 лет – введение льготной ипотеки. Прирост ввода жилья достиг 30%, а в Москве и СПб - +70% и +90%. Концентрация инвестиций продолжается.
Сектор услуг резко упал в 2020, но в 2021 быстро восстановился. Ковидный спад был быстро перекрыт.
Поддержки занятости в малом и среднем бизнесе практически не было. С 2017 и до начала пандемии она сократилась на 9% - 1 млн человек. А в пандемию занятость там даже немного подросла. Почему? Неизвестно.
Рынок труда в России фантастически гибкий. Безработица по МОТ поднялась с 4.4% до 6.3%, а сейчас снова около 4%. Другое дело, резкий рост нерегистрируемой безработицы.
Доходы населения во 2 квартале 2020 резко упали, а в середине 2021 они росли. Быстрее всего – в сто лицах. Не вышли из кризисного спада 23 региона.
Уровень бедности снижается за счет таргетированных выплат, поскольку основная бедность – это семьи с детьми.
Доходы бюджетов резко упали в кризис, но в 2021 восстановились. Бенефициары роста – металлурги, минудобрения, в меньшей степени нефтехим. Повышение зарплат бюджету и в госкомпаниях помогает росту НДФЛ. Малый бизнес тоже увеличил платежи.
Рост расходов бюджетов на этом фоне очень умеренный: баланс важнее развития. В 2021 доходы региональных бюджетов выросли на 20%, а расходы – на 6%. По сравнению с предыдущими годами ситуация сказочная.
Пандемийный спад преодолен, но не везде. Быстрее всего растет экономика и доходы населения столичной агломерации, которая все сильнее отрывается от остальных регионов. Скорее всего, эти тренды продолжатся. Нет оснований надеяться на заметный рост экономики и доходов населения в 2022 году – драйверы роста непонятны. Отрыв столицы продолжит расти, восток страны будет отставать по социальным индикаторам. Нацпроекты помогут увеличить занятость, но отдача от них под большим вопросом. Давать деньги прежде всего продолжат на геополитические приоритеты.
Конкуренция капитализмов: в поисках российской модели
Андрей Яковлев, директор Института анализа предприятий и рынков НИУ ВШЭ на конференции «Российские реалии»:
Экономические реформы в России начались 30 лет назад. Анализировать их я буду при помощи концепции «разнообразия капитализмов» (variety of capitalism). Исчезновение социалистической экономики привело к росту интереса к тому, какие формы принимает капитализм в разных странах. Это 1) либеральная рыночная экономика и 2) рыночная экономика, в которой координирующую роль выполняет государство. В первых намного выше роль финансовых рынков, компании вынуждены прислушиваться к мнению миноритариев, более ориентированы на прибыль, защищенность работников ниже.
В 1990-е наблюдалась экспансия либеральной модели (дерегулирование и снижение барьеров). Но концепция разнообразия капитализмов охватывала лишь развитые страны. В результате была выделена модель зависимых рыночных экономик (на примере Восточной Европы), где основные акторы, принимающие решения, – глобальные компании. Когда наступали кризисы, они спокойно переносили активность в другие страны. В силу этого такая модель не стала альтернативной моделью экономического развития.
На этом фоне была выделена четвертая модель – рыночная экономика (Китай, Индия, Бразилия) с сохранением контроля в руках национальных акторов и большей ролью государства в управлении экономикой. В этих странах есть ограничения политической конкуренции и демократии. Успешность Китая в прохождении кризиса, начавшегося в 2008, спровоцировала рост интереса к этой модели. Какое место в этом занимает Россия?
Для России характерен клиентелизм, коррупция, «захват государства» бизнес-акторами. Но в развитии российской экономики были 3 периода. В 1990-е и до 2003 при всей слабости государства заявлялась либеральная политика (и в какой-то степени проводилась). Она скатилась к «зависимой» модели, поскольку государство было неспособно ограничивать стремление к ренте.
После прихода Путина сначала была вторая попытка построения либеральной модели. Она была свернута в 2003 из-за конфликта между чиновниками и олигархами за контроль над природной рентой. Последовательная реализация либеральных подходов создавала ситуацию, когда государство лишь следит за выполнением правил игры, а конкурируют Mersedes и «Запорожец». Результат предсказуем. Догоняющее развитие сделало необходимым отход от либеральной политики в пользу промышленного дирижизма.
Но и эта модель не сработала. Для ее успеха ключевой фактор успеха – качество государства и качество элит, их способность к самоограничению. В середине 2000-х «большим начальникам» казалось, что у них есть все ресурсы для роста. Затем был кризис 2008-09 гг. и попытка модернизации, которая была свернута на фоне протестов 2011 года и «арабской весны» с чередой революций. Было сочтено, что любая модернизация чревата катастрофой.
Новые приоритеты после 2012:
– снижение зависимости от внешнего мира (включая борьбу с иностранным влиянием в обществе),
- уменьшение социального напряжения через рост соцвыплат,
- усиление давления на элиты через антикоррупционную кампанию и требованием не только лояльности, но и компетентности.
Система становится жестче, ее «операционная эффективность» выросла. При отсутствии роста экономики в 2015-2019 гг. налоговые сборы выросли на 40%. Но экономический рост перестал быть приоритетом. В этом проблема этого подхода. Больше всего это похоже на «осажденную крепость» и «экономику сопротивления». Оправдание мобилизационной экономики – подготовка к Третьей мировой войне (Изборский клуб). В 2017 году академическая делегация из Ирана рассказывала в Москве об «опыте сопротивления» в течение уже 40 лет. Это позволяет сохранить и политический режим, и экономику. Главная проблема этой модели – она не предполагает развития. Россия в лучшем случае будет оттираться на периферию мирового развития. В худшем же случае этот вариант чреват банкротством экономики и кризисом, сравнимым с событиями 1991 года.
Андрей Яковлев, директор Института анализа предприятий и рынков НИУ ВШЭ на конференции «Российские реалии»:
Экономические реформы в России начались 30 лет назад. Анализировать их я буду при помощи концепции «разнообразия капитализмов» (variety of capitalism). Исчезновение социалистической экономики привело к росту интереса к тому, какие формы принимает капитализм в разных странах. Это 1) либеральная рыночная экономика и 2) рыночная экономика, в которой координирующую роль выполняет государство. В первых намного выше роль финансовых рынков, компании вынуждены прислушиваться к мнению миноритариев, более ориентированы на прибыль, защищенность работников ниже.
В 1990-е наблюдалась экспансия либеральной модели (дерегулирование и снижение барьеров). Но концепция разнообразия капитализмов охватывала лишь развитые страны. В результате была выделена модель зависимых рыночных экономик (на примере Восточной Европы), где основные акторы, принимающие решения, – глобальные компании. Когда наступали кризисы, они спокойно переносили активность в другие страны. В силу этого такая модель не стала альтернативной моделью экономического развития.
На этом фоне была выделена четвертая модель – рыночная экономика (Китай, Индия, Бразилия) с сохранением контроля в руках национальных акторов и большей ролью государства в управлении экономикой. В этих странах есть ограничения политической конкуренции и демократии. Успешность Китая в прохождении кризиса, начавшегося в 2008, спровоцировала рост интереса к этой модели. Какое место в этом занимает Россия?
Для России характерен клиентелизм, коррупция, «захват государства» бизнес-акторами. Но в развитии российской экономики были 3 периода. В 1990-е и до 2003 при всей слабости государства заявлялась либеральная политика (и в какой-то степени проводилась). Она скатилась к «зависимой» модели, поскольку государство было неспособно ограничивать стремление к ренте.
После прихода Путина сначала была вторая попытка построения либеральной модели. Она была свернута в 2003 из-за конфликта между чиновниками и олигархами за контроль над природной рентой. Последовательная реализация либеральных подходов создавала ситуацию, когда государство лишь следит за выполнением правил игры, а конкурируют Mersedes и «Запорожец». Результат предсказуем. Догоняющее развитие сделало необходимым отход от либеральной политики в пользу промышленного дирижизма.
Но и эта модель не сработала. Для ее успеха ключевой фактор успеха – качество государства и качество элит, их способность к самоограничению. В середине 2000-х «большим начальникам» казалось, что у них есть все ресурсы для роста. Затем был кризис 2008-09 гг. и попытка модернизации, которая была свернута на фоне протестов 2011 года и «арабской весны» с чередой революций. Было сочтено, что любая модернизация чревата катастрофой.
Новые приоритеты после 2012:
– снижение зависимости от внешнего мира (включая борьбу с иностранным влиянием в обществе),
- уменьшение социального напряжения через рост соцвыплат,
- усиление давления на элиты через антикоррупционную кампанию и требованием не только лояльности, но и компетентности.
Система становится жестче, ее «операционная эффективность» выросла. При отсутствии роста экономики в 2015-2019 гг. налоговые сборы выросли на 40%. Но экономический рост перестал быть приоритетом. В этом проблема этого подхода. Больше всего это похоже на «осажденную крепость» и «экономику сопротивления». Оправдание мобилизационной экономики – подготовка к Третьей мировой войне (Изборский клуб). В 2017 году академическая делегация из Ирана рассказывала в Москве об «опыте сопротивления» в течение уже 40 лет. Это позволяет сохранить и политический режим, и экономику. Главная проблема этой модели – она не предполагает развития. Россия в лучшем случае будет оттираться на периферию мирового развития. В худшем же случае этот вариант чреват банкротством экономики и кризисом, сравнимым с событиями 1991 года.
Forwarded from Страна и мир
Основные вызовы экономической политики в 2022 году
Константин Сонин, профессор Чикагского университета и Высшей школы экономики, автор книги «Когда закончится нефть и другие уроки экономики» на конференции «Российские реалии»:
В последние годы в российской экономике мало что меняется. Если смотреть на фундаментальные вещи, то перемен нет: средние темпы роста с 2009 года – порядка 0.8% в год. Это не значимая цифра, ситуация похожа на «Застой-2». Но отрицательная коннотация не обязательна. Роста и драйверов роста нет, реформ тоже. Но можно сказать и наоборот: впервые за 50 лет это период стабильной жизни. Такой стабильности для благосостояния не было полвека. Это большая устойчивость. На внешние шоки 2008 и 2014 экономика отреагировала слабее, чем можно было ожидать, как и в 2020 году.
Да, с исполнением технических задач у власти стало несколько лучше. Может быть, это тоже следствие стабильности? Выход из «Застоя-1» закончился катастрофой – экономический кризис плюс отсутствие решений, которые могли бы его разрешить. Так, советские экономисты понимали, что расходы на оборону слишком высоки. Но соответствующие решения даже не обсуждались. Расходы на оборону сократились только с прекращением самой страны. Сейчас подобной ситуации нет. В мелочах многие решения не оптимальны, но «кричащих» проблем нет.
В экономическом блоке правительства спорят об инфляции, темпах роста и кредитах. ЦБ исходит из того, что занятость у нас высока, и у денежной политики нет возможности повлиять на ускорение роста производства или занятости. Поэтому ЦБ чувствует себя свободным в плане борьбы с инфляцией, повышая процентную ставку. Это понижает прибыли крупного бизнеса. ЦБ слегка уступает политическому влиянию бизнеса, но в целом свою политику проводит.
Вызовы эконмической политики-2022 таковы. Правительство не считает, что стране всерьез нужны какие-то реформы. Критические настроенные экономисты думают о росте, критикуют стабильность, запрет крупному бизнесу на увольнения и тд. Но правительство, очевидно, думает только в терминах рисков – чтобы ничего не обрушилось, не «просело», чтобы не случилось катастроф. С их точки зрения, никаких вызовов нет. Этот разрыв – вызов и для нас, комментаторов. Предсказывать скорый кризис было бы интеллектуально нечестно. А напугать кого-то, что кризис будет через 10 лет, сейчас совершенно невозможно.
Константин Сонин, профессор Чикагского университета и Высшей школы экономики, автор книги «Когда закончится нефть и другие уроки экономики» на конференции «Российские реалии»:
В последние годы в российской экономике мало что меняется. Если смотреть на фундаментальные вещи, то перемен нет: средние темпы роста с 2009 года – порядка 0.8% в год. Это не значимая цифра, ситуация похожа на «Застой-2». Но отрицательная коннотация не обязательна. Роста и драйверов роста нет, реформ тоже. Но можно сказать и наоборот: впервые за 50 лет это период стабильной жизни. Такой стабильности для благосостояния не было полвека. Это большая устойчивость. На внешние шоки 2008 и 2014 экономика отреагировала слабее, чем можно было ожидать, как и в 2020 году.
Да, с исполнением технических задач у власти стало несколько лучше. Может быть, это тоже следствие стабильности? Выход из «Застоя-1» закончился катастрофой – экономический кризис плюс отсутствие решений, которые могли бы его разрешить. Так, советские экономисты понимали, что расходы на оборону слишком высоки. Но соответствующие решения даже не обсуждались. Расходы на оборону сократились только с прекращением самой страны. Сейчас подобной ситуации нет. В мелочах многие решения не оптимальны, но «кричащих» проблем нет.
В экономическом блоке правительства спорят об инфляции, темпах роста и кредитах. ЦБ исходит из того, что занятость у нас высока, и у денежной политики нет возможности повлиять на ускорение роста производства или занятости. Поэтому ЦБ чувствует себя свободным в плане борьбы с инфляцией, повышая процентную ставку. Это понижает прибыли крупного бизнеса. ЦБ слегка уступает политическому влиянию бизнеса, но в целом свою политику проводит.
Вызовы эконмической политики-2022 таковы. Правительство не считает, что стране всерьез нужны какие-то реформы. Критические настроенные экономисты думают о росте, критикуют стабильность, запрет крупному бизнесу на увольнения и тд. Но правительство, очевидно, думает только в терминах рисков – чтобы ничего не обрушилось, не «просело», чтобы не случилось катастроф. С их точки зрения, никаких вызовов нет. Этот разрыв – вызов и для нас, комментаторов. Предсказывать скорый кризис было бы интеллектуально нечестно. А напугать кого-то, что кризис будет через 10 лет, сейчас совершенно невозможно.
Forwarded from Страна и мир
Плоское прошлое: чем грозит обществу монополизация памяти
Иван Курилла, историк-американист, профессор факультета политических наук Европейского университета в Санкт-Петербурге, автор книги “Битва за прошлое: как политика меняет историю” на конференции «Российские реалии»:
В 2020 в Конституции была внесена поправка о защите исторической правды. Это предполагает, что государство знает, в чем она состоит. После этого новации посыпались как из рога изобилия. Следственный комитет занялся раскопками; буквально на днях Россия совместно со странами ОДКБ заявила, что будет добиваться признания Второй мировой войны геноцидом. Закон об увековечивании победы запрещает отрицать роль России в победе и сравнивать СССР с Германией. Отношение к «Мемориалу» перешло к открытой враждебности. Одновременно мы видим инициативы возвращения к советским оценкам того, что произошло в Катыни.
За считанные месяцы государство пытается демонтировать работу по сохранению и восстановлению памяти о жертвах репрессий, отыграть сделанное за предыдущие десятилетия. Государство явно на что-то решилось в области исторической памяти.
30 лет мы жили в сосуществовании нескольких нарративов. Советский нарратив мало изменился с 1970-80-х (великая страна, одержавшая победу в войне, прорыв в космос, одна из великих держав). Этот нарратив приобретает дополнительные институциональные опоры. Сначала его поддерживали в основном коммунисты (1990-2000-е), охранявшие мемориализацию советского режима, советские памятники.
После 1991 возникли еще два нарратива. Один – монархический, имперский. Это память о российской империи, которую разрушила большевистская революция, но которая теперь возрождается. Его в значительной мере разделяет РПЦ. Третий нарратив – «антисоветский», он помнит о жертвах коммунистического режима. Он предлагает понять, какую трагедию пережила страна в ХХ века, вспомнить жертв. Задачей исторической политики он полагает разобраться с прошлым, сделать так, чтобы оно не тянуло нас обратно к катастрофе.
Эти три рассказа о прошлом на протяжении 30 лет сосуществовали. Это редкая ситуация. В условиях кризисов, как в США в 2020 году, выходят на поверхность противоположные нарративы. Табличка «Последнего адреса», памятники Ленину и белогвардейскому генералу у нас могли соседствовать. В период становления политического режима Путин пытался организовывать российскую историческую политику как компромисс между 3 нарративами. Сейчас режим консолидировался и пытается избавиться от «либерального» нарратива.
Видимо, имеется в виду возврат к советскому нарративу. Следующей может быть попытка ликвидировать монархический нарратив или создать комбинированную советско-монархическую версию. Но они находятся в явном конфликте, борьба между ними раскалывает общество. Если государство вытеснит из общественного сознания «либеральный» нарратив, конфликт между советским и монархическим может оказаться очень острым.
Государству это грозит лишением одной из возможных опор своей легитимации. Люди, контролирующие сейчас государство, отказались от опоры на интеллектуальную часть российского общества. Режим решил обойтись без них, теперь это дошло и до политики памяти. Тем самым государство лишает себя легитимации и возможности опоры в одной из важных символических вселенных. Прошлое – материал, из которого политики строят будущее. Наши запросы к прошлому – это то, что позволяет принимать решения. Поэтому плохо, когда госдеятели говорят, что мифы важнее фактов. Общество не может разобраться с постигшей его трагедией, а для государства создает риски, из которых оно может не найти выход.
Иван Курилла, историк-американист, профессор факультета политических наук Европейского университета в Санкт-Петербурге, автор книги “Битва за прошлое: как политика меняет историю” на конференции «Российские реалии»:
В 2020 в Конституции была внесена поправка о защите исторической правды. Это предполагает, что государство знает, в чем она состоит. После этого новации посыпались как из рога изобилия. Следственный комитет занялся раскопками; буквально на днях Россия совместно со странами ОДКБ заявила, что будет добиваться признания Второй мировой войны геноцидом. Закон об увековечивании победы запрещает отрицать роль России в победе и сравнивать СССР с Германией. Отношение к «Мемориалу» перешло к открытой враждебности. Одновременно мы видим инициативы возвращения к советским оценкам того, что произошло в Катыни.
За считанные месяцы государство пытается демонтировать работу по сохранению и восстановлению памяти о жертвах репрессий, отыграть сделанное за предыдущие десятилетия. Государство явно на что-то решилось в области исторической памяти.
30 лет мы жили в сосуществовании нескольких нарративов. Советский нарратив мало изменился с 1970-80-х (великая страна, одержавшая победу в войне, прорыв в космос, одна из великих держав). Этот нарратив приобретает дополнительные институциональные опоры. Сначала его поддерживали в основном коммунисты (1990-2000-е), охранявшие мемориализацию советского режима, советские памятники.
После 1991 возникли еще два нарратива. Один – монархический, имперский. Это память о российской империи, которую разрушила большевистская революция, но которая теперь возрождается. Его в значительной мере разделяет РПЦ. Третий нарратив – «антисоветский», он помнит о жертвах коммунистического режима. Он предлагает понять, какую трагедию пережила страна в ХХ века, вспомнить жертв. Задачей исторической политики он полагает разобраться с прошлым, сделать так, чтобы оно не тянуло нас обратно к катастрофе.
Эти три рассказа о прошлом на протяжении 30 лет сосуществовали. Это редкая ситуация. В условиях кризисов, как в США в 2020 году, выходят на поверхность противоположные нарративы. Табличка «Последнего адреса», памятники Ленину и белогвардейскому генералу у нас могли соседствовать. В период становления политического режима Путин пытался организовывать российскую историческую политику как компромисс между 3 нарративами. Сейчас режим консолидировался и пытается избавиться от «либерального» нарратива.
Видимо, имеется в виду возврат к советскому нарративу. Следующей может быть попытка ликвидировать монархический нарратив или создать комбинированную советско-монархическую версию. Но они находятся в явном конфликте, борьба между ними раскалывает общество. Если государство вытеснит из общественного сознания «либеральный» нарратив, конфликт между советским и монархическим может оказаться очень острым.
Государству это грозит лишением одной из возможных опор своей легитимации. Люди, контролирующие сейчас государство, отказались от опоры на интеллектуальную часть российского общества. Режим решил обойтись без них, теперь это дошло и до политики памяти. Тем самым государство лишает себя легитимации и возможности опоры в одной из важных символических вселенных. Прошлое – материал, из которого политики строят будущее. Наши запросы к прошлому – это то, что позволяет принимать решения. Поэтому плохо, когда госдеятели говорят, что мифы важнее фактов. Общество не может разобраться с постигшей его трагедией, а для государства создает риски, из которых оно может не найти выход.
“Мемориал” в роли субъекта и объекта истории
Ирина Щербакова, руководитель молодежных и образовательных программ международного правозащитного общества «Мемориал» на конференции «Российские реалии»:
Наступили времена, когда спокойная, отстраненная позиция дается с большим трудом. Нам, «Мемориалу» выражается огромная поддержка, иногда чувствуешь себя в роли ребенка, который говорит «я умру и послушаю, что вы на моих похоронах скажете». Идет поток писем: «вот вас закроют, а я вас не успею спросить»…
«Мемориал» возник в 1988 году, казалось бы, из мусора: какие-то записки, полуистлевшие справки, выступления, доклады, перестроечные инициативы… Слово играло тогда огромную роль. Сначала возникла идея поставить памятник жертвам репрессий. Возникающее мемориальское движение опиралось не на институты (церковь, профсоюзы), а на «читательскую инициативу». Никакой поддержки у нас не было. Это была незаконченная, отодвинутая борьба сталинистов с антисталинистами, продолжавшаяся и в цензурной, и в неподцензурной литературе.
Это был процесс гуманизации общества после сталинского террора. Прививка от массового пролития крови, попытка отказаться от террора. Люди, организовывавшие «Мемориал», пытались создать институт и структуру, поддержавший бы этот активизм. Жертвы хотели гуманитарной помощи, правозащитники хотели другого, историки – третьего. Это был крайне трудный процесс, в котором одни приходили, а другие «отваливались». Почему тогда не возник вопрос о люстрациях? Почему от нее отказались?
В частности, из конкретных тактических задач. Сахаров был убежден, что раскол затормозит демократические реформы. Правозащитники думали, что у нас нет аппарата и механизма для этого – сначала нужна реформа юстиции. А жертвы были советскими людьми, а вовсе не борцами с системой. Поэтому и процесс над КПСС ушел в песок – внимания на него тогда никто не обращал.
«Мемориал» был создан как горизонтальная структура, сеть. В таком качестве он существует и до сих пор, что вызывает у власти желание ликвидировать нас. Правозащитная повестка, борьба в правовом поле (реабилитация, открытие архивов) была все время в центре внимания. Из активизма ничего не выйдет – нужна структура, списки, архив, - так думал и Арсений Рогинский, и его коллеги. Условия для этого были очень трудными.
Уже в 1990-е годы, хотя ничего не запрещалось, и общественные организации возникали как грибы, все наши призывы к тому, чтобы государство помогло, оставались без ответа. «Нету денег, нет возможностей», - так нам отвечали. Это подготовило почву для того, что случилось потом. В 2000-х мы скатывались к роли Кассандры. Призывы к тому, чтобы закрывались архивы… В ответ: «Скучно. Вы вспомнили свои старые диссидентские дела… Это все старомодно и очень скучно». После этого нам стали говорить: «А чем мы хуже других? У всех были репрессии».
Но с этого момента в обществе стало нарастать сопротивление, под его влиянием стал меняться и «Мемориал». Очень широко пошел по стране школьный конкурс. Новое поколение стало модернизировать наш архив, делать сайты… На это последовал ответ. Одной из главных мишеней стал именно школьный конкурс. Стали запугивать учителей. Это все шло по нарастающей. А то, что мы переживаем сейчас, - шок, и рост ощущаемой нами поддержки, - хорошо сформулировала позавчера А.Ассман: «Какими бы слабыми ни были ваши усилия, вы создавали институт. Сейчас этот народный институт, общественная память, - ликвидируются». На смену идет попытка госдиктата в области исторической памяти, попытка полного насильственного огосударствления памяти.
Ирина Щербакова, руководитель молодежных и образовательных программ международного правозащитного общества «Мемориал» на конференции «Российские реалии»:
Наступили времена, когда спокойная, отстраненная позиция дается с большим трудом. Нам, «Мемориалу» выражается огромная поддержка, иногда чувствуешь себя в роли ребенка, который говорит «я умру и послушаю, что вы на моих похоронах скажете». Идет поток писем: «вот вас закроют, а я вас не успею спросить»…
«Мемориал» возник в 1988 году, казалось бы, из мусора: какие-то записки, полуистлевшие справки, выступления, доклады, перестроечные инициативы… Слово играло тогда огромную роль. Сначала возникла идея поставить памятник жертвам репрессий. Возникающее мемориальское движение опиралось не на институты (церковь, профсоюзы), а на «читательскую инициативу». Никакой поддержки у нас не было. Это была незаконченная, отодвинутая борьба сталинистов с антисталинистами, продолжавшаяся и в цензурной, и в неподцензурной литературе.
Это был процесс гуманизации общества после сталинского террора. Прививка от массового пролития крови, попытка отказаться от террора. Люди, организовывавшие «Мемориал», пытались создать институт и структуру, поддержавший бы этот активизм. Жертвы хотели гуманитарной помощи, правозащитники хотели другого, историки – третьего. Это был крайне трудный процесс, в котором одни приходили, а другие «отваливались». Почему тогда не возник вопрос о люстрациях? Почему от нее отказались?
В частности, из конкретных тактических задач. Сахаров был убежден, что раскол затормозит демократические реформы. Правозащитники думали, что у нас нет аппарата и механизма для этого – сначала нужна реформа юстиции. А жертвы были советскими людьми, а вовсе не борцами с системой. Поэтому и процесс над КПСС ушел в песок – внимания на него тогда никто не обращал.
«Мемориал» был создан как горизонтальная структура, сеть. В таком качестве он существует и до сих пор, что вызывает у власти желание ликвидировать нас. Правозащитная повестка, борьба в правовом поле (реабилитация, открытие архивов) была все время в центре внимания. Из активизма ничего не выйдет – нужна структура, списки, архив, - так думал и Арсений Рогинский, и его коллеги. Условия для этого были очень трудными.
Уже в 1990-е годы, хотя ничего не запрещалось, и общественные организации возникали как грибы, все наши призывы к тому, чтобы государство помогло, оставались без ответа. «Нету денег, нет возможностей», - так нам отвечали. Это подготовило почву для того, что случилось потом. В 2000-х мы скатывались к роли Кассандры. Призывы к тому, чтобы закрывались архивы… В ответ: «Скучно. Вы вспомнили свои старые диссидентские дела… Это все старомодно и очень скучно». После этого нам стали говорить: «А чем мы хуже других? У всех были репрессии».
Но с этого момента в обществе стало нарастать сопротивление, под его влиянием стал меняться и «Мемориал». Очень широко пошел по стране школьный конкурс. Новое поколение стало модернизировать наш архив, делать сайты… На это последовал ответ. Одной из главных мишеней стал именно школьный конкурс. Стали запугивать учителей. Это все шло по нарастающей. А то, что мы переживаем сейчас, - шок, и рост ощущаемой нами поддержки, - хорошо сформулировала позавчера А.Ассман: «Какими бы слабыми ни были ваши усилия, вы создавали институт. Сейчас этот народный институт, общественная память, - ликвидируются». На смену идет попытка госдиктата в области исторической памяти, попытка полного насильственного огосударствления памяти.