И еще такое, войдет в прозаический текст, скоро расскажу.

Новые акты тут и у Софьи.

СЛУЧАИ, ДОРЫ

АКТ N.

<...>
Анна. Нас было шестеро, я — самая младшая, папина любимица, названная по имени той, кого ты желал. Она была дочерью раввина, учителя по ивриту. Когда я думаю о ней, то, бывает, вспоминаю о Мириам, дочери архивариуса в еврейской ратуше… Мы все вылезли из матери одни за другой, одна за другими: Матильда, Жан Мартин, Оливер, Эрнст, Софи… Я едва умела говорить, а вокруг копошился мир: сестры теребили фарфоровых куколок, срывали с них платья, обматывали атласными лентами; братья играли в солдатиков, такая глупая игра, мы поняли это после… только Жан Мартин иногда оставлял нас. Он любил, пока взрослые не видят, вертеться с твоей трубкой… Потеряв ее, ты ругался: Scheiße! Scheiße!

Венский дом опустел не сразу: сначала ушла Матильда, потом братья. Я, мать и Софи остались одни. Помню, к тебе пришел высокий господин в шляпе с торчащей подкладкой, вы закрылись в кабинете и долго не выходили. Мать сказала Софи нарядиться, а меня отправила на чердак. Теперь я знаю, она хотела, чтобы я ушла и никогда не возвращалась… Я заперла дверь изнутри и села у окна, смотрела на лошадей и прохожих дам. Что-то случилось тогда, сама не знаю, я открыла рот, облизнула деревянную раму и впилась в нее зубами, кусок древесины попал на язык. Я сидела там, разжевывая дерево, щепку за щепкой, пока оно не превратилось во влажное месиво. Древесина была как наваждение, когда я жевала ее, то ни о чем не думала, было спокойно, как в колыбели… Я искала этот вкус везде: в чертежных карандашах, фруктовых корзинах, солдатиках, с которыми когда-то играли братья, даже бумага подходила. Когда мы начали анализ, я долго не признавалась, что грызла деревья, на вкус все было не то…

<...>

Другие акты:

АКТ N
АКТ N
АКТ N
АКТ N

Список всех людей

А. К.

От методичных складней прозрачная
бумажка-Австро-Венгрия, из неё кто-то свистит,
а на просвет покалывание века, пунктум.
Не падает, но приземляется на пляж,
и песок ей бетон,
и вода лакирует.
Среди ночи из заломанного угла вылупился выводок черепах, но скоро им надоело, поползли обратно.

Когда время уйдёт, небоскрёбы спрессуются
в брикет десяти сантиметров, в кусок пластилина, на ней, наконец, прорастёт
список всех людей.

#стих

У шанинской конференции «Векторы» сегодня первый день приема заявок. Я и Лиза Хереш делаем там секцию, посвященную écriture féminine, называется она так: «Женское письмо: теории, субъекты, стратегии». В ней несколько разделов: терминологическая проблематика, дискурсивные стратегии, гендерная нарраталогия, эго-тексты, деколониальный взгляд, эко-фикшн и травмоговорение. В списке ключевых спикерок — Наталия Малаховская, Ирина Савкина, Анна Нижник, Мария Нестеренко, Юлия Подлубнова, Егана Джаббарова и Анна Родионова, спасибо им!

Начиная с сегодняшнего дня можно отправлять заявки с тезисами на участие, мы все отсмотрим и позовем вас выступать (очно в Москве или онлайн). По результатам конференции планируется сборник, если вы хотите опубликоваться, укажите это в письме и присылайте развернутые тезисы, вот тут все подробности по публикации.

✍️ Почта для заявок: womenswriting.vectors@yandex.ru
⏳ Дедлайн: 28 февраля
📝 Формат заявки: до 500 слов


Я и Лиза будем очень признательны, если вы поделитесь этим постом или отправите его потенциальным участни:цам 🌸

Перевели с Колей и Алисой для «Дискурса» фрагмент Who’s afraid of gender? из главы, где Батлер демонстрируют эпистемологическую (и не только) несостоятельность гендерно-критического феминизма.


<…>

Когда действия одного человека начинают репрезентировать целую группу, частью которой он является, формируется убеждение о коллективной вине: один человек поступил подобно тому, как поступают многие, и его действия оказываются показательным примером всей группы  — это грубая форма обобщения, при которой появляется козел отпущения, в ответ на одно зло возникает другое. Идея о том, что за преступление лишь нескольких членов группы вся группа должна быть подвергнута политике, отрицающей их идентичность и желание, не только демонстрирует отсутствие логики, но и оправдывает формы дискриминации, которые могут вылиться в фашистские формы преследования.

<…>

Сегодня в «Мастерской» читаем прозаический текст Анны Михайлюк «Третий сон» с комментарием Ани Кузнецовой, в котором исследовательница ищет подступы к интерпретации опыта молодой прозаицы, в котором «субъект высказывания постоянно мечется из одного неживого (или ожившего) тела в другое». Из-за этого возникает неуверенность в том, «кто видит “Третий Сон” — мученик, воин, мертвец, а, может быть, город или крепость».

.

<…>

Чёрные волны не издают звуков, их внутренний шум вязнет в опухающей плоти, в глазницах вращается сон — волшебные развалины Мангуп-Кале, некогда гордой столицы, бодрый голос манит и трескается механическим отзвуком — пройдите со мной вдоль дыхания веков. Скажешь ли хуже голоса, но мёртвые ноги не верят ничему, послушно идут. Если дойти до каменного фундамента из крупных глыб, схватиться за него и пролезть вниз, можно спуститься в пещеру, она открывает взгляду обрыв, зашитые зеленью горы переливаются, взгляд задыхается от радости в счастливом падении. Пещера контуром создаёт овал, будто внутри подзорной трубы, если она существует. Слева металлическая табличка, вжитая в камень, о гибели советского журналиста, на кириллице. Мёртвые зрачки не могли прочесть. СССР напоминает римские цифры, больше ничего не ясно, всё в золоте.

<…>