Откуда берутся национальные философские традиции? Со стороны может показаться, что великие мыслители с уникальными идеями просто обнаруживаются в истории, но на деле не всегда все так прозаично. Любопытным и по-своему показательным является случай эфиопской философии.

Зера Якоб — ключевая фигура для философской традиции Эфиопии. Родившись в бедной семье на рубеже XVII века, он покинул родной город из-за гражданских беспорядков, вызванных конфликтом между местными католиками и православными. Да не просто покинул, а ушел в пещеру, чтобы понять, как господь допустил жестокие разногласия между его последователями? Когда беспорядки закончились, то Якоб вернулся в общество и нашел ученика, который и попросил учителя записать свои мысли.

В «Хатате» Якоба обнаруживают обсуждение проблемы зла, космологический аргумент, защиту прав женщин и животных, предвосхищение мысли Локка и т.д. Но до 1852-го года текст Якоба не упоминается в исторических источниках, пока манускрипты не обнаруживает монах Джусто да Урбино из ордена капуцинов. Иначе говоря, о «Хатате» стало известно спустя около двух веков после предположительной даты написания. Более того, оригиналы манускриптов не сохранились. Сохранились лишь копии, сделанные да Урбино в 1853-1854 гг.

Казалось бы, ничего страшного, ведь в любом учебнике по истории философии вы встретите такие изложения античных учений, будто бы автор перенял их лично от соответствующих философов, хотя с источниками там ситуация явно хуже. Но в 1920-м происходит неожиданное. Итальянский ориенталист Карло Конти Россини получает сведения (узнает слух) от одного эфиопа, перешедшего в католичество, о том, что «Хатата» является подделкой, написанной тем самым да Урбино. Более того, согласно этому источнику, да Урбино сговорился с местными учеными мужами, чтобы подорвать влияние христианства на локальную политику распространением еретических и масонских идей.

Подкрепляя свою точку зрения филологическими и культурологическими соображениями, Конти Россини выдвигает тезис о том, что классический для эфиопской философии труд был написан не эфиопом в XVII веке, а итальянцем в XIX. С этого момента и начинается дискуссия об авторстве «Хататы». Причем, на начальном этапе версия Конти Россини, имевшего статус авторитетного ученого-эфиописта, стала мейнстримом.

Полагаю, что опытные игроки в «Hearts of Iron 4» уже чувствуют, каким будет следующий сюжетный поворот. Конти Россини был колониальным администратором, поддерживал вторжение в Эфиопию и даже написал статью о том, что она неспособна к прогрессу. Так или иначе, его позицию нельзя было опровергнуть просто указанием на явную и значимую политическую предвзятость, поскольку были ещё и вполне себе филологические доводы.

Дискуссия об авторстве продолжилась. И даже продолжается до наших дней. Правда, появление и использование более точных методов лингвистического анализа повлияло на дискуссию таким образом, что теперь мейнстрим – это представление о том, что «Хатата» была написана эфиопом и не была сфабрикована в XIX веке.

Вся эта история примечательна, как минимум, тремя моментами, которые она подсвечивает. Во-первых, один из способов критиковать национальные философские традиции — это указывать на то, что они производны от каких-то превосходящих традиций. Что называется, заметки на полях Платона. Во-вторых, открытое обсуждение национальной философской традиции с теми, кто сомневается в её качествах — это способ её укрепления, даже если она в каких-то аспектах и предстает шаткой. В-третьих, иногда сам факт разговора именно о национальных философских традициях, а не просто о философии и её традициях — это уже сигнал о том, что говорящим в первую очередь интересна не философия, а что-то ещё.

Ещё в 2007-м году Ник Йи и Джереми Бейленсон обнаружили что то, как мы себя презентуем в цифровых пространствах, влияет на то, как мы себя ведём в сети и за её пределами. В честь древнегреческого бога, который мог по собственной воле менять свой физический облик, обнаруженное явление назвали эффектом Протея.

Ключевой момент – это двунаправленность эффекта. С одной стороны, выбирая аватар (это может быть и выбор облика персонажа в игре, и определенный стиль ведения профиля в социальных сетях), люди чаще демонстрируют поведение, которое считается характерным для выбранного аватара. К примеру, выбирая привлекательный аватар, люди начинают проявлять больше экстравертивных черт, общаясь в сети. С другой стороны, самопрезентация в интернете имеет некоторое влияние и на поведение в реальной жизни. Так, в одном из экспериментов после опыта использования привлекательного аватара в цифровой среде испытуемые чаще инициировали общение с более привлекательными людьми в реальной жизни.

Стоит оговориться, что эффект начали активно исследовать относительно недавно, поэтому в целом неясно, насколько он силён и насколько единообразно проявляется в различных цифровых средах. Тем не менее эффект Протея – это один из интересных способов объяснить, почему люди ведут активную цифровую жизнь, несмотря на всем известные ужасы надзорного капитализма. Дело не только в том, что они хотят создать для себя некий желанный образ, но и в том, что этот образ впоследствии хотя бы частично воплощается в их жизни.

Если брать конкретный пример, то эффект Протея предсказывает, что люди, которые создают для себя привлекательный образ в интернете, не только собирает армию виртуальных поклонников, но и подводит себя к тому, чтобы выбрать более привлекательного партнера в реальной жизни. Иначе говоря, усилия на создание красивых фотографий тратятся не только ради эфемерного признания и лайков, но и для эффектов в реальной жизни. Более того, сама озабоченность сетевым признанием тогда объясняется не только тем, что люди ведутся на симулякры цифрового мира, но и тем, что они, вероятно, ощущают, что от степени этого признания зависит то, насколько реальными будут его эффекты.

И вот здесь стоит упомянуть, что позже Йи писал не только об эффекте, но и о парадоксе Протея. Имея возможность быть кем-угодно в цифровых пространствах, мы не только в среднем остаёмся в них собой, но и странным образом укрепляем те аспекты реальности, от которых изначально могли бежать в виртуальный мир.

В своей книге Йи приводит ряд любопытных примеров парадокса Протея и один из них касается гендерных стереотипов. Так, в MMO существует стереотип, что роли, осуществляющие лечение и поддержку союзников, являются женскими. Анализируя логи, то есть отчеты о том, что люди делают в играх, Йи выясняет, что мужчины и женщины выбирают саппоротов с одинаковой частотой. Более того, по опросам также выясняется, что все приходят в игры примерно за одним и тем же. Получается, что на уровне базовых предпочтений людям в среднем не нужны отдельные игры или роли специально для их пола.

И если в целом понятно, что стереотипы о гендерной окраске выбираемых ролей просто тянутся из реальной жизни, то, учитывая указанные выше данные, как тогда эти стереотипы могут сохраняться в играх? Йи считает, что дело не в том, кто играет за персонажа той или иной роли, а в том, что, когда человек выбирает роль поддержки и имеет возможность выбрать пол персонажа, то он скорее всего создаст женщину. При этом, по его же данным (на 2014-й год), 60% женщин играют в MMO с романтическим партнером, что явно также влияет и на выбор роли, и на выбор пола персонажа.

Как следствие, цифровая среда – это не только альтернативная реальность, но и во многом продолжение и без того знакомой действительности. Всё это показывает, что нам не столько нужен другой мир, сколько этот же, но с некоторыми поправками.

Если вдруг ещё не успели послушать, то в недавнем выпуске подкаста Insolarance мы обсуждали проблему зла с Иваном Девятко и Константином Морозовым. Собственно, прокомментирую один момент, связанный с этим обсуждением.

Матвей Сысоев уже подметил, что разговор о проблеме зла – это тот случай, когда для начала звёзды должны сойтись так, чтобы у говорящих возникло общее пространство для дискуссии. Полагаю, что вышедший подкаст тем и примечателен, что там звёзды сошлись. Во-первых, стоит обратить внимание на предысторию Константина, который действительно был религиозным человеком, а проблема зла действительно стала одной из вещей, которые сподвигли его пересмотреть своё мировоззрение. Нет особых оснований подозревать, что, говоря о Боге, Константин говорит не о том Боге, в которого актуально верят люди.

Полагаю, что Константину знакомы догматические способы снять эту проблему, но его позиция и есть пример того, что снять и разрешить проблему – это две разные вещи. Иначе говоря, если мы по условию задачи принимаем, что не можем давать моральную оценку действиям господа, а сам он и есть исток любой морали, то мы снимаем, но не разрешаем проблему, поскольку если она при таких условиях и успевает появиться в мировоззрении, то лишь как недолговечный мираж.

Во-вторых, стоит отметить то, как дискуссию вёл Иван. Мне понравилось, что он говорил сразу в двух лицах – и отмечая моменты, благодаря которым проблему можно снять в рамках христианского мировоззрения, и предлагая аргументы, направленные на решение проблемы вне рамок конкретного мировоззрения. Проще говоря, Иван говорил о том, как проблема зла соотносится и с христианским Богом, и с абстрактным Богом философов. Более того, Иван пробует связать эти две линии, когда приводит аргумент от мурианского сдвига. В данном случае мурианский сдвиг – это альтернативный способ обосновать вывод, который обычно обосновывается ссылкой на христианские догматы. И с этим сдвигом уже не так очевидно, снимает ли он проблему или разрешает?

Как следствие, общее пространство для дискуссии – это не только то, что существует до неё, но и то, что может возникнуть в ходе обсуждения, как, к слову, и вполне себе исчезнуть. Во многих случаях мы сами и являемся творцами взаимного (недо)понимания.

Михаил Пожарский написал, что существование перформативных высказываний интуитивно понятно большинству людей, однако я не уверен, что это так. По крайней мере, если большинство людей интуитивно понимает перформативы примерно также, как и Михаил. При этом трудно не признать, что часть недопонимания генерируется и самой теорией речевых актов, и её всевозможными модификациями.

Для начала взглянем на парадигмальные примеры перформативов. Джон Остин, придумавший этот термин, предлагал такой пример — жених перед алтарем говорит: «Согласен». Тем самым он не просто сообщает о том, что вступил в брак, а непосредственно участвует в акте бракосочетания. Другой пример Остина — владелец корабля объявляет, как назовёт свой корабль и тем самым даёт ему имя. Ключевой момент в том, что произнесение перформативных высказываний — это в буквальном смысле совершение действий, а не произнесение слов, имеющих функцию действий. Скажем так, одно дело — встречаться с девушкой, а другое — общаться с LLM, имеющей функции романтического партнёра.

Теперь же взглянем на примеры, которые использует Михаил — босс мафии отдаёт приказы подчиненным, а грабители озвучивают угрозы жертвам. Отличие в том, что эти слова инициируют действия или формируют каузальные силы, способствующие совершению тех, а не иных действий, но не являются действиями в том же смысле, в котором ими являются парадигмальные примеры перформативных высказываний.

Чтобы разница стала ещё заметнее приведу пример перформатива, который мог бы совершить босс мафии. Допустим, его подчиненные вычислили копа под прикрытием, привели того к боссу и поставили на колени, приставив к голове пистолет. Если в такой ситуации босс скажет: «Убить», то он действительно совершит перформативное высказывание, то есть совершит действие с помощью слов.

Правда, это действие будет совершено не только с помощью слов. Перформативными высказывания делает не только подбор слов, но и нахождение в правильном контексте, в правильном статусе и среди правильных людей. Если босс мафии скажет то же самое, но случайному прохожему на улице, то его высказывание не будет перформативным. Если это скажет не босс, а только его сын, который не имеет необходимого авторитета, то высказывание также может и не стать перформативным. Наконец, если пистолет окажется в руках у не самого храброго мафиози-новичка, который ещё толком ничем и не обязан боссу, то слова вновь могут остаться только словами.

Иначе говоря, довольно легко понять, где заканчиваются слова и начинаются перформативы в их классическом понимании. Другое дело, что высказывания всё ещё могут быть каузально связаны с действиями, не будучи перформативными. Для аргумента Михаила достаточно принять, что такая связь существует. Его примеры относятся к условной «серой зоне» между перформативами и просто словами на ветер.

Собственно, «серая зона» — это в некотором роде и есть область разнообразных речевых актов. И одни из них по принципу семейного сходства походят на перформативы (например, директивы босса мафии и комиссивы его подчиненных), хотя и необязательно являются ими. Другие же речевые акты вообще не похожи на перформативы (например, ассертивы телефонных мошенников).

И я понимаю, что ради пламенной защиты свободы слова можно преувеличить способность слов перекраивать реальность, заподозрив потенциал перформативности в любом высказывании. Однако на деле всё скучнее — некоторые слова актуально меняют реальность, а некоторые даже гипотетически на это не способны. И когда справедливый суд наказывает босса мафии, телефонного мошенника или грабителя, то он наказывает их не только за слова (приказы, введение в заблуждение или угрозы), а за обстоятельства, в которых они были произнесены, и последствия, к которым привели. Если обстоятельств и последствий нет, то, полагаю, не очень правильно наказывать людей за слова, которым мы только приписываем гипотетическую возможность перекроить реальность.

Энди Кларку повезло дожить до времён, когда его философские прозрения отчасти стали реальностью. Ещё в нулевых он писал, что люди – это прирождённые киборги, биологически заточенные под использование различных технологий в целях своего выживания и процветания. На основании этого и множества иных размышлений Кларк утверждал, что наши личности и когнитивные способности существуют не только внутри мозга, но и за его пределами.

В книге про прирожденных киборгов Кларк воображал программу, которая настолько сильно адаптируется под пользователя, что очевидным образом становится его частью (особенно, если и пользователь, и программа подстраиваются друг под друга с самого детства). И когда Кларк в 2025-м пишет про LLM, то по иронии судьбы он не высказывает ни одной новой мысли. Не потому, что ему нечего сказать, а потому, что Кларк в течение последних 30 лет писал статьи и книги так, будто бы ChatGPT уже существовал и регулярно убеждал людей в том, что они – это Нео.

Тезис, теория или гипотеза расширенного разума – это скорее целый подход в философии и когнитивных науках, который во многом стал возможным благодаря вкладу Кларка. И это тот случай, где, на мой взгляд, не просто уместно, а даже полезно переводить «mind» как «разум», а не как «сознание», чтобы не допустить путаницы, которую невольно делает возможной Артем Беседин.

В статье «The Extended Mind» Кларк и Чалмерс обсуждают две гипотезы. Первая – это гипотеза расширенного познания, предполагающая, что когнитивные процессы происходят не только в голове индивида. Вторая – это гипотеза о том, что и некоторые ментальные состояния также происходят не только в черепной коробке. Вторую гипотезу, которая в статье была обозначена как «extended mind», впоследствии и начнут воспринимать как гипотезу расширенного сознания (extended consciousness).

Авторами предполагалось, что тезис о ментальных состояниях просто следует из тезиса расширенного познания, а поэтому обосновывался только он. Как следствие, теория расширенного сознания практически сразу стала маргинальной, а теория расширенного познания всё-таки оказалась востребованной в когнитивных науках и эпистемологии.

Сегодня теория расширенного разума – это в первую очередь теория расширенного познания и расширенной личности (extended self). Отчасти это связано с тем, что тема заинтересовала психологов. Они же заложили тенденцию писать «extended mind», когда имеется в виду «extended cognition».

Но как там с вопросом расширенного сознания? Кларк уточнял, что сознание – это про локус контроля в рамках расширенной когнитивной системы. Чалмерс же в 2019-м написал проясняющую статью, в которой пояснил, что они вообще с Кларком не выдвигали никаких официальных тезисов, а только слегка поаргументировали за активный экстернализм. О расширенном сознании даже и не утверждалось, но тут уж оценивайте сами – это все вокруг реально неправильно поняли Чалмерса с Кларком или философ спустя годы решил съехать с позиции, за которую его критиковали? На мой взгляд, в оригинальной статье можно увидеть разве что заигрывание с темой расширенного сознания, но не более.

Резюмируем. Мы имеем дело с подходом расширенного разума и одноименной теорией. Расширяется там всё подряд – от личностей до эмоций. Самая сильная и обоснованная часть этого подхода – теория расширенного познания. Теория расширенного сознания маргинальна и брошена своими же предполагаемыми родителями. Справедливости ради, пропоненты у неё есть, но аргументы там странные (например, не хотите ли принять химеру из сенсомоторного энактивизма, расширенного познания и марковских одеял, чтобы обосновать существование расширенного сознания?).

Когда Артем Беседин рассуждает о расширенной с помощью LLM шизофрении, то он лишь по ошибке использует слово «сознание» вместо слов «личность» или «психика». Не только его пост, но и сама недолгая история теории расширенного разума наводили меня на мысль, что сознание не только загадочно само по себе, но ещё имеет не менее загадочное свойство безболезненно пропадать из любых философских дискуссий, не ограничивающихся чистой философией сознания.

Что гипотеза расширенного разума может сказать нам про возможность психических расстройств, которые находятся не только в голове у субъекта, но и распределены между ним и внешними артефактами? Можно ли образовать шизофреническое единство со своими ChatGPT?

Так, есть целые две волны теорий расширенного разума, которые дают различные базовые ответы. Артем Беседин метко замечает, что большая языковая модель вполне себе может исполнить ту же функцию, что и голоса в голове:

Если для наличия настоящего голоса в голове требуются очень серьезные показания типа шизофрении, то внешний LLM-демон доступен всем желающим. Просто верьте ему и следуйте его советам.

Концептуальное ядро первой волны – это принцип паритета. Если что-то конвенционально внешнее функционально аналогично чему-то конвенционально внутреннему, то граница между внешним и внутренним не имеет значения для определения того, относятся ли эти вещи к одной системе или нет. Принцип паритета точно соблюдается для LLM-демона и демона в голове. Однако даже для Кларка, чтобы признать внешний артефакт частью конвенционально внутренней системы, паритет является необходимым, но не достаточным условием.

Два стандартных дополнительных условия – это требования интеграции и надежности. Что забавно, с надежностью LLM-демон тривиальным образом справляется, поскольку он также или даже более надежен, чем голоса в голове. С интеграцией посложнее. Кларк считает, что использование артефакта должно быть очень сильно вплетено в жизнь субъекта, чтобы мы могли считать артефакт частью самого субъекта. И тут даже есть, как минимум, две развилки, как понять интеграцию, но LLM-демон не проходит ни по одной из трактовок.

С одной стороны, интеграцию можно понять через степень незаменимости. Например, записная книжка (или использование другого аналогичного артефакта) незаменима для больного Альцгеймером, поэтому она является частью его памяти. Как правило, ChatGPT используют не потому, что пользователю нужно компенсировать некоторую потерянную функцию. С другой стороны, интеграцию можно понять через степень прозрачности технологии – того, насколько она незаметна в процессе использования. Например, даже у фитнес-браслета будет высокая степень прозрачности. Когда же вам для общения со своим LLM-демоном нужно зайти в приложение, то это уже четко отделяет субъекта от технологии.

Получается интересно, ведь по критериям первой волны психические расстройства (по крайней мере голоса в голове) – это человеческое, слишком человеческое. Никакого шизофренического единства с ИИ нет, есть лишь то, как лично вы обращаетесь с технологиями. При этом нетрудно заметить, что специфические ситуации, где требования прозрачности и незаменимости исполняются, уже представимы с текущими технологиями. Просто они явно не будут обычным случаем.

Но что нам скажет вторая волна? Её концептуальное ядро – это принцип комплементарности, сформулированный Джоном Саттоном. Дело не в функциональной аналогии между внешними артефактами и конвенционально внутренними свойствами субъекта, а в том, что они дополняют и усиливают друг друга.

Однако когнитивное или ментальное расширение второй волны – это «расширение» в совсем ином смысле, чем в первой волне. Тут речь уже идёт не о том, что записная книжка может быть частью когнитивной архитектуры субъекта, а о том, что у самого субъекта есть внутренняя и внешняя части ментальной жизни, которые сопряжены за счёт отношения комплементарности.

По принципу комплементарности у вас может быть психическое расстройство, которое завязано на характер взаимодействия между вашей психикой и технологиями, но это расстройство никогда не будет в буквальном смысле таким же, как и его чисто психический аналог.

Полагаю, что в действительности мы чаще всего и будем сталкиваться с такими случаями, когда за счёт подкрепления и циклов обратной связи пользователи будут с помощью LLM усиливать свои психологические склонности. И некоторые люди действительно усилят то, что без соответствующих технологий никогда бы не стало частью их жизни.

В недавнем выпуске подкаста Insolarance мы с Андреем Леманом обсуждали теорию объективных интересов Питера Реилтона. Если хотите узнать о всех преимуществах и недостатках этого подхода, то обязательно послушайте. Сейчас же кратко перескажу, как я вижу эту теорию: согласно Реилтону, мораль не является иллюзией или миражом культуры, поскольку она укоренена в частных интересах людей, чья биологическая природа необходимым образом (хотя бы в какой-то мере) связана с тем, чего они хотят и желают.

Однако это лишь первый ход, призванный натурализовать мораль. Пока из этого не следует никакого представления об универсальности моральных норм. Наоборот, если вдруг окажется, что наша биология не только влияет, но и определяет широкое разнообразие наших интересов, то тогда мы придем к своего рода натурализованному моральному релятивизму. По-своему это интересный результат.

Второй ход Реилтона – это, скажем так, объективация морали через инструментальную рациональность. С одной стороны, некоторые вещи желанны лишь до той поры, пока мы о них что-то не узнаем. С другой стороны, чего бы мы ни желали, есть относительно лучшие и худшие способы этого достичь. Наша информированность о том, чего мы хотим, влияет на то, как мы этого достигаем и хотим ли вообще.

Сбор информации – это и есть одно из проявлений желания. Если вы хотите телефон, то вы смотрите, где он продается, за сколько, в какой комплектации и т.д. Однако в своей жажде информации мы редко идём до конца, поэтому иногда лишь после покупки телефона можно столкнуться с нюансами, зная о которых заранее, вы бы передумали его покупать.

Учитывая всё это, Реилтон предлагает представить идеального наблюдателя, который по поводу любого вашего интереса или желания обладает всей полнотой информации, а поэтому может подсказать, как поступить лучше. Идеальный наблюдатель точно знает, что объективно лучше для вас и… Здесь, на мой взгляд, происходит прыжок веры, поскольку суждения идеального наблюдателя отождествляются с верными суждениями о морали. Как мне видится, он оказывается ещё и идеальным контрактаристом, который просчитывает, что вы реализуете свои интересы в обществе, учитывает интересы других людей и понимает, что, например, объективно никому из вас не стоит грабить друг друга.

Чтобы смягчить приземление после такого прыжка веры, Реилтон делает третий шаг, утверждая, что мораль – это не набор тоталитарных правил, принуждающих вас к тому или иному поведению, а только набор добрых советов от всезнающего господа. Вы не обязаны воспринимать суждения идеального наблюдателя как руководства или приказы. В конце концов вы сами решаете, поступать ли так, как объективно лучше для вас или так, как хочется.

В итоге теория объективных интересов начинается с вполне себе обыденных посылок и без прыжка веры даже необязательно заканчивается моральным реализмом, поскольку для почти всех значимых практических следствий этой теории, как мне видится, достаточно обосновать объективированную, но необязательно объективную мораль.

Константин Морозов решил рассказать, почему моральный натурализм не так уж и плох, что напомнило мне о некоторых способах аргументации в этике, которые для меня выглядят несколько сомнительными. Иногда правильность действия определяется через то, насколько оно разумно или есть ли у субъекта основания так поступать. В такие моменты перед глазами появляется картина: моральный философ щедро и не скупясь на выводы развивает свою моральную систему, а когда приходит время обосновывать её, то он указывает куда-то в сторону эпистемологии с фразой: «Эти господа уплатят за всё».

Если действие правильно, когда у субъекта есть разумные основания так поступать, то правильность действия оказывается в зависимости от того, что мы считаем основаниями и какие из них признаем разумными. Этическая проблема меняется на эпистемологическую. Вопрос о том, как поступать правильно, как бы закрывается, но ценой того, что нам теперь надо разрешить вопрос о природе рациональности. Но после такого хода моральные философы обычно не становятся эпистемологами, а продолжают быть моральными философами, считая, что в смежной сфере наверняка есть такие теории оснований и рациональности, которые отвечают их нуждам и поддерживают их выводы.

Для иллюстрации возьму пример Константина: «если вы не хотите простыть, то у вас есть основания носить шапку на морозе». Уже такая простая ситуация имеет два важных аспекта: с одной стороны, у человека есть убеждение о том, что он с меньшей вероятностью простынет, если будет носить шапку зимой; с другой стороны, у него же есть желание не простыть.

Что в данном случае может означать слово «основание»? Худший вариант – это то, что обычно называют неэпистемическим обоснованием. У субъекта есть желание, а поэтому он считает своё убеждение истинным. Человека научили носить шапку в холода, он сам не исследовал этот вопрос и слепо доверяет сему совету. Если вот это является «основанием», то тогда «основания» есть практически у любых действий. Такая концепция «оснований» оказывается разрушительной для этики, опирающейся на это понятие.

Вариант получше – эвиденциализм, где «основание» понимается только как эпистемическое обоснование. У человека не просто есть убеждение, но ещё и какая-то информация, свидетельствующая в пользу того, что ношение шапки как-то связано с тем, что люди не простывают в холодное время года. Может показаться забавным, но уже такого «основания» может и не быть у человека, который носит шапку по привычке и ни разу в жизни не размышлял о том, зачем он это делает.

Но и такое «основание» всё ещё не отвечает нуждам этики. Дело в том, что существуют свидетельства в пользу ложных пропозиций. Если речь идёт о любых свидетельствах, то тогда у человека может быть множество «оснований» в пользу совершения поступков, которые на самом деле не соответствуют его желаниям или являются конвенционально неправильными.

Понятный ход в такой ситуации – как-то ограничить пул свидетельств, которые делают убеждения обоснованными и, тем самым, создают «основания» для поступков. Спойлер: как бы аккуратно вы ни пытались это сделать, в конце концов невозможно избежать вывода о том, что в обычной жизни множество людей часто действует без веских «оснований». Даже реальные вариант эвиденциализма намного более ограничивающие, чем его игрушечная версия, которую я привел выше. Если этические «основания» — это только интерналистски понятые эпистемические основания, то безосновательными оказываются любые действия, совершенные по прихоти или привычке, исходя из воспитания или религиозных убеждений. Как следствие, мир лежит во зле.

Любое более или менее подробное прояснение того, что же такое «основание», будет либо слишком либеральным, либо слишком ограничивающим. И я не против того, чтобы разумность или обоснованность были некими дополнительными критериями для оценки правильности поступков, но сами по себе они, на мой взгляд, вряд ли способны выдержать вес тех этических систем, которые обычно предлагают моральные философы.

Кто бы мог подумать, что из-за смерти Джона Сёрла именно среди русскоязычных философов произойдёт небольшой раскол. Для одних он «плохой человек, заслуженно лишённый академических регалий», а для других – «пострадавший от культуры отмены». Причина разницы во мнениях – это разная реакция на решение университета Беркли не проводить мемориальных мероприятий. Сама же разница в реакциях, по-видимому, коррелирует с несколько разным отношением к тому, какие наказания, на каком основании и за какие проступки должны нести люди.

Как и многие, я слышал о кейсе Сёрла как об одном из «самых известных случаев возмездия общества в отношении престижных профессоров», но, честно говоря, до этого дня не погружался в какие-либо детали этого дела. Собственно, давайте попробуем это сделать. Если я упущу какие-то моменты, то, пожалуйста, дополните меня в комментариях.

Как я понимаю, началось всё с того, что Джексон Кернион (один из аспирантов кафедры, на которой работал Сёрл) столкнулся с множеством историй о порочном поведении Сёрла. В 2016-м этот аспирант обратился к BuzzFeed с просьбой расследовать ситуацию и обнародовать информацию, поскольку сам университет игнорировал жалобы студентов. Первая жалоба, видимо, поступила ещё в 2004-м и там студентка утверждала, что Сёрл «заигрывал с ней под столом» на ужине для будущих студентов.

Среди прочего Кернион упоминает историю студентки, которую, с её слов, Сёрл заманил в комнату и попытался напасть на неё с целью поцеловать (это, по-видимому, было в 2013-м). Другие упоминаемые грехи Сёрла: использование расовых оскорблений, нежелательное сексуальное внимание и «странная склонность нанимать в ассистентки молодых азиаток».

Первые статьи в медиа вышли в 2017-м. В этом же году на него подала в суд его ассистентка Джоанна Онг. Со слов Онг, он приставал к ней, обещая сделать «публичной интеллектуалкой», а когда она пожаловалась на Сёрла, то тот урезал её зарплату. Среди прочего утверждается, что Сёрл смотрел при ней порнографию прямо на рабочем месте и просил зачитывать письма других девушек, потенциально претендовавших на место Онг. Когда дело стало публичным, то в медиа публиковалось множество других комментариев студентов-девушек о неуместных подкатах и действиях со стороны Сёрла, чей возраст на тот момент уже перешагнул за восьмой десяток.

Как я понимаю, у нас нет информации о том, чем закончился суд, но в 2019-м Беркли признал Сёрла виновным в нарушении политики университета о сексуальных домогательствах. Просто подчеркну, что это сделал университет, который до этого практически в течение десятилетия игнорировал жалобы на Сёрла и, вероятно, тем самым покрывал его поведение.

Отдельная роль в этой истории у Дженнифер Хадин – близкой коллеги Сёрла, которая возглавляла центр его имени. Со слов Онг, Хадин заявляла, что защитит ассистентку от домогательств Сёрла, у которого уже были случаи сексуальных отношений со студентками в обмен на материальные блага. В этом году только из-за её письма МакГинну мы и узнали, что Сёрл умер. В этом же письме она утверждает, что Сёрл был невиновен и ложно осужден, а нарушение политики о харассменте не было доказано. Она же пишет, что судьи, работавшие, по-видимому, над делом по иску Онг, ушли в отставку.

Что получается в итоге? Всё, что нам известно, как людям, которые не находились в одной среде с Сёрлом, — это показания или словесные свидетельства. Если вы считаете, что показания имеют силу, то из имеющегося пула свидетельств следует, что Сёрл со значимой долей вероятности занимался харассментом и позволял себе слишком многое в общении со студентами. Если вы скептически относитесь к словам других людей, то вам остаётся лишь воздерживаться от суждений, поскольку иной основы для того, чтобы сформировать своё мнение, здесь нет. Попытка оправдать Сёрла может либо строиться на объяснении, почему слова Хадин должны иметь приоритет перед словами других людей, либо ошибочно выводиться из скептицизма по отношению к эпистемической значимости показаний. Полагаю, что это наименее обоснованная опция в имеющейся ситуации.

За последние 10 лет русскоязычная философия стала куда более заметной в публичном пространстве. Возможно, кто-то даже скажет, что полноценно публичная философия на русском буквально возникла на наших глазах. Тем интереснее, что уже сейчас происходят попытки осмыслить это явление или даже подсчитать его. Однако у этих попыток есть общий недостаток – они происходили в закрытом формате.

Что же, давайте попробуем исправить это. Я задам вопрос. Вы ответите на него в комментариях к этому посту. И в конце поста будет обновляемый список публичных философов, которых вы посчитаете наиболее влиятельными.

Вопрос таков: какие русскоязычные философы сильнее всего повлияли на то, как выглядит пространство публичной философии на русском в последние 10 лет? Без чьего вклада нельзя представить современную нам область публичной философии на русском?

Самые упоминаемые русскоязычные философы по влиянию на публичную философию:

1. Антон Кузнецов (39).
2. Алексей Кардаш (27).
3. Вадим Васильев (25), Александр Дугин (25).
4. Андрей Леман (24).
5. Васил (22).
6. Евгений Логинов (20).
7. Убермаргинал (19).
8. Андрей Баумейстер (16).
9. Евгений Цуркан (15).
10. Дмитрий Хаустов (14).

От 13 до 3 упоминаний:
Виктор Вахштайн (13), Алексей Павлов (13), Артём Морозов (12), Дмитрий Бугай (12), Артём Беседин (11), Константин Морозов (10), Олег Деррунда (10), Александр Ветушинский (10), Александр Смулянский (10), Александр Павлов (10), Йоэль Регев (9), Андрей Макаров (9), Пётр Рябов (8), Тарас Тарасенко (7), Диана Гаспарян (7), Матвей Сысоев (7), Андрей Тесля (7), Григорий Юдин (7), Богдан Фауль (7), Игорь Чубаров (6), Дмитрий Волков (6), Андрей Кураев (6), Илья Дмитриев (6), Иван Кудряшов (6), Александра Танюшина (5), Сергей Ребров (5), Антон Сюткин (5), Пётр Резвых (5), Иван Белоногов (5), Артём Юнусов (5), Артемий Магун (4), Валериан Анашвили (4), Сергей Левин (4), Мераб Мамардашвили (4), Антон Котенев (4), Екатерина Хан (4), Алексей Гагинский (4), Кирилл Мартынов (4), Евгений Сычев (4), Бибихин (4), Софья Коваль (4), Полина Ханова (4), Old Arselov (4), Георгий Черкасов (4), Вячеслав Данилов (4), Иван Девятко (4), Кирилл Евсеев (3), Александр Секацкий (3), Борис Кагарлицкий (3), Олег Цендровский (3), Оксана Тимофеева (3), Андрей Коченков (3), Анастасия Торопова (3), Александр Марей (3), Алексей Козырев (3), Абдусалам Гусейнов (3), Мария Рахманинова (3), Дмитрий Кралечкин (3), Николай Герасимов (3), Михаил Пожарский (3), Дмитрий Галковский (3), Федор Гиренок (3), Яна Цырлина (3), Данила Волков (3), Вадим Чалый (3), Владимир Шалларь (3), Борис Межуев (3), Александра Ильина (3), Никита Сюндюков (3), Лев Шестов (3), Юрий Окуловский (3), Елена Петровская (3), Бахтин (3).

Поскольку упоминается действительно много персон, то для персон, которые упоминались до двух раз сделал отдельный пост.

Статус: опрос продлился 5 дней и был завершен в 16:20 10.10.2025.

До 2-х упоминаний:

Олег Аронсон (2), Максим Неаполитанский (2), Максим Евстигнеев (2), Александр Филиппов (2), Самсон Либерман (2), Михаил Хорт (2), Валерий Подорога (2), Яна Маркова (2), Игорь Ставровский (2), Андрей Нехаев (2), А. Зиновьев (2), Георгий Щедровицкий (2), И. Мавринский (2), Семён Ларин (2), Ф. Пушков (2), Виктор Мазин (2), Мария Секацкая (2), Г. Чернавин (2), Юлия Синеокая (2), Полина Гаджикурбанова (2), Михаил Федорченко (2), Андрей Шишков (2), Виктор Лега (2), Мария Романюк (2), Алексей Лызлов (2), Евгений Морозов (2), Егор Захаров (2), Г. Померанц (2), Алексей Соловьев (2), Ф. Жафар (2), Кристина Потупчик (2), Вадим Руднев (2), Кирилл Забелин (2), М. Щеглова (2), А. Ладан (2), Хирон Теоретик (2), Ежи Сармат (2), Ника Водвуд (2), А. Шадов (2), Николай Бердяев (2), Кирилл Николаев (2), Артём Радеев (1), Даниил Аронсон (1), М. Ямпольский (1), Михаил Фрункин (1), Игорь Воронцов (1), Катя "Qlectory" (1), Артемий Шапран (1), Юрий Ветютнев (1), Дмитрий Яворский (1), Михаил Попов (1), Олег Матвейчев (1), Константин Крылов (1), Максим Марцинкевич (1), М. Бурик (1), Егор Просвирнин (1), Дмитрий Пучков (1), Александр Филоненко (1), Саид Джафаров (1), Евгения Бильченко (1), Константин Фролов (1), схиигумен Сергий (1), Михаил Велер (1), Александр Саликов (1), Матвей Никитин (1), Сергей Труфанов (1), Игорь Кобылкин (1), Никита Архипов (1), Д. Железняк (1), Дмитрий Вяткин (1), Александр Писарев (1), Матвей Фиалко (1), Артем Серебряков (1), Андрей Глуховский (1), Е. Григорьева (1), Алла Митрофанова (1), Йожи Столет (1), Савчук Валерий (1), Яроврат (1), Роман Михайлов (1), Михаил Куртов (1), Александр Гусев (1), Аркадий Малер (1), Владимир Сидорин (1), Сергей Бородай (1), Александр Мишурин (1), Антонов Константин (1), Александр Головин (1), Оксана Мороз (1), Андрей Паткуль (1), Наталья Мелентьева (1), Андрей Смирной (1), О. Бахтияров (1), А. Нилогов (1), Виталий Куренной (1), Артем Кобзев (1), Андрей Мерцалов (1), Николай Афанасов (1), Юлия Чугайнова (1), Евгений Головин (1), Елена Брызгалина (1), Дмитрий Середа (1), Алексей Круглов (1), И. Девайкин (1), Максим Ухин (1), Лолита Агамалова (1), МЦИС (1), Алексей Лосев (1), Пиама Гайденко (1), Библер (1), Р. Белькович (1), А. Станкевичюс (1), М. Казиник (1), С.А. Мельников (1), О.В. Алиева (1), Н.П. Волкова (1), Анастасия Гачева (1), Иван Сурков (1), Владислав Сурков (1), Андрей Харламов (1), Анастасия Мерзенина (1), Сергей Зенкин (1), Алексей Апполонов (1), Александра Вакулинская (1), Ксения Ворожихина (1), Андрей Смирнов (1), Варракс (1), Дацюк (1), Вархотов (1), И. Кардыш (1), Лосев (1), Флоренский (1), О. Алиева (1), В. Ефимович (1), Целищев (1), Виногродский Бронислав (1), Ладов (1), Е. Коноплев (1), Э. Ильенков (1), В. Варава (1), Б. Клюшников (1), Н. Сазонов (1), Н. Чуринов (1), Д. Буланенко (1), Д. Богомолов (1), С. Кургинян (1), С. Переслегин (1), А. Арестович (1), Дмитрий Гусев (1), Вадим Савицкий (1), Н. Хлопотин (1), А. Пятигорский (1), Гейдар Джемаль (1), Александр Бикбов (1), Василий Кузнецов (1), Узланер (1), Айтен Юран (1), Кирилл Толмацкий (1), Вера Полозкова (1), Петр Мамонов (1), А. Перцев (1), Николай Ильин (1), Д. Андреев (1), Г. Гачев (1), Михаил Светов (1), А. Политковская (1), Клим Жуков (1), Сергей Финогин (1), И. Хакамада (1), В. Маркин (1), Д. Иванов (1), Александр Мишура (1), В. Горбатов (1), К. Любутин (1), А. Коряковцев (1), Л. Коган (1), Н. Артеменко (1), С. Месяц (1), А. Оспипов (1), Э. Лимонов (1), А. Зыгмонт (1), А. Ашкеров (1), С. Наранович (1), А. Игнатьев (1), И. Бавар (1), Павел Щелин (1), Илья Будрайтскис (1), Ирина Блауберг (1), Галина Вдовина (1), Светлана Коначева (1), Инна Кушнарева (1), Виктория Лысенко (1), К. Морозова (1; Носорог), Катя Морозова (1; Ад Маргинем), Юлия Подорога (1), Т. Резвых (1), Е. Шестова (1), А. Мерзенина (1), Ольга Кудрявцева (1), Наталья Брагина (1), К. Шишка (1), Иван Ильин (1), Анна Кудинова (1), Лада Шиповалова (1), Елена Костылева (1), Олег Пащенко (1), Евгений Шулепов (1), Ксения Лученко (1), Диана Хамис (1).

Весь список.

Статус: опрос продлился 5 дней и был завершен в 16:20 10.10.2025.

Опрос про влиятельных философов завершен. На мой взгляд, главная проблема проведенного опроса в том, что на данный момент у него нет и не предвидится хороших альтернатив.

Почему это проблема? Целые академические судьбы вершатся исходя из того, с какими представлениями о влиятельных философах человек приходит в профессию и с какими мнениями об актуальной философии сталкивается на конкретном рабочем месте. Вне академии люди тратят личные усилия на постижение того, что считают философией, исходя из того, кого им представили актуальными, влиятельными или популярными фигурами. И обычно обо всём этом говорят в безопасном режиме – не ссылаясь ни на что, кроме экспертного мнения.

Всё это происходит в ситуации, когда мы имеем возможность частично верифицировать подобные оценки, подразумевающие количественное выражение. Если философ X влиятелен в том смысле, что его идеи и аргументы невероятно обсуждаемы, то, наверно, имеет смысл посмотреть, как у него с академическими цитированиями? Если философия Y актуальна, то, наверно, имеет смысл посмотреть на том же PhilPapers, а сколько вообще за последние годы о ней написано статей и монографий? Если философ Z популярен, то, наверно, имеет смысл посмотреть на его медийные показатели?

Конечно, эти простые проверки не обязаны точно отражать действительность. Находясь в среде, философы скорее интуитивно оценивают значимость и влиятельность тех или иных частей философии, иногда сталкиваясь с ситуациями, когда интуитивные оценки трудно обосновать извне. Но, когда речь идёт о «влиянии», «актуальности» и «популярности», то это концепты, которые подразумевают некоторое детектируемое количественное выражение. Попытка оценить всё это количественно – это процесс попперовского приближения к истине. Попытка остаться на уровне интуиций и мнений, на мой взгляд, уже сама по себе должна восприниматься с подозрением.

Тут возникает вторичное опасение. Возможно, исследователи выберут удобные методы, чтобы подогнать количественную оценку под интуитивную. Например, они будут спрашивать только коллег, игнорируя мнение аудитории философского контента, или введут произвольное географическое ограничение.

На мой взгляд, этого не нужно бояться. Во-первых, такие ухищрения или дефекты дизайна исследования более наглядны и однозначны, а поэтому лучше поддаются критике, чем искажения, потенциально стоящие за интуитивными оценками. Во-вторых, даже если выбирается удобная метрика, выгодная формулировка вопроса и специально отобранная аудитория, то сам предмет подсчёта всё ещё должен существовать. Если существует специфический сегмент аудитории, для которой философ X является значимым, то это можно подсчитать, но и неверно презентовать, раздув его значимость. И всё это заметить сильно проще, чем залезть в голову к эксперту, чтобы понять, кого и по каким причинам он включает в пантеон значимых коллег, а кого исключает. Но более важно то, что если такого сегмента нет, то о значимости философа X, пожалуй, можно лишь соврать.

Попытки не только оценивать, но и исследовать влияние философов – это не портал в ад, а портал из ада той неоднозначности, в которой вы уже находитесь. Если вы хотите заниматься актуальной и современной философией, но ваши ориентиры – это «один умный дядя сказал» и «мне так кажется», то вы в какой-то момент закономерно обнаружите себя за чтением текстов про ангелов и слизь. И когда вы после этого столкнетесь с рейтингом наиболее цитируемых философов или опросом Цуркана, то вероятность вхождения в режим ресентимента окажется как никогда ощутимой.

Не стоит забывать, что ценность философов зачастую не сводится к их популярности, актуальности или влиянию. Если бы дело было только в этом, то никому и никогда не пришло в голову писать тексты о проблеме следования правилу или необходимости контингентности. Другое дело, что если упомянутые показатели действительно являются частью оснований, исходя из которых вы тратите свое время на одни дела, а не на другие, то не стоит винить показатели за то, что они не всегда соответствуют тому, какой бы вы хотели видеть реальность.

Здесь вышла статья, в которой я отстаиваю возможность случайного знания. Но зачем я это делаю? Во-первых, за последние полвека множество эпистемологов по-разному высказывались о том, что знание несовместимо со случайностью. Во-вторых, эти высказывания в среднем неплохо обоснованы. Даже без сложных аргументов ясно, что есть разница между тем, чтобы знать, какой ответ в тесте является правильным, и тем, чтобы просто угадать его, хотя в обоих случаях видимый результат и будет одинаковым.

Однако всё влияние случайности на познание нельзя свести только к эпистемической удаче, которая при ближайшем рассмотрении оказывается ещё более узкоспециальным концептом, чем ожидаешь. Предлагая взглянуть на вопрос шире, я провожу разницу между эпистемическим совпадением и случайностью эпистемической каузации.

Для начала покажу, как работает совпадение. Ответьте прямо сейчас на вопрос, согласны ли вы с тем, что в данный момент во вселенной четное количество звёзд? Чтобы вы не ответили, есть вероятность, что благодаря эпистемическому совпадению ваш ответ может оказаться правильным.

Случайность эпистемической каузации – это более интересное явление, связанное с тем, что история приобретения тех или иных эпистемических состояний может быть связана с причинно-следственными факторами, которые не зависят от вас, но явно влияют на то, что вы знаете и как познаете. Например, вы можете узнать важную информацию, оказавшись в нужное время и в нужном месте.

Случайность эпистемической каузации пронизывает познание, а поэтому касается не только знания. Так, приписывание людям интеллектуальных добродетелей в существенной степени может завесить от случайных обстоятельств. И этот аспект пока ещё недооценен эпистемологами добродетели. С позволения процитирую мысленный эксперимент из статьи:

В качестве одной из эпистемических добродетелей выделяется желание обмениваться идеями. Представим, что Боб, Роб и Том — это интеллектуально сравнимые агенты, которые находятся в разных обстоятельствах. Боб сталкивается c регулярным поощрением, когда обменивается идеями с другими людьми. Роб претерпевает из-за этого одни только лишения — его идеи то украдут, то высмеют, то подвергнут критике, то проигнорируют и т.д. Том же вообще не сталкивается с ситуациями, где он может регулярно с кем-то обмениваться идеям (допустим, он живет в тоталитарном обществе). Обстоятельства складываются таким образом, что Бобу повезло находиться там, где культивируется желание обмениваться идеями, Робу не повезло столкнуться с серийным опытом, который демотивирует его (хотя это не исключает того, что он может развить обсуждаемую добродетель ума вопреки сигналам среды), Тому же не повезло еще больше, поскольку в его жизни или нет, или мизерно мало ситуаций, в которых он может хоть с кем-то обмениваться идеями.

[…]

Приведенный довод можно дополнительно заострить, введя в качестве условия допущение о том, что в итоге все три агента оказываются теми, кто обладает желанием обмениваться идеями. В случае Тома это можно объяснить только природной предрасположенностью, что окажется еще более значимой случайностью, чем обстоятельства, в которых находится познающий субъект. Случай Роба можно объяснить нонконформизмом, хотя тут всплывает ницшеанский нюанс — одни люди более склонны бороться с негативными обстоятельствами, чем другие. И тем, и тем не везет, когда они оказываются в подобных ситуациях, но первым везет в том, что они с большей вероятностью могут захотеть им противостоять. Как следствие, интеллектуальная добродетельность сводится к тому, что Нагель называл конститутивной удачей. Я же отмечу, что это также и влияние случайности эпистемической каузации, проявленной в том, в силу каких именно причин формировался тот или иной интеллектуальный характер.

Собственно, в тексте я постарался подробно и на примерах изложить свою позицию по эпистемической случайности. Так что, приятного прочтения!

Сократ – конторский? В диалоге «Федр» есть известный эпизод, в котором Сократ критикует письменность. Если учитывать всё, что он говорит в этом эпизоде, то, конечно, технопессимизм Сократа трудно назвать радикальным. По существу, ему не нравится отдельная группа интеллектуалов – те, кто пишут, но не болтают.

С точки зрения Сократа, записанное слово само по себе не может защититься от болтовни (несправедливых возражений и возмущений), а поэтому нужен специалист, способный отстоять произведение перед публикой. Собственно, взгляните на это «слово» – неужели вы действительно способны наброситься на что-то столь невинное и беззащитное?

Другая проблема письменности – это её излишняя эгалитарность. Задача упомянутого специалиста не состоит в том, чтобы отстаивать свои идеи буквально перед кем угодно. С точки зрения Сократа, говорить стоит лишь с теми, с кем следует, тогда как записанное слово не может промолчать перед взором неправильного человека.

Наконец, Сократ прибегает к аналогии, дескать настоящий интеллектуал действует так же, как и земледелец, который в первую очередь сеет, а если и пишет трактаты по своему ремеслу, то так, между делом, чтобы развлечься. И вот тут интересно то, что Сократ, по-видимому, косвенно признает, что занятие философией коррелирует с написанием текстов. В конце концов у него и письменность, и речь фиксируют одну и ту же вещь – сочинение, но в одном случае оно возникает на бумаге, а в другом в душе говорящих. Философа отличает тогда не то, что он пишет трактаты, а то, что он из любви к мудрости не оставляет их на попечение вечности, а по возможности отстаивает перед публикой и даже признаёт ошибки.

Однако всё это лишь вторичные доводы, призванные подкрепить основной аргумент Сократа, который по своей форме является ссылкой на авторитетный источник в виде мнения египетского царя Тамуса. Весь эпизод начинается с того, что Сократ рассказывает историю, в которой бог Тевт изобретает письменность, хочет подарить её египтянам, но прежде этого должен получить одобрение царя. С точки зрения Тевта, письменность «сделает египтян более мудрыми и памятливыми». С точки зрения Тамуса, письменность «вселит забывчивость» в египтян, они «будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения».

Сократ излагает историю так, что между царем и богом возникает аргументативный паритет. По современным меркам мы бы сказали, что после этого их гипотезы нужно проверить эмпирически, чтобы понять, кто ближе к истине. Однако Сократ принимает точку зрения царя. И это особенно странно, если учесть, что буквально в этом же диалоге он воспроизводит речь, в которой говорится, что «у философа всегда по мере его сил память обращена на то, чем божествен бог». По-видимому, на Тевта сил не хватило.

Ещё интереснее становится, если обратить внимание на реплику Федра, предполагающего, что Сократ мог выдумать эту историю. То есть, это примерно то же самое, как если бы сегодня кто-то выдумал историю, в которой о природе человеческих страданий общаются Будда и Дональд Трамп. И при этом подразумевается, что верное мнение высказывает Трамп.

В итоге удивляет не столько ссылка на авторитет, сколько выбор авторитета – по каким-то причинам мнение бога, создавшего письменность, астрономию и шашки, оказывается менее авторитетным, чем мнение египетского царя. Наверняка в то время у греческих мыслителей ещё попросту не было возможности, так сказать, отрабатывать египетскую повестку, но по-своему примечательно, что даже Сократ в отдельных эпизодах скорее походит на пропагандиста определённых ценностей, чем на любителя мудрых рассуждений, воспаряющих над схваткой отдельных мнений.

Давайте сыграем в игру. Я в пяти постулатах опишу одну из позиций в эпистемологии, а вы предположите, представители какой части политического спектра могли бы придерживаться подобных взглядов на познание. Собственно, позиция предполагает, что:

1. Взгляды одних людей на мир более адекватны и объективны, чем взгляды других людей.
2. Одни точки зрения более ценны, чем другие.
3. Раса, пол, национальная принадлежность и социальное положение определяют то, что может знать человек.
4. История науки – это история технологий.
5. Претензия науки на полную объективность утопична, поскольку учёные не могут полностью избежать влияния политической повестки.

Если вдруг вы узнаете, концепцию какого автора я пересказал, то попрошу пока не раскрывать эту тайну.

Что же, 196 человек (55% от всех проголосовавших на момент написания поста) посчитали правыми, а не левыми взгляды на познание, которые Донна Харауэй выразила в статье «Вопрос науки в феминизме и привилегия частичной перспективы» 1988 года. Действительно, с её точки зрения, представители угнетенных по тому или иному признаку групп обладают более адекватным и объективным взглядом на мир.

Как же она обосновывает свою позицию? По существу, она обращается к двум соображениям. Во-первых, такой взгляд на угнетённые группы для неё является идеологически правильным. Тут без комментариев. Во-вторых, Харауэй считает, что перспектива угнетенных особенно ценна из-за того, что они уникальным образом встроены в мир познания, что позволяет им видеть то, чего не видят люди, познающие «с позиции силы», поскольку угнетенные «наименее склонны отрицать критическую и интерпретативную сущность знания».

Разумеется, о том, что та же ошибка атрибуции может привести представителя угнетенной группы к тому, что он не лучше, а хуже понимает своё положение и его причины, чем средний человек со стороны, — это не то, о чем задумывается Харауэй, хотя для протокола и оговаривается, что перспективы угнетенных не стоит идеализировать, поскольку есть и другие частичные перспективы. Собственно, любая перспектива и является частичной. Около-универсальное преимущество угнетенной позиции выводится из предположения о том, что в таком положении люди не склонны игнорировать, что у них и других есть какое-то положение, определяющее их возможности в познании.

В целом неудивительно, что без упоминания слова «угнетенные» политический аспект взглядов Харауэй нетрудно истолковать прямо противоположным образом. Но здесь интересен ещё и другой момент – условно правая версия аналогичных взглядов в явном виде попросту не представлена в заметной академической литературе.

Ближайшее, что можно вспомнить – это скромные комментарии современных исследователей интеллекта. Тот же Рассел Уорн спустя две сотни страниц ссылок на эмпирические данные осторожно высказывается о g-сознательной социальной политике, ссылаясь на то, что люди с относительно более высоким интеллектом переоценивают свою способность понимать людей с относительно более низким интеллектом, а поэтому повседневные проблемы, с которыми сталкиваются представители последней группы, легко оказываются незамеченными. Разумеется, тут в лучшем случае можно усмотреть «дог-вистл», что очевидно осознается и автором, который делает немало оговорок, чтобы его правильно поняли.

Так и получается, что пока одни дуют в собачьи свистки, другие без стеснения насыпают корма для своих. Тут, конечно, главное – не задумываться, кто в таком случае является носителем угнетенной перспективы, предположительно открывающей более критичный и объективный взгляд на ситуацию.

Незнание философии сгубило Полога — главного антагониста игры «Dispatch». Если кратко, то всю игру он охотится за уникальной технологией, позволяющей улучшить его способности. Полог знает, каким будет усиление, но явно не понимает, что оно ему особо и не нужно.

О том, как работает сверхспособность злодея, нам не рассказывают напрямую, но мы видим её в действии. Полог — это своего рода маэстро фронезиса и прирожденный байесианец, который исходя из известных ему фактов мастерски предсказывает события, по-видимому, интуитивно ощущая вероятности тех или иных исходов.

Злодей имеет возможность всегда принимать оптимальные решения (с поправкой на известную ему информацию) для человека в его положении, каким бы ни было это положение. Так, ещё в первом эпизоде нам показывают, что в контролируемых условиях способность Полога практически неотличима от способности предсказывать будущее, пускай и недалёкое. В целом логика такая: чем больше контроля, тем более длительные планы злодей может реализовывать с практически гарантированным успехом.

В неконтролируемых условиях он всё ещё ощущает, какое из известных решений с большей вероятностью окажется успешным, но при этом злодею неизвестен сам список доступных решений. И в этом списке могут оказаться с объективной точки зрения более оптимальные решения, которые в моменте незаметны из-за того, что некоторые факты не были известны Пологу или не могли быть им предсказаны.

Осознавая ограничения своей силы, Полог хочет улучшить её, но каким именно образом? Как ни странно, но улучшенная версия способности позволяет злодею всего-то заглядывать в ближайшие (и не только) возможные миры, то есть видеть все возможные события и их возможные последствия. С точки зрения Полога, подобное логическое всеведение даёт ему полный контроль. Однако, поскольку улучшение всё ещё не позволяет злодею видеть будущее, то на деле оно лишь нивелирует вышеописанный недостаток, давая возможность выбрать оптимальный вариант в неконтролируемых условиях. При этом ничто не гарантирует, что вариант окажется выигрышным.

Ошибка Полога состоит в том, что он считает, что условия оказываются неконтролируемыми по эпистемическим причинам (из-за того, что он чего-то не знает), тогда как контроль скорее зависит от физических причин, то есть от положения дел в мире. Расширенная способность Полога, вероятно, где-то и подскажет, что нужно сделать, чтобы усилить контроль над отдельной ситуацией, но в большинстве случаев ему придется довольствоваться знанием бесчисленного множества фактов о том, что если бы он был в другом мире, обладал иными способностями, противостоял другим героям, да и вовсе был бабушкой, то всё бы получилось. Не менее «полезным» оказалось бы и знание о том, что из-за особенностей актуального мира, в котором находится злодей, некоторые ситуации будут для него принципиально неподконтрольными, а поэтому не останется ничего, кроме как ставить на интуитивно наиболее вероятный вариант. То есть, действовать так, будто никакого усиления и не было.

Короче говоря, в ближайшем возможном мире, где Полог прочитал пару вводных статей про модальную логику, сюжет «Dispatch» не случился бы.