Вообще же, когда спорт превращается в труд, он так же становится разрушителен для тела, как и, по мнению греков, любая работа, про которую Платон говорил как о деформирующей тело и калечащей душу. Это легко заметить в наши дни, если посмотреть на то, что случается с профессиональными спортсменами, когда они отходят от дел, а впрочем, то же было характерно для олимпийских чемпионов уже в Античности.

В Совдепии, кроме прочего, имела большое хождение фраза «в здоровом теле — здоровый дух», подразумевавшая, что спорт укрепляет также и разум. Однако автор её подобного смысла отнюдь не вкладывал: как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), «любой, кто читал Ювенала, знает, что [эта] максима … в оригинале звучит несколько иначе. Это не утверждение, а едва ли не безнадежное пожелание тупым современным Ювеналу атлетам-профессионалам: нужно молиться, чтобы в здоровом теле был еще и здоровый дух».

Фраза эта была популяризирована в XVII-XVIII вв. стараниями Дж. Локка и Ж.-Ж. Руссо, однако они употребляли её всё ещё в оригинальном смысле, прекрасно осознавая, что указанное сочетание встречается в реальности крайне редко. Лишь в Совдепии её исказили, сменив смысл на противоположный.

Древние, в отличие от разных там отравленных марксизмом людей, прекрасно осознавали, что занятия спортом никак не гарантируют развития и в духовной тоже сфере, а скорее мешают ему. Буквально с того момента, как греки вышли из своих Тёмных веков, они начали переосмысливать роль атлетики в своей культуре, и отнюдь не в пользу улучшения о ней мнения. Напротив, она всё более уступала духовной сфере, которую древние предпочитали, прекрасно осознавая, что за двумя зайцами не угонишься, и верным оказывается народное, малограмотное улучшение перевода фразы Ювенала, которое, скорее всего, и не знало об оригинале на латыни: «на самом деле, одно из двух».

Уже Ксенофан заявлял, что, по его мнению, мудрость гораздо ценнее, более достойна признания. Жестоко смеялся над атлетами Эзоп, позднее Еврипид, а Исократ возносил Афины за то, что там соревнуются не только и не столько в спорте, но и в красноречии. По мнению же Галена, в кулачном бою скорее всех победит бык, в соревновании по панкратиону — осёл, и только в высоком творчестве зверям в принципе не одолеть человека.

Характерно и вряд ли случайно, пишет Зайцев, что роль атлетики быстрее всего снижается в греческих городах Малой Азии, для которых «хорошо известен факт, что [они] … играли ведущую роль в культурном перевороте», и, также, что «Афины, превратившиеся в V в. до н. э. в центр духовной жизни Греции, не дали после 460 г. до н. э. в течение долгого времени ни одного олимпийского победителя».

Платон, в своё время участник Истмийских игр, не понаслышке знал, какое деформирующее действие оказывает на тело профессиональный спорт, и запрещал его в своём «Государстве». Со времён Демосфена связанное со словом «агон» иное, αγωνία, стало приобретать нынешнее мрачное значение, тогда как произошедшее от «атлетики» άθλιος возымело смысл, связанный с мучениями, страданиями, несчастьями и просто дурным.

В общем, хорошо видно, что расцвет великой греческой культуры, в частности, философии, тесно связан не с развитием, а как раз с утратой былого значения спортом, и это, вкупе с иным, что мы обсудили, заставляет заключить, что не может идти и речи о том, будто подобное занятие способствует развитию духовному: хорошо бы оно хоть не мешало.

⬅️ «О греческом спорте и спорте советском», 2/2

Первобытный человек совершенно не стыдился собственной наготы, не принимал и даже не понимал самого этого концепта. Представители самых различных первобытных племён со множества мест земного шара схожи в том, что нимало не стеснялись, да и сейчас продолжают, разгуливать абсолютно голыми.

Уже Ч. Ломброзо (2000 [1915]) замечал, что свои одежды дикари «носят … скорее как украшения», не особенно отличая ткань от каких-нибудь бус, чему исследователь приводит немало примеров. Вот и проф.-клас. П. Брент a.k.a. Г. Лихт (1995 [1932]) пишет, что «украшение тела является в наши дни главной задачей „одежды“ для людей, живущих на лоне природы в тропической зоне».

У первобытных людей отсутствует как явление осознание того, что-де существуют некие «срамные места», которые следует, пряча глаза и пылающие щёки, скрывать от чужих взглядов. Больше того: как отмечает Лихт, вопрос того, «является ли человеческая одежда результатом пробуждения чувства стыда» или же наоборот, оное «развилось вследствие ношения одежды … решается ныне в пользу последнего предположения», которое «в наши дни … более не является гипотезой, приобретя статус доказанного факта».

По его словам, «очень медленно люди пришли к тому … будто существуют части тела, которые надобно скрывать», это случилось уже «после того как культурный прогресс развил т.н. чувство стыда, назначением одежды остается прикрывать … тело … в соответствии с требованиями стыдливости … называемой ныне „моралью“». Иными словами, сперва человек облачился в одежды, по причине климата или какой-либо иной, и только потом задался вопросом, какой это несёт смысл, а затем сам же его себе и сочинил.

Только с возвышением явления, известного как цивилизация, ею было утверждена необходимость носить одежду, которая прежде была личным делом каждого и не особенно регламентировалась, теперь же стала её отличительным признаком, ведь голыми разгуливают животные и дикари, не в пример которым человек, закабал… освобождённый, конечно, этим обществом нового типа, одет.

Существует мнение, что изгнание Адама и Евы из Рая в библейской книге Бытия символизирует переход от незамысловатого быта охотников-собирателей к каторжн… высокопроизводительному, разумеется, земледельческому труду, от кочевой свободы к тирании цивилизации: отсюда и одежда (точнее, набедренные повязки: в греческом переводе, Септуагинте — περίζωμα), которую они теперь вынуждены носить, стыдясь самих себя, своей ошибки. Впрочем, помимо этого отголоска, ничего почти не сохранилось от этой тоски по утерянному раю, цивилизационный нарратив целиком истребил её в своей погоне за желанием убедить человека в том, что принёс ему одно только благо.

Именно поэтому, отмечает проф.-клас. Л. Бонфанте (1989), «в Ветхом Завете нагота всегда означает нищету, постыдность, рабство, унижение», как, впрочем, и вообще всюду на родине цивилизации, древнем Ближнем Востоке, где обнажёнными бывают обычно военнопленные, прогоняемые на парадах, а также обобранные трупы.

В «Эпосе о Гильгамеше» Иштар спускается в подземный мир, постепенно теряя все украшения, «пока, конец, хранитель врат не лишает её и набедренной повязки, после чего … [она] оказывается совершенно раздетой, целиком лишённая как божественности, так и достоинства». Итак, даже небожители, по мнению местных, без одежды теряют всю свою силу, мгновенно переставая отличаться и от последнего из людей.

Вот и Геродот сообщает, что «у лидий­цев и у всех про­чих вар­ва­ров счи­та­ет­ся вели­ким позо­ром, даже если и муж­чи­ну увидят нагим»; он удивляется контрасту с тем непринуждённым отношением к обнажению, которое бытовало у его соотечественников, что отмечал и всё тот же Ломброзо, которому хорошо «известно, как легко были одеты древние греки и как охотно они расставались со своей одеждой при всяком удобном случае».

#nagota
«Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 1/9 ➡️

В играх ролевого жанра, как, впрочем, и в фэнтези в принципе, хорошее, правильное с точки зрения внутренней мифологии поведение, нередко репрезентуется донельзя удивительным образом. Чтобы считаться последователем добра, там следует гипертрофированно обделять себя в угоду другим, — в частности, отказываться от заслуженной награды.

Требования же её одного достаточно, чтобы попасть как минимум в антигерои, как вышло это, например, с Ханом Соло, который, видите ли, захотел за свершения компенсации в денежном эквиваленте. А вот его соратник Люк, который ни о чём таком нарочито, показательно даже не думает, безусловно положительный персонаж. Во и оказывается, что прав Ж. Батай, когда говорит, что «добро связано с пренебрежением к собственному интересу», что оно — «это интерес других».

Герои же древних мифов мыслили и действовали, мягко говоря, не так. Так, когда Гераклу довелось спасти Гесиону Троянскую от страшного чудовища Посейдона, он перешёл к исполнению этого деяния не раньше, чем вытребовал себе за то богатства, в частности, божественных коней самого царя, отца несчастной. За простое «спасибо» же герой и пальцем бы не шевельнул.

Даже боги не стеснялись требовать денег за свой труд. Посейдон наслал упомянутое чудище как раз потому, что его и Аполлона с ней обделили: боги эти в наказание за свой бунт против Зевса были приставлены к строительству стен Илиона, где, по Гомеру, «за услов­ную пла­ту целый работа­ли год». Вот и Харон, который перевозил тени умерших через реку Ахерон (или же Стикс), делал это в обмен на плату — монетку, которую помещали в захоронение. «Никто, ни Харон, ни [даже] Дис Патер … не делает ничего за бесплатно», говорится по этому поводу у Апулея.

В общем, даже персонажи античного мифа строго следовали правилу «по законам капитализма любой труд должен быть оплачен», при том, что многие отрицают, будто реалии Античности можно характеризовать этим словом; однако, как мы видим, даже если Гомер и перенёс вглубь веков, наделил Троянскую войну реалиями своего времени, для последнего, а именно IX-VIII вв., оное обозначение будет вполне справедливо, быть может, даже более, чем для нашего, когда кое-кем настойчиво предполагается, что для того, чтобы считаться хорошим, следует благодетельствовать просто за здорово живёшь.

При этом у явления бессеребренничества, такого вот рода добровольно-принудительного филантропизма есть замечательный побочный эффект, весьма, надо сказать, ироничного толку. Он заключается в том, что подобные бесплатные поступки ценятся значительно меньше, в силу банально того, что полученное за просто так люди склонны критически осматривать со всех сторон, не веря в свою удачу, а также в то, что действительно встретили такого простака, и, сим, всегда находить, к чему придраться, — это явление называется обесцениванием.

Зная об этом эффекте, например, профессиональные психотерапевты никогда не станут вести сеансы за так в том числе и поэтому… впрочем, конечно, не только и уж конечно не столько. Таким образом, действующего из одной самоотверженности будут куда активнее попрекать тем, что он делает, чтобы скрыть смущение, вызванное ещё и сомнением в том, что достойны такого отношения.

При этом, что донельзя характерно, ничего подобного никто не станет делать в суровой реальности: трудно представить того, кто откажется получить честно заработанную зарплату, и, больше того, абсолютно естественным считается при любой возможности требовать её увеличения. Таким образом, пропагандируемое, предлагаемое, желательное поведение здесь в принципе малосоотносимо с тем, как всё происходит на самом деле, никто к нему не стремится даже на словах.

«Тирания альтруизма», 1/2 ➡️

Всё дело в том, что активное навязывание подобного альтруизма является своего рода вырождением, дегенерацией соответствующего института, который распространили на массы и сделали обязаловкой, — так, кстати сказать, поступали в массовом обществе и с иными античными идеалами, например, в Совдепии — со спортом, который был из времяпровождения свободного человека превращён в пролетарщину, труд.

Когда добреньким и самоотверженным предлагается быть по умолчанию, непременно, теряется всякое чувство меры у тех, кто ему подвергается, что делает их баловнями. Уже Сенека замечал, что «если оказывать благодеяния, не руководясь рассудком, то они перестают быть таковыми и получают какое-либо другое имя».

Изначально же такого рода акты поведения были очень тщательно отсчитываемы, раздавались с большой осмотрительностью: уже у некоторых видов обезьян не каждому далеко позволен филантропизм, он там зарезервирован сугубо для высокопоставленных особей, является их прерогативой, благотворительность — это престижно, право совершать её ещё надо заслужить, а с таким, который пытается к ней прибегать, не имея соответствующего статуса, расправляются там очень сурово.

Это аристократическая привилегия — иной раз, когда воле великого захочется, проявить великодушие, снизойти, — и никто в таком случае не посмеет принимать альтруизм как должное, или, тем паче, требовать его по умолчанию. Он редок, и проявляем теми, кто может себе это позволить в силу положения, кто отнюдь не вынужден это делать, а, как правило, и не делает. Иными словами, альтруизм тут следствие выбора, отсутствует его тирания, нет такого, что все его проявлять «по факту обязаны».

И потому он не обесценивается, совсем даже напротив, высоко ценится, «шуба с царского плеча» — действительно событие. Как писал Ницше, «высшая каста … „те, кого всех меньше“ … обладает и преимущественными правами … воплощать на Земле счастье, красоту и благо. Лишь наиболее духовным разрешена красота, разрешено прекрасное: лишь у них доброта не слабость».

Итак, этакая щедрость — следствие аристократизма, она по определению не повсеместна, но исключительна. В большинстве же случаев естественно проявлять эгоизм, именно такое поведение является правилом, это норма самой матушки природы, которая донельзя экономна, это то, как и должно быть.

Впрочем, я несколько лукавил, когда рассуждал о том, что тирания альтруизма-де встречается скорее в выдуманных вселенных, живущих по принципу «как хотелось бы». Это не так, и её жертвы вполне среди нас: не думаю, что одному автору этих строк доводилось встречать наивняков, тех же «хороших парней», мало кому способных отказать в их просьбах — и на которых оттого, что называется, вовсю «ездят», им «залезают на шею», немного, естественно, при этом испытывая за то благодарностей.

Ныне кое-где таких именуют, вроде бы, simp — от слова simpleton, «простак». В случае, когда такие оказываются работниками, они трудятся за семерых, редко получая, однако, хотя бы за четверых, да и, пожалуй, за одного тоже.

Тот, кто предсказуемо всегда хороший и добренький вне зависимости от обстоятельств, скажем, от ответного к нему отношения, неизменно заслуживает таковое в виде исключительно самом низком — их правда, зачем лишний раз напрягаться, если всё равно ничего не изменится?

Не приходится потому удивляться, что всякий, скажем, кто прилагает сверхусилия для того, чтобы заслужить-таки право зваться «настоящим мужчиной», i.e. стремясь соответствовать образу, состоящему исключительно из односторонних требований, нечасто видит в конце пути больше уважения, чем было спервоначалу.

Или вот можно вспомнить некоторых горе-патриотов Совдепии, которые сокрушаются, не в силах понять, в чём причина того, что лимитрофы так ненавидят бывшую метрополию, хотя «мы ведь им во всём всегда помогали, от себя отрывали, так чего же это они так?»

А того. Как ещё им, помилосердствуйте, обращаться с рабами?

Итак, всегда помятуйте то, о чём пела C.C. Catch: что Good Guys Only Win in Movies. Give in to the Dark Side!

⬅️ «Тирания альтруизма», 2/2

Лихт отмечает, что греки первыми «осознали, что покровы вокруг половых органов являются чем-то неестественным, и … имеют смысл лишь в том случае, если приписывать … [их] функциям … некую моральную неполноценность.

Однако все было как раз наоборот, и вместо того, чтобы стыдиться этих органов, греки … [были полны] священного трепета и благочестивого поклонения перед непостижимой тайной размножения … благодаря которой возможно сохранение рода человеческого»; далее он выводит отсюда генезис «фаллического культа», который связывает с плодородием, как это было принято в его время, однако в наши дни все эти концепции признаны безнадёжно устаревшими.

Итак, продолжает он, «греки — всегда, когда они чувствовали, что одежда не необходима, мешает или невозможна, — оставались нагими, не пользуясь при этом какими бы то ни было передниками или набедренными повязками», и «мы совершенно правы, говоря о том, что греки показывались в публичных местах полностью или частично обнаженными гораздо чаще, чем это было бы возможно в наше время».

Он соглашается с искус. К. Виланд (1777), который полагает, что «греческое искусство добилось совершенства в изображении обнаженного тела потому, что лицезрение наготы было фактически повседневным». Согласно Бонфанте, нагота для греков стала своего рода формой костюма, особым дресс-кодом. Вот и тренировались греческие спортсмены полностью нагими, в месте под названием «гимнасий» (γυμνάσιον), что происходит от «голый» (γυμνός).

Впрочем, всегда ли так было? Ведь, как известно, греки не всегда отличались той особостью, которая позволяет говорить уже о совершенно иного качества цивилизации, европейской, но когда-то культурно были такими же, как и все, а именно во время бронзы, эпоху, называемую Микенской.

Проф. ист. Дж. Муратидис (1985), специализирующийся на античном спорте, отмечает, что три эпизода из Илиады, посвящённые спортивным состязаниям, «заставили некоторых исследователей вообразить, будто нагота не практиковалась микенскими греками», однако в действительности «у нас достаточно свидетельств, чтобы утверждать, что описанные в поэмах Гомера игры и спортивные практики зачастую представляют собой анахронизмы … отражавшие атлетические практики множества разных эпох, включая и ту, в которой жил сам поэт», а она была всё-таки на несколько веков позднее Троянской войны.

#nagota
⬅️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 2/9 ➡️

«Упоминание περίζωμα на атлетах может означать, что те ими пользовались во времена Гомера, в то время как материальные свидетельства демонстрируют, что нагота не была неизвестной микенцам». «Вполне возможно», подытоживает Муратидис, «что в Ионии, на родине Гомера, имелась подобная практика, возникшая под влиянием находящегося совсем рядом Востока».

Как отмечает д.и.н А.К. Нефедкин (2003), настолько «в Азии считалось неприличным показывать свое тело обнаженным», что «эта традиция отчасти была воспринята и анатолийскими греками, которые даже куросов (κοῦρος) изображали одетыми»: речь идёт об архаичных скульптурах юношей, которые практически всегда были нагими.

Вот и в Афинах в какой-то момент атлеты бегали не голыми, но в повязках: согласно Платону, «не так уж далеки от нас те времена, когда у эллинов, как и посейчас у большинства варваров, считалось постыдным и смешным для мужчин показываться голыми». Сообщает подобное и Фукидид: «В древности даже на Олимпийских состязаниях борцы выступали в набедренных повязках (διαζώματα), и этот обычай носить пояса был оставлен лишь несколько лет назад. У некоторых варваров, особенно у азиатских, и теперь еще на состязаниях … участники также выступают в поясах».

Из этих показаний некоторые делают вывод, будто бы грекам была хорошо знакома восточная стыдливость, от которой они лишь постепенно ушли, однако этому противоречат материальные свидетельства. Вазопись, сообщает Муратидис, говорит, что, похоже, «в Афинах в кон. VI в. попытались заставить атлетов носить набедренные повязки, в пользу чего говорит небольшое количество изображений с таковыми … попытка эта, судя по всему, провалилась, поскольку затем мы снова видим только нагих спортсменов».

По Муратидису, всё указывает на то, что это стало первой в истории греков попыткой прикрыть наготу спортсменов, ибо «нигде в греческом искусстве до этого момента не встречаются изображения повязок на атлетах, предполагаемого перехода от их ношения к полной наготе им не зафиксировано». Всё это напоминает, пожалуй, ситуацию с нынешней сексуальной раскрепощённостью, которую столь многие полагают беспрецедентным явлением, хотя в действительности следует говорить скорее о возвращении к норме Античности.

Иными словами, когда заходит речь об истории греческой наготы, чаще всего можно услышать рассуждение о том, что-де обычай этот якобы развился постепенно из своей противоположности, греки лишь со временем преодолели азиатское стеснение, которое ранее, в микенские времена было им вполне присуще; это, однако, исторический миф, виной которому в первую очередь сами греки, а именно упомянутые Платон и Фукидид, факты же говорят в пользу того, что подобное отношение древних к обнажению было для них характерно всегда, является примордиальным.

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 3/9 ➡️

Не следует, однако, впадать в крайность, воображая, как некоторые студенты, предупреждает проф.-клас. Д. Кайл (2007), будто греческие города напоминали огромные нудистские пляжи: нагота вне контекста, разумеется, древними не приветствовалась, и была допустимой лишь в особых ситуациях, например, связанных с тем же спортом; как он пишет, «оказаться раздетым на публике просто так было позорным, но во время тренировки — почётным».

Впрочем, обнажались греки и в иных ситуациях: так, согласно Афинею, поступил Софокл, когда «после Саламинского морского сражения … обнаженный и умащенный, ходил в хороводе с лирами». Также, по Нефедкину, «на аристократических симпосиях увенчанные пирующие были обнажены, прикрываясь лишь покрывалом». Наконец, Теофраст, которого цитирует тот же Афиней, упоминает, что «состязание в красоте [среди мужчин] есть у элидян», где, разумеется, участники были полностью раздеты.

Гесиод советует: «[Что бы ты ни делал], голый работай всегда!», и ему вторит вазопись, демонстрирующая обнажённых крестьян в поле. Впрочем, стоит заметить, что, несмотря на эту ремарку, нагота всё-таки en masse была уделом и обычаем не трудящихся, не рабоче-крестьянского люда, но прерогативой высокой аристократии.

Собственно, уже Буркерт (1979) отметил, что эта особенность идёт даже не то, что от первобытных людей, а и вовсе от обезьян, у некоторых видов которых наблюдается корреляция между рангом самца и той готовностью, с которой он демонстрирует свои первичные половые признаки: тем последняя выше, чем более особь контролирует территорий и уважаема в стае, и vice versa.

Кроме того, оная демонстрация, отмечает Муратидис, служит определённого рода воззванием к незваным гостям, к ней особо прибегают самцы, которые в этот момент охраняют сородичей и патрулируют территорию вокруг логова: пришлый как бы предупреждается видом агрессивно стоящих торчком фаллосов, подобных палицам, что его ждёт отнюдь не лёгкая добыча в виде беззащитной группы самок с детёнышами.

Собственно, таков смысл и у изображений фаллосов, в действительности не имеющих, как ошибочно думали когда-то, никакого отношения к плодородию, но всего-навсего являвшихся аналогом знака «Не влезай», в противном же случае угрожающих сексуальным насилием: таковое, как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), являлось «обычным наказанием за несанкционированное и злоумышленное пересечение границы», а его «символический смысл … заключался исключительно в публичном, насильственном и радикальном „разжаловании“ нарушителя в более низкий социальный статус». «Живой» же фаллос был такого рода угрозой ещё того пущей.

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 4/9 ➡️

Согласно Кайлу, «в гимнасийной культуре архаической и классической Греции нагота была тесно связана с гражданским статусом, досугом (σχολή) и телесной добродетели.

Проф.-клас. П. Кристенсен (2002) отмечает, что те, кто, будучи обнажён, регулярно и часто тренировался в гимнасии, приобретал равномерный загар, который служил для демонстрации привилегированного положения, ведь только тот мог себе позволить участие в γυμνικός άγών, кто имел возможность не работать.

Тот же, кто вынужден был заниматься трудом, рабочий люд, раздеваясь, с, гм, головой выдавал эту особенность своей биографии отсутствием загара в нижней части, отчего с презрением именовался «белозадым» (λευκόπυγος), с чем нередко связывали обвинения в трусости и женоподобности.

Как пишет Бонфанте, общество, таким образом, делилось на свободных, которые раздеваются чтобы тренироваться, i.e. демонстрировать избыточность своего бытия, и работягами, которые остаются голыми из-за его недостатка, например, нищеты. Рабам заниматься спортом не дозволялось: к примеру, сообщает Аристотель, «критяне … предоставив рабам все прочие права, запрещают им только посещение гимнасиев и приобретение оружия».

Таким образом, отмечает Бонфанте, занимаясь спортом в обнажении, греки проводили черту между свободными гражданами и всеми прочими, охлосом, но также и варварами: так, согласно Плутарху, «по при­ка­за­нию [царя Спарты] Аге­си­лая тор­гов­цы добы­чей про­да­ва­ли плен­ни­ков обна­жен­ны­ми … [над которыми], чьи нагие тела были белы­ми и рых­лы­ми из-за изне­жен­но­го обра­за жиз­ни, все насме­ха­лись». Позднее у римлян по той же причине вызвали смех галлы: как пишет Ливий, те «идут в бой наги­ми, но в иных слу­ча­ях нико­гда не обна­жа­ют­ся», и потому совершенно бледны.

Тут можно заодно вспомнить о том, что мода на загар приходила и уходила очень активно и в XIX-XX вв. согласно похожим на древние чисто социокультурным воззрениям на его природу: он мог, например, демонстрировать достаток, то, что обладатель равномерной бронзы может себе позволить её получить.

Что касается греческих женщин, то, утверждает Бонфанте, они куда реже мужчин представали раздетыми: например, «сюжеты их представляют таковыми обычно в моменты опасности, чтобы продемонстрировать их слабость и уязвимость»: так выглядит убиваемая Клитемнестра, подвергающаяся насилию Кассандра, приносимая в жертву Ифигения, беззащитные под обстрелом божественных близнецов дети Ниобы.

Напротив, могучая Афина полностью одета и даже вооружена. Таким образом, подытоживает Бонфанте, если в Греции мужская нагота стала означать совсем не то, что у других народностей, то «для женщин, в особенности в Афинах, обнажение сохранило прежнее значение постыдности, унизительности и уязвимости».

Впрочем, в то же время Лихт отмечает, сколь часто и запросто обнажались гречанки. В особенности это касается дориек, в частности спартанок, которые занимались спортом наравне с мужчинами, выступая полностью раздетыми: как он пишет, «если беспристрастно рассмотреть многочисленные отрывки из древних писателей, приводящих сведения по данному вопросу, то нельзя не прийти к выводу о полной наготе девушек; таково же мнение и римских авторов … говорящих о nuda palaestra».

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 5/9 ➡️

Впрочем, практиковалось такое и в других частях Греции, как минимум в Хиосе, где, сообщает Афиней, «приятно даже ходить по гимнасиям и смотреть на беговые дорожки, потому что там юноши состязаются вместе с девушками»: недаром, по мнению Лихта, Петроний использует выражение «хиосская жизнь» как общее место для обозначения распущенности.

Лихт далее упоминает отрывок из Гипполоха, который рассказывает о пире, «на котором выступили родосские флейтистки, показавшиеся ему совершенно обнаженными, пока другие гости ему не растолковали, что на них надеты косские одежды».

Лукиан тоже упоминает эту «тонкотканую одежду», которую «надевают только для того, чтобы не казаться совсем обнаженными», а Петроний называет ее «вытканным воздухом», наконец, Сенека, пишет Лихт, даёт волю своему «негодованию против этого женского эксгибиционизма», сомневаясь, что «одеянием может быть названо то, что совсем не прикрывает тело или даже только срамные части», по его мнению «женщина в такой одежде едва ли способна с чистой совестью поклясться в том, что она не обнажена».

Несмотря на всё это, отмечает Лихт, «частое упоминание этих косских одежд древними авторами доказывает, что они пользовались широкой популярностью», причём не только у каких-нибудь гетер: из отрывка Феокрита следует, пишет он, «что и респектабельные женщины не боялись показываться в таком наряде».

Наконец, он упоминает о «пользовавшихся всеобщей любовью конкурсов красоты», и том, что «эти состязания сопровождались более или менее полным обнажением девушек, споривших за победу».

Тут уместно вспомнить текст Богемика, в котором тот упоминает фреску с «девушками в бикини», на которой римлянки времён Диоклетиана в означенном одеянии занимаются пробежкой, и отмечает, что в 1959 г., когда были произведены раскопки, подобный купальник был ещё явлением донельзя новомодным, изобретённым ещё только совсем недавно, буквально вот-вот, и немало после этого ещё понадобилось времени, чтобы он перестал считаться новоевропейскими варварами верхом порнографии, стал нормой и даже обязательным явлением на конкурсах красоты.

Греческого же уровня в этом отношении мы, как видим, не достигли и поныне: как пишет Лихт, греки в таких конкурсах подражали самому знаменитому из них, который лучше всего описан Лукианом: там Парис полагает, что «для большей точности исследования лучше, чтобы они разделись», после чего осматривает всех трёх богинь по отдельности; те не против, и поощряют его ремарками в стиле «осмотри меня хорошенько», «осмотри меня точно и подробно, ничего не пропуская, но подолгу останавливаясь на каждой из частей моего тела».

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 6/9 ➡️

Кто и зачем на самом деле построил египетские пирамиды? Не правда ли, вопрос этот донельзя интригующ? Ну вот что значит: ответ на него очевиден? Разве это так? Ведь далеко не все убеждены, что то были сами древние египтяне, организовавшие великое строительство исключительно с целью сохранения тел своих умерших…

Действительно, считается, что для египтян последнее было ничуть не менее важно, чем, скажем, для греков, которые полагали, что если не захоронить останки, то умерший не будет знать покоя: угроза навроде нашего «костей не соберёшь» относится как раз к этому. Но если грекам было достаточно сжечь тело и предать земле кости, то египтяне пошли дальше: они бальзамировали тела, стараясь всеми силами уберечь их от распада, а для большей надёжности даже создавали из песчаника и известняка огромные, по сути, гробы.

Это всё известно, и в задачи данного размышления не входит проведение очередного ликбеза об истории технологии строительства пирамид, постепенной эволюции её от простых мастаб к ступенчатым пирамидам. Подобное осуществлялось всевозможными «популяризаторами науки» уже далеко не единожды, и в куда лучшем виде, нежели удалось бы автору. Повторяться тут не только неинтересно, но и бессмысленно: ведь рациональный аргумент отнюдь не из числа тех, которые убеждают толпу. Вот почему пресловутые «популяризаторы», прибегающие к нему в борьбе с теми, кого именуют «немогликами» (т.е. теми, кто убеждён, что древние что-то там из приписываемого им традиционно «не могли»), занимаются сизифовым трудом, не желая осознавать этого нюанса.

Всяческая конспирология и мифы (в плохом смысле слова) как объяснения всегда будут обывателю ближе уже потому, что будь иначе, человек и не назывался бы этим нашим аналогом homo credulus. Как заметил по этому поводу Томас Гоббс (1991 [1651]), «мы ежедневно убеждаемся … что те, кто заботится лишь о своей утробе и своем покое, согласны скорее верить всякой нелепости, чем беспокоить себя ее критической проверкой».

Любопытно, что оный «немоглизм» берёт начало всё там же, где и практически вообще всё: в Древней Греции. Греки, выйдя из своих Тёмных веков, наступивших вслед за падением микенской цивилизации, обнаружили, что им в принципе не под силу выстроить укрепления, подобные оставшимся от их предков. Как следствие, они вообразили, что все такие строения никак не могли быть делом рук таких же, как они, людей, приписав их циклопам, отсюда — понятие «циклопическая кладка».

Согласно Плинию, взгляд этот восходит к Аристотелю, а первые упоминания можно проследить до Еврипида, который упоминает, что в Микенах «киклопы пригоняли аккуратно по ватерпасу камни». Много позднее Павсаний, побывав там же, сообщил: «Говорят, что все эти сооружения являются работой киклопов», и то же ему передали насчёт Тиринфа, где «стену … называют творением киклопов», поскольку там «каждый камень настолько велик, что даже самый маленький из них не может сдвинуть даже пара мулов». После заката Античности всё повторилось, и в Средние века римские мосты тоже порой воображались творением рук троллей или же иных существ; характерно такое наименование, как «чёртов мост».

«Избыточность пирамид», 1/3 ➡️

Однако в случае пирамид мы имеем дело совсем с иной ситуацией: ведь при их строительстве никакой высокой и затем утерянной технологии задействовано не было. Совсем напротив, оно наукой общепризнанно считается той ещё халтурой в целом ряде аспектов.

Мнение же тех, кто считает иначе, никогда не отталкивалось ни от каких объективных фактов. Что-то ещё заставляло их приписывать пирамидам высокий уровень их выполнения, как и полагать, что выстроены они никак не могли быть «просто египтянами» с «банальными» социокультурными целями. Всё по Ницше, который писал о тех, кто «в сущности … с помощью подыскиваемых задним числом оснований защищают какое-нибудь предвзятое положение … все они, вместе взятые … в большинстве лукавые ходатаи своих предрассудков».

Так, и почему подобный тип предпочитает верить, что за строительством пирамид стоят, например, могущественные инопланетные цивилизации, которые преследовали невероятно высокие цели? Как это ни удивительно, дело тут в очень своеобразно им понимаемом «здравом смысле»: ему попросту не под силу понять, как и зачем такие же, как и он сам, люди тратили столько усилий на бессмысленное и бесполезное с его точки зрения мероприятие, как «просто» строительство пирамид. Лично он ничего подобного делать никогда бы не стал, а древние что, глупее были? Да ну, не выдумывайте.

Если же за пирамидами, прямо как он убеждён, стояли инопланетяне или кто-то ещё в таком духе, то всегда оказывается, что при строительстве те преследовали крайне понятные, утилитарные цели. В этом случае пирамиды могут быть передатчиками сигналов, испускать некую ауру, лечить от болезней, и т.д. и т.п. В любом случае речь будет идти о чём-то крайне понятном, даже обыденном — разве что с поправкой на «галактический» масштаб явлений. И напротив, функция оберегания останков царя звучит для такого человека глубоко чуждо и вообще кажется откровенным безумием или ложью, которая просто обязана скрывать нечто большее, лучшее.

Иначе говоря, такой обыватель здесь демонстрирует ряд весьма характерных изъянов в своём мышлении, а конкретно полное и законченное непонимание того, что такое искусство: ведь оно в последнюю очередь создаётся для применимости, в основном же служит эстетическому наслаждению. Поскольку жизнь самого представителя οἱ πολλοί подчинена применимости, того же он требует и от всего, что наблюдает, как бы пребывая на уровне ребёнка до трёх лет, который всё, что видит, норовит засунуть в рот и попробовать на зуб, поскольку в принципе не предполагает никаких иных целей у бытия, кроме съестных.

Такой по поводу всего, с чем сталкивается, задаётся вопросом: «Как это может пригодиться в жизни?», и, если не получает понятного для себя ответа, преисполняется к явлению высочайшим презрением. Это и понятно: такова только и может, а пожалуй, что и должна быть жизнь у рядового народонаселения, — что, собственно, является причиной, по которой не только элитарист Платон, но и куда более сочувствующий народовластию Аристотель мечтали полностью исключить работающее население из числа граждан. Как заметил Стагирит, «искать повсюду лишь одной пользы всего менее приличествует людям высоких душевных качеств и свободнорожденным». Это глубоко рабская мораль, ведь именно несвободный относительно любой своей деятельности всегда должен оправдываться и уточнять, а какую она приносит пользу хозяину.

⬅️ «Избыточность пирамид», 2/3 ➡️

Извечный поиск применимости может быть охарактеризован как мышление, основанное на принципе «нехватки». В таком виде существует всякая живая природа, постоянно занятая вечной борьбой за выживание, существуя в атмосфере крайне ограниченных ресурсов. Это видно уже на примере устройства человека, который явно создавался не всемогущим существом, но в условиях строжайшей экономии. Скажем, прямохождение не прошло для нас даром: уже Дейл Карнеги (1936) упоминал хитреца, который демонстрировал внимательность и предупредительность, спрашивая буквально у каждого, кому за 30, как поживает его спина, просто потому, что болеть к тому моменту она начинает почти у всех. Отсюда же и необычайно высокая по сравнению с другими видами смертность во время родов, и прочие такие эволюционные издержки.

Вот почему легко может показаться, а некоторым уже кажется, что вообще всё бытие без исключения существует в таком режиме. Как пишет М. А. Корецкая (2016), «для нас стало уже расхожим антропологическим клише рассуждение о том, что человек — существо не-готовое, ущербное … выстраивающееся вокруг неизбывной травмы … и люди всегда таковы», чему посвящён весь классический психоанализ, который до сих пор деконструирован недостаточно полно. Известнейшим примером на него нападок является труд с характерным названием «Анти-Эдип» Делёза, в котором автор стремится к освобождению «желания от его трактовки через принцип нехватки».

Увы, «восстание масс» привело к великой маргинализации антиутилитаристской установки, и без того переживавшей не лучшие времена. Как пишет Батай, «когда-то ценностью являлась слава, не связанная с производством, в наши же дни … преимущество отдается приобретению энергии над ее тратой … оправдывается теми последствиями, которые славный подвиг имел в сфере полезного».

При этом строительство пирамид, по иронии, служило также и утилитарным целям: было необходимо как-то занять огромную массу крестьян, которые маялись бездельем во время разлива Нила. Однако отнюдь неспроста для этого был выбран такой откровенно непрактичный проект. Всё потому, что египтянам вполне было доступно понимание избыточного искусства, хотя и в очень ограниченном виде. Недаром их считают ближе всех прочих соседей греков подобравшимися к той культурной революции, которую пережили эллины, начиная с IX–VIII вв. до н.э.

Галикарнасский историк, к слову, против популярного убеждения, никогда не утверждал, что строители эти были рабами. Впрочем, греки такой уж разницы между полноценным невольником и просто работающим человеком в любом случае не видели: тот же Аристотель был убеждён, что «ремесленник … находится в состоянии некоего ограниченного рабства».

Так или иначе, этот факт, будь он правдой, в корне изменил бы отношение к пирамидам разного рода «прогрессивных», склонных в наши дни «отменять» древние памятники в случае, если те имеют «неправильное» отношение к рабству. Например, они недобро смотрят в сторону обелиска, посвящённого Дж. Вашингтону из-за того, что он якобы построен руками чёрных рабов.

Всё это предвидел уже Ницше, как и тот факт, что «бледная раса» лево-либералов и сочувствующих ненавидит всё подобное — в силу того, что оно служит им всем очередным напоминанием того факта, «что рабство принадлежит к сущности культуры». Как он замечал, «нищета и без того уже тяжко живущих людей должна быть еще усилена, чтобы сделать возможным для небольшого числа олимпийцев созидание художественного мира».

Именно поэтому в нашу эпоху ничего подобного пирамидам возникнуть просто не может. Такова цена избыточности и вообще всего высокого.

⬅️ «Избыточность пирамид», 3/3

Как уже было подробно при случае исследовано, греки, в отличие от современников, не только нисколько не питали симпатию к необходимости тяжко трудиться для выживания, но и, напротив, полагали оную ключевым изъяном в бытии, таким, который его портит окончательно и бесповоротно. Другим, не менее неприятным, они полагали смерть, которую, впрочем, несмотря на всю её ужасность, полагали даже предпочтительной такой жизни, для продолжения которой нужно вкалывать.

Впрочем, конечно, они прекрасно в то же время понимали, что вся великая культура создаётся всё тем же трудом, и без него никуда, полагали, что цена велика, но того стоит. Древние демонстрировали эту свою осознанность при помощи культурного явления, называемого жертвоприношением, в ходе которого проходило заклание не абы чего, но только такого, что имело непосредственное отношение к труду, выращено им.

В частности, греческий ритуал в этой роли употреблял быка, зерно и вино: согласно д.ф. П. Видаль-Накэ (2001 [1982]), «мясная пища сопровождается возлиянием вина и символическим уничтожением зерна». Как можно заметить, всё из перечисленного неведомо дикарю, охотнику-собирателю, но создаётся работой, той деятельностью, что характерна только для цивилизации.

Итак, можно сказать, что в жертву приносится то, что уже является следствием другой, — той, которую совершает трудяга, отказываясь от лёгкой жизни в пользу созидательной, кто, в отличие от животного и дикого человека, мыслит не только сегодняшним днём, но жертвует его в пользу завтра. Иначе говоря, тот, кому известно сельское хозяйство; и напротив, «отсутствие обработанной земли влечет за собой отсутствие жертвенной трапезы».

Боги принимают только такую жертву, которая является следствием подобного самоотречения, иную же, как мы увидим далее, отвергают. Человек как бы подчёркивает, даруя богам плоды своих тяжких трудов, что выстрадал своё право быть эллином, а не варваром, гордится этим.

Как пишет Ж. Батай, «не случайно в жертву приносят то, что для чего-то служит», и «нельзя принести … то, что предварительно не изъято из имманентности», как он называет примордиальное состояние, присущее дикарю или зверю, а также вообще любому бытию, которое существует само по себе, а не создано человеком с какой-то целью, «что никогда не принадлежало бы ей и не было бы, на втором этапе, покорено, приручено и сведено к состоянию вещи. Для жертвоприношения берутся предметы, которые … сделались вещами и должны теперь вернуться в имманентность, откуда они происходят».

Всё это напоминает в чём-то учение Анаксимандра, который, по словам д.фил.н. В.Ф. Асмуса (1968), утверждал, что всё сущее когда-то незаконно обособилось от беспредельного и несёт за это вечную вину, которая однажды будет искуплена возвращением домой. Согласно Филострату, милетский философ учил, что «каждый возвращает одолженную ему ссуду природе-заимодавцу … когда ей будет угодно взыскать причитающиеся ей долги».

«Жертва трансцендентности», 1/2 ➡️

В цивилизации бытие глубоко телеологично, там ничто не существует просто так, всё подчинено цели, необходимости, нужде, оно всегда зачем-то, является предметом, который служит чему-то.

Эту её особенность ниспровергает жертва: «жертвенный обряд стремится уничтожить в жертве вещь … [он] разрушает реальные узы подчиненности объекта, исторгает жертву из мира пользы», ведь, по сути, он совершается без какой-либо особой цели, не считая культурной, он нарочито непрактичен, бесполезен, это трата, избыточность, противоположность обычной для цивилизованности экономии, нехватки. «При жертвоприношении жертва остается не подвластной никакой пользе», и «именно таков [его] точный смысл», заключает Батай.

Поэтому жертвой могут быть только вещи, которые произведены трудом, тем, что разрушает имманентность: согласно Батаю, «труд есть точная противоположность суверенного состояния», он является «отрицанием суверенности».

Очень характерно то, что, по наблюдениям греков, дикари, которые сами имманентны, не знают вина, и не понимают его, что выражается в большой к нему уязвимости: таковы, скажем, скифы у Геродота, согласно которому царь «Клео­мен … слиш­ком часто общал­ся со ски­фа­ми … [отчего и] научил­ся у них пить нераз­бав­лен­ное вино … С тех пор спар­тан­цы, когда хотят выпить хмель­но­го вина, гово­рят: „Нали­вай по-скиф­ски“». То же верно и для циклопов, у которых, по Гомеру, «не пасутся стада и земли не касаются плуги»: Полифем впервые видит вино, а затем пьёт его, пока не засыпает мертвецки пьяным.

Видаль-Накэ обращает внимание на эпизод в Одиссее, когда спутники заглавного героя «гибель … на себя навлекли святотатством, безумцы, съевши быков Гелио́са». Преступление их заключалось, впрочем, не только и не столько в том, что они покусились на священную собственность «над нами ходящего бога» в плане съестном, но касалось попытки жертвоприношения этих животных: «Выберем лучших быков в Гелиосовом стаде и в жертву здесь принесем их богам».

Как отмечает исследователь, эти быки лишь кажутся живыми и домашними, подобными любым другим, «на первый взгляд, могут сойти за существа из плоти и крови», на деле же не таковы. Ведь отнюдь не труд породил их, ибо боги не знают работы, но возникли иначе, а значит, не относятся к созданиям, удалённым из имманентности, в которую при помощи жертвы возвращаются, а значит, быки Гелиоса для жертвоприношения пригодны всего менее.

Нет «у совершающих это жертвоприношение [и иного] … необходимого: ячменных зерен, которые нужно бросать перед собой», вместо которых ничтоже сумняшеся берут замену: по Гомеру, «листьев нарвали они … ячменя … не имея»; итак, пишет Видаль-Накэ, «вместо зерновой культуры используется дар природы», и, соответственно, «не имея вина, возлиянье они совершили просто водою».

Иными словами, ячмень и вино, тоже дети труда, добываемые в поте и крови, заменяются на то, что существует вне культуры, вне цивилизации. Вот почему «само то, каким способом проводится жертвоприношение, превращает его в нечто противоположное», в честь чего «боги … знаменье … дали: кожи ползли», а куски мяса «жалобно рев издавали бычачий», что и немудрено, пишет Видаль-Накэ, «коль скоро речь идет именно о бессмертных животных».

Итак, олимпийцы отвергают такую «жертву», нимало не являющуюся оной в силу того, что никакого отношения не имеет к возвращению изъятого назад в имманентность, а затем отправляют в последнюю самих же наглецов-хюбристов, когда губят спутников Одиссея смертью.

⬅️ «Жертва трансцендентности», 2/2

Римляне отношения греков к обнажению никогда не разделяли и близко, что, как пишет Бонфанте, «напоминает нам вновь, сколь уникально оно и своеобычно». Позднее, эллинизировавшись, ромеи кое-как переняли греческое понимание наготы, но лишь в искусстве, да и там старались всё-таки по возможности одевать своих богов: в повседневной же жизни подобное оказалось для них немыслимо.

Как отмечает Нефедкин, «римляне негативно относились к полному обнажению тела даже во время физических упражнений». Скажем, Цицерон соглашался со строкой из Энния, что «быть разде­ты­ми на людях — вот исток пороч­но­сти», а Катон, согласно Плутарху, полагал «нечестивым и непристойным, чтобы сыновья являлись обнаженными перед отцом и зять перед тестем», не допускал такого даже в случае омовения, да «в прежние времени они ведь и не мылись вместе». Тацит же сообщает, что не хотел, чтобы «рим­ская моло­дежь, усво­ив чужие обы­чаи, про­во­дя вре­мя в гим­на­си­ях … [могла] обна­жить­ся и … занять­ся кулач­ны­ми боя­ми».

Таково было отношение римлян, которые нес могли подлинно постичь греческой души. Это касалось, к слову, и других её аспектов: скажем, Тацит в том же самом месте упоминает, что «на их памя­ти ста­ри­ки пори­ца­ли даже Гнея Пом­пея за воз­веде­ние им посто­ян­но­го теат­ра», а Корнелий Непот сообщает: «У нашей зна­ти не при­ня­то зани­мать­ся музы­кой, а тан­цы у нас почи­та­ют­ся за порок. У гре­ков же эти заня­тия счи­та­ют­ся и при­ят­ны­ми и почтен­ны­ми». Выходит, прав был Платон, говоря, что «вар­ва­рам … и в фило­со­фии, и в заня­ти­ях гим­на­сти­кой видит­ся что-то пре­до­суди­тель­ное»: где одно, там и другое.

В общем, отмечает Бонфанте, «не вызывает никаких сомнений, что римляне не прибегали к полному обнажению в атлетике. Во время тренировок на Марсовом поле (Campus Martius) они носили περίζωμα, которая называлась у них campestre … и даже ритуальная, религиозная нагота у них была лишь частичной»; исследовательница далее припоминает вторую филиппику Цицерона, в которой тот поносит Марка Антония за то, что тот посмел публично появиться в одной только набедренной повязке из шкур: «Хотя ты и был лупер­ком, ты все же дол­жен был бы пом­нить, что ты — кон­сул».

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 7/9 ➡️

Как пишет Нефедкин, д.арх. Н. Секунда (1986) в своё время обнаружил, что «на надгробных рельефах и расписных сосудах [беотийские] гоплиты показаны полуобнаженными, одетыми только в плащ и шлем, но при этом имеющими обувь», что заставляет в очередной раз вспомнить многострадальный кинофильм «300» Снайдера. Немедленно возникает вопрос, в какой степени находка отражает реальность, иными словами, могли ли греки и правда биться обнажёнными, и часто ли это случалось?

Плутарх, к пример, упоминает некоего Исада, который «голый, без защитного вооружения и гиматия, выбежал из дома, смазав тело маслом и имея в одной руке копье, а в другой — меч … ударил по врагам, опрокидывая, разя и ниспровергая встречающихся … после этого эфоры увенчали его, а затем наложили штраф в тысячу драхм, поскольку он отважился сражаться без вооружения», «он не был никем ранен … [возможно] потому, что он показался противникам чем-то большим и могущественным, нежели человек».

Вот и Муратидис отмечает, что в ранний греческий период нередко случалось так, что «воины-атлеты использовали свою наготу, чтобы внушить страх или даже ужас своим противникам». В случае голых кельтов, пишет Нефедкин, тоже замечено применение ими разного рода psychological warfare: так, согласно Диодору, галлы, помимо того, что пугают наготой, также «про­тив­ни­ка оскорб­ля­ют, уни­жа­ют и сло­ва­ми сво­и­ми лиша­ют его душев­ной отва­ги»; то же сообщает Авл Галлий.

Тут следует вспомнить, что науке компаративистике отлично известно о существовании организации нагих воинов, которые очень склонны с помощью различных ухищрений подавлять волю тех, с кем сражаются: как сообщает проф.-клас. Р. Цебриан (2010), они именуются *kóryos, и представляли собой молодёжные союзы, которые практиковали все индоевропейские культуры. В Греции таковые именовались эфебами, а эфеб, собственно, характеризовался, по словам д.ф. П. Видаль-Накэ (1981), как γυμνός, «голый», — ведь он сражался, отмечает Цебриан, «голым или почти голым».

Как пишет исследователь, «эфебы находились под покровительством Аполлона, который и сам был эфебом», — вот и автор «Аргонавтики» именует этого бога «нагим отроком». А ведь слово kóryos очень напоминает другое, κοῦρος, которым называются статуи совсем молодых людей, о которых мы уже говорили. Оные, согласно Бонфанте, появились в Греции уже в VII в., и во всех отношениях были заимствованием с Египта, за одним исключением: у греков они стали нагими. Воплощают же куросы, пишет Бонфанте, «облик Аполлона».

Эти kóryos вместе со своим предводителем отвергали осёдлый быт, к которому обратилась прочая часть индоевропейцев, и продолжала, как сообщает д.ф. П. Кершов (1997), жить кочевой жизнью. Они презрели цивилизацию, и вместе с ней её отличительный и основной признак: одежду. Оттого они и голы, причём не только у греков, последние лишь сохранили и даже утвердили этот идеал, и неудивительно, что он был прерогативой аристократии, ведь именно ею становится kóryos. Выходит, что они наготой подчёркивали своё вольное, кочевое происхождение, что было важным отличием, например, в колониях, где низшее положение в обществе занимали покорённые местные, аборигены, никогда не знавшие греческой подвижности, обнажённости.

Описанное отношение греков стало постепенно уходить в прошлое с реазиатизацией этой великой цивилизации, которой она подвергалась, начиная с эпохи эллинизма, эпоху, на которую приходится возвышение множества восточных сект, считавших, будучи закабалёнными дискурсом цивилизации до состояния полного отсутствия рефлексии по этому поводу, что следует стесняться всего самого естественного. Полагала так и самая из них успешная, именуемая христианством, и это несмотря на то, что тело человека, согласно его вероучению, вроде как «по образу и подобию» его творца: это противоречие заметила разве что их секта адамитов, которая известна тем, что приняла решение никогда более не носить одежды.

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 8/9 ➡️

В основном же христиане, напротив, ею подчёркивают порочность, в которой, по их мнению, пребывает человечество, в особенности этим отличны протестанты, у которых, как пишет ист.-медиев. М. Пастуро, «одежда — почти всегда знак стыда и греха … одна из ее главных функций — напоминать человеку о грехопадении», ведь «в Раю Адам и Ева были нагими, и лишь в момент изгнания они получают одежду … символ их вины».

Другие ветви христианства, впрочем, по своему обыкновению решили провести то, что в определённых кругах называют ретконом, и убеждены, что дарование одежд первым людям следует понимать, как они любят, аллегорически, как, например, заключение души, прежде существовавшей самостоятельно, в объятия плоти. Септуагинта, однако, не допускает такого толкования: «ризы кожаные», которые отныне носят Адам и Ева в Gen. 3.21, именуются χιτῶνας δερματίνους, и, хотя в наши дни дерматологом называется врач, ведающий человеческой кожей, у греков δέρμα относилась исключительно к шкуре животных, тогда как людская обозначалась словом χρώς: i.e. тут никак не может идти речи о том, что-де Яхве одел души в плоть.

Для нас важно, что иудеи ни в какую духовную копию тела, к нему прикреплённую на время существования, не верили, это, собственно, греческий концепт, и имели в виду явно иное: они, обитая в непосредственной близости от прародины цивилизации, именно что выводили своё отношение к символу оной, одежде, и потому протестанты, движение, которое отнюдь не зря называют «реиудаизацией христианства» куда ближе к первоначальной мысли.

Усилиями христиан после падения Античности повсюду в Европе было осуществлено культурное возвращение в Азию, утверждено типичное для неё отношение к человеческому телу в виде брезгливого отвращения, иначе говоря, и в этом аспекте тоже была истреблена уникальность, устранено своеобычие; последствия этого мы начали преодолевать только во вт. п. XX в., когда вновь стало можно, наконец, показываться на публике хотя бы немного раздетым.

Впрочем, и сейчас не всё слава богу, и в наши дни в интернете ресурсы, которые желают считаться приличными, вынуждены соответствовать англосаксонской, протестантской морали, и бороться с обнажёнкой, заставляя стыдливо закрашивать первичные, да и вторичные тоже половые признаки не то, что на фотографиях, но даже полотнах великих мастеров. Немало можно немало наблюдать рецидива и в обиходе, когда поборники нравов хватаются за сердце при виде обнажённой скульптуры, которой могут приклеить фиговый лист, а то и отпилить соски.

И это при том, что в эпоху, неспроста называемую Возрождением, мастера не стеснялись создавать скульптуру, во всём подражавшую античной, в том числе и в полной раздетости. А вот впоследствии этого обнажения стало куда меньше, и правы, выходит, те, кто говорит об азиатской реакции с XVI в.

С тех пор статуи стали одевать, и, хуже того, возникла тенденция обращаться так и с прежними творениями, будучи не в силах вынести вида гениталий, подобно тому, как не могли этого христиане Тёмных веков, которые, впрочем, поступали проще, попросту отбивая у статуй причинные места.

Одевают скульптуру, например, в Италии, и при визите послов из восточных стран, дабы не смущать их, — да и себя тоже лишний раз напоминанием о том, что когда-то существовала культура, бесконечно превосходившая нынешнюю в плане здоровья нравов, их свободы и обворожительной наготы.

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 9/9

Что бы вы ни делали, как бы ни старались «чего-либо добиться» в своей жизни, то, как и чем для вас всё в итоге закончится, предсказать можно уже сейчас: то будет смерть, неизбежное окончание онтогенеза; иначе говоря, вы преставитесь, отойдёте в мир иной, скопытитесь.

Человека от иных живых существ если что и отличает с уверенностью, так это понимание этого момента, осознание своей неотвратимой конечности, бессилия перед ней, — по крайней мере, в обозримой перспективе. Как бы ни хотелось преодолеть ему неприятную необходимость умирать — а таковому превозмоганию, ни много ни мало, посвящён уже едва ли не древнейший из известных человечеству памятников письменности, «Эпос о Гильгамеше», — волей-неволей пришлось брату нашему h.s.s. приспособиться к ней, смириться, и даже сделать одной из самых ключевых особенностей своей культуры.

Сейчас, впрочем, речь пойдёт не о том, что человек напридумывал себе по поводу посмертия, чтобы помочь себе ужиться с упомянутой необратимостью: по этому поводу, собственно, исчерпывающе высказался уже Демокрит, характеризовавший соответствующее явление как «лживые басни о том, что будет после смерти», которое измышляют «люди … терзаемые сознанием дурно прожитой жизни». Точнее, и об этом тоже будет сказано, но разве что только к слову, ведь аспект этот, духовный, самым тесным образом касается иного, вполне земного, а именно погребальных обрядов, что и является темой сегодняшнего разговора.

Надо сказать, что зачастую обряды эти едва ли не единственное, что известно о той или иной человеческой культуре, которая потому и называется в честь их особенностей, отличительных черт, как-то: культура боевых топоров, ямная культура, и т.д. и т.п. В случае древних греков это верно ничуть не менее: исторические периоды их цивилизации именуются в соответствии с эволюцией керамики, обнаруженной в погребениях, точнее, конкретно амфор; выделяют, в частности, Геометрический период, Чёрно- и Краснофигурный, и многие другие.

В привязке к этим периодам изучается и манера захоронения, которая, стоит сказать, подвержена известным колебаниям, те или иные способы обращения с усопшими приходят и уходят из моды точно так же, как и всё прочее.

Широко распространена убеждённость, будто греки строго придерживались кремации, i.e. сожжения тела, которую лишь много позднее, в эпоху христианизации, сменила ингумация, иначе называемая погребением или трупоположением, сиречь захоронение его в землю как есть. Это мнение во многом справедливо, однако нуждается в уточнении.

У Гомера кремации подвергаются все павшие, греки и троянцы наравне: у первых пылают «трупов костры» уже в самом начале Илиады, после мора, устроенного Аполлоном, а после того, как они предлагают «опо­чить от поги­бель­ной бра­ни, доко­ле уби­тых тру­пы сожжем», равно «мед­но­лат­ные мужи ахей­цы» и «трояне … мерт­вых сво­их на костер пола­га­ли».

Впрочем, как пишет проф.-клас. И. Моррис (1987), последнее может быть поздней интерполяцией, приписыванием прошлому реалий собственного времени, причём даже не Гомером сделанной, а переписчиком, возможно, аж IV в. Подобное для описанных в Илиаде обычаев, надо сказать, довольно характерно.

Как отмечает исследователь, «от Гомера историку немного пользы», а «подробности гомеровских практик погребения … не представляют большого интереса» в силу того, что археология не нашла никаких соответствий между им изображённым и реальным положением дел: «воображение и преувеличение, по-видимому, послужили основой для большей части изображаемого» древним аэдом.

Единственное, что напоминает описанное у Гомера, это «царские гробницы ран. VII в. на Кипре, однако это они, похоже, были вдохновлены эпической поэмой, а не наоборот». Итак, Гомер не описывает реалии, и потому является так себе источником для антропологических рассуждений.

#cremation
«Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 1/14 ⤴️➡️

Сюда же относятся и описанные древним автором с особой патетикой погребения таких героев, как Патрокл, Ахилл и Гектор. В случае последнего, например, костёр устроен такой, что для него «девять дней они в Трою мно­же­ство леса вози­ли»; неубедительно там выглядит вообще всё, а самым вопиющим является описание того, как принесли в жертву «плен­ных две­на­дцать юно­шей, Трои сынов зна­ме­ни­тых» на похоронах Патрокла, учитывая отношение греков к человеческому жертвоприношению.

Как сообщает Моррис, в действительности в XII в., когда проходила Троянская война (Эратосфен датировал её 1194-1184 гг., с чем в целом согласна и археология), греки предпочитали труположение, которое, кроме того, было массовым, i.e., в одно захоронение помещалось множество тел. Начиная с т.н. Субмикенского периода (1125-1050 гг.), нормой становится его одиночный вариант, и только в Протогеометрический (1050-900 гг.) та самая кремация в урнах, точнее, амфорах, полностью замещает альтернативу, сохраняя популярность следующие три столетия; это верно для взрослых, дети же с этой последней эпохи почти всегда только ингумируются.

В Позднегеометрический период (с 760 г.) погребение возвращается, хотя при этом всё же «не незначительное количество взрослых продолжает кремироваться»; оно продержалась менее века, и уже в Протоаттический (с 700 г.) снова становится нормой сжигание тела: тогда «известно лишь немного ингумаций», пока, наконец, в Чёрно-/Краснофигурный (с 575 г.) труположение триумфально не возвращается. Таким образом, если мы согласимся, что Гомер описывал в Илиаде реалии своего времени, греческих Тёмных веков (1050-750 гг.), то действительно, тогда греки предпочитали кремацию, и он прав в том, что она была, однако неправ в том, как именно осуществлялась.

В течении V в., продолжает Моррис (1992), роль кремации вновь невысока, к концу века у неё выходит лишь сравняться по популярности с труположением, а в IV в. опять уступить ей. К концу же его ни один из типов погребения не популярнее другого более, чем на 40%, что в очередной раз демонстрирует нам пример пресловутого античного плюрализма, к которому древние, как известно, были весьма склонны.

Как отмечает д.ф.н. А.И. Зайцев (2001), всё это «говорит за необычное расшатывание традиционных норм в сфере, которая обычно весьма консервативна», что, по его мнению, было одной из основных причин успехов греческой цивилизации.

И действительно, как мы увидим далее, абсолютное большинство религий, в том числе мировых, наиболее распространённых, крайне болезненно держатся за один-единственный тип погребения, яростно выступая против альтернатив, — как поступает, впрочем, и вообще во всех случаях, когда ему то позволяется… собственно, потому-то и культурный расцвет для обществ, где таковые религии распространены, возможен только после секуляризации и прямо коррелирует со степенью оной.

В конечном итоге общая тенденция, по Моррису, такова, что со взрослыми поступали по-разному в зависимости от периода, детей же почти исключительно ингумировали: например, в Аттике, начиная с 1050 г., 97% трупосожжений приходится на совершеннолетних.

#cremation
⬅️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 2/14 ⤴️➡️

КТО И ЗАЧЕМ ВЫДУМАЛ ЛОЖЬ, ЧТО АНТИЧНЫМИ ГРЕБЦАМИ БЫЛИ ПРИКОВАННЫЕ РАБЫ?

Какой же тяжёлой и неказистой была жизнь во времена Древних Греции и Рима! По крайней мере, в чём-то таком хочет убедить публику определённая тенденция, которая так часто встречается в работах, обозревающих эпоху.

Помимо прочих примеров тогдашнего «страшного угнетения», беспардонно выуженных из контекста, она любит припоминать каким ужасам подвергались тогда рабы, а насчёт них, в частности, такой «всем известный момент», как их каторжная служба в качестве галерных гребцов.

Ну или что же? Ну не свободные же тогда гребли, право слово? Кому, как не колодочникам, согласитесь, выполнять такую неблагодарную работу? А чтобы рабы не сбежали, их следует приковать, это просто логично. Вот и получается характерная картина: ряды невольников, гремя цепями, с трудом ворочают гигантскими вёслами, и идут, чуть что, на дно вместе с кораблём…

Реальное же положение дел во времена, называемые классической древностью, или же Античностью, нисколько не напоминало вышеописанное, а справедливо для совсем иного промежутка, куда как к нам более близкого, XV-XIX вв.

В отличие от многих других мифов, касающихся греко-римской эпохи, этот выделяется особенно — тем, что не основан вообще ни на чём, даже минимально не поддержан фактами, выдуман от начала и до конца, является полной чушью: исторической науке ничего неизвестно о существовании в Античности практик регулярного насильного использования рабов в качестве гребцов, все такие случаи неизменно редки и поданы как удивительные исключения.

Это, иначе говоря, очередной миф, который поддерживают в основном марксисты и подпавшие под их влияние, облюбовавшие принцип Гегеля «если моей теории противоречат факты — тем хуже для фактов», словно задавшиеся целью как можно более очернить древнюю эпоху, иной раз даже кажется, что у них к ней что-то личное.

Такие не гнушаются даже создавать сомнительные подделки, или, как минимум, основывать свои рассуждения на неизвестных научному сообществу находках, в чём замечен и, например, некто к.б.н. С. В. Дробышевский, печально известный законченной поверхностностью представитель т.н. «популяризаторов науки».

Видеозапись его лекции, будто бы доказывающее, что гребцы в Античности вели жизнь самую ничтожную, прискорбно популярна в отечественном сегменте, вот только академический взгляд на вопрос в один голос заявляет совсем противоположную точку зрения. С ней, к слову, вы можете ознакомиться в новой статье «Эллинистики».