Мама, я получил твои ноябрьские только письма и сам давно уж не пишу тебе. Жить становится все трудней — очень холодно. Бессмысленное прожигание больших денег и полная пустота кругом: точно все люди разлюбили и покинули, а впрочем, вероятно, и не любили никогда.

из письма матери, 09.12.1907, 27 лет

Спасибо Вам за письмо, дорогой Георгий Петрович. Оно мне очень близко и понятно. Да, конечно, все, что мне нужно, это чтобы у меня «нахмурилась ночь». Что касается «нельзя писать», то эта мысль много раз перевертывалась и взвешивалась, но, конечно, она — мысль, и только, покамест. А я чем старше, тем радостнее готов всякие отвлеченности закидывать на чердак, как только они отслужили свою необходимую, увы, службу. И Вы великолепно говорите о том, что все-таки живете, — сторонитесь или нет, выкидывают Вас или нет.

Не принимайте во мне за «страшное» (слово, которое Вы несколько раз употребили в письме) то, что другие называют еще «пессимизмом», «разлагающим» и т. д. Я действительно хочу многое «разложить» и во многом «усумниться», — но это — не «искусство» для искусства, а происходит от большой требовательности к жизни; от того, что, я думаю, то, чего нельзя разложить, и не разложится, а только очистится. Совсем не считаю себя пессимистом.

Не знаю, когда удастся зайти к Вам, не могу обещать, что скоро, но, очевидно, наша встреча была не последней. Всего Вам лучшего.

письмо брату, 10.12.1920, Петроград

Чудесно всё, что узнаю?
Постыдно всё, что совершаю.
Готов идти навстречу раю,
И медлю в сумрачном краю.

1908

Дорогая Анастасия Николаевна.

Спасибо Вам за письмо. У Вас общество собирается очень большое, а я боюсь большого общества, разрываюсь на части, не умею, как Федор Кузмич например, быть «со всеми и ни с кем». Эта моя общественная бездарность и есть главная причина, почему мне трудно прийти к Вам в воскресенье. Зайду лучше как-нибудь в тихий час. Я Федора Кузмича помню и люблю, не хочу, чтобы он огорчался. Книжку послал ему давно, разве Вы у него не видали? Посылаю ее Вам.

Большое спасибо, если пришлете мне сборник (Малая Монетная, 9, кв. 27) и до свиданья — пока.

Преданный Вам Ал. Блок.

письмо Чеботаревской А.Н., 12.12.1911, Петербург, 31 год

Ветер хрипит на мосту меж столбами,
Черная нить под снегами гудет.

Чудо ползет под моими санями,
Чудо мне сверху поет и поет…

Всё мне, певучее, тяжко и трудно,
Песни твои, и снега, и костры…

Чудо, я сплю, я устал непробудно.
Чудо, ложись в снеговые бугры!

1903, декабрь

И поздно, и темно. Покину без желаний
Бунтующий весельем божий дом.
Окончу светлый путь, не буду ждать свиданий,
Как шел туда, — и выйду, незнаком.

Последний вздох, и тайный, и бездонный,
Слова последние, последний ясный взгляд —
И кружный мрак, мечтою озаренный,
А светлых лет — не возвратить назад.

Еще в иную тьму, уже без старой силы
Безгласно отхожу, покинув ясный брег,
И не видать его — быть может, до могилы,
А может быть, не встретиться вовек.

1901

Милый, напиши - что? Говорю, конечно, издали. Но, в последнее время, много думал о Тебе, чувствовал Тебя, и, иногда, как никогда прежде, знал, что Ты - "один знаешь обо мне то, что я один знаю о Тебе". Сейчас пришла телеграмма. Ты - бесконечно дорог. Люблю Тебя и крепко обнимаю. Господь с Тобой. Беспокоимся. Помолюсь - и Люба тоже. Храни Тебя Бог. Трудное время. Крепко целую Тебя, объясни...

письмо Белому Андрею, 16.12.1904, 24 года

Ищи разгадку ожиданий
В снегах зимы, в цветах весны,
В часы разлук, в часы свиданий
Изведай сердца глубины…

В томленьях страстного недуга,
В полях ожесточенных битв,
В тиши некошенного луга
Не забывай своих молитв.

1902

Артур Шопенгауэр теперь в Telegram!

Мысли одного из самых цитируемых философов

Умные не столько ищут одиночества, сколько избегают создаваемой дураками суеты.


Подписаться:
t.me/tg_schopenhauer

Ночью вьюга снежная
Заметала след.
Розовое, нежное
Утро будит свет.

Встали зори красные,
Озаряя снег.
Яркое и страстное
Всколыхнуло брег.

Вслед за льдиной синею
В полдень я всплыву.
Деву в снежном инее
Встречу наяву.

1901

В Петербурге трудно и туманно. Живу тихо и жду лучшего.

из письма Андрею Белому, 19.12.1910, 30 лет

Саша,

Ты близкий мне навсегда.

Спокойный....

Звенящая грусть опоясала Тебя.

Я ее слышу.

Мне хочется часто умалиться в своем, чтоб мои страны не мешали мне все о Тебе безраздельно принять в свою душу.

Прости меня, если до последнего времени я Тебя не умел понимать.

Боже, как я раскаиваюсь.

Я все больше, все больше, все глубже Тебя люблю.

Мне странно писать это, разве прежде я не любил Тебя?

Любил всегда, но не чувствовал такой близости, как теперь. Усталый, разбитый, полуживой, я теперь хочу сидеть рядом с Тобою -

без слов, без мыслей, без движений.

Я теперь беззащитный, безвольный, ослепший от мучительных переживаний осени.

Бога ради, не переставай меня любить.

Я теперь в положении нищего, отдавшего свои богатства, - обнищавшего в тоске так легко незаметно отвергнуть. Тоска меня сокрушила - тоска желтой осени, деревья облетали, листья кружились, облаков "меркли края".

Милый, брат мой, не покидай, не покидай, когда я, нищий, - отдыхаю.

Боря

Белый - Блоку, 20.12.1905

Среди гостей ходил я в черном фраке.
Я руки жал. Я, улыбаясь, знал:
Пробьют часы. Мне будут делать знаки.
Поймут, что я кого-то увидал…
Ты подойдешь. Сожмешь мне больно руку.
Ты скажешь: «Брось. Ты возбуждаешь смех».
Но я пойму — по голосу, по звуку,
Что ты меня боишься больше всех.
Я закричу, беспомощный и бледный,
Вокруг себя бесцельно оглянусь.
Потом — очнусь у двери с ручкой медной,
Увижу всех… и слабо улыбнусь.

1903, декабрь

Посмотри на альбатроса,
Закуривши папиросу,
Как он реет над волной…
Повернись к нему спиной,
Чтоб в дыму от папиросы
Не чихали альбатросы.
Вон вдали идут матросы,
Неопрятны и курносы…
Затуши ее скорей,
А не то потухнуть ей
От дыхания матроса…
Не кури же папиросы…

1898

Мой нежный, душистый цветок тепличный — не беспокойтесь обо мне. Я не стою этого. Я давно уже грязный, порочный, и от меня смердит. Мне и до сих пор все стыдно. Но, — уж такой я есть. Через стыд мне, все-таки, хорошо. Я здесь все время не мог соскочить с угрюмого настроения. Это настроение замучило меня. Читая Ваше письмо, — взволнованное, беспокойное, но целомудренное, полное деликатной нежности, — мне в первый раз стало легко. Вы нежно приложили руку к одному из наболевших моих мест. Боги знают — я равнодушен к деньгам и не собиратель. Но я живу в нашем строе и они мне нужны. Мне немного надо, но надо. И вот этого никто никогда не хотел понять. Т. е. почти никто. И это не худые люди, — нет. Но нет, как-то, забывают, что у меня есть грубое тело, и что мне нужны кров, питание и одежда. Даже когда я говорю об этом, то это не производит никакого впечатления. Никакого. Точно я ничего не сказал. Совсем не слышат. И потому то, что Вы сами нежно выдумали прислать мне 50 р. — очень согрело меня. Это так сладко сознавать, что вот далеко-далеко есть дета очаровательный, удивительной душевной красоты, — и этот дета жалеет меня. И это совсем как музыка. Вы не можете этого понять. И я не стану этого Вам объяснять. Я не хочу, чтобы Вы, неведающий, узнали от меня это мрачное из жизни. Вы узнаете это, но пусть не от меня. Как бы поздно Вы не узнали это — это, все-таки, будет рано. Я не говорю: благодарю. Разве можно выразить этим, часто уже плоским, словом то важное, что я имею к Вам? Я сижу около Вас, совсем рядом, на скамеечке и говорю самые чистые слова, какие у меня есть. Их немного. Но я разыскал их для Вас и связал в одно. Мой милый, далекий, добрый, неувядаемой красоты. Тороплюсь кончить. Сейчас мне помешают. А завтра, не знаю, дали бы мне написать Вам. Я наконец вырвусь отсюда из этого застенка. Жду только денег от Юргенсона. Они придут вот-вот. Не пишите мне, пока не получите нового адреса. Еду, кажется, в Швейцарию, если не помешает какой-нибудь встречный господин. Обнимаю Вас крепко и всего целую. Всем — кланяюсь — кланяюсь.

из письма Панченко С.В. - Блоку, 24.12.1902, Блоку - 22 года

Ужасен холод вечеров,
Их ветер, бьющийся в тревоге,
Несуществующих шагов
Тревожный шорох на дороге
Холодная черта зари —
Как память близкого недуга
И верный знак, что мы внутри
Неразмыкаемого круга.

1902

Родной мой и близкий брат, мы с Тобой чудесно близки, и некуда друг от друга удаляться, и одинаково на нас падает белый мягкий снег, и бледное лиловое небо над нами. Это бывает на лесной поляне у железной дороги, а на краю лилового неба зеленая искра семафора между двух еловых стен. Там я провожу многие дни и наблюдаю смену времен года. Там ничто не изменится, и я не изменюсь тоже, все буду бродить там и наблюдать. Я Тебя полюбил навсегда спокойной и уверенной любовью, самой нежной, неотступной; и полюбил все, что Ты любишь, и никогда Тебя не покину и не забуду.

Твой Саша

БЛОК - БЕЛОМУ, 26.12.1905, 25 лет

Саша, милый!

Напиши мне что-нибудь.

Помню, верю, надеюсь, люблю. Ты весь - несказанный, несказанно овеянный. Не забывай меня.

Мы близки друг другу. Всегда так было. Но всегда я немного тут грезил. А теперь воочию все мне открылось.

Твой Боря

БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 27.12.1905

Как вы себя чувствуете? Поздравляю вас с Новым годом уж заранее, хотя еще не чувствую его наступления, но чувствую, как всегда в это время и в январе, весенний рост и теплые воздушные струи.

Ваш Ал. Блок.

из письма Гиппиусу А.В., 28.12.1902, 22 года

Многоуважаемый Сергей Константинович.

Сейчас я как раз опять уезжаю из Петербурга — в Ревель и получил Ваше письмо. Хочу только ответить Вам на Ваше недоумение относительно моего несогласия исправлять стихи. Я писал Вам, что ничего не имею против некоторых Ваших замечаний «грамматических» внешним образом. Больше того, разумеется, я признателен Вам за них, но именно только внешне. Для меня дело обстоит вот как: всякая моя грамматическая оплошность в этих стихах не случайна, за ней скрывается то, чем я внутренне не могу пожертвовать; иначе говоря, мне так «поется», я не имею силы прибавить, например, местоимение к строке «вернув бывалую красу» в «Успении» (сказать, например, «вернув ей прежнюю красу» — не могу — не то). Далее: я не говорю, что это так навсегда; очень может быть, что, отойдя от стихотворения на известное расстояние, я смогу без жертвы найти эквивалент некоторым строкам — более «грамотный»; может быть, при этом воспользуюсь именно Вашими указаниями, потому и благодарю Вас, и знаю, что Вы относитесь и отнеслись в данном случае к стихам с особой тщательностью и вниманием. — Но сейчас-то не могу ничего сделать от себя, все дело в этом. Вот причина моего Вам ответа — почти чувство молодой матери, когда ей говорят, что у ребенка такие-то, хоть и мелкие, недостатки; почти физиологическая досада: «ну хорошо, я знаю, а все-таки он и так хорош, и даже единственно так хорош — „принципиально“, мне другого не надо».

из письма Маковскому С.К., 29.12.1909, 29 лет

Часовая стрелка близится к полно’чи.
Светлою волною всколыхнулись свечи.
Темною волною всколыхнулись думы.
С Новым годом, сердце! Я люблю вас тайно,
Вечера глухие, улицы немые.
Я люблю вас тайно, темная подруга
Юности порочной, жизни догоревшей.

1908