Гийом дю Бартас (1544 – 1590)
Guillaume du Bartas

Сонет о великой победе Давида

Себя смирить – вот высшая победа.
Чем сто врагов в сраженьи заколоть,
Ты одолей свою вначале плоть,
Чрез то Господню благодать изведай.

Давид разбил враждебного соседа,
Но грех свой не сумел он побороть,
И отступился от него Господь,
И он познал несчастия и беды.

Когда с самим собой идет война
И гордость в той войне одолена, –
Быть долго в памяти такому следу.

Трикраты славил бы его Сион,
Будь сам Давид Давидом побежден.
Лишь над собой – великая победа.

Sur la grande victoire de David

Vaincre soy-mesme, est la grande victoire,
Que serviroit vaincre mille ennemis,
Si à ta chaire iniquement soumis,
Tu t’esloignois de l’eternelle gloire?
Du grand David le trophee est notoire
Aux estrangers; mais, ses sens endormis,
Et grands pechez, à sa honte commis,
Tirent ses pas devers la fosse noire.
Or je le voy contre soy combatant,
Et du combat la victoire emportant,
Ce qui me fait tout ravy, dire & croire.
Que trois fois grand Syon cogneut David,
Lors que David de soy vainqueur se vid,
Se vaincre aussi c’est la grande victoire.

КУНСТКАМЕРА, 1718

Зовусь я монструм, чудище, урод.
Зародыш тлена и детеныш праха,
Я прожил пять минут – почти не в счет,
Над жизнью пролетел я, словно птаха.

Три у глаза у меня, щербатый рот,
Я предназначен для внушенья страха,
Мой дом – на полке; там со мною крот,
Лангуста, панголин и черепаха.

Я не один оживший препарат,
Мне чудится – сквозь банку говорят
Со мною заспиртованные люди…

Я отбыл службу в Лейдене свою,
В Гиперборее нынче я стою,
Свидетельствуя всем о Божьем чуде.

Антуан де Нервез (ок. 1570 – после 1622)

Хочу листвою помертвелой
Я быть отныне облачен –
Я в траур одеваю тело,
Мой дух мученьем удручен.

Моей утраченной надежде
Идут пожухлые цвета,
И скорбь моя в такой одежде
Идет в печали неспроста.

Уйди, сокройся, цвет блестящий!
Тебе мой взор был прежде рад,
Но, угнетен тоскою вящей,
Избрал я траурный наряд.

Когда сменю я облаченье,
Один там будет серый цвет –
Он был природой для мученья
Назначен, для сердечных бед.

А может, появлюсь я в черном,
Чтоб всякий горе видел впредь
И чуял в сердце непритворном
То, что на теле смог узреть.

Цвет черный, серый, листопадный –
Они мне платье создадут;
Душе разбитой, безотрадной
Цвета подобные идут.

Antoine de Nervèze (ca. 1570 – après 1622)

Je veux de couleur feuille morte
Être habillé dorénavant
Pour montrer le dueil que je porte
De mon espoir réduit en vent.

L'espérance que j'ay perdue
S'accorde avec cette couleur
Et le martyre qui me tue
Est d'accord avec mon malheur.

Retirez-vous, couleurs voyantes
Qui souliez tant plaire à mon œil,
Parce qu'en mes peines cuisantes
J'aime tout ce qui sent son deuil.

Que si je change de parure,
Ce sera seulement de gris,
Puis que son blason de nature
Montre le travail des esprits.

Ou bien paré de couleur noire,
On verra mon deuil au dehors
Que l'apparence fera croire
Dans le cœur comme sur le corps.

De noir, de gris, de feuille morte
L'on me verra toujours vêtu,
Puis que leur blason se rapporte
Au deuil d'un esprit abattu.

Сэр Роджер Лестрейндж (1616 – 1704) 
Sir Roger L’Estrange 
  
Верность в плену 
  
Бей, грозный вал! Ярись, Борей! 
К Зевесу воздымайтесь, воды! 
Ваш гнев укажет нам скорей –  
Безвинным нипочем невзгоды. 
Я мирно внемлю яростным волнам; 
Рази, беда, целебный мой бальзам. 
  
То, что весь мир зовет острогом, –  
Приют мой, чтобы отдохнуть. 
Пусть совесть будет мне залогом, 
Невинность, мне свободой будь! 
Замки, затворы! Здесь вам власти нет, 
Я здесь не узник, я анахорет. 
  
Желал я обрести покой – 
И оказался за стенáми; 
Тюремщик в мудрости такой 
Мог саламандру бросить в пламя; 
Как мудрецы, что топят рыб в воде, 
Я взаперти не ущемлен нигде. 
  
И тот, кто обманул Ясона, 
Вонзив коварный свой кинжал, 
Лишь сам себе воздвиг препоны –  
Ему он исцеленье дал. 
Предательству ума недоставало –  
Добро беду на пользу обращало. 
  
Я цепи на своих руках  
Ношу, как дар любимой девы, 
Держу я ноги в кандалах – 
Они удобны для согрева. 
В довольстве муки нет; премудрый стоик 
В страданиях своих бесстрастьем стоек. 
  
Порок погибнет здесь от глада, 
Ничто не искушает взор; 
Меня спасает стен громада 
И от грехов хранит затвор; 
Я злобу благостной считаю даже –  
Я не тюрьме, а только лишь под стражей. 
  
Когда страдает мой король, 
То процветанье есть измена; 
Переносить страданий боль 
Учусь я у него смиренно. 
Будь верным, сердце, слабости не знай; 
Король в мученьях – подданный страдай.  
  
Пусть мой король очам не зрим 
Ни сам собой, ни на монете, 
Я умозрением своим 
Найду, что потерял я в свете; 
Не разлучит нас никакой металл –  
Я государя в сердце начертал. 
 
 
Мой дух как вольный ветер веет; 
Пусть плоть моя и взаперти, 
Но мысль о верности все зреет, 
В ней спутника я смог найти; 
Телесно я – в плену у мятежа, 
Монархом пленена моя душа. 
  
Видали вы, как соловей, 
Что заточен был в клетке тесной, 
Поет в обители своей 
Напев знакомый и прелестный? 
Нам соловьев докажут голоса, 
Что клетка – роща, прутья – древеса. 
  
Я – птица; злость меня хотела 
Завлечь в коварные силки, 
Но пусть мое пленили тело, 
Я – волен злобе вопреки; 
Пусть я в узилище, но я пою: 
Позор смутьянам, слава королю!

Оригинал: https://yadi.sk/i/NGnO7E6NQDwYBg

Уильям Картрайт (1611 – 1643)
William Cartwright

Прерванный сон

Нил воды отдалит свои,
Кусочки бросив чешуи,
А рядом – плавника изгиб
Как знак здесь прежде бывших рыб;
И так же прочь отхлынут сны,
От них обломки нам даны,
Исполнены несовершенств,
Плавник и чешуя блаженств.
Хочу к слезам ее припасть –
Вдруг сохнут, и напрасна страсть;
Так сохнет в ручейке вода,
Чтоб жаждой я страдал всегда.
Хочу схватить ее за грудь –
Могу лишь платье потянуть,
Так спелых яблонь сладкий плод
Все время мимо упадет.
Нет, смерти сон отнюдь не брат –
Нас милуют, а не казнят;
Мой сон луч солнца сокрушил,
Когда еще не схлынул Нил,
Но я фантазией готов
Достроить паутину снов.
Беги же, призраков семья, –
Проснувшись, вас домыслю я.

A Dream Broke

As Nilus sudden ebbing, here
Doth leave a scale, and a scale there,
And somewhere else perhaps a fin,
Which by his stay had fishes been:
So dreams, which overflowing be,
Departing leave half things, which we
For their imperfectness can call
But joys in th' fin, or in the scale.
If when her tears I haste to kiss,
They dry up, and deceive my bliss.
May not I say the waters sink,
And cheat my thirst when I would drink?
If when her breasts I go to press,
Instead of them I grasp her dress,
May not I say the apples then
Are set down, and snatch'd up again?
Sleep was not thus Death's brother meant;
'Twas made an ease, no punishment.
As then that's finish'd by the Sun,
Which Nile did only leave begun,
My fancy shall run o'r sleeps themes.
And so make up the web of dreams:
In vain, fleet shades, ye do contest:
Awaked howe’er, I'll think the rest.

Мартин Паркер (ок. 1600 – ок. 1650)
Martin Parker

Запустение Уайтхолльского дворца, или День возвращения короля

Что прорицает звездочет,
О царствах, тронах речь ведет?
Я тоже сам не так-то прост,
Мудрей, чем наблюдатель звезд;
Зрю я всегда глубже пруда
Иль рек, нахлынувших в поля.
Минует беда; минует когда?
В день возвращенья короля.

Нет ласточек иль голубков,
Парящих выше облаков,
Светила не подскажут нам,
Быть миру или мятежам;
Зол на язык лунный мужик,
Срамя монарха и хуля,
Но будет и он превозможен
В день возвращенья короля.

Теперь заброшен Уайтхолл,
Он паутиной изошел,
Где было злато и шелка,
Теперь обитель паука.
Средь пышных палат плыл аромат,
Собою свиту веселя…
Всё это вернем прекраснейшим днем –
Днем возвращенья короля.

Носили сорок лет венец
Король и короля отец;
Найдется ли хотя б один
Другой законный властелин?
Один только он получит свой трон,
Займет он место у руля;
«Вернулся к нам мир», воскликнет весь мир
В день возвращенья короля.

Надежды якорь нужно мне
На Араратской вышине
Держать, покуда голубь мой
Мне ветвь не принесет домой;
Я ждать буду, чтоб отхлынул потоп
И вновь очистилась земля;
Нет для меня желанней дня –
Дня возвращенья короля.

https://www.youtube.com/watch?v=cMzP_zsf2Sk


On the Defacing of Whitehall, Or When the King Enjoys His Own Again

What Booker doth prognosticate
Concerning kings' or kingdoms' fate?
I think myself to be as wise
As he that gazeth on the skies;
My skill goes beyond the depth of a pond,
Or rivers in the greatest rain,
Thereby I can tell all things will be well
When the King enjoys his own again.

There's neither swallow, dove, nor dade,
Can soar more high, or deeper wade,
Nor show a reason from the stars
What causeth peace or civil wars;
The Man in the Moon may wear out his shoon
By running after Charles his wain:
But all's to no end, for the times will not mend
Till the King enjoys his own again.

Though for a time we see Whitehall
With cobwebs hanging on the wall
Instead of silk and silver brave,
Which formerly it used to have,
With rich perfume in every room,
Delightful to that princely train,
Which again you shall see, when the time it shall be,
That the King enjoys his own again.

Full forty years the royal crown
Hath been his father's and his own;
And is there any one but he
That in the same should sharer be?
For who better may the sceptre sway
Than he that hath such right to reign?
Then let's hope for a peace, for the wars will not cease
Till the King enjoys his own again.

Till then upon Ararat's hill
My hope shall cast her anchor still,
Until I see some peaceful dove
Bring home the branch I dearly love;
Then will I wait till the waters abate
Which now disturb my troubled brain,
Else never rejoice till I hear the voice
That the King enjoys his own again.

Генри Болд (1627 – 1683)
Henry Bold

Сдача Оксфорда во время Гражданской войны

Я истинных мужей хвалю,
Кто сердцем верен королю;
Пусть мы пеняем на судьбу,
За Божье дело длим борьбу.
Уныние, не будь примером!
Но плач идет по кавалерам, кавалерам…

Теперь по городу всегда
Гуляет образин орда,
Их деревяшками зови,
Не будь подонки все в крови;
Но скажут те, кто той же веры:
«Нет мужа, кроме кавалера, кавалера…»

Несчастье для прекрасных дам –
Пророчит Шиптон горе вам,
Стенайте, что теперь забыт
Хранимый встарь девичий стыд,
И слезы лейте выше меры:
«Ах, где вы, где вы, кавалеры, кавалеры…»

Умолк священников синклит,
Во мраке Божий храм лежит,
В загоне вера в Божество –
Апокриф, больше ничего.
Рабам потребны званья пэров,
А Оксфорд кличет кавалеров, кавалеров…

Средь горожан тоска взросла –
Для них нет больше ремесла,
Один канатчик, может быть,
Свои веревки сможет сбыть,
Когда повесят изуверов –
Ждем короля и кавалеров, кавалеров…

Шиптон – «Матушка Шиптон», ведьма и прорицательница, будто бы жившая в XVI в.; с 1641 г. и до конца XIX в. в печати периодически появлялись приписываемые ей «пророчества».

At the Surrender of Oxon

Thou Man of Men, who e're thou art,
That hast a Loyal, Royal Heart,
Despair not! though thy Fortune frown
Our Cause, is Gods, and not our Own;
'Twere sin, to harbour Jealous fears,
The World laments, for Cavaliers, Cavaliers.

Those Things (like Men) that swarm, ith’ Town
Like Motions, wander up, and down;
And were the Rogues, not full of blood,
You'd swear, they men were, made of wood:
The Fellow-feeling-wanton swears,
There are no Men, but Cavaliers, &c.

Ladies, be pearl, their Diamond Eyes,
And curse, Dame Shipton's Prophecyes
Fearing they never shall be sped,
To wrestle, for a Maiden-head:
But feelingly, with doleful tears,
They sigh, and mourn for Cavaliers, &c.

Our grave Divines, are silenced quite.
Eclipsing thus, our Churches Light:
Religion's made a mock, and all
Good ways, as Works, Apocryphal:
Our Gallants baffled, slaves made Peers,
While Oxford, weeps for Cavaliers, &c.

Townsmen complain, they are undone,
Their Fortunes fail, and all is gone,
Rope makers, only live in hopes,
To have good trading, for their Ropes,
And Glovers thrive, by Round-heads Ears,
When Charles returns, with's Cavaliers, Cavaliers.

Сэр Фрэнсис Бэкон (1561 – 1626)
Sir Francis Bacon

Жизнь человеческая

Мир наш – пузырь, жизнь коротка,
Меньше вершка.
Все от зачатья и от утробы
До самого гроба –
Прокляты мы; путь нас ведет
Средь бед и забот.
Кто в бренное, в мирское верой дышит,
Тот красит воду и на прахе пишет.

Если нам жить вечно в печали,
Что б мы избрали?
Школа глупцов – изысканный двор,
Учат там вздор,
А на селе – грубый мужик
К скотству привык,
А где найти нам город беспорочный?
Из этих трех он – наихудший точно.

Брачная жизнь портит нам ложе,
Голову тоже,
Кто неженат – мнит за несчастье,
Впадает в напасти,
Хочешь детей – иль не зачнешь их,
Иль проклянешь их.
Жить самому иль горевать с женой,
В неволе одинокой иль двойной?

Кто видит счастье только в отчизне –
Тот в укоризне;
Зá море плыть – мука, беда,
Горе всегда;
Войн мы боимся; сложили оружье –
Стало нам хуже.
И как нам поступать теперь и впредь?
Едва родившись, сразу умереть.

The Life of Man

The world’s a bubble; and the life of man
Less than a span.
In his conception wretched; from the womb
So to the tomb:
Curst from the cradle, and brought up to years,
With cares and fears.
Who then to frail mortality shall trust,
But limns the water, or but writes in dust.

Yet, since with sorrow here we live oppress’d,
What life is best?
Courts are but only superficial schools
To dandle fools:
The rural parts are turn’d into a den
Of savage men:
And where’s a city from all vice so free,
But may be term’d the worst of all the three?

Domestic cares afflict the husband’s bed,
Or pains his head:
Those that live single, take it for a curse,
Or do things worse:
Some would have children; those that have them none;
Or wish them gone.
What is it then to have no wife,
But single thralldom or a double strife?

Our own affections still at home to please,
Is a disease:
To cross the sea to any foreign soil,
Perils and toil:
Wars with their noise affright us: when they cease,
W’ are worse in peace:
What then remains, but that we still should cry,
Not to be born, or being born, to die.

Летиция Элизабет Лэндон (1802 – 1838)
Letitia Elizabeth Landon

Смоленское кладбище на Васильевском острове близ Петербурга

Они приходят, принеся с собой
Из дальних долов радостное лето;
Вкруг церкви ходят набожной толпой
С напевом скорбным, траурно одеты.

Усопшие – их свита; много дней
Прошло с тех пор, как их земля прияла;
Средь сутолоки жизненных путей
Для памяти осталось места мало.

Но прошлое вернулось; смерть зовет
Живущих к подношенью скорбной дани;
Приносят память, что в сердцах живет,
Клад, сбереженный средь земных блужданий.

Вот над могилкою склонилась мать
И видит лик, столь нежный и знакомый;
Цветы едва расцветшие собрать
Она успела в садике у дома.

Друг вспоминает друга, что исчез;
Юнец – тот миг, что полон был любовью;
Возносятся молитвы до небес –
В них не найдется места суесловью.

Причудлив суеверный сей обряд,
Но он причастен силам вечносущим:
Молитвы, слезы мир животворят,
Есть в прошлом нежность, а мечта – в грядущем.

Смоленское кладбище расположено примерно в двух верстах от Петербурга на одном из островов в устье Невы, меньше чем в четверти мили от Финского залива. Изображенный здесь любопытный обряд совершается ежегодно, когда русские со всех концов собираются, чтобы рассыпать цветы над могилами и помянуть усопших, а затем угощаются похлебкой, всякого рода плодами и вином, зачастую расстилая скатерти на тех же самых могилах, над которыми еще недавно горько рыдали. (Прим. автора)

Cemetery of the Smolensko Church on the Vasili Ostroff near Petersburg

They gather, with the summer in their hands,
The summer from their distant vallies bringing;
They gather round the church in pious bands,
With funeral array, and solemn singing.

The dead are their companions; many days
Have past since they were laid to their last slumber;
And in the hurry of life's crowded ways,
Small space has been for memory to cumber.

But now the past comes back again, and death
Asketh its mournful tribute of the living;
And memories that were garnered at the heart,
The treasures kept from busier hours are giving.

The mother kneeleth at a little tomb,
And sees one sweet face shining from beneath it;
She has brought all the early flowers that bloom,
In the small garden round their home, to wreath it.

Friend thinks on friend; and youth comes back again
To that one moment of awakened feeling;
And prayers, such prayers as never rise in vain,
Call down the heaven to which they are appealing.

It is a superstitious rite and old,
Yet having with all higher things connexion;
Prayers, tears, redeem a world so harsh and cold,
The future has its hope, the past its deep affection.

The Cemetery of the Smolensko Church is situated about two versts from Petersburgh, on one of the islands on the mouth of the Neva, and less than a quarter of a mile from the gulf of Finland. The curious ceremony represented takes place yearly, when the Russians gather from all parts, to scatter flowers on the graves, and to mourn over the dead, and afterwards proceed to regale themselves with soup, fruit of all kinds, and wine; in many instances spreading their cloths on the very graves over which they had been bitterly mourning.

Уильям Гладстон / William Gladstone (1809 – 1898)

Отвергнутому сонету

Явилось ты на свет, скорбей дитя,
Из головы, подобное Палладе,
Во всеоружьи правок; славы ради
Рвалось ты вдаль, на крыльях возлетя
На типографские высоты! Но
Вовек тебе не знать услад печати:
Жестокой дланью вымарано платье,
И на тебе – чернильное пятно!
Где «волны пены»? Где же «пенный вал»?
Где «круглый лик луны»? Где «окоем»?
Удар пера им жизни оборвал,
Бумажный склеп – навек теперь их дом.
Сонеты, плачьте! Плачьте, сонетисты!
Клянитесь не писать! Клянитесь исто!

To a Rejected Sonnet

Poor child of sorrow! who didst boldly spring,
Like sapient Pallas, from thy parent's brain
All armed in mail of proof! and thou wouldst fain
Leap further yet, and on exulting wing
Rise to the summit of the printer's press!
But cruel hand hath nipped thy buds amain,
Hath fixed on thee the darkling inky stain,
Hath soiled thy splendour and defiled thy dress!
Where are thy “full-orbed moon” and “sky serene”?
And where thy “waving foam” and “foaming wave”?
All, all are blotted by the murderous pen
And lie unhonoured in their papery grave!
Weep, gentle sonnets! Sonneteers, deplore!
And vow – and keep your vow – you'll write no more!

Артур Хью Клаф / Arthur Hugh Clough (1819 – 1861)

***
Не говори – борьба напрасна,
Бесцельны раны, тщетен труд,
Враг наступает ежечасно,
Дела по-прежнему идут.

Надежды лгут? И страх не понят!
Быть может, скрытые в дыму,
Соратники разбитых гонят,
Тебе же трудно одному.

Бесплодна сила в волнах гордых,
Им не далась и пядь земли –
Но в тихих бухтах и во фьордах
На сушу воды натекли.

И не всегда земля согрета
Лучом восточным. Посмотри:
С востока ждем и ждем рассвета…
А нет ли с запада зари?

***
Say not the struggle naught availeth,
The labour and the wounds are vain,
The enemy faints not, nor faileth,
And as things have been they remain.

If hopes were dupes, fears may be liars;
It may be, in yon smoke conceal'd,
Your comrades chase e'en now the fliers,
And, but for you, possess the field.

For while the tired waves, vainly breaking,
Seem here no painful inch to gain,
Far back, through creeks and inlets making,
Comes silent, flooding in, the main.

And not by eastern windows only,
When daylight comes, comes in the light;
In front the sun climbs slow, how slowly!
But westward, look, the land is bright!

Джеймс Генри (1798 – 1876)
James Henry

Из огня да в полымя

Мне как-то снилось (был ужасен сон),
Что умер я. По смерти разделились
Плоть безгреховная и грешный дух;
Взяв плоть мою, завернутую в саван,
Заколотили в ящик и швырнули
На дно глубокой ямы. Тот провал
Давным-давно был доверху завален
Смешеньем глины, плоти и костей –
Все сгнило там. Был камнем я придавлен,
На камне были с именем моим
Дни появления на свет и смерти.
Мой дух без всяких крыльев или членов
В рай возлетел по легкости своей,
Где вскоре он в судилище предстал
Перед Творцом и дал ответ неверный
На вопрошанье судии: «Где был ты,
Когда творил тебя я?» Тут его
Низвергли в самые глубины ада,
Чтоб он иль выплыл, или потонул.
Он в серном пламени неугасимом
С Сократом был, с Платоном, с Аристидом
(Не столь уж «Справедливым»), с Зороастром;
Там был были Тит, Катон, Гомер, Вергилий
(Последние – божественны) и прочих
Лжеименных мильоны и мильоны
Блаженных, справедливцев, мудрецов.
По недостатку серы, змей, мучений
И мест в аду, Зиждитель всей Вселенной
Так порешил по благости Своей:
Чтоб не бывать греху без наказанья,
Отгородить большой участок рая
Для каторг, тюрем, ссыльных поселений,
И по нехватке места для полетов
Средь херувимов разгорелся бунт…
Указы «О военном положеньи
В раю» уже готовились читать,
Когда я, в жутком страхе и в поту
Придя в себя, в Германии очнулся,
В кровати узкой – в общем-то, в тюрьме.
Со мною рядом был герр Оберкельнер,
В руках его – печатанный опросник:
Пол, имя, возраст, вера,
Занятий род, откуда прибыл я,
Пункт въезда, срок поездки и т.п.,
На все вопросы отвечать правдиво,
За всяк ответ уплачивать шесть пенсов,
А по уплате выдадут мне право
На благоусмотренье Государства
Жить там, где я живу, без подозрений
Что я шпион, мятежник или вор.

Out of the Frying Pan into the Fire

I dreamt one night—it was a horrid dream—
That I was dead, and made was the division
Between the innocent flesh and guilty spirit,
And that the former, with a white sheet wrapt round
And nailed up in a box, was to the bottom
Sunk of a deep and narrow pit, which straight
Was filled to overheaping with a mixture
Of damp clay, rotting flesh and mouldering bones,
And lidded with a weighty stone whereon
Was writ my name and on what days precise
I first and last drew breath; while up the latter
Flew, without help of wings or fins or members,
By its mere lightness, through the air, to heaven;
And there being placed before the judgment-seat
Of its Maker, and most unsatisfactory
Answer returning to the question:—‘Wherefore
Wast thou as I made thee?’ was sent down
Tumbling by its own weight, down down to Hell,
To sink or swim or wade as best it might,
In sulphurous fires unquenchable for ever,
With Socrates and Plato, Aristides
Falsely surnamed the just, and Zoroaster,
Titus the good, and Cato and divine
Homer and Virgil, and so many millions
And millions more of wrongfully called good
And wise and virtuous, that for want of sulphur
And fire and snakes and instruments of torture
And room in Hell, the Universal Maker
Was by his own inherent justice forced,
That guilt might not go scot-free and unpunished,
To set apart so large a share of Heaven
For penal colonies and jails and treadmills,
That mutinies for want of flying-space
Began t' arise among the cherubim
And blessed spirits, and a Proclamation
Of Martial Law in Heaven was just being read
When, in a sweat of agony and fear,
I woke, and found myself in Germany,
In the close prison of a German bed,
And at my bedside Mr Oberkellner
With printed list of questions in his hand:
My name and age and birthplace and religion,
Trade or profession, wherefore I had come,
How long to stay, whither next bound; and so forth;
All at my peril to be truly answered,
And upon each a sixpence to the State,
Which duly paid I should obtain permission
To stay where I was so long as the State pleased,
Without being prosecuted as a felon,
Spy, or disturber of the public peace.

Томас Рассел / Thomas Russell (1762 – 1788)

***
Покинув, Оксфорд, мирный берег твой,
Без куполов скучаю именитых
И стен готических, плющом увитых,
Клуатров, башен старины седой;
Без хартий, полных Мудрости святой,
Без колокольных звонов, иль разлитых
Задумчиво, иль резвых, деловитых,
Иль в поздний час играющих отбой;
А больше – без прогулок молчаливых,
Раздумий, что дарил мне лунный свет,
Речных сестер*, прохлад в прибрежных ивах,
Что шепчутся и ветру шлют привет,
И больше всех – друзей моих шумливых
И наших полных радости бесед.

*Реки Исис и Червелл, притоки Темзы, на чьих берегах располагается Оксфорд.


Oxford, since late I left thy peaceful shore,
Much I regret thy domes with turrets crown'd,
Thy crested walls with twining ivy bound,
Thy Gothic fanes, dim isles, and cloysters hoar,
And treasur'd rolls of Wisdom's ancient lore;
Nor less thy varying bells, which hourly sound
In pensive chime, or ring in lively round,
Or toll in the slow Curfeu's solemn roar;
Much too thy moonlight walks, and musings grave
Mid silent shades of high-embowering trees,
And much thy Sister-Streams, whose willows wave
In whispering cadence to the evening breeze;
But most those Friends, whose much-lov'd converse gave
Thy gentle charms a tenfold power to please.

Барнаби Гудж / Barnabe Googe (1540 – 1594)

Отплывая в Испанию

Прощай, мой плодородный край!
Тебя троянец Брут
Открыл в изгнании своем,
Нашел в тебе приют;
В морях ревущих ты простер
Обильные бока,
Для всех в твоих пределах жизнь
Приятна и легка.
В чужбине дорогой ценой
Дается людям снедь,
За счастье там считают все,
Что угодило в сеть,
В трудах мучительных живут
Сожженные края…
А нам среди родимых рек
Мила земля своя.
Ты, остров, Богом взыскан был,
Богатства полный край,
Здесь юность я свою провел…
Но нет, теперь прощай!
Велит мне прихоть посмотреть
Чужие небеса,
Постранствовать охота мне,
Увидеть чудеса,
Не жить в довольстве мне в дому –
Теперь я знаю сам,
За впечатленьями пора
Пуститься по морям.

Going towards Spain

Farewell, thou fertile soil,
that Brutus first out found,
When he, poor soul, was driven clean
from out his country ground;
That northward lay'st thy lusty sides
amid the raging seas,
Whose wealthy land doth foster up
thy people all in ease,
While others scrape and cark abroad,
their simple food to get,
And seely souls take all for good
that cometh to the net,
Which they with painful pains do pinch
in barren burning realms,
While we have all without restraint
among thy wealthy streams.
O blessed of God, thou pleasant isle,
where wealth herself doth dwell,
Wherein my tender years I passed,
I bid thee now farewell.
For fancy drives me forth abroad,
and bids me take delight
In leaving thee and ranging far,
to see some stranger sight,
And saith I was not framed here
to live at home with ease,
But passing forth for knowledge sake
to cut the foaming seas.

Элис Мейнелл / Alice Meynell (1847 – 1922)

Дама Нищета

Была прекрасна и статнá,
Но уж поблекла красотою –
Сменились моды, времена!
Запущена волос копна
И платье с туфлями; босою
Не ходит в чистоте она.

Она совсем упала низко –
Шитье, уборка, много дел,
Сплошные хлопоты и взыски…
Да с ней ли был Франциск Ассизский,
Что гимны с Послушаньем пел,
Пускался с Девством в путь неблизкий?

Не в ней учтивость дом найдет
И не в мужчинах современных –
В полях кремнистых, средь широт –
Сквозь лес там небо восстает,
В пейзажах строгих и смиренных,
Средь скудных почв, среди болот.

The Lady Poverty

The Lady Poverty was fair:
But she has lost her looks of late,
With change of times and change of air.
Ah slattern! she neglects her hair,
Her gown, her shoes; she keeps no state
As once when her pure feet were bare.
Or — almost worse, if worse can be —
She scolds in parlours, dusts and trims,
Watches and counts. Oh, is this she
Whom Francis met, whose step was free,
Who with Obedience carolled hymns,
In Umbria walked with Chastity?
Where is her ladyhood? Not here,
Not among modern kinds of men;
But in the stony fields, where clear
Through the thin trees the skies appear,
In delicate spare soil and fen,
And slender landscape and austere.

Уильям Басс / Wiliam Basse (ок. 1583 – ок. 1653)

Песня рыболова

Кто тайной страстию горит,
О ней открыто говорит:
Охота с гончей или с птицей,
Игра с мячом – или с девицей…
Но мне не надо тех услад –
Я только лишь рыбачить рад.

Охотник гибель вдруг найдет,
А сокол в дебри заведет,
Играешь – будешь разорен,
Влюбился – шустрый Купидон
Тебя легко заманит в сети…
Рыбак – счастливей всех на свете!

Нет, не уступит ничему
Сидеть рыбачить одному;
По мне, любой другой досуг –
Неволя головы и рук;
А я одной рукой ужу,
Другою книжку я держу.

Я не хочу в простор морской –
Доволен свежею рекой,
На тихие взираю воды
И тихо доживаю годы;
Приличья правила иначу,
О прегрешеньях горько плачу.

Я жду пугливую форель,
Пока не клюнет – в этом цель,
И мыслю: «Жадный дурачок,
Скажи, зачем тебе крючок?».
А коль не клюнет – молодец,
Соблазнов избежал мудрец!

Во время ловли я пощусь,
Уловом позже угощусь,
Ко мне придет любезный друг,
И весел будет с ним досуг;
Друзьям – радушнее прием,
Чем рыбе на крючке моем.

Сама добыча не важна –
В добыче польза нам нужна;
Ведь сотворило Божье слово
Ловца людей из рыболова,
И долг подобного ловца –
Удить и прославлять Творца.

Кто первые ученики
Христа? Одни лишь рыбаки.
Он был в последний ужин Свой
Насыщен рыбною едой;
За образец я непроста
Избрал избранников Христа.

Angler's Song

As inward love breeds outward talk,
The Hound some praise, and some the Hawk
Some, better pleas'd with private sport,
Use Tennis; some a Mistress court:
But these delights I neither wish,
Nor envy, while I freely fish.

Who hunts, doth oft in danger ride;
Who hawks, lures oft both far & wide;
Who uses games, may often prove
A loser; but who falls in love,
Is fettered in fond Cupid's snare:
My Angle breeds me no such care.

Of Recreation there is none
So free as fishing is alone;
All other pastimes do no less
Than mind and body both possess;
My hand alone my work can do.
So I can fish and study too.

I care not, I, to fish in seas.
Fresh rivers best my mind do please.
Whose sweet calm course I contemplate.
And seek in life to imitate;
In civil bounds I fain would keep
And for my past offenses weep.

And when the timorous Trout I wait
To take, and he devours my bait.
How poor a thing, sometimes I find,
Will captivate a greedy mind;
And when none bite, I praise the wise
Whom vain allurements ne'er surprise.

But yet, though while I fish I fast,
I make good fortune my repast;
And thereunto my friend invite,
In whom I more than that delight:
Who is more welcome to my dish.
Then to my Angle was my fish.

As well content no prize to take,
As use of taken prize to make;
For so our Lord was pleased, when
He Fishers made Fishers of men;
Where (which is in no other game)
A man may fish and praise his name.

The first men that our Saviour dear
Did choose to wait upon him here,
Blest Fishers were; and fish the last
Food was, that he on earth did taste:
I therefore strive to follow those
Whom he to follow him hath chose.

Мэтью Арнольд / Matthew Arnold (1822 – 1888)

Дуврский берег

В эту ночь бури нет.
Высок прилив, горит луна;
Мелькнет на берегу французском свет –
И угасает; скал английских склоны
Блестят над морем в мирные часы.
Приблизься – веет свежесть из окна!
Но вот у пенной полосы,
У кромки моря убеленной…
Прислушайся! Грохочет галька,
Ее смывает в море вал за валом,
И вспять на брег опустошенный
Нахлынет, схлынет, камни подхватив;
Звучит в прибое ритмом запоздалым
Печали вековой мотив.

Софокл в давний век
Расслышал, у брегов Эгейских стоя,
В морских волнах, как скорбен человек,
Внимал приливам горя;
И то же слышно нам в прибое
Вдали у северного моря.

Море Веры –
Когда-то прежде вкруг земных брегов
Оно как яркий пояс обвилось.
Теперь внимаю:
Вот грустный, долгий, уходящий рев –
Под свист ночного ветра
Оно мелеет, гальку обнажая
И мрачный мировой утес.

Ах, милая, будем верны
Друг другу! Мир казался царством снов,
Он был для нас прекрасен, пестр и нов,
Как очертанья сказочной страны,
Но нет любви в нем – только лишь тоска,
Нет в нем покоя, счастья, благостыни –
Мы будто на померкнувшей равнине,
Где гром сражений, где борьба близка,
Где ночью бьются в слепоте войска.

Dover Beach

The sea is calm tonight.
The tide is full, the moon lies fair
Upon the straits; on the French coast the light
Gleams and is gone; the cliffs of England stand,
Glimmering and vast, out in the tranquil bay.
Come to the window, sweet is the night-air!
Only, from the long line of spray
Where the sea meets the moon-blanched land,
Listen! you hear the grating roar
Of pebbles which the waves draw back, and fling,
At their return, up the high strand,
Begin, and cease, and then again begin,
With tremulous cadence slow, and bring
The eternal note of sadness in.

Sophocles long ago
Heard it on the Ægean, and it brought
Into his mind the turbid ebb and flow
Of human misery; we
Find also in the sound a thought,
Hearing it by this distant northern sea.

The Sea of Faith
Was once, too, at the full, and round earth’s shore
Lay like the folds of a bright girdle furled.
But now I only hear
Its melancholy, long, withdrawing roar,
Retreating, to the breath
Of the night-wind, down the vast edges drear
And naked shingles of the world.

Ah, love, let us be true
To one another! for the world, which seems
To lie before us like a land of dreams,
So various, so beautiful, so new,
Hath really neither joy, nor love, nor light,
Nor certitude, nor peace, nor help for pain;
And we are here as on a darkling plain
Swept with confused alarms of struggle and flight,
Where ignorant armies clash by night.

Майкл Дрейтон / Michael Drayton (1563 – 1631)

На плавание в Виргинию

Геройские сердца,
Что подвигом ведомы!
Вы славу добывайте –
Плывите, покоряйте!
Кто робкий, как овца, –
Пусть остается дома.

Британцы, что сидим?
Спешить на борт пора;
Вот ветер поднялся –
Расправим паруса
И клятву мы дадим
Сильней, чем все ветра.

Вы с курса не сбивайтесь –
Всегда идти зюйд-вест!
Пусть шлет вам риф и бурю
Эол, свой лик нахмуря,
Вы страху не сдавайтесь –
Пусть шторм ревет окрест.

Вас через море синее
Манил чудесный край;
И жемчуга, и злато
Хранит удел богатый –
Виргиния,
Вновь обретенный рай.

Природа там дает
Птиц, рыбу и оленя,
Земля родит всегда
Без всякого труда
Три урожая в год…
Сплошное изумленье!

Плющом там облеклись,
Как пурпуром, для вас
Кедр, великан могучий,
Что выше тучи,
Сосна, и кипарис,
И ценный сассафрас.

Златой наступит век,
Закон его – щадящий;
С природой кто живет,
Не ведает забот:
Лишь хлад и снег –
Недолгий, преходящий.

Сладчайший аромат
Земли благословенной
Несет у побережий
Над морем ветер свежий;
Всяк сердцем рад
Вступить на брег блаженный.

Счастливейшие люди,
Познав сей новый край
По воле Провиденья,
Вкушайте наслажденья!
Греми, орудье,
И небеса пугай!

В стране чужой,
Живя вдали от дома,
Героев породите
И славу насадите
Под дальнею звездой,
Нам незнакомой.

Повсюду там взросло
Растенье именито –
Цветет под чуждым небом
Лавр, освященный Фебом;
Украсит он чело
Прибывшего пиита.

Их странствия воспой,
Старательный Хаклит –
Воспламенит прочтенье
Людей на приключенья,
Их гений твой
Навеки сохранит.

To the Virginian Voyage

You brave heroic minds
Worthy your country's name,
That honour still pursue;
Go and subdue!
Whilst loitering hinds
Lurk here at home with shame.

Britons, you stay too long:
Quickly aboard bestow you,
And with a merry gale
Swell your stretch'd sail
With vows as strong
As the winds that blow you.

Your course securely steer,
West and by south forth keep!
Rocks, lee-shores, nor shoals
When Eolus scowls
You need not fear;
So absolute the deep.

And cheerfully at sea
Success you still entice
To get the pearl and gold,
And ours to hold
Virginia,
Earth's only paradise.

Where nature hath in store
Fowl, venison, and fish,
And the fruitfull'st soil
Without your toil
Three harvests more,
All greater than your wish.

And the ambitious vine
Crowns with his purple mass
The cedar reaching high
To kiss the sky,
The cypress, pine,
And useful sassafras.

To whom the Golden Age
Still nature's laws doth give,
No other cares attend,
But them to defend
From winter's rage,
That long there doth not live.

When as the luscious smell
Of that delicious land
Above the seas that flows
The clear wind throws,
Your hearts to swell
Approaching the dear strand;

In kenning of the shore
(Thanks to God first given)
O you the happiest men,
Be frolic then!
Let cannons roar,
Frighting the wide heaven.

And in regions far,
Such heroes bring ye forth
As those from whom we came;
And plant our name
Under that star
Not known unto our North.

And as there plenty grows
Of laurel everywhere--
Apollo's sacred tree--
You it may see
A poet's brows
To crown, that may sing there.

Thy Voyages attend,
Industrious Hakluyt,
Whose reading shall inflame
Men to seek fame,
And much commend
To after times thy wit.

Эдвард Дайер / Edward Dyer (1543 – 1607)

***
Мой разум – королевский трон,
Бескрайней радости залог;
Любых блаженств приятней он,
Что даст природа или Бог;
Во мне б горел желаний пыл,
Но он хотенье запретил.

Дворцы, товары дальних стран,
Сражений гром и шум побед,
Искусство исцеленья ран,
Влюбленной женщины привет –
Им завладеть мной не дано,
Мой разум их презрел давно.

Богач пресытится легко,
Кто быстро лезет – упадет,
А возлетевших высоко
Во всякий миг опасность ждет,
Иной в трудах живет всегда…
Тревога разуму чужда.

Я не заносчив, не спесив,
Я не взыскую лишних благ,
Что накопил я – тем и жив,
Мой разум мне подскажет шаг.
Всхожу я словно на престол –
Я счастье в разуме нашел.

Богатых мучает нужда –
Довлеет мне мой скромный клад;
Чего-то нужно им всегда –
А я и малостью богат.
Я толстосум – они бедны,
Я жив – они тоски полны.

Я не смеюсь беде чужой,
Не зарюсь на чужой ломоть,
Спокоен в буре я мирской,
Бесстрастия не побороть:
Мне друг не мил, не мерзок враг,
Смерть – не желанье и не страх.

Иным мерило жизни – страсть,
А в безрассудстве – смысл всего;
Над ними деньги взяли власть,
Коварство – вот их мастерство.
А я довольствуюсь одним
Спокойным разумом моим.

Своим здоровьем я богат
И честным словом защищен,
Не покупал себе наград,
Обманом я не развращен.
Я до смерти жить буду так;
Подобно пусть поступит всяк!

***
My mind to me a kingdom is;
Such present joys therein I find,
That it excels all other bliss
That earth affords or grows by kind:
Though much I want that most would have,
Yet still my mind forbids to crave.

No princely pomp, no wealthy store,
No force to win the victory,
No wily wit to salve a sore,
No shape to feed a loving eye;
To none of these I yield as thrall;
For why? my mind doth serve for all.

I see how plenty surfeits oft,
And hasty climbers soon do fall;
I see that those which are aloft
Mishap doth threaten most of all:
They get with toil, they keep with fear:
Such cares my mind could never bear.

Content I live, this is my stay;
I seek no more than may suffice;
I press to bear no haughty sway;
Look, what I lack my mind supplies.
Lo, thus I triumph like a king,
Content with that my mind doth bring.

Some have too much, yet still do crave;
I little have, and seek no more.
They are but poor, though much they have,
And I am rich with little store;
They poor, I rich; they beg, I give;
They lack, I leave; they pine, I live.

I laugh not at another’s loss,
I grudge not at another’s gain;
No worldly waves my mind can toss;
My state at one doth still remain:
I fear no foe, I fawn no friend;
I loathe not life, nor dread my end.

Some weigh their pleasure by their lust,
Their wisdom by their rage of will;
Their treasure is their only trust,
A cloakèd craft their store of skill;
But all the pleasure that I find
Is to maintain a quiet mind.

My wealth is health and perfect ease,
My conscience clear my chief defence;
I neither seek by bribes to please,
Nor by deceit to breed offence:
Thus do I live; thus will I die;
Would all did so as well as I!

#литафиша 18 июня - семьдесят лет со дня рождения поэта и переводчика Евгения Витковского. Сегодня в 21:00 состоится презентация альбома Ларисы Новосельцевой на стихи и переводы Витковского - “Сад Эрмитаж”.
Трансляция в Фейсбуке: https://web.facebook.com/silver.age.9

Джон Лидгейт / John Lydgate (ок. 1370 – ок. 1451)

***
Покоем полнится наш свет:
Не отыскать в нем перемены,
Зато богатству счету нет
И доброте одновременно.
Здесь люди не творят измены
И всяк в содружестве живет;
Столь часто смертные блаженны,
Сколь раки движутся вперед.

Немыслим в мире сем навет,
И правда в нем царит бессменно,
Обманщиков пропал и след,
Судьба блага и неизменна.
Здесь доброй дружбе знают цену
И не враждуют круглый год;
И тьма светлеет постепенно,
Коль раки движутся вперед.

Здесь рыцари блюдут обет
И милосердны сюзерены,
Средь судей – честности расцвет,
И кумовства нет совершенно,
Пред подкупом воздвигли стены,
Мздоимцам дали укорот;
Присяжный справедлив отменно,
Коль раки движутся вперед.

И стражник здесь – не мироед,
Не ставит в грош металл презренный,
Судей церковных прав совет,
От мзды бегут, как от геенны;
Нет места лести прикровенной,
Обилию потерян счет,
Исчезла нищета мгновенно –
Ведь раки движутся вперед.

Все люди слышат звон монет
И к нищим вовсе не надменны,
Живет священник как аскет,
На диво кроткий и смиренный;
И церковь не в земле растленной,
А в небе благодати ждет,
Чего правдивость несомненна –
Ведь раки движутся вперед.

И женщины ввели запрет
Отcюда аж до Карфагена
На модничанье, и вослед
Запрету сделались степенны;
Порядок в церкви стал священный,
Купец три шкуры не дерет,
И так же истина почтенна,
Как раки движутся вперед.

Князья! Событья наших лет
Я изложил предерзновенно;
Плетенье слов – большой секрет,
Но тем двусмысленность и ценна.
Ей потрясен во всей вселенной
Француз, норманн и всяк народ;
Вам небо явит откровенно,
Как раки движутся вперед.

***
This worlde is ful of stablenesse,
Ther is therinne no variaunce;
But trowth, feith, and gentlenesse,
Secrenesse and assuraunce,
Plente, ioye, and al plesaunce –
Be ensample who can have rewarde,
Variably by resemblaunce
Right as the crab goth forewarde.

Ther is now founde no falsnesse,
Right is so myghty of puissaunce;
Feith hath exiled dowblenesse;
Fortune chaungeth not hir chaunce.
Byhest abideth on constaunce;
Frendship is founde no coward.
Light with derke hath accordaunce
Right as the crabbe goth foreward.

Princes sustene Rightwesnesse;
Knyghthode in trouth hath whet his launce.
Law hath putte mede in grete distresse
And avoyded hir acqueyntance.
Periurye in Engelond and in Fraunce
Is fled beyonde Mount Godarde;
Iurours with trouth hath aliaunce
Right as the crab goth forewarde.

Sergeantis, pleders of feithfulnesse,
Man made on guerdon a diffiaunce;
Consistories for holynesse
Betwene hem and mede is gret dystaunce.
Flaterie hath lost his contenaunce;
Plente is founde non nygarde.
Scarsitee is gon vnto myschaunce
Right as the crabbe goth forewarde.

Eche man hath ynowe richesse;
Pore folke fele no greuaunce.
Presthode lyveth in perfitnesse,
Kan in litel have suffisaunce.
Religion hath non attendaunce
Vnto the worlde, but al vpwarde
To the ensample in substance,
Right as the crab goth forewarde.

Take hede also by avysenesse –
Wymmen fro Cartage to Custaunce
Ibanshed have newfanglenesse,
Put in a place perseueraunce.
In clergie is perfite governaunce;
Mesoure with marchaunts is a chef stewarde;
Wight halt trewly ther balaunce,
Right as the crab goth forewarde.

Princes, the reuerence to expresse
Of euery thing by contenaunce –
Endendement double is chef maistras,
FaIs compassing by disseyvaunce,
Which causeth alwey grete disturbance,
French, English, Narman and Picard.
The heuenly signe maketh demonstraunce
Right as the crab goth forewarde!