О НИЧТОЖНОСТИ СРЕДНИХ ВЕКОВ И ИХ «ВЕЧНОМ ВОЗВРАЩЕНИИ»

3.0.2 от 6.11.2025

Несмотря на её очевидное противоречие реальности, концепция исторического прогрессивизма и сейчас живее всех живых, в особенности она крепко засела в голове жителя пост-советского пространства — по банальной причине того, что была безальтернативной идеей, которой тут учили последние лет сто. Согласно ей, чем дальше развивается исторический процесс, тем лучше становится всё вокруг, наступает неизбежное, медленное, но верное улучшение, каждая сменяющаяся эпоха лучше предыдущей. Так, в частности, Средние века будто бы оказываются лучше Античности, которую в Совдепии было принято рисовать отсталой «рабовладельческой формацией».

Этот взгляд, однако, как уже сказано, не выдерживает никакой проверки фактами, ведь актуальные исследования буквально испещрены ремарками о том, что-де то-то, вот это, и ещё третье во времена Античности находилось на таком уровне, «который затем был достигнут вновь лишь в» XVIII, XIX, а то и XX вв., встречаются постоянно, всё время.

Что же касается Средних веков, то ничего прогрессивного в феодализме не оказывается, но, напротив, выясняется что это состояние, так сказать, по умолчанию, типичное для человеческого общества, крайне устойчивое, в него мы стремимся вернуться при любой неурядице, это та самая типичность, обыкновенность, серое болото.

Впрочем, в том, что касается фактов, нельзя сказать, что касаемо Средних веков с ними так уж хорошо: напротив, вполне официальная историография крайне невысокого мнения о состоянии источниковедения на их счёт: при внимательном её изучении оказывается, что вроде как всем известная история этого тысячелетия — крайне сомнительные сказания и легенды, тогда как в том, что касаемо Античности, уровень представлений опять же нередко пребывает на всё том же XIX в.

Несмотря на всё это, существуют те, кто умудряются ставить на один уровень достоверность этих двух таких непохожих эпох, а затем ещё и предпочитать блистательную Античность «навозным векам».

О том, какими именно словами следует характеризовать таких людей, вы можете узнать в новой статье «Эллинистики».

Мне тут напомнили о том, что я давно собирался приобщиться к кинокритике: и действительно, назревало уже несколько далёких от мейнстрима мыслей по поводу такого любопытного фильма, как «300» (2006) Зака Снайдера, посвящённого обстоятельствам Фермопильского сражения, того самого, в котором триста спартанцев героически оборонялись против несметных полчищ персов.

Многим приходилось удивляться, что фильм этот мне очень даже по вкусу, ведь его же принято всячески ругать и даже откровенно поносить в околоисторической среде. Но это именно что принято, i.e., так уж повелось, есть такого рода традиция, я же отнюдь не склонен конформистски следовать мейнстриму.

Безусловно, точной исторической реконструкцией этого эпизода Второй греко-персидской войны «300» назвать сложно. Огрехи фильма в этом плане не просто велики, они необъятны, быть может, из них-то в основном он и состоит, что и заставляет снобов от истории воротить от него нос.

Так, элитный отряд гиппеев (ἱππεῖς), те самые 300, передвигались отнюдь не пешими, но, как понятно и по названию, на лошадях, и лишь сражались, снявшись с коней. Часто также вспоминают, например, это делает какой-нибудь, тьфу, «Арзамас», что спартанцев-де «было гораздо больше», однако же это говорит только об их непонимании, что есть «спартанец», а к таковым относились только спартиаты или же гомои (ὅμοιοι), «равные», но никак не зависимые от них периэки (περίοικοι) и уж тем более полурабы-полукрепостные илоты (εἱλῶται).

Последних двух в битве участвовало действительно немало, о чём в фильме благополучно, впрочем, забыли, хотя и следует заметить, что в более поздние времена таких вовсе не считали, упоминая лишь рыцарей (собственно, гиппеев и их римских аналогов римских эквитов англоязычные авторы и называют нередко knights), про остальных же сообщая, что-де «чуди пало без числа».

Научпоп «разоблачитель мифов», известный как «Адам Портит всё» упоминает также, что кроме спартанцев в битве, оказывается, участвовали и другие греки. Это факт, впрочем, не забывает продемонстрировать и фильм: вот так «разоблачение», типичное у таких личностей. Оный Адам, однако, забывает, что бой в ущелье длился целых три дня, и на последний, когда стало ясно, что персы обнаружили тайную тропу и вот-вот окружат греческое воинство, все прочие греки ушли, остались только те самые 300.

Это известно из Геродота, где «сам Леонид отослал союзников, чтобы спасти их от гибели. Ему же самому и его спартанцам не подобает, считал он, покидать место, на защиту которого их как раз и послали», и то же мы видим в фильме, здесь всё как раз точно. Лишь немногие феспийцы остались при нём, да насильно удержанные фиванцы. В том и состоял их подвиг: они остались прикрывать отступление собратьев, в результате чего «заветы Лакедемона блюдя … костьми полегли».

Надо также сказать, что «300» не может похвастаться и сколько-нибудь достоверно переданными реалиями государственного устройства Спарты. Более всего вопросов вызывает изображение эфоров отшельниками, похоже, поголовно болеющими чем-то вроде лепры, впрочем, на ум также приходит запущенный сифилис, в пользу которого говорит и крайняя сластолюбивость этих типов.

Согласно фильму, эфорат — это крайне неприятный пережиток древних времён, который, однако, приходится терпеть. Если верить дорев. ист. Р.Ю. Випперу (1916), всё обстоит с точностью до наоборот, и учреждение это следует полагать «единственной переменой в Спарте против старинных гомеровских порядков».

Эти эфоры и были подлинными правителями Спарты, а вовсе не царь (который, к слову, в этом полисе имелся в двух экземплярах, о чём фильм также благополучно умолчал): греки en masse всё-таки стремились так или иначе ограничивать абсолютную власть монархии, которую нимало не уважали. Это эфоры руководят, пишет Виппер, иностранной политикой, «к ним обращаются посольства, они обсуждают предложения союза с другими государствами», а царям «дают … общие инструкции, как действовать».

«Триста гиперреалистов», 1/4 ➡️

Более того, год спартанцы отсчитывали вовсе не от начала правления царя, как персы, но ориентировались на то, какой тогда был главный эфор, подобно тому, как у афинян то был архонт: у Фукидида упоминается договор, который заключён «в тринадцатом году царствования Дария, в эфорат Алексиппида в Лакедемоне».

В общем, пишет Виппер, «эфоры более авторитетны, чем басилеи», с которыми могут делать что угодно, например, в случае подозрения в измене, как это вышло с царём Павсанием, посадить в темницу: «эфоры вправе так обращаться с царями», пишет Фукидид. Новоевропейскому восприятию, однако, было проще всё упростить и опошлить, переделав Спарту в этом плане в обыкновенную, понятную типичную средневековую монархию, впрочем, не забыв при этом совет старейшин, герусию, которая появляется в кадре.

В том же, что касается изображения персов, то также и Ксеркс, конечно же, отнюдь не выглядел как то, что сейчас называют, кажется, gaylord, не был он и столь велик и огромен, в комиксе-оригинале будучи и вовсе едва ли не в 10 раз крупнее царя Леонида. В действительности мы тут имеем дело с воспроизведением известной склонности азиатов, впервые замеченной в Египте, изображать правителей и богов куда выше обычных смертных.

Здесь мы постепенно подходим к пониманию главного достоинства фильма, а именно неподражаемо переданном восприятии представителей культур того времени, мы словно смотрим их глазами, искусство такой направленности называют иной раз гиперреализмом, к примеру, таковы картины, где изображено всё так, как это видит крайне близорукий человек. Надо сказать, что явление это в кинематографе в частности и в искусстве вообще не очень частое, а в рассматриваемый нами случай едва ли не уникальный экземпляр; за то и любим он вашим покорным слугой, который прощает ему всё остальное.

Вот, скажем, исторический Ксеркс, естественно, отнюдь не считал себя богом во плоти, это придумали сами греки: этому гордому народу было трудно понять, как персы могут кланяться в ноги не богу, но смертному, и вообразили, что те явно обожествляют этого человека. По той же логике стал горбат и крив предатель Эфиальт, в точности отразив греческий идеал калокагатии.

Всё того же портящего Адама очень возмущает то, как переданы в кинофильме вторженцы. Он заявляет, что персы, против изображённого, вовсе «не были сворой захватчиков-варваров»; не совсем ясно, о чём это он тут, ведь персы именно что пытались завоевать Грецию, видимо, он не считает применимым к ним слово «варвары», — и действительно, Адам убеждён, что Персию следует полагать очень даже развитой, считает, что если бы она завоевала греков, это принесло бы им благо — увы, в действительности та же милетская школа философии отчего-то закрылась сразу же после захвата города персами.

Он утверждает, в числе прочих достоинств, что «Персия была многокультурной»… что же, стоит признать, что многонациональной во всех смыслах она действительно была, впрочем, не для всех это такая положительная характеристика, как для леволиберального Адама, который также сообщает, что «Персидская империя при расширении … оставляла у других народов … их культуру и религию», характеризует её как «привлекательное объединение»: ага, как же, видимо, именно поэтому против неё так часто поднимали восстания, в частности, египтяне, когда им попытались навязать зороастризм. А с бунта ионийских греков, собственно, и началась первая война.

Кроме того, этот же Адам не согласен с тем, что Греция изображается средоточием личной свободы, Персия же, напротив, таким образованием, где поголовно все рабы: по его мнению, всё было чуть ли не с точностью до наоборот. В случае Спарты он, пожалуй, во многом прав, это отмечает, например, д.и.н. А.И. Зайцев (2001), который пишет, что «полноправные спартанские граждане … почти не пользовались личной свободой», однако то же верно, пишет он, и для любого государства Древнего Востока, в т.ч. и той же же Персии. Верно будет назвать, пожалуй, в этом смысле Спарту эдаким анклавом Азии в центре нарождающейся Европы, которой дала начало Греция.

⬅️ «Триста гиперреалистов», 2/4 ➡️

Поэтому, пожалуй, странно звучит мысль, которую высказывают спартиаты, заявляющие, что-де Ксеркс тут имеет дело вовсе не, как он привык, с рабами, но со свободными гражданами, неправда ли?

Всё дело в том, что это и не спартанская мысль вовсе, но афинская, и в случае этого полиса чертовски, неоспоримо справедливая. Адам, конечно, спорит и с этим, заявляя, что основную массу любого античного полиса, включая Афины, составляли рабы, и ни о какой свободе тут говорить не приходится, но этот, с позволения, «аргумент», таковым является только для безнадёжно отравленных тем, что д.и.н. С.В. Волков называл «безумной идеей всеобщего равенства».

Здесь как бы предлагается ассоциировать себя с большинством, разной там чернью, «самыми подонками» по Волкову, а также и вовсе рабами, а совсем не с лучшими; русским похожая мысль внушалась весь последний век, когда мы выслушивали, что, мол, хотя бы чисто статистически вовсе не высокая аристократия наши предки, а холопьё. Богемик в своё верно заметил, что, «говоря совсем просто, это наезд и опускание».

Выравнивание всегда бывает только по нижней планке, и всякий опыт «эгалитаризма» всегда заканчивается в виде вариаций той самой Персии, где действительно все равны, одинаково бесправны. Адам комически не понимает, что такое азиатская деспотия, предтеча тоталитарного государства, или, точнее, последнее, по Делёзу, есть воспроизведение и повторение первой, рецидив её, и без тени смущения прославляет её, выгодно, в лучшую сторону отличая Персию перед греками,

Последние, однако, не давали себя обмануть кажущимся равноправием, и прекрасно осознавали, как отражено и в фильме, что свобода бывает или для немногих, или вообще ни для кого, третьего же не дано, знали, что рабы или многие, или вообще все. Фильм перед нами старательно разворачивает эту самую мысль, высказанную ветераном той же войны Эсхилом, который в своих «Персах» писал, что греки «не знают того, чьими назвали бы себя рабами или подданными», тогда как у персов, по Еврипиду, «все рабы, исключая одного»: каждый, даже самый высокий сановник, является холопом великого царя. (Великим упущением, даже преступлением, к слову, совершенно бездарного сиквела, является то, что Эсхил, который там присутствует, не сделан повествователем.)

Кроме того, прав Волков, что «общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость». Уже Ницше отмечал, что «в этом — источник той злобы, которую коммунисты и социалисты, и их бледные потомки, белая раса „либералов“, питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности»: отсюда и ремарки Адама.

Ругают «300» и за историческую точность сражений, точнее, отсутствие оной, хотя лично я готов многое простить произведению, которое оставило, наконец, в покое меч, и употребило по назначению копьё и щит, а тут ещё и показало плотный строй фаланги, по всем правилам выдерживающий нападение противника. Впрочем, затем строй этот быстро ломается, да и вообще используемые им копья слишком коротки, для метания использовались совсем не те же самые, что для выпадов, а мечи, которые затем достаются, скорее кавалерийские, чем пехотные.

Вообще же, конечно, в этом смысле начать стоит с того, что смущает публику более всего, самого вопиющего, того, что сразу бросается в глаза, а именно, что спартиаты почти целиком раздеты, хотя в реальности, естественно, носили броню. Почему они голые, зачем, что за глупость? Этим вопросом задавались многие, и неизменно уходили в итоге ни с чем, ведь только искушённость в науке индоевропейской компаративистике позволяет дать на него ответ.

Что же, дело тут в том, что такой облик трёхсот имеет непосредственное отношение к их самовосприятию. Уже по их числу специалист догадается, что отряд гиппеев имеет отношение к т.н. *kóryos, юношеским отрядам, участник которых, согласно проф.-клас. Р. Цебриану (2010), сражался «голым или почти голым».

⬅️ «Триста гиперреалистов», 3/4 ➡️

Гиппеи были теми самыми спартанцами, которые участвовали в криптиях (κρυπτείᾱ), ежегодной охоте на илотов, а криптий схолионом к Платону вполне конкретно характеризуется как γυμνός, «голый». Очевидно, что по сюжету спартанцы попросту продолжили и далее воспринимать себя таковыми, отсюда и их вид: как пишет д.ф. П. Кершов (1997), спартанская элита состояла «из всю жизнь пребывающих в состоянии *kóryos воинов».

Есть, впрочем, и куда более простое объяснение, ведь существует такой троп как «героическая нагота»: древние имели великую склонность изображать великих полностью обнажёнными, и новоевропейское искусство нередко за ними в этом следовало: так, в подражание им спартанцы раздеты уже на знаменитой картине Ж.-Л. Давида.

Элитный персидский отряд «бессмертных», во многом подобный трёхстам, понятно, тоже вовсе не состоял из человекоподобных чудищ, а, кроме того, смысл названия отнюдь не означал физического бессмертия участников, но лишь постоянность состава и потому бесконечность как боевой единицы; в греческом Египте, например, тот, кто брал в аренду стадо, согласно д.ист. П. Видалю-Накэ, (1981) «обязывался возместить всякое павшее или пропавшее животное, поэтому стадо называлось бессмертным, ἀθάνατος». Как он пишет, таков же смысл и у титула «бессмертные» (les immortels) членов французской Академии.

Наконец, следует сказать о том, чем закончился кинофильм. Вот прошёл год после великой жертвы спартанского отряда, и ход войны оказался за это время переломлен, пришло время решающей битвы при Платеях, в которой общегреческое воинство готовится разгромить корпус Мардония, раз и навсегда покончив с персидской угрозой.

Единственный выживший при Фермопилах спартанец Делий, воодушевляя войско, прибегает к тому, что называют, foreshadowing, предвидя то будущее, что далее ожидает Европу: он убежден, что грядущая победа «вырвет мир из лап мистицизма и тирании» и даст начало «будущему более яркому, чем возможно представить». Адам не согласен и с этим, не видит никакого «мистицизма» в персах, напротив, убеждён, что они-де «уважали науку».

Как, однако, пишет Зайцев, хотя «выдвижение предположений, призванных объяснить то или иное явление природы … практиковалось с незапамятных времен», эти попытки имели почти всегда мифологический, сверхъестественный характер, что, полагаю, и следует понимать тут под «мистицизмом», который, действительно, был преодолён лишь «дедуктивным элементом в научном исследовании», «который … сложился только в Греции и оказался решающим для формирования научного метода в целом». Так-то!

К слову сказать, существует низкопробное отечественное подражалово по мотивам «300», посвящённое деяниям некоего «Коловрата». Всем оно дурно, начиная уже с фабулы, ведь если подвиг отряда царя Леонида — доказанное историческое событие, то «Евпатий Коловрат» целиком выдуманный персонаж, что заставляет невольно вспомнить русофобскую фразу «у русских нет героев, и потому они их выдумывают», которая, впрочем, естественно, ерунда.

Впрочем, более печален контраст между концовками двух произведений, ведь и здесь тоже в эпилоге воины готовятся к новой битве, вдохновляясь подвигом павших товарищей, вот только бьются они теперь с воинством совсем иного народа, уже не с монголами, которые, как мы знаем, однозначно и без вопросов победили, а значит, жертва «Евпатия» оказалась напрасной.

В то же время деяние Леонида не пропало втуне, позволив грекам одолеть азиатскую угрозу, и действительно вступить в эпоху славного будущего, что бы там ни думал себе Адам: следующий период в истории Афин именуется Золотым веком, «греческой эпохой Просвещения», когда и была создана вся великая классическая культура.

⬅️ «Триста гиперреалистов», 4/4

Моногамный брак не был присущ индоевропейцам на их прародине, но был создан только греками. Согласно проф.-клас. Ж.-П. Вернану, пишет д.ф В. Чиокани, «законный моногамный союз … как институт появляется не ранее кон. VI в. в Афинах».

В описываемый Гомером период греки ещё не были чужды многожёнства, лишь потом она «воспринималась как варварский обычай или признак тирании», а «моногамия стала считаться исконной, основополагающей греческой системой».

После заката Античности моногамия не была забыта, но получила самое широкое распространение благодаря усилиям христианской церкви, навязавшей этот обычай всем обращённым народам, «истребив преобладавшую среди германцев и славян полигамию»; позднее в ходе новоевропейской колонизации Европа сумела утвердить моногамию повсеместно.

Делалось это всё по той же причине, по которой моногамия насаждалась и в Античности: не потому, что это была такая правильная и верная идея, не подобные мотивы двигают ζῷον πολιτικόν. И грекам, и христианам хотелось подорвать влияние элит, уменьшив число связей между родами, а также численность последних. Само по себе учение Христа особого пиетета к моногамии не испытывало, и, похоже, что церковь сохранила этот обычай случайно, как бы заодно, потому что так было принято: Августин Аврелий в нач. V в. н.э. назвал моногамию «обычаем римлян», писал, что «по обычаям нашего времени и согласно римскому закону запрещается брать вторую жену», а вовсе не согласно учению церкви.

Кажется, раннее христианство Павла, который, как и Аврелий, был римским гражданином, восприяло моногамию только лишь потому, что, пишет Шайдель, «развивалось в контексте греко-римской культуры, а вовсе не оттого, что в нём было нечто особо притягательное для христианства».

Христианство, впрочем, затем трудилось много веков, чтобы сочинить образ «священного союза, заключаемого на небесах», который якобы имманентен этой религии, хотя на деле попросту заимствовало греческую концепцию ἱερογαμία. В наши дни представление о моногамности как безальтернативной, единственно допустимой божественными силами форме брака, настолько прочно въелось в головы людей, что даже когда они пытаются создать, например, языческое фэнтези, вы встретите там всё тот же «священный брак, который и боги разорвать не в силах».

Древние, ценившие брак куда выше тех, кто живёт по книге, где учат, что надо «оставить», а то и «возненавидеть отца своего и матери, и жену и детей, и братьев и сестер», как раз-таки не считали его магическим обрядом, который заключается однажды и навсегда, и имеет такую силу, что его не разрушить никакими средствами: греками, как и римлянами, он как раз-таки нарушался, да ещё как запросто.

Если в наши дни многие воображают, будто бы патриархальной семье более всего угрожают разводы, и запрет таковых полагают надёжным средством помощи ей, более того, считают новоделом, то греки, как и римляне, мыслили совершенно иным образом: у них, пишет проф. ист. Л. Фоксхолл, это была «простая и прямолинейная (straightforward) процедура», которая сама по себе ни в коей мере не являлась позорной для кого-либо из бывших супругов, не несла никакого ущерба для репутации, и каждый из них почти всегда затем находил себе новую семью. «Разведённая или вдова», указывает проф.-клас. С. Померой, «запросто могла вновь выйти замуж и завести детей для нового мужа».

В общем, все эти новомодные представления о «традиционной семье» попросту смешны для тех, кто посвящён в генезис явления, — а главное, знает, что и само христианство вовсе не тотально утвердило моногамию, ведь, например, существуют мормоны, практикующие гаремы. Собственно, Мартин Лютер писал, что «полигамный брак не противоречит Писанию. Если мужчина захочет себе взять больше одной жены … он может так и поступить с благословения Божьего».

Таким образом, нет никаких «традиционных семейных ценностей», идущих из христианства, о которых так много кое-кто говорит в последнее время: институт моногамии на деле оказываются языческим обычаем, и даже христианское венчание при бракосочетании — это карго на соответствующий греческий читать далее…

Очень не академическая гребля. Вы только взгляните на него: как же гордо и пафосно он шумит своими лопастями, рассекая волны, этот круизный лайнер нач. XX в., какой-нибудь «Титаник»! Залюбовавшись, можно и забыть, что всё это великолепие в движение приводят очень конкретные процессы, происходящие в бойлерной, причём помещение это зачастую оказывается далеко не столь впечатляющим. Скорее всего, оно будет плотно набито потными, густо покрытыми копотью людьми, полуоглохшими от постоянного шума моторов.

Вот и в случае античного гребного судна снаружи мы увидим лишь ритмичные взмахи вёсел, а тот, кто приводит их в движение — гребец, этот незримый герой, — окажется глубоко скрыт в недрах галеры. А ведь раз тем, кто обеспечивал движение корабля, приходилось так непросто ещё в прошлом веке, только логично будет ждать, что в глубокой древности условия будут как минимум не менее неприглядны?

Впрочем, чего это мы задаёмся такими откровенно риторическими вопросами: ведь всякому, кажется, известно, каково на древних галерах приходилось гребцам, разве нет? Картину, так сказать, механической части кораблей того времени легко представить каждому: это будут ряды истощённых, покрытых струпьями и язвами невольников, прикованных цепями к своим скамьям и друг другу, которые вздрагивают от щёлканья бича, которым размахивает садист-надсмотрщик. Теряя счёт дыханиям, открывающимся одно за другим и в который уже раз превозмогая вот-вот готовую принять в свои объятия неизбежную смерть от истощения, они делают очередной взмах общим веслом, покрытым их же собственными кровоподтёками. Когда же суда сталкиваются, вражеский таран глубоко вонзается в бок, образуя пробоину, в которую со свистом, напоминающим шум крыльев неотвратимого Таната, заливается морская вода, что означает смерть для гребцов, до спасения которых никому дела нет. Самим же им сбежать мешают прочные цепи, которые тянут несчастных на дно вместе с остатками судна. Глубоко драматично, не так ли?

Однако стоит сдержать себя и не спешить грозить небесам кулаком, возмутившись тем, что они допустили этот очередной «классический пример варварства древних». Весь описанный красочный образ незавидной доли гребцов не имеет никакого отношения к Античности, которая в принципе не знала практики закованных в цепи гребцов, нет ни одного случая, когда древние греки или римляне практиковали подобное: это куда более современная практика, нежели может показаться.

Собственно, даже простых, не прикованных рабов в качестве гребцов древние использовали только в совершенно исключительных ситуациях — сравнимых, вероятно, с современной levée en masse, когда каждый становится под ружьё.

Впрочем, прежде чем продолжить, придётся упомянуть некое оригинальное, гм, «исследование» на эту тему, которое я бы предпочёл обойти вниманием, если бы оно с тем самым упорством, которое достойно куда лучшего, не появлялось вновь и вновь в комментариях к старым версиям настоящей статьи. Появлением оно обязано некоему к.б.н. С. В. Дробышевскому, палеоантропологу, известному в роли т.н. «популяризатора науки» — однако в действительности являющемуся скорее чем-то средним между стендапером, предоставляющим наукообразные байки, и проповедником, выступающим перед прихожанами церкви «науковерия».

Не секрет, что людей непросто убедить, что они заблуждаются, и гораздо проще — что они правы. И в этом смысле наш «популяризатор» нашёл свою аудиторию, помогая и ей, и себе, никак не тревожить уже имеющееся представление, но подтверждать его: кажется, в среде «популяризаторов» это называется «когнитивным искажением», известным как confirmation bias.

Ведь о галерных рабах в Античности он не мог не слышать уже из советского школьного учебника. Автор одного из них, Ф. П. Коровкин (1967), как раз писал, что в Риме «на больших кораблях было по 150–200 рабов-гребцов; 5–6 рабов гребли одним громадным веслом» — при том, что мнение это не просто не основывалось, а находилось в прямом противоречии со всеми имеющимися сведениями.

#grebcy
«Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 1/16 ⤴️➡️

Впрочем, это и не новость, что историки СССР всеми правдами и (намного чаще) неправдами изображали классическую древность упадочным царством колодок и цепей, «рабовладельческой формацией». При этом о греках даже Коровкин так говорить уже не смеет, замечая, что гребцами там служили простые батраки, феты (θέτης) (по иронии, как мы увидим далее, тут-то как раз он о рабах мог сказать — и формально бы не ошибся).

При этом люд, посмотревший, мгм, «лекцию» этого Дробышевского, в комментариях приходит как раз к тем выводам, каких от них и добивались и в Совдепии: что-де, в принципе, ГУЛаг и колхоз — это, оказывается, не так уж и плохо, прогресс даже, ибо раньше было вообще вона сколь хуже.

При этом основой «открытия» стали некие оригинальные находки, которыми, правда, «джедай от науки» поделиться с научной средой оказался не в силах, заявив, что из-за ссоры исследователей весь материал оказался утерян… что делает все его заявления принципиально неверифицируемыми, и, ergo, немногого стоящими. Вот по этой-то причине, мол, он и решил ограничиться популярной лекцией среди масс, минуя стадию написания статьи в рецензируемом журнале.

На деле же в этой сдержанности есть и другие основания: ведь в среде серьёзных исследователей за те выводы, к которым Дробышевский приходит, его попросту подняли бы на смех, поскольку там имеется устоявшийся, многократно подтверждённый консенсус, который упоминался выше. Противореча ему, и всё же заявляя для Античности существование прикованных к вёслам гребцов, «джедай от науки» занимается не чем иным, как тем, что в его среде называется «антинаучной деятельностью».

Что же такого сенсационного обнаружил «популяризатор»? Некое массовое захоронение на периферии греко-римского мира, в Пантикапее, датируемое ок. II в. н.э. Изучив найденные останки, он и его коллеги пришли к выводу, что при жизни эти люди вели не лучший образ жизни и просто обязаны быть не кем иным, как галерными рабами, прикованными цепями.

Древние греки действительно практиковали массовые захоронения, но, как сообщают Р.-М. Берар и Д. Кастекс (Bérard & Castex 2021: 295–6), к ним они прибегали только в исключительных случаях, когда вдруг образовывалась гора тел (или, как они это называют, случался mortality crisis). Итак, это всегда крайне необычная ситуация, нечто из ряда вон, а не норма. Всего у эллинов выделяют три типа таких захоронений: воинов, павших в битве, или πολυάνδριον; гражданских, убитых в ходе резни, а также казнённых военнопленных или преступников; наконец, жертв эпидемий. Сложнее всего приходится в случае последних, ведь болезнь чаще всего не оставляет никаких следов на костях. Других же просто не бывает.

Единственным возможным исключением остаётся раскоп IV в. до н.э. в Пидне, что в Македонии, необычный даже на фоне других массовых захоронений, которые сами по себе всегда исключительны. В 2000 г. там было найдено 115 тел, сброшенных в яму как попало в 4 захода, и анализ останков заставил сперва предполагать в этих людях рабов, умерших преждевременно от проблем со здоровьем и суровых условий жизни.

Впрочем, как замечает Дж. Скотт (2020 [2017]: 35), «если в захоронении отсутствуют кандалы, различить останки раба и свободного человека невозможно»: не настолько жизнь простолюдина в большинстве обществ отличалась от рабской. Только у первобытного человека кости будут здоровы, тогда как у вкусившего цивилизации они почти всегда демонстрируют чудовищные деформации.

#grebcy
⬅️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 2/16 ⤴️➡️

В одном Скотт неправ: могут не помочь и кандалы. Так, в 1915 г. в некрополе Фалерон близ Афин были обнаружены 17 останков, часть которых носила ошейники и оковы. В 2016 г. в трёх расположенных рядом захоронениях нашли ещё 78 тел, у 55 из которых руки были в кандалах. Об их погребении никто не озаботился, и, кажется, как минимум часть из них казнили прямо на краю ямы, чтобы они, умерев, сразу в неё и упали. Всё говорит о том, что так были умерщвлены заговорщики во главе с Килоном, которые ок. 625 г. пытались установить тиранию в Афинах. Эдакий аналог Бутовского полигона, только тут «белые» казнили «красных». На упреждение, так сказать.

Вот и в Пидне на четырёх из найденных тел нашлись железные оковы, что, как пишут Берар и Кастекс, не мешает предполагать в них скорее представителей низших классов, или сабалтернов (subaltern), чем рабов. А впрочем, добавляют и они тоже, различить тех и других может быть «нелегко (delicate), если не вовсе (totally) невозможно». Как сообщают исследователи, причиной их смерти, скорее всего, стала эпидемия или массовый голод. Впрочем, за более чем 20 прошедших с момента раскопок лет, никто так и не удосужился провести анализ костей на патогены и прочее.

Дробышевский же не нашёл и кандалов, почему логичнее всего предположить, что исследованные им останки принадлежали свободным гребцам и прочим людям низкого статуса, умершим в ходе какого-то force-majeure, скорее всего эпидемии. В обычных условиях усопших как попало в ямы никто и никогда не швырял, древние к погребению относились со всей серьёзностью. О Греции, тем более периферийной, говорить труднее, но в Риме как раз того времени даже самый нищий работяга всегда состоял в т.н. «коллегии» (collegia), ремесленном союзе по типу средневекового цеха или современного профсоюза. Их основной функцией было в обмен на взносы как раз обеспечивать достойное погребение умерших членов.

С другой стороны, теоретически возможно и то, что в Пантикапее, на границе греко-римского мира, царили свои уникальные, неслыханные для других древних обычаи. Маловероятно, но допустим. Но разве так относится к своему «открытию» «популяризатор»? Отнюдь: он без всякого стеснения распространяет его на всю Античность, в итоге приходя к выводу, что-де «жизнь раба в Древней Греции и Риме была очень грустной». Ясно, что поступил так во многом для большей скандальности своей «лекции», — и впоследствии даже заявлял, что ничего такого не имел в виду, а публика сама всё напридумывала.

Нет оснований здесь доверять «популяризатору», ведь именно таким был modus operandi и его любимого Б. Малиновского. Уже К. Леви-Строссом (2001 [1958]) была замечена «постоянно присутствующая в его работах мысль о том, что на основании эмпирических исследований какого-либо общества можно достичь универсальных объяснений». Очень уж им тогда хотелось, чтобы крохотные открытия не оставались такими, но тут же позволяли делать далекоидущие выводы сразу о многом, эффектно обобщать.

Сейчас, однако, подобное в антропологии уже недопустимо, и называется secundum quid et simpliciter, или иначе очередное «когнитивное искажение» «сверхобобщение». Наш «учёный против мифов», как мы видим, совсем не прочь сочинить собственный. Однако же такого рода диверсии мне тут совершенно ни к чему, Станислав: ведь, собственно говоря, I am something of a scientist against myths myself.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 3/16 ⤴️➡️

Не будучи специалистом в этой области, я не берусь судить, какой из этого Дробышевского палеоантрополог, зато без сомнений могу утверждать, что как антрополог культурный он совершенно никчёмен. Как, впрочем, и специалист в любой другой области за пределами своей узкой сферы. Это замечалось и его коллегами-«популяризаторами»: так, А. В. Марков у себя в ЖЖ был возмущён лекцией Дробышевского на тему, в которой тот «со всей очевидностью разбирается, мягко говоря, несильно», и не понимает, «зачем читать людям лекции о вещах … которые знаешь на уровне студента-троечника?», приходит к выводу, что «получается плохо … неточно, поверхностно, криво, примитивно».

Попытки Дробышевского рассуждать об антропологии индейцев Д. Д. Беляев характеризует так: «винегрет из непонятных баек, интернет-мемов, странных фантазий и прочей фигни». В одной из его книг по палеонтологии А. Ю. Журавлёвым было обнаружено множество «фактических ошибок, извращённых фактов и какой-то немыслимой безграмотности во всех научных областях», другая же, согласно А. Е. Нелихову, показывает, что «можно печатать под видом науки откровенную ерунду». Vrai.

Так или иначе, эта ремарка касается части «кто» из названия статьи, впрочем, и «зачем» также. Однако же есть и другие преступники, и о них ниже.

Ч. Старр (1941) полагает «первоисточником недопонимания», которое привело к появлению мифа о галерных рабах, выдающегося историка Т. Моммзена (1881). Тот в своё время утверждал, что римский имперский флот вплоть до Клавдия находился в личной собственности императора, а его команда состояла из рабов и вольноотпущенников императорской семьи (Familia Caesaris).

Среди историков, продолжает Старр, долгое время было доброй традицией в этом плане ссылаться на Моммзена, не подвергая его тезис даже минимальной критике: «неосторожное цитирование Моммзена и привело к тому, что консенсус начал полагать, будто флот Римской империи на протяжении всей его истории управлялся рабами … Что со всей очевидностью неверно», на всякий случай уточняет он, но об этом далее.

Старру возражает С. Джеймс (2001), который убеждён, что «мотив галерного раба … вовсе не стал следствием неверно понятой научной теории. Даже если Моммзен и был прав насчёт юридического статуса тех, о ком говорил … он вовсе не изображал их как … несчастных и жалких каторжников, прикованных цепями к своему месту, но вывел людьми высокого положения, обладающих большой властью»; в общем, «ни он, ни какой-либо ещё современный исследователь никогда, ни разу не упоминал закованные команды гребцов» применительно к Античности. У Джеймса на примете другой виновник.

«Из всего репертуара стереотипов о римской эпохе», пишет он, «тот, что изображает прикованного галерного раба, выдаётся в особенности, в силу его очевиднейшей ложности: Римская империя не ведала такой практики».

Высказывались предположения, что эта выдумка появилась в результате «проекции на классическую эпоху того, что мы знаем об действительно имевшем место галерном рабстве раннего Нового времени», однако в действительности, полагает Джеймс, её истоки «лежат не в академической науке, но массовой литературе». Они «могут быть отслежены конкретно к невероятно успешному викторианскому роману „Бен-Гур“ (1880)», в котором главный герой на некоторое время становится как раз гребцом-колодочником: «через энтузиазм принявшей новинку публики … мотив галерного раба … намертво укоренился в популярных представления о Риме».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 4/16 ⤴️➡️

Типичные представления о древности, продолжает он, «включают (а для многих — и ограничиваются) группу знакомых стереотипов», среди которых можно упомянуть «развращённых и распущенных императоров», «империю, которая была упадочной, умирающей и языческой», «кровавую кутерьму гладиаторов, львов и христиан на арене», и last, but not the least, «гребной корабль, приводимый в движение прикованными галерными рабами (chained galley slaves)».

Последний пример наиболее интересен, «поскольку, в отличие от прочих, с большей или меньшей натяжкой основывающихся на том, что хотя бы действительно имело место в древности, прикованный галерный раб совершенно не имеет никакой основы в исторической реальности, это целиком и полностью придумка, классический пример „фактоида“ (factoid)». Так называется ошибочное или даже заведомо ложное утверждение, которое, однако, широко считается истинным за счёт того, что очень часто публично выставляется таковым.

Тут опять следует помянуть и пожалеть пресловутую «популяризацию науки» и задуматься вместе с Джеймсом «о роли академического исследования в формировании популярных представлений о прошлом, или, точнее, [как здесь — Б.], о её … ничтожности, когда она соседствует с наглядностью и влиятельностью массового продукта». Это и неудивительно: как заметил как-то С. В. Волков (2017), «уровень … познаний не менее 90% населения таков, что язык примитивных штампов, мифов и конспирологических построений — единственно возможный и необходимый для общения с ним».

Итак, как мы опять убедились, просвещение толпы есть сизифов труд… ну вот как могут первоисточники и основанные на них доводы, факты и аргументация крупнейших специалистов надеяться одержать верх в схватке с такими авторитетами толпы, как художественная литература и пришедшая ей на выручку диверсия со стороны «популяризаторов»?

В киноверсиях «Бен-Гура» пошли и того далее: там «осуждение на галеру было представлено как устоявшаяся практика уголовного наказания, принятая Римским государством», однако, замечает Джеймс, «не существует свидетельств традиции прикованных галерных рабов где-либо в древнем Средиземноморье», включая Рим республики или же империи.

Во время Второй Пунической и Гражданской войн случалось, что рабов насильно набирали во флот, однако «практика эта была … нетипичной и краткоживущей … вызванной отчаянным недостатком человеческого ресурса в ходе военного кризиса … Как правило, гребли не рабы, и уж точно не существовало той институализированной каторжной системы, которую мы видим в „Бен-Гуре“. Существуй нечто подобное, мы бы о нём слышали, ведь о римской юридической системе и том, как она наказывала, нам известно очень немало». В общем, подытоживает Джеймс: «Ни один текст ранее 1880 г. не предполагает существования такой практики. Самым ранним, а также наиболее важным и влиятельным, остаётся „Бен-Гур“».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 5/16 ⤴️➡️

При этом он полагает, что автор книги прекрасно знал, что сочиняет историческую фикцию, однако справедливо не видел в этом ничего такого, отнюдь не ждал, что от его сочинения будут отталкиваться, представляя действительную историческую реальность. Он смущался, в общем, не более, чем, скажем, тот же Дюма, когда выдумывал роман королевы Франции и герцога Бекингема, в действительности добившегося этого титула и вообще всего, что имел, поскольку был возлюбленным короля Англии, который звал его «жена моя».

Экранизация «Бен-Гура» от 1959 г. вообще превосходно справляется с демонстрацией того, почему же именно древние не прибегали к галерным рабам. Там хорошо заметно, что измождённые, измученные колодочники не в силах грести с тем умением и прытью, с какой это делают профессионалы, а также то, как отягощают лишним весом корабль все эти цепи и надсмотрщики. Показано там и худшее, что только может случиться, если судно вот-вот протаранят: тогда не знающие дисциплины рабы-гребцы паникуют и бросают свои вёсла, обрекая и судно, и себя на скорую гибель.

«Бен-Гур» имеет ярко выраженный христианский подтекст, который подразумевает, что упадочная языческая эпоха, когда приходилось быть галерным рабом, сменилась под влиянием этой религии на более лучшую. В действительности же всё вышло с точностью до наоборот: согласно Джеймсу, «галеры, наполненные … рабами и каторжниками, есть, по всей видимости, нововведение христианского Запада», что полагает «очаровательной иронией, учитывая посыл „Бен-Гура“».

Всё началось, когда «Венеция и Франция вступили в союз с турками, чтобы остановить растущую испанскую угрозу», полагает он; как утверждает П. Падфилд (1979), тогда «все стороны обратились к использованию рабов и заключённых». Действительно, согласно Л. Кассону (1974), галерное рабство родилось лишь «22 января 1443 г., когда Карл VII, король Франции, дозволил магнату Жаку Кёру пополнять команды его частной флотилии „людьми из числа безработных, бродяг и других проходимцев“ … с этого момента порочная практика посадки жертв закона на вёсла начала распространяться, словно чума. К 1550 г. сдалась даже Венеция, дольше всех державшаяся … за традицию … использования в качестве гребцов лишь граждан, а к XVII в. использование forçats, гребцов-каторжников, в Средиземноморье стало практически повсеместным».

Хотя Франция ссылала преступников на галеры ещё со времён Франциска I, только с воцарением в 1661 г. Людовика XIV эта практика приобрела подобающий королевскому величию блеск и размах: желая угодить королю, стремящемуся создать новый флот в Средиземноморье, Ж.-Б. Кольбер принялся забривать в гребцы всех, кого ему только удавалось. Согласно Гюго, доходило до того, что людей хватали на улицах буквально за неснятую перед церковной процессией шляпу, что расценивали как протестантизм, и тут же приковывали к веслу: «Великое царствование, великий век!»

Существует мнение, что новоевропейцам присуще переносить на древних реалии, которые они наблюдают в своё время: например, во времена расцвета чёрного рабства в Америке, они и античное рабство видели таковым. То же мы видим и здесь, ведь это гребцы того времени, пишет Джеймс, «жили и умирали в обстоятельствах, описанных в „Бен-Гуре“: прикованные, побитые, недокормленные, замученные».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 6/16 ⤴️➡️

Не так важно, кто заведёт разговор о, возможно, самом известном философе —Платоне. Будет ли то человек, знакомый с любомудрием и его историей крайне поверхностно, или же, напротив, ей активно интересующийся, современный последователь учения Академии, в любом случае им почти всегда будет принят на веру ряд глубоко сомнительных фактов в биографии великого афинянина.

По моим наблюдениям, очень уж многие, проводя ликбез или презентуя Платона для иных целей, не могли отказать себе в удовольствии упомянуть, что-де на самом деле великого грека при рождении нарекли иначе, «Аристокл», а известное нам имя «Платон» — не более чем прозвище.

Действительно, факт это любопытный и довольно неожиданный, что называется, «жареный», т.е. такой, который заставляет публику поверить, что она только что прикоснулась к глубоко инсайдерской информации. Плюс, производится впечатление, что раз уж рассказчику известны даже такие нюансы платоновской биографии, он явно невероятно глубоко подкован в теме и сим достоин всяческого доверия.

В действительности же ремарка эта должна говорить скорее о противоположном, а именно о самом глубоком и законченном дилетантизме того, кто её привёл, и, собственно, всём прочим, что отсюда следует. Ведь тип этот, ничуть не сомневайтесь, нимало не утруждал себя критической проверкой приведённого утверждения, ни на мгновение не задумывался о том, насколько достоверен данный факт и, вероятно, вообще не склонен к подобной рефлексии.

Маловероятно, далее, что ему вообще известно, откуда сведения эти можно почерпнуть, а кроме того он, скорее всего, по этому поводу не сильно-то и переживает…

Мы же поступим иначе, для чего займёмся критикой источников — дисциплиной, непростые отношения которой с массовыми представлениями прежде уже подробно рассматривались. Сейчас достаточно вспомнить, что представления о той или иной исторической реалии существуют не сами по себе, но образуются на основании толкования свидетельств, дошедших из иных эпох, и могут весьма расходиться.

Ещё века два назад в отношении древних текстов была принята потрясающая доверчивость. Тогда им верили вне зависимости от того, насколько сомнительно звучали сообщаемые в них сведения. Сама возможность разночтений, которые следовали из сомнения, христианскому мышлению, сформировавшему новоевропейскую мысль, было столь чужда, что оно издревле сделало ругательным само слово «выбор», по-древнегречески звучащее как αἵρεσις, «ересь». Восходит же эта установка всё к тому же Платону, которого Ницше по этому поводу называл «отклонившимся от всех основных инстинктов эллинов» и «воплощенным предхристианином».

Согласно его убеждению, истина не только существует объективно и независимо от мыслящего, но и без труда им постижима. Критика такого подхода к реальности начинается уже как минимум с Декарта, однако полноценное его низвержение осуществляется только всё тем же Ницше.

Последний удивлялся, что «все еще есть такие безобидные самосозерцатели, которые думают, что существуют „непосредственные достоверности“ … будто … познаванию дается возможность схватить свой предмет в чистом и обнаженном виде, как „вещь саму по себе“». Отсюда прямо вытекала «их ненависть к самому представлению становления, их египтицизм», из-за чего «изменение [и ему сопутствующие явления] … [для них были] возражениями — даже опровержениями. Что есть, то не становится; что становится, то не есть».

«Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 1/5 ⤴️➡️

Так мыслили в Академии. Напротив, софисты, чья культура, как замечаеи Ницше, «целиком выросла в почве греческих инстинктов» и «связана с культурой перикловского периода так же необходимо, как Платон с ней не связан», иначе говоря, представляли собой греческий мейнстрим, полагали противоположным образом. Так, Протагор, согласно Сексту Эмпирику, «говорит … что истина — это нечто относительное» и «провозглашает, что „человек есть мера всех вещей“».

Таким образом, замечает Ницше, «софисты были эллинами», тогда как «Сократ и Платон … иудеями или не знаю чем». Новоевропейская мысль потратила века, чтобы преодолеть наследие последних, при этом не сочинив ничего оригинального, но лишь вернувшись к истокам: и до сих пор её «всякий шаг вперёд … воскрешает софистов». Вот и сам он считал, что «мир познаваем, но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы»: в общем, «именно фактов не существует, а только интерпретации».

Всё это к тому, собственно, что иные, до сих пор находясь под чарами платонизма, очень уж враждебно воспринимают любые рассуждения в стиле «всё было не так», относя их к ревизионизму и «переписыванию истории», всякая деталь которой, на их взгляд, есть незыблемая истина.

Читатель «Эллинистики», однако, не раз уже мог убедиться совсем в обратном. В частности, из критического обзора судов за неверие в Афинах прямо следует, что академическое представление на их счёт веками придерживалось мнения, не выдерживающего никакой критики, поскольку всегда основывалось на мнении авторов, живших много позднее соответствующих событий. Те же о последних судили исключительно на основании сведений из бульварной прозы своего времени, комедий или, в лучшем случае, псевдоисторических художественных романов, выдумку в которых легко принимали за достовернейший факт.

То же, пишет Л. Я. Жмудь (1994), касается и ранних пифагорейцев, чей «образ … так и не был до конца очищен от множества поздних напластований, аккумулированных в сочинениях их неопифагорейских эпигонов», таких, как Ямвлих и Порфирий, живших в III–IV вв. н.э., тысячей лет позднее Пифагора, тогда как сведения куда более близких к событиям по времени перипатетиков IV–III в. до н.э. Аристоксена и Дикеарха рисуют совсем иную картину. Соответственно «уже в XIX в. эти поздние биографии никто полностью не воспринимал всерьез и ругать Ямвлиха стало едва ли не ученой традицией».

Впрочем, замечает Жмудь, к достоинствам «Жизни Пифагора» Порфирия «нужно отнести то, что здесь, как правило, называются источники» — ведь «кажется очевидным, что поздние компиляции ценны как источники … лишь в тех сравнительно немногих случаях, когда передаваемые ими сведения восходят к авторам [более-менее современным событиям]», и потому их, ныне утерянных, возможно кое-как восстановить.

Совершенно аналогичную ситуацию мы увидим и в случае поднятой нами темы. Если мы попытаемся понять, от кого исходят сведения, касающиеся прозвища Платона, то в первую очередь выйдем на Диогена Лаэртского, компилятора II–III вв. н.э., составившего биографии всех известных ему лиц, относящихся к философии, которого значительный промежуток времени разделяет с Платоном из V-IV вв. до н.э. (600–800 лет). Хотя репутация этого Диогена как источника и оставляет желать лучшего, однако и он, когда может, указывает, на чьё мнение опирался: другие не делают и этого…

Здесь нам, таким образом, следует обозначить следующий немаловажный момент: недостаточным оказывается просто обругать Лаэрция, отмести его сведения как поздние и сомнительные, и разойтись, этим удовольствуясь, нужно ещё проследить, к кому он обращается, ведь он ничего не выдумывал из головы… в отличие, к слову, от многих коллег.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 2/5 ⤴️➡️

Хотя Д. Л. — не единственный, кто упоминает о прозвище Платона, почти все остальные жили ещё позднее его, а кроме того, хотя это и трудно представить, оказываются даже менее добросовестными.

Когда Лаэрций сообщает о том, что настоящим именем Платона было Аристокл, он утверждает, что первое было прозвищем, которое означало «Широкий», и было дано философу, соответственно, за ширину — однако чего именно, мнения расходятся. На этот счёт, сообщает он, есть целых три версии: за ширину груди/лба/стиля письма. Все те же версии известны Олимпиодору, жившему в VI в., и анонимному автору сочинения ок. VII в. под названием Prolegomena.

Прочие же авторы ограничиваются несколькими версиями или же вовсе не называют ни одной. Последним образом поступает философ II в. н.э. Секст Эмпирик, а также Аммоний, живший в IV–V вв., Прокл в V, и Стефаний в VI–VII.

То, что причиной прозвища могла быть широта лба, судя по всему, впервые предположил некий Неанф из Кизика в IV–III вв. до н.э. (100-200 лет после Платона), упоминаемый у Д. Л. здесь в качестве единственного источника, но на чём тот основывался, остаётся неясным. Впрочем, главное, как отмечает А. Свифт Риджинос (1976), говорит о том, что «легенда о смене имени уже бытовала в то время», i.e. в ранний эллинизм, и вовсе не является выдумкой авторов Поздней Античности. Олимпиодор и аноним ни на кого не указывают, но версию эту также упоминают.

Другой причиной получения любимым учеником Сократа его предполагаемого прозвища указывали широту его груди. С этим связан отдельный момент: в то время как Дикеарх утверждает лишь, что Платон по молодости выступал борцом на Истмийских играх, «позднейшая неправдоподобная традиция», пишет А. И. Зайцев (2000), «развила эти сведения вплоть до победы в Олимпийских и Немейских играх». Тут он говорит о всё том же Олимпиодоре, лично выдумавшим этот «факт» спустя практически 1100 лет после того, как преставился тот, к кому он относится. Подобного себе даже Лаэрций не позволил, упомянув только слова надёжного Дикеарха. Такой вот яркий пример исторического сплетничества: это как если бы мы с вами сейчас раздули какой-нибудь факт биографии князя Игоря в нечто прежде неслыханное, а потом ещё 1600 лет спустя им, настоявшимся, бы уже щеголяли «знатоки».

То, что Платон «прежде звался Аристоклом, по имени деда», как сообщает Д.Л., «пишет Александр в „Преемствах“». Это — автор I в. до н.э. (400–500 лет после Платона) Александр Полигистор, которому присущ был особый интерес к именам и анекдотам. Как он утверждает, философ «гимнастикой занимался у борца Аристона из Аргоса — от него он и получил имя Платон („Широкий“) за свое крепкое сложение».

Олимпиодор повторяет всё то же, не обеспокоившись, однако, ссылкой на источник мнения, — и этого «чудного» принципа придерживаются, увы, и все остальные. Зато он добавляет, что «имя это он получил за то, что тело его было необычайно широким в двух местах — в груди и во лбу; это видно и по его статуям, которые стоят повсюду и изображают его именно таким», таким образом, смешав эту и предыдущую версии в одну: так любят поступать многие и поныне, отчаянно пытаясь примирить противоречия источников так, чтобы никто из них не оказался неправым. Версию эту также можно наблюдать у Сенеки в I в., Апулея во II, Сервия в IV–V вв., и Цеца в XII. Никто из них также, естественно, и не думает упоминать никакого Александра, хотя каждый явно восходит к нему.

Наконец, последнюю причину, говорит Лаэртский, сообщают «некоторые (ἔνιοι)», которые «полагают, что он так прозван за широту своего слова». Здесь даже уже и ему неизвестно, кто именно так думает, это явно совсем молва. Вот и Олимпиодор называет лишь «иных», которые полагают причиной «широкий, разливистый, пространный … слог», а аноним, написавший Prolegomena, кроме того, выбирает эту причину как истинную, не спеша, впрочем, указать для того мотива. Пишет об этом и византийская энциклопедия X в. Суда.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 3/5 ⤴️➡️

Как заметил уже без малого сто лет назад Дж. Нотопулос (1939), все три версии восходят так или иначе к александрийским биографам, которых вдохновил пример предшественников-перипатетиков, в частности, отцов-основателей жанра биографии как явления, всё тех же Аристоксена и Дикеарха, а также Евдема.

Однако в то время как последние отличаются невероятной добросовестностью, — так, Жмудь (2002), пишет, что «по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени» — то эпигоны уже ничуть не могли похвастаться ничем подобным, крайне испортились. Если мы можем доверять любым или почти любым сведениям, которые сообщают перипатетики, то новая биография александрийцев уже не такова, и находится в этом смысле даже не рядом.

Как сообщает Нотопулос, оная в качестве материала чаще пользовалась «анекдотами, слухами, апокрифами и легендами», нежели чем-либо иным, а те «нередко были продуктами воображения». Её заботила больше пикантность истории, скандальность её, а соотношение состряпанного с реальным положением дел беспокоило совсем не в первую очередь.

В частности, ей очень присущ нарочитый «интерес ко внешности персоналий», в которой биография всегда пыталась увидеть нечто большее, это — её «важная и проговариваемая особенность». То же неравнодушие она испытывала и в отношении имён, так что этим двум близким чертам было буквально суждено сойтись в страстном тандеме. Это довольно характерное проявление печально известной особенности эпохи эллинизма и к ней примыкающих быть одержимой разными сомнительными вещами, далёкими от присущей архаике и классике сугубой рациональности.

Вопрос: «Что в имени…?» интересовал их всех, таким образом, вовсе не потому, что они стремились установить научный факт, но из мистических соображений.

Апофеозом, логическим совершенством здесь следует считать, кхм, аргументы, которые приводил Ориген, возражая против извечной манеры греков и римлян отождествлять чужих богов со своими. Если Цельсу «совершенно безразлично: называть ли Бога, сущего над всеми, Зевсом … или же каким-нибудь иным именем», например, Яхве, то Ориген считает иначе: «Если мы в состоянии доказать, что и так называемая магия не во всех отношениях представляет из себя пустое занятие, как о ней думают последователи Эпикура и Аристотеля … [но], напротив … есть точное и положительное [искусство] … тогда мы смело можем сказать, что Саваоф, Адонаи и прочие имена, которые еврейское предание хранит с большим уважением, имеют в своем основании … некоторое таинственное богословие, возводящее к Творцу Вселенной. Вот почему эти имена, если они изрекаются в надлежащем и свойственном им порядке и последовательности, имеют особенную силу».

С другой стороны, уже в «Кратиле» Платона участники диалога спорили о том, что такое на самом деле есть имя — например, персонаж-эпоним, последователь Гераклита, полагает, что существуют доподлинные имена, присущие вещам от природы, которым могут не соответствовать используемые нами. У софиста Продика на этот счёт было подробное исследование, с которым, однако, Сократ ознакомиться не сумел, поскольку оно находилось на высших тирах Бусти соответствующий урок стоил 50 драхм, он же себе позволить смог лишь на тот, что был стоимостью в одну.

Впрочем, вероятно, оно было близко к мнению Гермогена, которого «ни разу … не убедили, будто правильность имени есть что-то другое, нежели договор и соглашение», считающего, что «имя никому не врождено от природы», как считается и в наши дни. Позднее, уже в Средние века, спор об универсалиях дал начало т.н. номинализму — учению о том, что идеи Платона, они же формы Аристотеля, иначе универсалии, являются не более чем названиями для вещей.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 4/5 ⤴️➡️

Что касается собственно имени Πλάτων, то оно, замечает Нотопулос, «в силу знаменитости своего носителя, стало объектом этимологического интереса уже вскоре после смерти своего носителя», похоже, что этим занялся уже Тимон в IV–III вв., тот самый, от которого исходят разные глупости навроде общности у пифагорейцев имущества, в пользу чего нет никаких доказательств, кроме его слов, но много возражений.

Маловероятно, следует сказать сразу, что «Аристокл» мог получить своё «прозвище» из-за слога, поскольку он именуется Платоном уже в одном из наиболее ранних своих трудов, «Апологии Сократа», будучи только лишь 28 лет от роду, когда у него ещё совсем не было времени для того, чтобы прославиться своими сочинениями, тогда его ещё никто не знал. Ergo, «он именовался Платоном ещё до того, а связь имени со славой представляет собой интерпретацию post eventum», отмечает Нотопулос.

Что же касается других объяснений, то по ним сильно бьёт эпиграфическая традиция. Изучив имеющиеся в распоряжении старой-доброй Innoscriptiones Graecae надписи, Нотопулос обнаружил, что в Афинах именем «Платон» было названо в разное время не менее 31 человека, и ещё 24 — в других частях Греции.

При этом 16 из числа первых были современниками или почти таковыми нашего философа, а значит, не могли быть названы вслед за ним (впрочем, в том, что касалось прозвищ, греки так и не поступали). Это огромное количество, пишет исследователь, «говорит о том, что имя Πλάτων было распространённым … и, следовательно, [является] … не прозвищем, обозначающим некое особое свойство, но обычным афинским именем».

Будь Πλάτων всё же прозвищем, то же было бы верно и для всех прочих носителей этого имени, однако тогда они не были бы так записаны в найденных списках. В Афинах, продолжает Нотопулос, ребёнок получал своё имя от отца или того, кто вместо него был главой семьи, согласно Аристофану, в ходе церемонии δεκάτη, на десятый день после своего рождения. Имя утверждалось во время празднества Апатурий (Άπατούρια) в конце года, когда ребёнок окончательно принимался во фратрию и заносился в списки дема. Из этого следует, собственно, что «имя „Платон“ философ получил при рождении, а не позднее в жизни, когда его „широкие“ особенности проявились, дав основания для клички».

Осталось объяснить, почему традиция полагает подлинным именем философа «Аристокл». Сама она утверждает, что так он был называн в честь деда — и действительно, отмечает Нотопулос, таковым был самый частый манер наименование ребёнка. Однако же его могли назвать и в честь отца, или друга семьи, местности или славного события. В данном случае, похоже, у отца философа, Аристона, имелся некий друг по имени Платон.

При всём при этом ни в коем случае нельзя отрицать, что афиняне и другие греки действительно имели склонность сочинять прозвища. Так, Демосфена его вечный соперник Эсхин обзывал «Баталом» (Βάταλος), что означало в одно и то же время «заика» и «распутник», а поэт и оратор Дионисий, по Эвстафию, был позван «Медным» (Χαλκοῦς) за то, что поспособствовал принятию афинянами медной монеты.

Наконец, Суда поэта Тисия именует «Стесихором» (Στησίχορος), поскольку он первым устроил хор из тех, кто играл на лира. Однако, отмечает Нотопулос, «во всех этих случаях мы не найдём имён, аналогичным этим прозвищам в афинской [и иной греческой] проспографике, тогда как „Платон“ обнаруживается там более 50 раз». В общем, подытоживает Свифт Риджинос, «не существует причин полагать, что это было не подлинное имя, которым назвал Платона его отец».

То же всё касается, к слову, отца ботаники, которого, как утверждает Диоген (и другие), «звали … Тиртам, Теофрастом же его наименовал Аристотель за его божественную речь». Эта выдумка ещё более нелепа, ведь имя Θεόφραστος, встречающееся в эпиграфике 13 раз, совсем уж типично этимологически: подобный принцип составления имени из двух корней извечен для всех индоевропейцев, в изобилии имеются у них такие гомологи, как, скажем, Θεόδωρος и Богдар.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 5/5 ⤴️

Хотя часто говорят, что Гомер, описывая войну бронзового века, датируемую где-то XIII в., изображал реалии собственного времени, а жил он ок. VIII – нач. VII вв., это не совсем верно. Он всё-таки старается избегать анахронизмов, и ни разу не упоминает, скажем, тарана, который в его дни, отмечает Кассон, уже широко использовался. Также поэт сообщает только об одном рулевом весле (οἰήϊον): «судов управляли кормилом», «едва рулевого весла не расшиб», «правишь рулём корабельным», при том, что на изображениях его эпохи их уже два, да и гимн к Аполлону примерно того же времени сообщает уже о «рулевых вёслах».

Поэтому по его рассказу вполне допустимо судить о том, как с флотом обстояли дела у микенских греков, ахейцев, а тогда корабли были не более чем транспортами, которые доставляли воинов к месту сражения. Согласно Фукидиду, тогда «все люди на кораблях были и воинами и гребцами», и «невероятно … чтобы на кораблях были, кроме гребцов, какие-либо лишние люди, исключая царей и … вождей».

Всё изменилось с появлением тарана (ἔμβολος, лат. rostrum), после чего, указывает Кассон, «военное судно было уже не просто … транспортом … но стало совершенно новым видом средства … движимой человеком торпедой … пронзающей вражеский корпус».

Если ранее, у Гомера, по словам Фукидида, «корабли не были укреплены (κατάφρακτα), и строились … по стародавнему обычаю скорее на манер разбойничьих судов», то теперь суда изменились, что, замечает Кассон, «можно легко увидеть даже на самых примитивных изображениях в профиль». Также для них теперь понадобилась команда профессиональных гребцов.

Как пишет Кассон в 1966 г. «ещё полвека ранее было общепринятым мнение, что те флотилии, которыми сражались в V в. Афины и их противники, приводились в действие рабами. Последующие исследования доказали, сколь ошибочен был подобный взгляд». Ведь трирема, из которой почти целиком и состояли армады того времени, «требовала умения и сплочённости, которых можно добиться лишь путём долгой и напряжённой практики … Это задача не для рабов».

Согласно Ж. Либурелю (1973), «актуальная наука в последние годы в основном отбросила популярное мнение, будто „галерные рабы“ … присутствовали в ощутимых количествах на флотилиях древности». Поразительно, но, как сообщает Старр, представление, будто в древности «гребля была уделом рабов, военнопленных и заключённых, воспринималась учёными как самоочевидное», хотя в действительности «во времена Античности и Средних веков работа гребца, хотя и была обычно уделом низшей социальной страты, вовсе не была позорной или унизительной, и нигде там рабов на регулярной основе не сажали на скамьи гребцов».

В общем, подытоживает Кассон (1966), «рабы как гребцы … или не играли никакой роли, или же самую незначительную в военно-морском флоте древнего мира». Согласно Р. Сарджент (1927), «у нас в изобилии имеются свидетельства, показывающие, что афинские триремы в V–IV вв. приводились в движение исключительно командами … состоящими из свободных и хорошо обученных людей». «Лишь в одном случае на вёсла были посажены рабы … и он особо отмечается древними авторами как необычайный; также известно, что все эти рабы получили свободу». Итак, «с первых же дней существования их флота … Афины в роли гребцов использовали добровольно нанимающихся лично свободных людей, работа которых оплачивалась».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 7/16 ⤴️➡️

Согласно Фукидиду, Перикл планировал в чрезвычайных ситуациях набрать в команды всех наличествующих граждан и метеков, не упоминая, однако, рабов даже в такой гипотетической вероятности. Когда в 428 г. такой случай действительно произошёл, афиняне действительно «снарядили 1000 кораблей, укомплектовав их экипажами из граждан … и метеков», но не рабов. Чуть позже «афинянам стало не хватать людей … и потому они посадили 1000 гоплитов на суда … быть ещё и гребцами», предпочтя скорее обратиться к гомеровской практике, нежели к использованию рабов.

Вот и Демосфен в своей знаменитой «Филиппике» рассуждает, что иной раз афиняне могут посадить на корабли метеков и вольноотпущенников, в другом случае — сядут сами, не упомянув рабов. Декрет Фемистокла, из которого известно, какие особые меры приняли афиняне перед лицом персидской угрозы, в подробностях описывает команду тогдашней триремы, и среди гребцов, пишет Дж. Моррисон (2000), «там совершенно точно не было рабов».

В пользу того, что афинские гребцы не были рабами, по-своему говорит и тот факт, что при случае их запросто вооружали: так, в 425 г., по Фукидиду, «всё … войско, кроме таламитов [θαλάμαι, гребцы нижнего ряда], высадилось на остров … с разного рода оружием». Гребцам-колодочникам же давать оружие было себе дороже, и делал это в основном… противник, как это вышло в битве при Лепанто в 1571 г., когда войска Священной лиги добрались до трюмов турецких галер, и приток этой новой силы, как считается, во многом поспособствовал её победе.

Итак, «если рабы и присутствовали в рядах ναυτικός ὄχλος, корабельной черни … они, очевидно, имелись там в столь малых количествах, что это ни на что не влияло», закрывает тему Сарджент.

Как рассказывает Кассон, самым древним и простым способом рассадки гребцов было помещение каждого только на одно весло (alla sensile) одной линией: так поступали уже египтяне и микенцы. По мере того, как суда росли, увеличивалось и число гребцов в линии, пока не выяснилось, что для гребли требуется не менее 100 см свободного пространства на человека, а удлинять корабль без конца не выйдет. В конце концов места для новых людей уже просто не оставалось.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 8/16 ⤴️➡️

«Один из вариантов решения проблемы … был реализован на печально известных галерах с рабами XVI–XVII вв.», когда несколько гребцов стали тянуть за одно большое весло (a scaloccio). Это, однако, требовало, чтобы гребцы вставали со скамьи в полный рост в процессе каждого взмаха, а затем резко усаживались назад, что крайне утомляло. Древние выбрали другое: разместили гребцов в несколько линий, что позволяло им не вставать, однако же требовало синхронности и мастерства. Это «означало, что они должны быть исключительными профессионалами». Вот почему многоярусной галерой, подобной триреме, необученные колодочники не могут управляться в принципе.

Похоже, что прикованные рабы Нового времени всегда усаживались по нескольку за весло. У греков же, согласно Фукидиду, было так, что «каждый гребец со своим веслом», а описи, по Кассону, показывают, что древние знали лишь небольшие, короткие вёсла, ни в чём не подобные тем громадинам, которыми орудуют несколько человек за раз.

Трирема стала вершиной эволюции корабля, предназначенного идти на таран, и была полностью заточена под эту конкретную задачу. Вот почему там нечего было делать не то, что цепям и надсмотрщикам, но даже лишним гребцам, перегнать по Гегелю количество которых в качество не получится. Согласно Моррисону, «преимущества от … [увеличения числа] гребцов … становятся сомнительными», ведь «усиление от большей мускульной силы не скомпенсирует лишний вес от дополнительных снастей и людей». Вместо этого древние опирались на оптимальное, весьма точно рассчитанное число специально обученных людей. В случае триремы оно всегда составляло ровно 170 человек, которые располагались в три ряда.

Как замечает Моррисон, «надо полагать, что прежде, чем приступить к гребле, команды проходили продуманную программу обучения. Без сомнения, гребцы на триерах V–IV вв. были по большей части кадровыми специалистами … Навык гребли на триере совершенствовался путём старательного научения и постоянной практики».

Когда, по Фукидиду, «афиняне … послали в Эретрию эскадру … [они] были вынуждены пустить в дело необученные еще экипажи». Это решение историком подаётся как нечто исключительное, он оправдывает его тем, что сограждане «стремились как можно быстрее подать любой ценой помощь самой важной части своих владений». У него же Перикл, обращаясь к согражданам, говорит, что «[спартанского] флота [им] … не стоит опасаться», поскольку «стать опытными мореходами тем будет нелегко», ведь даже сами афиняне, «хотя и обратились к мореходству уже со времени мидийских войн, все же еще не овладели им в совершенстве». Царь Архидам, в свою очередь, признавал, что в морском деле спартанцы «уступают афинянам», и признаёт, что на то, чтобы «приготовить экипажи … уйдет время» (I.80.4).

Что случается с недоученными гребцами, хорошо видно по битве при Навпакте в 429 г. Тогда, по Фукидиду, «корабли противника, гонимые ветром и под его напором сталкивавшиеся друг с другом, так что нужно было их разводить баграми, начали терять боевой порядок … за взаимными предостерегающими возгласами, криками и бранью не было слышно ни командиров, ни келевстов … ё … корабли больше не повиновались кормчим». «Именно в этот момент Формион дал сигнал к атаке, и афиняне напали на врага … неприятель в наступившей суматохе прекратил всякое сопротивление и бежал». «Лакедемоняне … впервые за время войны пытались дать морскую битву и не могли себе представить, что их корабли настолько уступают противнику».

Полагаю, можно не говорить о том, что муштра колодочников, в силу своей неизбывной смертности перманентно переживающих великую текучку кадров, невозможна по определению?

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 9/16 ⤴️➡️