Гийом Кольте (1598 – 1659)
Guillaume Colletet
Коню Пегасу
Приди, Пегас, спустись ко мне с вершин Парнаса,
Конь песнопевческий, возьми меня в полет,
Всеобщая тропа меня уж не влечет –
Неси меня путем, где прежде мчался Тассо.
Я дерзко поднимусь вслед за крылом Пегаса,
С земли взлечу я ввысь под самый небосвод,
Челом коснусь я звезд; пусть конь меня несет,
А прочих не берет – от них не будет спасу.
О боги! Я уже превыше всех небес,
Затерян в облаках и в воздухе исчез,
Меня уже никто живым и не считает.
Злосчастливый поэт, как он судьбой гоним!
Безвестен он, когда средь облаков витает,
А наземь грянется – презрен и не ценим.
Au cheval Pegaze
Vien Pegaze, descends des sommets de Parnasse ;
Dans les sentiers communs je suis las de marcher,
Coursier des beaux esprits, si le mien t' est si cher ;
Porte moy dans la route où gallopoit le Tasse.
Seconde de ton vol, le vol de mon audace,
Enleve moy de terre au celeste plancher ;
Et me faisant du front les estoilles toucher,
Fay que pas un mortel ne me suive à la trace.
Dieux ! J' ay desja franchy la carriere des airs ;
Mais pour trop m' eslever on croid que je me perds,
Et l' on me met au rang des choses inconnuës.
Que le sort d' un poëte est cruel en ce poinct !
On ne le connoist pas s' il vol dans les nuës ;
Et s' il rampe sur terre on ne l' estime point.
Guillaume Colletet
Коню Пегасу
Приди, Пегас, спустись ко мне с вершин Парнаса,
Конь песнопевческий, возьми меня в полет,
Всеобщая тропа меня уж не влечет –
Неси меня путем, где прежде мчался Тассо.
Я дерзко поднимусь вслед за крылом Пегаса,
С земли взлечу я ввысь под самый небосвод,
Челом коснусь я звезд; пусть конь меня несет,
А прочих не берет – от них не будет спасу.
О боги! Я уже превыше всех небес,
Затерян в облаках и в воздухе исчез,
Меня уже никто живым и не считает.
Злосчастливый поэт, как он судьбой гоним!
Безвестен он, когда средь облаков витает,
А наземь грянется – презрен и не ценим.
Au cheval Pegaze
Vien Pegaze, descends des sommets de Parnasse ;
Dans les sentiers communs je suis las de marcher,
Coursier des beaux esprits, si le mien t' est si cher ;
Porte moy dans la route où gallopoit le Tasse.
Seconde de ton vol, le vol de mon audace,
Enleve moy de terre au celeste plancher ;
Et me faisant du front les estoilles toucher,
Fay que pas un mortel ne me suive à la trace.
Dieux ! J' ay desja franchy la carriere des airs ;
Mais pour trop m' eslever on croid que je me perds,
Et l' on me met au rang des choses inconnuës.
Que le sort d' un poëte est cruel en ce poinct !
On ne le connoist pas s' il vol dans les nuës ;
Et s' il rampe sur terre on ne l' estime point.
Уильям Батлер Йейтс (1865 - 1939)
W.B. Yeats
Черная башня
Слышно: у стражи на черной башне
Скисло вино и скудна еда,
Но, не мечтая о лучшем брашне,
Воины клятве верны всегда,
Башню они блюдут:
Хоругви врагов не пройдут.
Стоят мертвецы в гробах в полный рост,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.
Хоругви приходят, грозят, подкупают,
Шепчут: "Король ваш забыт давно,
Новые к трону теперь подступают,
Вам не все ли равно?"
-Но если давно он истлел,
То что же вас страх одолел?
В гробах - тусклый свет луны и звезд,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.
Наш старый повар, что с первым рассветом
Лазит наверх, ловит птичек в силок,
Нас уверяет, клянется нам в этом:
Мол, протрубил королевский рог.
Всё бы старому врать!
Клятву блюдет наша рать.
В гробах сгущается мрак ночной,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.
The Black Tower
SAY that the men of the old black tower,
Though they but feed as the goatherd feeds,
Their money spent, their wine gone sour,
Lack nothing that a soldier needs,
That all are oath-bound men:
Those banners come not in.
There in the tomb stand the dead upright,
But winds come up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.
Those banners come to bribe or threaten,
Or whisper that a man's a fool
Who, when his own right king's forgotten,
Cares what king sets up his rule.
If he died long ago
Why do yopu dread us so?
There in the tomb drops the faint moonlight,
But wind comes up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.
The tower's old cook that must climb and clamber
Catching small birds in the dew of the morn
When we hale men lie stretched in slumber
Swears that he hears the king's great horn.
But he's a lying hound:
Stand we on guard oath-bound!
There in the tomb the dark grows blacker,
But wind comes up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.
W.B. Yeats
Черная башня
Слышно: у стражи на черной башне
Скисло вино и скудна еда,
Но, не мечтая о лучшем брашне,
Воины клятве верны всегда,
Башню они блюдут:
Хоругви врагов не пройдут.
Стоят мертвецы в гробах в полный рост,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.
Хоругви приходят, грозят, подкупают,
Шепчут: "Король ваш забыт давно,
Новые к трону теперь подступают,
Вам не все ли равно?"
-Но если давно он истлел,
То что же вас страх одолел?
В гробах - тусклый свет луны и звезд,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.
Наш старый повар, что с первым рассветом
Лазит наверх, ловит птичек в силок,
Нас уверяет, клянется нам в этом:
Мол, протрубил королевский рог.
Всё бы старому врать!
Клятву блюдет наша рать.
В гробах сгущается мрак ночной,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.
The Black Tower
SAY that the men of the old black tower,
Though they but feed as the goatherd feeds,
Their money spent, their wine gone sour,
Lack nothing that a soldier needs,
That all are oath-bound men:
Those banners come not in.
There in the tomb stand the dead upright,
But winds come up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.
Those banners come to bribe or threaten,
Or whisper that a man's a fool
Who, when his own right king's forgotten,
Cares what king sets up his rule.
If he died long ago
Why do yopu dread us so?
There in the tomb drops the faint moonlight,
But wind comes up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.
The tower's old cook that must climb and clamber
Catching small birds in the dew of the morn
When we hale men lie stretched in slumber
Swears that he hears the king's great horn.
But he's a lying hound:
Stand we on guard oath-bound!
There in the tomb the dark grows blacker,
But wind comes up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.
Антуан де Сент-Аман (1594 - 1661)
Как павиан ручной, я пестро разодет,
Одна рука – в носу, другая – близ колена,
Брожу по чердаку, разглядываю стены
С корзиной на башке, обут в один штиблет,
Скача, как воробей, среди своих сует
И задницей тряся, как пономарь толстенный,
Я ржу как конь, пока на языке Патлена
Вам вертелом пишу сей вычурный сонет.
Несется разум вскачь верхом на ахинее,
Порхает в облаках без цели, не умея,
Что начал, завершить, подобный мотыльку…
Тьфу! Хватит тут с меня, конец мечтаньям, правда.
Кто может, зарифмуй и допиши строку.
Патлен - персонаж французских фарсов конца XV в., льстивый и лукавый адвокат.
Fagoté plaisamment comme un vrai Simonnet,
Pied chaussé, l'autre nu, main au nez, l'autre en poche,
J'arpente un vieux grenier, portant sur ma caboche
Un coffin de Hollande en guise de bonnet.
Là, faisant quelque fois le saut du sansonnet,
Et dandinant du cul comme un sonneur de cloche,
Je m'égueule de rire, écrivant d'une broche
En mots de Pathelin ce grotesque sonnet.
Mes esprits, à cheval sur des coquecigrues,
Ainsi que papillons s'envolent dans les nues,
Y cherchant quelque fin qu'on ne puisse trouver.
Nargue : c'est trop rêver, c'est trop ronger ses ongles ;
Si quelqu'un sait la rime, il peut bien l'achever.
Как павиан ручной, я пестро разодет,
Одна рука – в носу, другая – близ колена,
Брожу по чердаку, разглядываю стены
С корзиной на башке, обут в один штиблет,
Скача, как воробей, среди своих сует
И задницей тряся, как пономарь толстенный,
Я ржу как конь, пока на языке Патлена
Вам вертелом пишу сей вычурный сонет.
Несется разум вскачь верхом на ахинее,
Порхает в облаках без цели, не умея,
Что начал, завершить, подобный мотыльку…
Тьфу! Хватит тут с меня, конец мечтаньям, правда.
Кто может, зарифмуй и допиши строку.
Патлен - персонаж французских фарсов конца XV в., льстивый и лукавый адвокат.
Fagoté plaisamment comme un vrai Simonnet,
Pied chaussé, l'autre nu, main au nez, l'autre en poche,
J'arpente un vieux grenier, portant sur ma caboche
Un coffin de Hollande en guise de bonnet.
Là, faisant quelque fois le saut du sansonnet,
Et dandinant du cul comme un sonneur de cloche,
Je m'égueule de rire, écrivant d'une broche
En mots de Pathelin ce grotesque sonnet.
Mes esprits, à cheval sur des coquecigrues,
Ainsi que papillons s'envolent dans les nues,
Y cherchant quelque fin qu'on ne puisse trouver.
Nargue : c'est trop rêver, c'est trop ronger ses ongles ;
Si quelqu'un sait la rime, il peut bien l'achever.
Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)
Antoine de Saint-Amant
***
Прошествовать в бордель суровою походкой,
Как будто шпорами дерущийся петух,
Позвать Жаннет, Марго и прочих молодух
Иль позабавиться с мещанкою-красоткой;
Все дыры оглядеть, и в погребе с кокоткой
Переттой станцевать, и стрескать во весь дух
Жаркое из ноги, что потерял валух,
А после – затолкать пучок редиски в глотку,
Увидеть: на стенах какая-то мазня
Иль старый календарь, висящий тут со дня
Погибели Колбас от рук Пантагрюэля,
А вместо мебели в обители услад –
Урыльник, прялки две, тюфяк с чужой постели…
Вот так проводит дни, Киприда, твой солдат.
Погибели Колбас от рук Пантагрюэля… – битва великана Пантагрюэля и его друзей с Колбасами описана в кн. IV, гл. XLI романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле.
Entrer dans le bordel d’une démarche grave,
Comme un Coq qui s’apprête à jouer de l’ergot,
Demander Janneton, faire chercher Margot,
Ou la jeune Bourgeoise, à cause qu’elle est brave ;
Fureter tous les trous, jusqu’au fond de la Cave,
Y rencontrer Perrette, et daubant du gigot
Danser le branle double au son du larigot,
Puis y faire festin d’une botte de rave :
N’y voir pour tous tableaux que quelque vieux rébus,
Ou bien quelque Almanach qui sema ses abus
L’An que Pantagruel déconfit les Andouilles,
Et du haut jusqu’au bas pour tous meubles de prix,
Qu’une vieille paillasse, un pot et des quenouilles ;
Voilà le passe-temps du Soudard de Cypris.
Antoine de Saint-Amant
***
Прошествовать в бордель суровою походкой,
Как будто шпорами дерущийся петух,
Позвать Жаннет, Марго и прочих молодух
Иль позабавиться с мещанкою-красоткой;
Все дыры оглядеть, и в погребе с кокоткой
Переттой станцевать, и стрескать во весь дух
Жаркое из ноги, что потерял валух,
А после – затолкать пучок редиски в глотку,
Увидеть: на стенах какая-то мазня
Иль старый календарь, висящий тут со дня
Погибели Колбас от рук Пантагрюэля,
А вместо мебели в обители услад –
Урыльник, прялки две, тюфяк с чужой постели…
Вот так проводит дни, Киприда, твой солдат.
Погибели Колбас от рук Пантагрюэля… – битва великана Пантагрюэля и его друзей с Колбасами описана в кн. IV, гл. XLI романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле.
Entrer dans le bordel d’une démarche grave,
Comme un Coq qui s’apprête à jouer de l’ergot,
Demander Janneton, faire chercher Margot,
Ou la jeune Bourgeoise, à cause qu’elle est brave ;
Fureter tous les trous, jusqu’au fond de la Cave,
Y rencontrer Perrette, et daubant du gigot
Danser le branle double au son du larigot,
Puis y faire festin d’une botte de rave :
N’y voir pour tous tableaux que quelque vieux rébus,
Ou bien quelque Almanach qui sema ses abus
L’An que Pantagruel déconfit les Andouilles,
Et du haut jusqu’au bas pour tous meubles de prix,
Qu’une vieille paillasse, un pot et des quenouilles ;
Voilà le passe-temps du Soudard de Cypris.
Жан-Батист Шассинье (ок. 1571 - 1635)
***
Как малышей страшит кошмар, им непонятный,
Иль призрак мнится им, нам так же Смерть страшна,
И в думах наших Смерть так изображена:
Зловеща образом, костлява и отвратна.
Руке художника, иль верной, иль превратной,
Как хочется творить, так и творит она;
Как нам представит Смерть создатель полотна,
Так видим мы ее: иль мерзкой, иль приятной.
Те представления терзают нам умы;
Как стадо от волков, от лика Смерти мы
Бежим, объятые тревогою неясной,
Его не разглядев. Личину лжи сорвем,
Узрим – Смерть в образе действительном своем
Касаньем ласкова и обликом прекрасна.
Jean-Baptiste Chassignet
Comme petits enfants d'une larve outrageuse,
D'un fantôme, ou d'un masque, ainsi nous avons peur,
Et redoutons ta mort, la concevant au coeur
Telle comme on la fait, hâve, triste, et affreuse :
Comme il plaît à la main ou loyale, ou trompeuse
Du graveur, du tailleur, ou du peintre flatteur
La nous représenter sur un tableau menteur,
Nous l'imaginons telle, agréable, ou hideuse :
Ces appréhensions torturant nos cerveaux
Nous chassent devant elle, ainsi comme bouveaux
Courent devant le loup, et n'avons pas l'espace
De la bien remarquer : ôtons le masque feint,
Lors nous la trouverons autre qu'on ne la peint,
Gracieuse à toucher, et plaisante de face.
***
Как малышей страшит кошмар, им непонятный,
Иль призрак мнится им, нам так же Смерть страшна,
И в думах наших Смерть так изображена:
Зловеща образом, костлява и отвратна.
Руке художника, иль верной, иль превратной,
Как хочется творить, так и творит она;
Как нам представит Смерть создатель полотна,
Так видим мы ее: иль мерзкой, иль приятной.
Те представления терзают нам умы;
Как стадо от волков, от лика Смерти мы
Бежим, объятые тревогою неясной,
Его не разглядев. Личину лжи сорвем,
Узрим – Смерть в образе действительном своем
Касаньем ласкова и обликом прекрасна.
Jean-Baptiste Chassignet
Comme petits enfants d'une larve outrageuse,
D'un fantôme, ou d'un masque, ainsi nous avons peur,
Et redoutons ta mort, la concevant au coeur
Telle comme on la fait, hâve, triste, et affreuse :
Comme il plaît à la main ou loyale, ou trompeuse
Du graveur, du tailleur, ou du peintre flatteur
La nous représenter sur un tableau menteur,
Nous l'imaginons telle, agréable, ou hideuse :
Ces appréhensions torturant nos cerveaux
Nous chassent devant elle, ainsi comme bouveaux
Courent devant le loup, et n'avons pas l'espace
De la bien remarquer : ôtons le masque feint,
Lors nous la trouverons autre qu'on ne la peint,
Gracieuse à toucher, et plaisante de face.
Жак Дави дю Перрон (1556 – 1618)
Jacques Davy du Perron
Храм Непостоянства
Непостоянству храм сооружу я,
Влюбленные найдут в нем свой приют,
Молиться день и ночь они пойдут,
Раскаянья в содеянном взыскуя.
На крыльях ветра будет невесомо
Парить из перьев возведенный храм;
Притворно сердце в жертву я отдам
У алтаря, что сложен из соломы;
Повешу там картины заблужденья,
Забвения, неверности, мечты,
Безумия, надежды, суеты,
Летучих дум, пустого измышленья.
Любовницей моей благословится
Сей храм во имя волн, ветров, луны;
Мы будем вместе с ней посвящены,
Я сам – в храмовники, а дама – в жрицы.
Она воссядет на треножник ртутный
И, как Сивилла, будет прорицать
То, что во сне привыкла созерцать,
В мечте непостоянной и беспутной;
На листьях песнь напишет, что сложилась,
Когда запел ее безумный гнев,
И ветру бросит сумасбродный сев,
Дабы повсюду ложь ее кружилась.
Она воскурит к небу ароматы
Тех клятв, что не сдержали никого;
И милое влюбленным Божество
Тем будет благовонием объято.
Я встану возле врат – и не минует
Изгнанье тех, кто надписью златой
Не украшает лоб надменный свой,
Кто Ветреным себя не именует.
Слезой притворной, страстью – лживой сказкой
Протей там будет мною напоён
И вскормлен воздухом Хамелеон,
Что лжет нам переменною окраской.
Дочь ветра, ты – богиня всех влюбленных,
Из легких перьев соткан твой наряд,
Да будет храм открыт для всех подряд,
Как я, Непостоянством окрыленных.
Le Temple de l'Inconstance
Je veux bâtir un temple à l'Inconstance.
Tous amoureux y viendront adorer,
Et de leurs voeux jour et nuit l'honorer,
Ayant leur coeur touché de repentance.
De plume molle en sera l'édifice,
En l'air fondé sur les ailes du vent,
L'autel de paille, où je viendrai souvent
Offrir mon coeur par un feint sacrifice.
Tout à l'entour je peindrai mainte image
D'erreur, d'oubli et d'infidélité,
De fol désir, d'espoir, de vanité,
De fiction et de penser volage.
Pour le sacrer, ma légère maîtresse
Invoquera les ondes de la mer,
Les vents, la lune, et nous fera nommer
Moi le templier, et elle la prêtresse.
Elle séant ainsi qu'une Sibylle
Sur un trépied tout pur de vif argent
Nous prédira ce qu'elle ira songeant
D'une pensée inconstante et mobile.
Elle écrira sur des feuilles légères
Les vers qu'alors sa fureur chantera,
Puis à son gré le vent emportera
Deçà delà ses chansons mensongères.
Elle enverra jusqu'au Ciel la fumée
Et les odeurs de mille faux serments :
La Déité qu'adorent les amants
De tels encens veut être parfumée.
Et moi gardant du saint temple la porte,
Je chasserai tous ceux-là qui n'auront
En lettre d'or engravé sur le front
Le sacré nom de léger que je porte.
De faux soupirs, de larmes infidèles
J'y nourrirai le muable Protée,
Et le Serpent qui de vent allaité
Déçoit nos yeux de cent couleurs nouvelles.
Fille de l'air, déesse secourable,
De qui le corps est de plumes couvert,
Fais que toujours ton temple soit ouvert
A tout amant comme moi variable.
Jacques Davy du Perron
Храм Непостоянства
Непостоянству храм сооружу я,
Влюбленные найдут в нем свой приют,
Молиться день и ночь они пойдут,
Раскаянья в содеянном взыскуя.
На крыльях ветра будет невесомо
Парить из перьев возведенный храм;
Притворно сердце в жертву я отдам
У алтаря, что сложен из соломы;
Повешу там картины заблужденья,
Забвения, неверности, мечты,
Безумия, надежды, суеты,
Летучих дум, пустого измышленья.
Любовницей моей благословится
Сей храм во имя волн, ветров, луны;
Мы будем вместе с ней посвящены,
Я сам – в храмовники, а дама – в жрицы.
Она воссядет на треножник ртутный
И, как Сивилла, будет прорицать
То, что во сне привыкла созерцать,
В мечте непостоянной и беспутной;
На листьях песнь напишет, что сложилась,
Когда запел ее безумный гнев,
И ветру бросит сумасбродный сев,
Дабы повсюду ложь ее кружилась.
Она воскурит к небу ароматы
Тех клятв, что не сдержали никого;
И милое влюбленным Божество
Тем будет благовонием объято.
Я встану возле врат – и не минует
Изгнанье тех, кто надписью златой
Не украшает лоб надменный свой,
Кто Ветреным себя не именует.
Слезой притворной, страстью – лживой сказкой
Протей там будет мною напоён
И вскормлен воздухом Хамелеон,
Что лжет нам переменною окраской.
Дочь ветра, ты – богиня всех влюбленных,
Из легких перьев соткан твой наряд,
Да будет храм открыт для всех подряд,
Как я, Непостоянством окрыленных.
Le Temple de l'Inconstance
Je veux bâtir un temple à l'Inconstance.
Tous amoureux y viendront adorer,
Et de leurs voeux jour et nuit l'honorer,
Ayant leur coeur touché de repentance.
De plume molle en sera l'édifice,
En l'air fondé sur les ailes du vent,
L'autel de paille, où je viendrai souvent
Offrir mon coeur par un feint sacrifice.
Tout à l'entour je peindrai mainte image
D'erreur, d'oubli et d'infidélité,
De fol désir, d'espoir, de vanité,
De fiction et de penser volage.
Pour le sacrer, ma légère maîtresse
Invoquera les ondes de la mer,
Les vents, la lune, et nous fera nommer
Moi le templier, et elle la prêtresse.
Elle séant ainsi qu'une Sibylle
Sur un trépied tout pur de vif argent
Nous prédira ce qu'elle ira songeant
D'une pensée inconstante et mobile.
Elle écrira sur des feuilles légères
Les vers qu'alors sa fureur chantera,
Puis à son gré le vent emportera
Deçà delà ses chansons mensongères.
Elle enverra jusqu'au Ciel la fumée
Et les odeurs de mille faux serments :
La Déité qu'adorent les amants
De tels encens veut être parfumée.
Et moi gardant du saint temple la porte,
Je chasserai tous ceux-là qui n'auront
En lettre d'or engravé sur le front
Le sacré nom de léger que je porte.
De faux soupirs, de larmes infidèles
J'y nourrirai le muable Protée,
Et le Serpent qui de vent allaité
Déçoit nos yeux de cent couleurs nouvelles.
Fille de l'air, déesse secourable,
De qui le corps est de plumes couvert,
Fais que toujours ton temple soit ouvert
A tout amant comme moi variable.
Теофиль де Вио (1590 – 1626)
Théophile de Viau
Аполлон-победитель
Стихи для балета
Мои лучи стрелой летят, гремят и блещут,
Повсюду на земле алтарь воздвигнут мой,
Все небожители передо мной трепещут;
Зачем бесславлюсь я со смертными войной?
Я с их гордынею сражаюсь поневоле,
Был жребий мой былой их гневом побежден;
Одну лишь только жизнь дарил я им дотоле,
А ныне только смерть нести им принужден.
Смогу я защитить от них свои святыни,
Разбойничью толпу сразит моя стрела;
К моим оракулам пусть все идут отныне
Узнать, как им спастись от будущего зла.
Я – твердость дерева сумевший приневолить,
Я – сладкозвучие исторгший из древес;
Ветрам велю молчать, а мрамору – глаголить,
Царям велю блюсти веления небес.
Я – тот, кто теплоту растеньям дарит летом,
Кем мертвые плоды опять воскрешены,
Я все, что в мире есть, украсил ярким цветом,
У нежных лилий я – источник белизны.
Лишь только отлучусь – все сумрачным покровом
Укрыто, не щадят морозы ничего;
Благоуханный сад стал кладбищем суровым;
Лишь вежды я смежу – повсюду все мертво.
Apollon champion
Moi de qui les rayons font les traits du tonnerre,
Et de qui l’univers adore les autels;
Moi dont les plus grands dieux redouteraient la guerre,
Puis-je sans déshonneur me prendre à des mortels?
J’attaque malgré moi leur orgueilleuse envie,
Leur audace a vaincu ma nature et le sort;
Car ma vertu qui n’est que pour donner la vie,
Est aujourd’hui forcée à leur donner la mort.
J’affranchis mes autels de ces fâcheux obstacles,
Et foulant ces brigands que mes traits vont punir,
Chacun dorénavant viendra vers mes oracles,
Et préviendra le mal qui lui peut advenir.
C’est moi qui pénétrant la dureté des arbres,
Arrache de leur cœur une savante voix,
Qui fais taire les vents, qui fais parler les marbres,
Et qui trace au destin la conduite des rois.
C’est moi dont la chaleur donne la vie aux roses,
Et fais ressusciter les fruits ensevelis,
Je donne la durée et la couleur aux choses,
Et fais vivre l’éclat de la blancheur des lys.
Si peu que je m’absente, un manteau de ténèbres
Tient d’une froide horreur ciel et terre couverts,
Les vergers les plus beaux sont des objets funèbres,
Et quand mon oeil est clos tout meurt en l’univers.
Théophile de Viau
Аполлон-победитель
Стихи для балета
Мои лучи стрелой летят, гремят и блещут,
Повсюду на земле алтарь воздвигнут мой,
Все небожители передо мной трепещут;
Зачем бесславлюсь я со смертными войной?
Я с их гордынею сражаюсь поневоле,
Был жребий мой былой их гневом побежден;
Одну лишь только жизнь дарил я им дотоле,
А ныне только смерть нести им принужден.
Смогу я защитить от них свои святыни,
Разбойничью толпу сразит моя стрела;
К моим оракулам пусть все идут отныне
Узнать, как им спастись от будущего зла.
Я – твердость дерева сумевший приневолить,
Я – сладкозвучие исторгший из древес;
Ветрам велю молчать, а мрамору – глаголить,
Царям велю блюсти веления небес.
Я – тот, кто теплоту растеньям дарит летом,
Кем мертвые плоды опять воскрешены,
Я все, что в мире есть, украсил ярким цветом,
У нежных лилий я – источник белизны.
Лишь только отлучусь – все сумрачным покровом
Укрыто, не щадят морозы ничего;
Благоуханный сад стал кладбищем суровым;
Лишь вежды я смежу – повсюду все мертво.
Apollon champion
Moi de qui les rayons font les traits du tonnerre,
Et de qui l’univers adore les autels;
Moi dont les plus grands dieux redouteraient la guerre,
Puis-je sans déshonneur me prendre à des mortels?
J’attaque malgré moi leur orgueilleuse envie,
Leur audace a vaincu ma nature et le sort;
Car ma vertu qui n’est que pour donner la vie,
Est aujourd’hui forcée à leur donner la mort.
J’affranchis mes autels de ces fâcheux obstacles,
Et foulant ces brigands que mes traits vont punir,
Chacun dorénavant viendra vers mes oracles,
Et préviendra le mal qui lui peut advenir.
C’est moi qui pénétrant la dureté des arbres,
Arrache de leur cœur une savante voix,
Qui fais taire les vents, qui fais parler les marbres,
Et qui trace au destin la conduite des rois.
C’est moi dont la chaleur donne la vie aux roses,
Et fais ressusciter les fruits ensevelis,
Je donne la durée et la couleur aux choses,
Et fais vivre l’éclat de la blancheur des lys.
Si peu que je m’absente, un manteau de ténèbres
Tient d’une froide horreur ciel et terre couverts,
Les vergers les plus beaux sont des objets funèbres,
Et quand mon oeil est clos tout meurt en l’univers.
ФРАНСИСКО ДЕ АЛЬДАНА
(1537 – 1578)
***
Картины не увидишь здесь иной:
Лишь в битву устремленная ватага,
Лишь алая струящаяся влага,
Что в зелени разлита травяной.
Как сладок звук, когда наперебой
Кричат: «Рази, Испания! Сантьяго!»;
Без аромата не ступить и шага –
Горелой серой пахнет этот бой.
Вкус отмирает в пересохшей глотке,
Немеет осязанье, обнаружа
Трофей из пораженных сталью тел:
Костей и плоти рваные ошметки,
Разбитые доспехи… Здесь – для мужа
Единственно желаемый удел!
Francisco de Aldana
Otro aquí no se ve que, frente a frente,
animoso escuadrón moverse guerra,
sangriento humor teñir la verde tierra
y tras honroso fin correr la gente.
Este es el dulce son que acá se siente:
"¡España, Santïago, cierra, cierra!"
y por süave olor, que el aire atierra,
humo que azufre da con llama ardiente.
El gusto envuelto va tras corrompida
agua, y el tacto sólo apalpa y halla
duro trofeo de acero ensangrentado,
hueso en astilla, en él carne molida,
despedazado arnés, rasgada malla:
¡oh sólo de hombres digno y noble estado!
(1537 – 1578)
***
Картины не увидишь здесь иной:
Лишь в битву устремленная ватага,
Лишь алая струящаяся влага,
Что в зелени разлита травяной.
Как сладок звук, когда наперебой
Кричат: «Рази, Испания! Сантьяго!»;
Без аромата не ступить и шага –
Горелой серой пахнет этот бой.
Вкус отмирает в пересохшей глотке,
Немеет осязанье, обнаружа
Трофей из пораженных сталью тел:
Костей и плоти рваные ошметки,
Разбитые доспехи… Здесь – для мужа
Единственно желаемый удел!
Francisco de Aldana
Otro aquí no se ve que, frente a frente,
animoso escuadrón moverse guerra,
sangriento humor teñir la verde tierra
y tras honroso fin correr la gente.
Este es el dulce son que acá se siente:
"¡España, Santïago, cierra, cierra!"
y por süave olor, que el aire atierra,
humo que azufre da con llama ardiente.
El gusto envuelto va tras corrompida
agua, y el tacto sólo apalpa y halla
duro trofeo de acero ensangrentado,
hueso en astilla, en él carne molida,
despedazado arnés, rasgada malla:
¡oh sólo de hombres digno y noble estado!
ПЕДРО ДЕ ЭСПИНОСА
(1578-1650)
СОНЕТ, НАПИСАННЫЙ В НАСМЕШКУ НАД НЕЛЕПОСТЯМИ РЫЦАРСКИХ РОМАНОВ
Ревет под сводом сумрачного грота
Чудовище в сплетенье бурых змей:
Круг острых пик становится тесней,
Ему пред смертью убивать охота.
Но с воем бросился на живоглота
Из страховидных гробовых дверей
Сонм Ночи и Плутона дочерей
И умертвил то чудище в два счёта.
Из трупа родилось три великана,
От великанов родилась принцесса,
А от принцессы – доблестный вассал…
Читатель, не смущайся, коли странно
Сие творенье; сам я ни бельмеса
Не разбираю в том, что написал!
Pedro de Espinosa
Soneto en burla de quiméricos argumentos caballerescos
Rompe la niebla de una gruta escura
un monstruo lleno de culebras pardas
y, entre sangrientas puntas de alabardas,
morir matando con furor procura.
Mas de la escura, horrenda sepultura
salen rabiando bramadoras guardas,
de la Noche y Plutón hijas bastardas,
que le quitan la vida y la locura.
De este vestigio nacen tres gigantes
y de estos tres gigantes, Doralice;
y de esta Doralice nace un Bendo.
Tu, mirón, que esto miras, no te espantes
si no lo entiendes; que, aunque yo lo hice,
así me ayude Dios que no lo entiendo.
(1578-1650)
СОНЕТ, НАПИСАННЫЙ В НАСМЕШКУ НАД НЕЛЕПОСТЯМИ РЫЦАРСКИХ РОМАНОВ
Ревет под сводом сумрачного грота
Чудовище в сплетенье бурых змей:
Круг острых пик становится тесней,
Ему пред смертью убивать охота.
Но с воем бросился на живоглота
Из страховидных гробовых дверей
Сонм Ночи и Плутона дочерей
И умертвил то чудище в два счёта.
Из трупа родилось три великана,
От великанов родилась принцесса,
А от принцессы – доблестный вассал…
Читатель, не смущайся, коли странно
Сие творенье; сам я ни бельмеса
Не разбираю в том, что написал!
Pedro de Espinosa
Soneto en burla de quiméricos argumentos caballerescos
Rompe la niebla de una gruta escura
un monstruo lleno de culebras pardas
y, entre sangrientas puntas de alabardas,
morir matando con furor procura.
Mas de la escura, horrenda sepultura
salen rabiando bramadoras guardas,
de la Noche y Plutón hijas bastardas,
que le quitan la vida y la locura.
De este vestigio nacen tres gigantes
y de estos tres gigantes, Doralice;
y de esta Doralice nace un Bendo.
Tu, mirón, que esto miras, no te espantes
si no lo entiendes; que, aunque yo lo hice,
así me ayude Dios que no lo entiendo.
Гийом дю Бартас (1544 – 1590)
Guillaume du Bartas
Сонет о великой победе Давида
Себя смирить – вот высшая победа.
Чем сто врагов в сраженьи заколоть,
Ты одолей свою вначале плоть,
Чрез то Господню благодать изведай.
Давид разбил враждебного соседа,
Но грех свой не сумел он побороть,
И отступился от него Господь,
И он познал несчастия и беды.
Когда с самим собой идет война
И гордость в той войне одолена, –
Быть долго в памяти такому следу.
Трикраты славил бы его Сион,
Будь сам Давид Давидом побежден.
Лишь над собой – великая победа.
Sur la grande victoire de David
Vaincre soy-mesme, est la grande victoire,
Que serviroit vaincre mille ennemis,
Si à ta chaire iniquement soumis,
Tu t’esloignois de l’eternelle gloire?
Du grand David le trophee est notoire
Aux estrangers; mais, ses sens endormis,
Et grands pechez, à sa honte commis,
Tirent ses pas devers la fosse noire.
Or je le voy contre soy combatant,
Et du combat la victoire emportant,
Ce qui me fait tout ravy, dire & croire.
Que trois fois grand Syon cogneut David,
Lors que David de soy vainqueur se vid,
Se vaincre aussi c’est la grande victoire.
Guillaume du Bartas
Сонет о великой победе Давида
Себя смирить – вот высшая победа.
Чем сто врагов в сраженьи заколоть,
Ты одолей свою вначале плоть,
Чрез то Господню благодать изведай.
Давид разбил враждебного соседа,
Но грех свой не сумел он побороть,
И отступился от него Господь,
И он познал несчастия и беды.
Когда с самим собой идет война
И гордость в той войне одолена, –
Быть долго в памяти такому следу.
Трикраты славил бы его Сион,
Будь сам Давид Давидом побежден.
Лишь над собой – великая победа.
Sur la grande victoire de David
Vaincre soy-mesme, est la grande victoire,
Que serviroit vaincre mille ennemis,
Si à ta chaire iniquement soumis,
Tu t’esloignois de l’eternelle gloire?
Du grand David le trophee est notoire
Aux estrangers; mais, ses sens endormis,
Et grands pechez, à sa honte commis,
Tirent ses pas devers la fosse noire.
Or je le voy contre soy combatant,
Et du combat la victoire emportant,
Ce qui me fait tout ravy, dire & croire.
Que trois fois grand Syon cogneut David,
Lors que David de soy vainqueur se vid,
Se vaincre aussi c’est la grande victoire.
Франсуа Менар (ок. 1583 - 1646)
Да, я одной ногой стою в загробном мире,
Все старость забрала - вкус, бодрость, силу, сон,
И близится тот час, когда из водной шири
В последний раз лучи взойдут на небосклон.
Я с тенью Августа поговорю, о Музы,
Скажу - он в щедрости не превзойден доднесь,
А вас вельможи мнят бессмысленной обузой,
И тем, кто служит вам, одну лишь дарят спесь.
Однако, чтоб почтить старания поэтов,
Внимающих богам святых анахоретов,
Молю - лишите их всех благ и должностей,
А то позорят вас они себе в угоду;
Кто тщится угодить любимцам королей,
Тот нагло рвет ваш лавр и мутит вашу воду.
François Maynard
Je touche de mon pied le bord de l’autre monde,
L’âge m’ôte le goût, la force et le sommeil ;
Et l’on verra bientôt naître du sein de l’Onde
La première clarté de mon dernier Soleil.
Muses, je m’en vais dire au fantôme d’Auguste
Que sa rare bonté n’a plus d’Imitateurs,
Et que l’esprit des Grands fait gloire d’être injuste
Aux belles passions de vos Adorateurs.
Voulez-vous bien traiter ces fameux Solitaires
À qui vos Déités découvrent leurs mystères ?
Ne leur promettez plus des biens ni des emplois.
On met votre science au rang des choses vaines ;
Et ceux qui veulent plaire aux Favoris des Rois,
Arrachent vos Lauriers, et troublent vos Fontaines.
Да, я одной ногой стою в загробном мире,
Все старость забрала - вкус, бодрость, силу, сон,
И близится тот час, когда из водной шири
В последний раз лучи взойдут на небосклон.
Я с тенью Августа поговорю, о Музы,
Скажу - он в щедрости не превзойден доднесь,
А вас вельможи мнят бессмысленной обузой,
И тем, кто служит вам, одну лишь дарят спесь.
Однако, чтоб почтить старания поэтов,
Внимающих богам святых анахоретов,
Молю - лишите их всех благ и должностей,
А то позорят вас они себе в угоду;
Кто тщится угодить любимцам королей,
Тот нагло рвет ваш лавр и мутит вашу воду.
François Maynard
Je touche de mon pied le bord de l’autre monde,
L’âge m’ôte le goût, la force et le sommeil ;
Et l’on verra bientôt naître du sein de l’Onde
La première clarté de mon dernier Soleil.
Muses, je m’en vais dire au fantôme d’Auguste
Que sa rare bonté n’a plus d’Imitateurs,
Et que l’esprit des Grands fait gloire d’être injuste
Aux belles passions de vos Adorateurs.
Voulez-vous bien traiter ces fameux Solitaires
À qui vos Déités découvrent leurs mystères ?
Ne leur promettez plus des biens ni des emplois.
On met votre science au rang des choses vaines ;
Et ceux qui veulent plaire aux Favoris des Rois,
Arrachent vos Lauriers, et troublent vos Fontaines.
Жан де Лери (1536 – 1613)
Jean de Léry
Путешественник и историк. Член в французской экспедиции в Бразилию, участники которой в 1557 г. на острове в бухте Рио-де-Жанейро основали Форт-Колиньи, призванный стать центром колонии Антарктическая Франция. Среди колонистов разгорелись религиозные противоречия, де Лери и другие гугеноты были изгнаны из форта и вынуждены жить среди индейцев. Вернувшись во Францию в 1558 г., женился, стал протестантским пастором. В 1572 г., после Варфоломеевской ночи, бежал в Сансерр, который вскоре был осажден католическими войсками. Во время вызванного осадой голода, по собственному утверждению, наблюдал сцены каннибализма, напоминавшие ему о нравах бразильских туземцев. После капитуляции города перебрался в Швейцарию, где и умер. Автор истории осады Сансерра (1574) и «Истории путешествия в землю Бразилии» – важнейшего источника по истории и географии Южной Америки, впервые опубликованного в 1578 г. и выдержавшего при жизни автора пять изданий. К последнему из них (1611) приложен помещенный в антологии сонет – по-видимому, единственный его опыт в поэзии.
Вступительный сонет к «Путешествию в Бразилию»
Пучины, дикари, разбои, войны, звери –
Все, что я повидал, познал и перенес,
Не тронуло меня; с главы моей волос
Господь не дал урвать, мне воздалось по вере.
Скорбь духа, тяжкий глад в измученном Сансерре,
Осаду города, узилище, допрос –
Все вынес я; ко мне был милостив Христос
И утешенье слал на всякую потерю.
Во всех моих боях победу дал мне Бог,
И кто же на меня поднять бы руку смог,
Безжалостный палач, тиран бесчеловечный?
Ведь прожил на земле я шестьдесят пять лет,
И после стольких мук теперь я стар и сед,
Но все что ни пошли – хвала Тебе, Предвечный.
Les Sauvages, la mer, les famines, la guerre
Que j’ai veu, navigé, enduré & suyvi,
Ne m’ont mangé, noyé, emporté ni occi
Et près de moi sans mal est tombé le tonnerre.
L’afliction de l’esprit, le siege de Sancerre,
Les prisons, les rançons, les pertes jusqu’ici.
Ne m’ont pas accablé, ains Dieu par sa merci
De tout m’a delivré & suis encor sur terre.
Celui donc seroit bien cruel & inhumain
Qui violéntement sur moi mettrait la main,
Puis qu’en tous mes assauts Dieu m’a donné la victoire.
A soixante & cinq ans ainsi suis parvenu
Parmi tant de trauaux suis grison devenu
Et de tout, Eternel, à toi seul soit la gloire.
Jean de Léry
Путешественник и историк. Член в французской экспедиции в Бразилию, участники которой в 1557 г. на острове в бухте Рио-де-Жанейро основали Форт-Колиньи, призванный стать центром колонии Антарктическая Франция. Среди колонистов разгорелись религиозные противоречия, де Лери и другие гугеноты были изгнаны из форта и вынуждены жить среди индейцев. Вернувшись во Францию в 1558 г., женился, стал протестантским пастором. В 1572 г., после Варфоломеевской ночи, бежал в Сансерр, который вскоре был осажден католическими войсками. Во время вызванного осадой голода, по собственному утверждению, наблюдал сцены каннибализма, напоминавшие ему о нравах бразильских туземцев. После капитуляции города перебрался в Швейцарию, где и умер. Автор истории осады Сансерра (1574) и «Истории путешествия в землю Бразилии» – важнейшего источника по истории и географии Южной Америки, впервые опубликованного в 1578 г. и выдержавшего при жизни автора пять изданий. К последнему из них (1611) приложен помещенный в антологии сонет – по-видимому, единственный его опыт в поэзии.
Вступительный сонет к «Путешествию в Бразилию»
Пучины, дикари, разбои, войны, звери –
Все, что я повидал, познал и перенес,
Не тронуло меня; с главы моей волос
Господь не дал урвать, мне воздалось по вере.
Скорбь духа, тяжкий глад в измученном Сансерре,
Осаду города, узилище, допрос –
Все вынес я; ко мне был милостив Христос
И утешенье слал на всякую потерю.
Во всех моих боях победу дал мне Бог,
И кто же на меня поднять бы руку смог,
Безжалостный палач, тиран бесчеловечный?
Ведь прожил на земле я шестьдесят пять лет,
И после стольких мук теперь я стар и сед,
Но все что ни пошли – хвала Тебе, Предвечный.
Les Sauvages, la mer, les famines, la guerre
Que j’ai veu, navigé, enduré & suyvi,
Ne m’ont mangé, noyé, emporté ni occi
Et près de moi sans mal est tombé le tonnerre.
L’afliction de l’esprit, le siege de Sancerre,
Les prisons, les rançons, les pertes jusqu’ici.
Ne m’ont pas accablé, ains Dieu par sa merci
De tout m’a delivré & suis encor sur terre.
Celui donc seroit bien cruel & inhumain
Qui violéntement sur moi mettrait la main,
Puis qu’en tous mes assauts Dieu m’a donné la victoire.
A soixante & cinq ans ainsi suis parvenu
Parmi tant de trauaux suis grison devenu
Et de tout, Eternel, à toi seul soit la gloire.
Пьер Пупо (1552 – ок. 1592)
Pierre Poupo
Его жизнь известна в основном по сведениям, сообщаемым им самим. Родился в Шампани в семье католического вероисповедания, но, рано лишившись родителей, воспитывался в семействе гугенотов. Изучал право в университете Валанса, занимался адвокатской практикой. В 1580 г. официально перешел в кальвинизм, вскоре после обращения начал писать переложения псалмов и «духовные сонеты». В 1584 г. бежал от религиозных преследований в Женеву, где в 1585 г. выпустил сборник стихов «Христианская муза» (переизд. 1590, 1592). Совершенно забытый вскоре после смерти, в 1960-е – 70-е гг. Пупо привлекает внимание исследователей и считается одним из крупнейших религиозных поэтов французского барокко.
***
Рассеивают нас и гонят к краю мира,
Грозят погибелью, железом и волной,
Пред нами – океан, а недруг – за спиной
За то, что нам претит чтить ложного кумира.
Слезой омытый лик мы воздымаем сиро,
Грудь плачами полна, уста полны мольбой;
И день, и ночь, Господь, стенаем пред Тобой,
Моля – да ниспошли пощады нам и мира!
Кичится Голиаф, что вновь он нас разбил,
И ассирийский царь мнит, что нас истребил;
Придет ли нам Давид иль ангел на подмогу?
Ты кровь детей Своих спокойно смог снести?
Тогда за честь Свою бесчестным отомсти.
Дай мир нам иль войну! Мы ждем Отца иль Бога!
***
Bannis, fuitifs, espars de l’un a l’autre pole,
Les reliefs de la mort, du feu, du fer, des flots,
Ayant la mer en teste, et l’ennemi au dos,
Pour ne vouloir flechir le genouil à l’idole,
La face vers le ciel de larmes toute molle,
La bouche en oraison, l’estomac en sanglots,
Des le soleil levant jusques le jour soit clos,
Nous te crions merci de Coeur et de parolle.
L'orgueilleux Philistin nous brave de desfits:
Le monarque d’Assur nous tient pour desconfits:
N’as tu plus d’Ange au ciel, ni de David en terre?
Las! si tu n’es esmeu du sang de tes enfants,
Au moins venge ton nom dont ils vont triomphans.
Monstre toy Pere ou Dieu, fai la paix ou la guerre!
Pierre Poupo
Его жизнь известна в основном по сведениям, сообщаемым им самим. Родился в Шампани в семье католического вероисповедания, но, рано лишившись родителей, воспитывался в семействе гугенотов. Изучал право в университете Валанса, занимался адвокатской практикой. В 1580 г. официально перешел в кальвинизм, вскоре после обращения начал писать переложения псалмов и «духовные сонеты». В 1584 г. бежал от религиозных преследований в Женеву, где в 1585 г. выпустил сборник стихов «Христианская муза» (переизд. 1590, 1592). Совершенно забытый вскоре после смерти, в 1960-е – 70-е гг. Пупо привлекает внимание исследователей и считается одним из крупнейших религиозных поэтов французского барокко.
***
Рассеивают нас и гонят к краю мира,
Грозят погибелью, железом и волной,
Пред нами – океан, а недруг – за спиной
За то, что нам претит чтить ложного кумира.
Слезой омытый лик мы воздымаем сиро,
Грудь плачами полна, уста полны мольбой;
И день, и ночь, Господь, стенаем пред Тобой,
Моля – да ниспошли пощады нам и мира!
Кичится Голиаф, что вновь он нас разбил,
И ассирийский царь мнит, что нас истребил;
Придет ли нам Давид иль ангел на подмогу?
Ты кровь детей Своих спокойно смог снести?
Тогда за честь Свою бесчестным отомсти.
Дай мир нам иль войну! Мы ждем Отца иль Бога!
***
Bannis, fuitifs, espars de l’un a l’autre pole,
Les reliefs de la mort, du feu, du fer, des flots,
Ayant la mer en teste, et l’ennemi au dos,
Pour ne vouloir flechir le genouil à l’idole,
La face vers le ciel de larmes toute molle,
La bouche en oraison, l’estomac en sanglots,
Des le soleil levant jusques le jour soit clos,
Nous te crions merci de Coeur et de parolle.
L'orgueilleux Philistin nous brave de desfits:
Le monarque d’Assur nous tient pour desconfits:
N’as tu plus d’Ange au ciel, ni de David en terre?
Las! si tu n’es esmeu du sang de tes enfants,
Au moins venge ton nom dont ils vont triomphans.
Monstre toy Pere ou Dieu, fai la paix ou la guerre!
Лоран Дреленкур (1625 – 1680)
Laurent Drelincourt
На открытие Нового Света
Уступит опыту ваш разум неизбежно;
Вглядитесь, мудрецы, откройте же очам
Два полушария, соседних небесам,
Благоговейте же пред красотой безбрежной!
Но, знанье новое, ты ранишь безутешно!
Искал я новый свет – свет ветхий вижу сам:
Адама ветхий род – раб идольским богам,
Возмездием Творец карает род мятежный.
Мирозиждитель, Ты, что солнце сотворил,
Молю Тебя, чтоб Ты народы озарил
Спасительным лучом нетварного сиянья.
Крест, будь им маяком – пошли им с неба свет,
К распятому Христу веди их в упованьи,
Что Он их претворит, открыв им новый свет.
Sur la découverte du Nouveau Monde
Que ta faible raison cède à l’expérience :
Ecole détrompée, ouvre aujourd’hui les yeux :
Vois le double hémisphère, environné des cieux ;
Et d’un si vaste tour admire l’excellence.
Tu me blesses le cœur, nouvelle connaissance.
Dans un monde nouveau, je trouve un monde vieux ;
Vielle race d’Adam, esclave des faux dieux ;
Rebelle au Créateur, objet de sa vengeance.
Toi, qui fis le soleil, en formant l’univers,
Répands, par ton Esprit, sur ces peuples divers,
Du mystique soleil la clarté salutaire.
Que la croix de leur ciel leur serve d’un flambeau,
Qui les mène à Jésus, mourant sur le calvaire :
Et les rechange encore en un monde nouveau.
Laurent Drelincourt
На открытие Нового Света
Уступит опыту ваш разум неизбежно;
Вглядитесь, мудрецы, откройте же очам
Два полушария, соседних небесам,
Благоговейте же пред красотой безбрежной!
Но, знанье новое, ты ранишь безутешно!
Искал я новый свет – свет ветхий вижу сам:
Адама ветхий род – раб идольским богам,
Возмездием Творец карает род мятежный.
Мирозиждитель, Ты, что солнце сотворил,
Молю Тебя, чтоб Ты народы озарил
Спасительным лучом нетварного сиянья.
Крест, будь им маяком – пошли им с неба свет,
К распятому Христу веди их в упованьи,
Что Он их претворит, открыв им новый свет.
Sur la découverte du Nouveau Monde
Que ta faible raison cède à l’expérience :
Ecole détrompée, ouvre aujourd’hui les yeux :
Vois le double hémisphère, environné des cieux ;
Et d’un si vaste tour admire l’excellence.
Tu me blesses le cœur, nouvelle connaissance.
Dans un monde nouveau, je trouve un monde vieux ;
Vielle race d’Adam, esclave des faux dieux ;
Rebelle au Créateur, objet de sa vengeance.
Toi, qui fis le soleil, en formant l’univers,
Répands, par ton Esprit, sur ces peuples divers,
Du mystique soleil la clarté salutaire.
Que la croix de leur ciel leur serve d’un flambeau,
Qui les mène à Jésus, mourant sur le calvaire :
Et les rechange encore en un monde nouveau.
Жак Валле де Барро (1599 - 1673)
Jacques Vallée, Sieur Des Barreaux
О мерзостная смерть, мучительница люда!
Расставлена везде тобою западня,
Добычей толщи вод, иль ямы, иль огня
Быть черепкам тобой разбитого сосуда.
Ее не умолить - не жди, не будет чуда,
Чего б ни делали мы, бдительность храня,
Она придет в ночи, придет средь бела дня,
Настигнет на пиру, застанет среди блуда.
Силач, знаток, мудрец всечасно ей сражен,
Напасть она всегда спешит со всех сторон;
Не знаю, как спастись от вражьего коварства.
Вы говорите мне: "Чего тут горевать?
Чего себя терзать? От смерти нет лекарства!"
Бешусь от этого - аж в бога душу мать.
Jacques Vallée, Sieur Des Barreaux
О мерзостная смерть, мучительница люда!
Расставлена везде тобою западня,
Добычей толщи вод, иль ямы, иль огня
Быть черепкам тобой разбитого сосуда.
Ее не умолить - не жди, не будет чуда,
Чего б ни делали мы, бдительность храня,
Она придет в ночи, придет средь бела дня,
Настигнет на пиру, застанет среди блуда.
Силач, знаток, мудрец всечасно ей сражен,
Напасть она всегда спешит со всех сторон;
Не знаю, как спастись от вражьего коварства.
Вы говорите мне: "Чего тут горевать?
Чего себя терзать? От смерти нет лекарства!"
Бешусь от этого - аж в бога душу мать.
Филипп Дюплесси-Морне (1549 – 1623)
Philippe Duplessis-Mornay
Богослов, дипломат, военный и государственный деятель, Дюплесси-Морне оставил малый, но яркий след в поэзии французского барокко. Представитель знатного рода, после смерти отца принял протестантизм, учился в университетах Гейдельберга и Падуи. Участвовал в религиозных войнах, но, получив тяжелую травму после падения с коня, посвятил себя деятельности богослова-полемиста. Ему принадлежат многочисленные сочинения, отстаивающие идеи протестантизма. В 1583 г. стал неформальным наставником Генриха Наваррского, участвовал в дипломатических миссиях (в т.ч. в Англию, где познакомился с крупный английским поэтом Возрождения Ф. Сидни) и религиозных диспутах (в т.ч. с епископом Ж. Дави дю Перроном). Богословский и политический авторитет Дюплесси-Морне были столь высоки, что его прозвали «гугенотским папой». После 1593 г., когда Генрих ради трона перешел в католицизм, он стремительно теряет влияние при дворе, но остается в числе королевских советников, основывает протестантскую академию в г. Сомюр, которой фактич руководит до 1621 г., когда в городе вспыхнуло восстание. Лишенный всех постов, умер в опале. Включенное в антологию стихотворение сохранилось в письме французскому посланнику в Венеции и представляет собой один из ярчайших образцов барочного стиля в религиозной поэзии.
***
Ладья, которую мирской волной качало,
Ты видишь – всюду ветр отчаянно ревет,
Бесчинствует бурун и шквал ветрила рвет,
А ты – без якоря, без лота, без причала.
Ладья, забудь свой страх! Признать пора сначала:
Подчинена волна ветрам, а, в свой черед,
Волне покóрен челн. Но разве не с высот
Лазурь над вихрями и морем воссияла?
Так в небо? Нет! Тебя вновь в море кормчий правит,
Он ветру дуть велит, волну шуметь заставит,
Чтоб ветер и волна в порт отвели ладью.
Держи свой прежний курс, когда твой порт – Предвечный;
О штиле молишь ты? Зовешь ты смерть свою –
Чтоб в гавань путь найти, потребен ветер встречный.
Barque qui va flottant sur les écueils du monde,
Qui vois l’air tout épris, et les vents conjurés,
Le gouffre entrebaillé, les flots démesurés,
Sans ancre, sans abris, sans amarre et sans sonde ;
Barque, ne perds point cœur ! Qui doute que cette onde
Ne soit sujette aux vents ? Aux flots mal assurés,
Un esquif my brisé ? Mais les cieux azurés
Sont-ils pas sur les vents et sur la mer profonde ?
Au ciel ? Non ! qu’à la mer commande ton pilote ;
Par lui vente le vent, par lui ce monde flotte,
Vente et flotte pour toi, pour te conduire au port.
Ton port c’est l’Eternel et tu t’en veux soustraire.
Veux-tu calme ou bon vent ? tu demandes ta mort ;
Pour surgir à bon port, il te faut vent contraire.
Philippe Duplessis-Mornay
Богослов, дипломат, военный и государственный деятель, Дюплесси-Морне оставил малый, но яркий след в поэзии французского барокко. Представитель знатного рода, после смерти отца принял протестантизм, учился в университетах Гейдельберга и Падуи. Участвовал в религиозных войнах, но, получив тяжелую травму после падения с коня, посвятил себя деятельности богослова-полемиста. Ему принадлежат многочисленные сочинения, отстаивающие идеи протестантизма. В 1583 г. стал неформальным наставником Генриха Наваррского, участвовал в дипломатических миссиях (в т.ч. в Англию, где познакомился с крупный английским поэтом Возрождения Ф. Сидни) и религиозных диспутах (в т.ч. с епископом Ж. Дави дю Перроном). Богословский и политический авторитет Дюплесси-Морне были столь высоки, что его прозвали «гугенотским папой». После 1593 г., когда Генрих ради трона перешел в католицизм, он стремительно теряет влияние при дворе, но остается в числе королевских советников, основывает протестантскую академию в г. Сомюр, которой фактич руководит до 1621 г., когда в городе вспыхнуло восстание. Лишенный всех постов, умер в опале. Включенное в антологию стихотворение сохранилось в письме французскому посланнику в Венеции и представляет собой один из ярчайших образцов барочного стиля в религиозной поэзии.
***
Ладья, которую мирской волной качало,
Ты видишь – всюду ветр отчаянно ревет,
Бесчинствует бурун и шквал ветрила рвет,
А ты – без якоря, без лота, без причала.
Ладья, забудь свой страх! Признать пора сначала:
Подчинена волна ветрам, а, в свой черед,
Волне покóрен челн. Но разве не с высот
Лазурь над вихрями и морем воссияла?
Так в небо? Нет! Тебя вновь в море кормчий правит,
Он ветру дуть велит, волну шуметь заставит,
Чтоб ветер и волна в порт отвели ладью.
Держи свой прежний курс, когда твой порт – Предвечный;
О штиле молишь ты? Зовешь ты смерть свою –
Чтоб в гавань путь найти, потребен ветер встречный.
Barque qui va flottant sur les écueils du monde,
Qui vois l’air tout épris, et les vents conjurés,
Le gouffre entrebaillé, les flots démesurés,
Sans ancre, sans abris, sans amarre et sans sonde ;
Barque, ne perds point cœur ! Qui doute que cette onde
Ne soit sujette aux vents ? Aux flots mal assurés,
Un esquif my brisé ? Mais les cieux azurés
Sont-ils pas sur les vents et sur la mer profonde ?
Au ciel ? Non ! qu’à la mer commande ton pilote ;
Par lui vente le vent, par lui ce monde flotte,
Vente et flotte pour toi, pour te conduire au port.
Ton port c’est l’Eternel et tu t’en veux soustraire.
Veux-tu calme ou bon vent ? tu demandes ta mort ;
Pour surgir à bon port, il te faut vent contraire.
ФОРТУН ХИМЕНЕС, 1533
Знайте же, что по правую руку от Индии, близ одного из пределов Земного Рая, обретается остров, называемый Калифорния; а населяли его чернокожие женщины, и не было среди них ни единого мужа, ибо жили они по образцу амазонок.
-Рыцарский роман "Деяния Эспландиана, сына Амадисова", 1510
Орландо, Амадис, Эспландиан,
Я к вам взываю, рыцарства зерцала!
Свершенья, коих прежде не бывало,
Я донесу до вас из дальних стран.
За правду бился я, подняв забрало,
Мной был убит жестокий капитан.
Нас к Острову Блаженных ураган
Принес. Я у руля стою устало.
Средь пенья птиц - туземцев говор звонкий,
Нас весело встречают амазонки,
И солнце озаряет окоем,
На золотом оружии играя...
Мы - губернаторы земного рая,
И мы его навеки сбережем.
Знайте же, что по правую руку от Индии, близ одного из пределов Земного Рая, обретается остров, называемый Калифорния; а населяли его чернокожие женщины, и не было среди них ни единого мужа, ибо жили они по образцу амазонок.
-Рыцарский роман "Деяния Эспландиана, сына Амадисова", 1510
Орландо, Амадис, Эспландиан,
Я к вам взываю, рыцарства зерцала!
Свершенья, коих прежде не бывало,
Я донесу до вас из дальних стран.
За правду бился я, подняв забрало,
Мной был убит жестокий капитан.
Нас к Острову Блаженных ураган
Принес. Я у руля стою устало.
Средь пенья птиц - туземцев говор звонкий,
Нас весело встречают амазонки,
И солнце озаряет окоем,
На золотом оружии играя...
Мы - губернаторы земного рая,
И мы его навеки сбережем.
Жозе-Мария де Эредиа (1842 – 1905)
José-Maria de Heredia
Микеланджело
Да, тяжкой мукою терзался он, когда,
Об отдыхе забыв, работал, одинокий –
Вставали на стене сивиллы и пророки,
В капелле близился день Страшного суда.
Он слышал, будто в нем рыдает от стыда
Титан, закованный в темнице, дух высокий:
«Честь, Родина, Любовь – умрут. Наступят сроки –
Растает лживый сон, все сгинет навсегда».
Гигантов он ваял, без сил от несвободы,
Рабов, что ломятся сквозь скальные породы, –
Как он причудливо в борьбе согнуть их мог!
И холод мрамора кипит душой надменной,
Там содрогается лишенный силы Бог –
Внутри Материи Он гневается, пленный!
Michel-Ange
Certe, il était hanté d'un tragique tourment,
Alors qu'à la Sixtine et loin de Rome en fêtes,
Solitaire, il peignait Sibylles et Prophètes
Et, sur le sombre mur, le dernier jugement.
Il écoutait en lui pleurer obstinément,
Titan que son désir enchaîne aux plus hauts faîtes,
La Patrie et l'Amour, la Gloire et leurs défaites ;
Il songeait que tout meurt et que le rêve ment.
Aussi ces lourds Géants, las de leur force exsangue,
Ces Esclaves qu'étreint une infrangible gangue,
Comme il les a tordus d'une étrange façon ;
Et dans les marbres froids où bout son âme altière,
Comme il a fait courir avec un grand frisson
La colère d'un Dieu vaincu par la Matière !
José-Maria de Heredia
Микеланджело
Да, тяжкой мукою терзался он, когда,
Об отдыхе забыв, работал, одинокий –
Вставали на стене сивиллы и пророки,
В капелле близился день Страшного суда.
Он слышал, будто в нем рыдает от стыда
Титан, закованный в темнице, дух высокий:
«Честь, Родина, Любовь – умрут. Наступят сроки –
Растает лживый сон, все сгинет навсегда».
Гигантов он ваял, без сил от несвободы,
Рабов, что ломятся сквозь скальные породы, –
Как он причудливо в борьбе согнуть их мог!
И холод мрамора кипит душой надменной,
Там содрогается лишенный силы Бог –
Внутри Материи Он гневается, пленный!
Michel-Ange
Certe, il était hanté d'un tragique tourment,
Alors qu'à la Sixtine et loin de Rome en fêtes,
Solitaire, il peignait Sibylles et Prophètes
Et, sur le sombre mur, le dernier jugement.
Il écoutait en lui pleurer obstinément,
Titan que son désir enchaîne aux plus hauts faîtes,
La Patrie et l'Amour, la Gloire et leurs défaites ;
Il songeait que tout meurt et que le rêve ment.
Aussi ces lourds Géants, las de leur force exsangue,
Ces Esclaves qu'étreint une infrangible gangue,
Comme il les a tordus d'une étrange façon ;
Et dans les marbres froids où bout son âme altière,
Comme il a fait courir avec un grand frisson
La colère d'un Dieu vaincu par la Matière !
Оскар Уайльд (1854 - 1900)
Oscar Wilde
Vita nuova
Передо мной был океан бесплодный;
Волна хлестала брызгами в меня,
Горело пламя гибнущего дня
И жуткий вихрь ревел над ширью водной.
Заслышав в небе чаек стон голодный,
Вскричал я: «Жизнь – мучение и мрак!
Не зреет в сей пустыне плод и злак,
Как ни трудись в работе безысходной!»
Пусть нет числа на неводе прорехам,
Его метнул я в скорбном ожиданье
Того, что вскоре окажусь на дне.
И я нежданным награжден успехом –
Из черных вод минувшего страданья
Восстало тело в дивной белизне!
Vita nuova
I stood by the unvintageable sea
Till the wet waves drenched face and hair with spray;
The long red fires of the dying day
Burned in the west; the wind piped drearily;
And to the land the clamorous gulls did flee:
'Alas!' I cried, 'my life is full of pain,
And who can garner fruit or golden grain
From these waste fields which travail ceaselessly!'
My nets gaped wide with many a break and flaw,
Nathless I threw them as my final cast
Into the sea, and waited for the end.
When lo! a sudden glory! and I saw
From the black waters of my tortured past
The argent splendour of white limbs ascend!
Oscar Wilde
Vita nuova
Передо мной был океан бесплодный;
Волна хлестала брызгами в меня,
Горело пламя гибнущего дня
И жуткий вихрь ревел над ширью водной.
Заслышав в небе чаек стон голодный,
Вскричал я: «Жизнь – мучение и мрак!
Не зреет в сей пустыне плод и злак,
Как ни трудись в работе безысходной!»
Пусть нет числа на неводе прорехам,
Его метнул я в скорбном ожиданье
Того, что вскоре окажусь на дне.
И я нежданным награжден успехом –
Из черных вод минувшего страданья
Восстало тело в дивной белизне!
Vita nuova
I stood by the unvintageable sea
Till the wet waves drenched face and hair with spray;
The long red fires of the dying day
Burned in the west; the wind piped drearily;
And to the land the clamorous gulls did flee:
'Alas!' I cried, 'my life is full of pain,
And who can garner fruit or golden grain
From these waste fields which travail ceaselessly!'
My nets gaped wide with many a break and flaw,
Nathless I threw them as my final cast
Into the sea, and waited for the end.
When lo! a sudden glory! and I saw
From the black waters of my tortured past
The argent splendour of white limbs ascend!
Франсуа Коппе (1842 – 1908)
François Coppée
Черкесская боевая песня
На низких лошаденках с Волги
Башкир собрался к нам притечь;
В апреле градобои долги,
И это подтвердит картечь.
Глядите – снег растаял в поле,
Растут колосья все сильней;
Вдевайте в кобуру пистоли,
Наденьте упряжь на коней.
Пускай старейшина Кавказа
На сходе старцев горных сёл
Набьет пергаментом указа
Узорчатый ружейный ствол!
Пусть под попоной астраханской
Дыбится непослушный конь
И рукоятку сабли ханской
Почувствует бойца ладонь!
Не нужно больше земледелья –
Пусть ружья предков говорят,
Пусть эхом полнятся ущелья,
Когда гремит шальной снаряд!
Скажите, жены горделивы,
Как наша страсть вам дорога;
Не зря глядят на вас ревниво
Девственно-белые снега.
Прощайте! Вам ходить во вдовах.
В седло нам помогите сесть;
А коль мужьям патронов новых
Не хватит, то наказ вам есть:
Забудьте о наряде белом,
Не шейте саван мертвецам;
Велим за порох душу с телом
Турецким продавать купцам.
Chant de guerre circassien
Du Volga, sur leurs bidets grêles,
Les durs Baskirs vont arriver.
Avril est la saison des grêles,
Et les balles vont le prouver.
Les neiges ont fini leurs fontes,
Les champs sont verts d'épis nouveaux ;
Mettons les pistolets aux fontes
Et les harnais d'or aux chevaux.
Que le plus vieux chef du Caucase
Bourre en présence des aînés,
Avec le vélin d'un ukase
Les longs fusils damasquinés !
Qu'on ait le cheval qui se cabre
Sous les fourrures d'Astracan,
Et qu'on ceigne son plus grand sabre,
Son sabre de caïmacan!
Laissons les granges et les forges.
Que les fusils de nos aïeux
Frappent l'écho des vieilles gorges
De leur pétillement joyeux!
Et vous, prouvez, fières épouses,
Que celles-là que nous aimons
Aussi bien que nous sont jalouses
De la neige vierge des monts.
Adieu, femmes qui serez veuves ;
Venez nous tendre l'étrier ;
Et puis, si les cartouches neuves
Nous manquent, au lieu de prier,
Au lieu de filer et de coudre,
Pâles, le blanc linceul des morts,
Au marchand turc, pour de la poudre,
Vendez votre âme et votre corps.
François Coppée
Черкесская боевая песня
На низких лошаденках с Волги
Башкир собрался к нам притечь;
В апреле градобои долги,
И это подтвердит картечь.
Глядите – снег растаял в поле,
Растут колосья все сильней;
Вдевайте в кобуру пистоли,
Наденьте упряжь на коней.
Пускай старейшина Кавказа
На сходе старцев горных сёл
Набьет пергаментом указа
Узорчатый ружейный ствол!
Пусть под попоной астраханской
Дыбится непослушный конь
И рукоятку сабли ханской
Почувствует бойца ладонь!
Не нужно больше земледелья –
Пусть ружья предков говорят,
Пусть эхом полнятся ущелья,
Когда гремит шальной снаряд!
Скажите, жены горделивы,
Как наша страсть вам дорога;
Не зря глядят на вас ревниво
Девственно-белые снега.
Прощайте! Вам ходить во вдовах.
В седло нам помогите сесть;
А коль мужьям патронов новых
Не хватит, то наказ вам есть:
Забудьте о наряде белом,
Не шейте саван мертвецам;
Велим за порох душу с телом
Турецким продавать купцам.
Chant de guerre circassien
Du Volga, sur leurs bidets grêles,
Les durs Baskirs vont arriver.
Avril est la saison des grêles,
Et les balles vont le prouver.
Les neiges ont fini leurs fontes,
Les champs sont verts d'épis nouveaux ;
Mettons les pistolets aux fontes
Et les harnais d'or aux chevaux.
Que le plus vieux chef du Caucase
Bourre en présence des aînés,
Avec le vélin d'un ukase
Les longs fusils damasquinés !
Qu'on ait le cheval qui se cabre
Sous les fourrures d'Astracan,
Et qu'on ceigne son plus grand sabre,
Son sabre de caïmacan!
Laissons les granges et les forges.
Que les fusils de nos aïeux
Frappent l'écho des vieilles gorges
De leur pétillement joyeux!
Et vous, prouvez, fières épouses,
Que celles-là que nous aimons
Aussi bien que nous sont jalouses
De la neige vierge des monts.
Adieu, femmes qui serez veuves ;
Venez nous tendre l'étrier ;
Et puis, si les cartouches neuves
Nous manquent, au lieu de prier,
Au lieu de filer et de coudre,
Pâles, le blanc linceul des morts,
Au marchand turc, pour de la poudre,
Vendez votre âme et votre corps.
Хуан Пабло Форнер (1756 - 1797)
Juan Pablo Forner
К Мадриду
Вот, Коридон, великая столица;
Омыта Мансанарес маловодной,
Она державы сердце судоходной
И Новым Светом управлять стремится.
Здесь благочестью, друг, привольно спится:
Весь в подношениях алтарь доходный,
Святая вера чтится всенародно,
И от крестов на улицах не скрыться.
Коль хочешь убедиться сам в угаре
Народной веры, глянь, как повсеместно
Святые продаются на базаре.
Скажи мне, Коридон: вдруг Царь Небесный
И вовсе не нуждался в этом даре?
Разгадка, мой пастух, мне неизвестна.
A MADRID
Esta es la villa, Coridón, famosa
que bañada del breve Manzanares
leyes impone a los soberbios mares
y en otro mundo impera poderosa.
Aquí la religión, zagal, reposa
rica en ofrendas, fértil en altares;
en las calles los hallas a millares;
no hay portal sin imagen milagrosa.
Y por que más la devoción entiendas
de este piadoso pueblo, a cada mano
ves presidir los santos en las tiendas.
Y dime, Coridón: ¿es buen cristiano
pueblo que al cielo da tantas ofrendas?
Eso yo no lo sé, cabrero hermano.
Juan Pablo Forner
К Мадриду
Вот, Коридон, великая столица;
Омыта Мансанарес маловодной,
Она державы сердце судоходной
И Новым Светом управлять стремится.
Здесь благочестью, друг, привольно спится:
Весь в подношениях алтарь доходный,
Святая вера чтится всенародно,
И от крестов на улицах не скрыться.
Коль хочешь убедиться сам в угаре
Народной веры, глянь, как повсеместно
Святые продаются на базаре.
Скажи мне, Коридон: вдруг Царь Небесный
И вовсе не нуждался в этом даре?
Разгадка, мой пастух, мне неизвестна.
A MADRID
Esta es la villa, Coridón, famosa
que bañada del breve Manzanares
leyes impone a los soberbios mares
y en otro mundo impera poderosa.
Aquí la religión, zagal, reposa
rica en ofrendas, fértil en altares;
en las calles los hallas a millares;
no hay portal sin imagen milagrosa.
Y por que más la devoción entiendas
de este piadoso pueblo, a cada mano
ves presidir los santos en las tiendas.
Y dime, Coridón: ¿es buen cristiano
pueblo que al cielo da tantas ofrendas?
Eso yo no lo sé, cabrero hermano.