ФОРТУН ХИМЕНЕС, 1533
Знайте же, что по правую руку от Индии, близ одного из пределов Земного Рая, обретается остров, называемый Калифорния; а населяли его чернокожие женщины, и не было среди них ни единого мужа, ибо жили они по образцу амазонок.
-Рыцарский роман "Деяния Эспландиана, сына Амадисова", 1510
Орландо, Амадис, Эспландиан,
Я к вам взываю, рыцарства зерцала!
Свершенья, коих прежде не бывало,
Я донесу до вас из дальних стран.
За правду бился я, подняв забрало,
Мной был убит жестокий капитан.
Нас к Острову Блаженных ураган
Принес. Я у руля стою устало.
Средь пенья птиц - туземцев говор звонкий,
Нас весело встречают амазонки,
И солнце озаряет окоем,
На золотом оружии играя...
Мы - губернаторы земного рая,
И мы его навеки сбережем.
Знайте же, что по правую руку от Индии, близ одного из пределов Земного Рая, обретается остров, называемый Калифорния; а населяли его чернокожие женщины, и не было среди них ни единого мужа, ибо жили они по образцу амазонок.
-Рыцарский роман "Деяния Эспландиана, сына Амадисова", 1510
Орландо, Амадис, Эспландиан,
Я к вам взываю, рыцарства зерцала!
Свершенья, коих прежде не бывало,
Я донесу до вас из дальних стран.
За правду бился я, подняв забрало,
Мной был убит жестокий капитан.
Нас к Острову Блаженных ураган
Принес. Я у руля стою устало.
Средь пенья птиц - туземцев говор звонкий,
Нас весело встречают амазонки,
И солнце озаряет окоем,
На золотом оружии играя...
Мы - губернаторы земного рая,
И мы его навеки сбережем.
Жозе-Мария де Эредиа (1842 – 1905)
José-Maria de Heredia
Микеланджело
Да, тяжкой мукою терзался он, когда,
Об отдыхе забыв, работал, одинокий –
Вставали на стене сивиллы и пророки,
В капелле близился день Страшного суда.
Он слышал, будто в нем рыдает от стыда
Титан, закованный в темнице, дух высокий:
«Честь, Родина, Любовь – умрут. Наступят сроки –
Растает лживый сон, все сгинет навсегда».
Гигантов он ваял, без сил от несвободы,
Рабов, что ломятся сквозь скальные породы, –
Как он причудливо в борьбе согнуть их мог!
И холод мрамора кипит душой надменной,
Там содрогается лишенный силы Бог –
Внутри Материи Он гневается, пленный!
Michel-Ange
Certe, il était hanté d'un tragique tourment,
Alors qu'à la Sixtine et loin de Rome en fêtes,
Solitaire, il peignait Sibylles et Prophètes
Et, sur le sombre mur, le dernier jugement.
Il écoutait en lui pleurer obstinément,
Titan que son désir enchaîne aux plus hauts faîtes,
La Patrie et l'Amour, la Gloire et leurs défaites ;
Il songeait que tout meurt et que le rêve ment.
Aussi ces lourds Géants, las de leur force exsangue,
Ces Esclaves qu'étreint une infrangible gangue,
Comme il les a tordus d'une étrange façon ;
Et dans les marbres froids où bout son âme altière,
Comme il a fait courir avec un grand frisson
La colère d'un Dieu vaincu par la Matière !
José-Maria de Heredia
Микеланджело
Да, тяжкой мукою терзался он, когда,
Об отдыхе забыв, работал, одинокий –
Вставали на стене сивиллы и пророки,
В капелле близился день Страшного суда.
Он слышал, будто в нем рыдает от стыда
Титан, закованный в темнице, дух высокий:
«Честь, Родина, Любовь – умрут. Наступят сроки –
Растает лживый сон, все сгинет навсегда».
Гигантов он ваял, без сил от несвободы,
Рабов, что ломятся сквозь скальные породы, –
Как он причудливо в борьбе согнуть их мог!
И холод мрамора кипит душой надменной,
Там содрогается лишенный силы Бог –
Внутри Материи Он гневается, пленный!
Michel-Ange
Certe, il était hanté d'un tragique tourment,
Alors qu'à la Sixtine et loin de Rome en fêtes,
Solitaire, il peignait Sibylles et Prophètes
Et, sur le sombre mur, le dernier jugement.
Il écoutait en lui pleurer obstinément,
Titan que son désir enchaîne aux plus hauts faîtes,
La Patrie et l'Amour, la Gloire et leurs défaites ;
Il songeait que tout meurt et que le rêve ment.
Aussi ces lourds Géants, las de leur force exsangue,
Ces Esclaves qu'étreint une infrangible gangue,
Comme il les a tordus d'une étrange façon ;
Et dans les marbres froids où bout son âme altière,
Comme il a fait courir avec un grand frisson
La colère d'un Dieu vaincu par la Matière !
Оскар Уайльд (1854 - 1900)
Oscar Wilde
Vita nuova
Передо мной был океан бесплодный;
Волна хлестала брызгами в меня,
Горело пламя гибнущего дня
И жуткий вихрь ревел над ширью водной.
Заслышав в небе чаек стон голодный,
Вскричал я: «Жизнь – мучение и мрак!
Не зреет в сей пустыне плод и злак,
Как ни трудись в работе безысходной!»
Пусть нет числа на неводе прорехам,
Его метнул я в скорбном ожиданье
Того, что вскоре окажусь на дне.
И я нежданным награжден успехом –
Из черных вод минувшего страданья
Восстало тело в дивной белизне!
Vita nuova
I stood by the unvintageable sea
Till the wet waves drenched face and hair with spray;
The long red fires of the dying day
Burned in the west; the wind piped drearily;
And to the land the clamorous gulls did flee:
'Alas!' I cried, 'my life is full of pain,
And who can garner fruit or golden grain
From these waste fields which travail ceaselessly!'
My nets gaped wide with many a break and flaw,
Nathless I threw them as my final cast
Into the sea, and waited for the end.
When lo! a sudden glory! and I saw
From the black waters of my tortured past
The argent splendour of white limbs ascend!
Oscar Wilde
Vita nuova
Передо мной был океан бесплодный;
Волна хлестала брызгами в меня,
Горело пламя гибнущего дня
И жуткий вихрь ревел над ширью водной.
Заслышав в небе чаек стон голодный,
Вскричал я: «Жизнь – мучение и мрак!
Не зреет в сей пустыне плод и злак,
Как ни трудись в работе безысходной!»
Пусть нет числа на неводе прорехам,
Его метнул я в скорбном ожиданье
Того, что вскоре окажусь на дне.
И я нежданным награжден успехом –
Из черных вод минувшего страданья
Восстало тело в дивной белизне!
Vita nuova
I stood by the unvintageable sea
Till the wet waves drenched face and hair with spray;
The long red fires of the dying day
Burned in the west; the wind piped drearily;
And to the land the clamorous gulls did flee:
'Alas!' I cried, 'my life is full of pain,
And who can garner fruit or golden grain
From these waste fields which travail ceaselessly!'
My nets gaped wide with many a break and flaw,
Nathless I threw them as my final cast
Into the sea, and waited for the end.
When lo! a sudden glory! and I saw
From the black waters of my tortured past
The argent splendour of white limbs ascend!
Франсуа Коппе (1842 – 1908)
François Coppée
Черкесская боевая песня
На низких лошаденках с Волги
Башкир собрался к нам притечь;
В апреле градобои долги,
И это подтвердит картечь.
Глядите – снег растаял в поле,
Растут колосья все сильней;
Вдевайте в кобуру пистоли,
Наденьте упряжь на коней.
Пускай старейшина Кавказа
На сходе старцев горных сёл
Набьет пергаментом указа
Узорчатый ружейный ствол!
Пусть под попоной астраханской
Дыбится непослушный конь
И рукоятку сабли ханской
Почувствует бойца ладонь!
Не нужно больше земледелья –
Пусть ружья предков говорят,
Пусть эхом полнятся ущелья,
Когда гремит шальной снаряд!
Скажите, жены горделивы,
Как наша страсть вам дорога;
Не зря глядят на вас ревниво
Девственно-белые снега.
Прощайте! Вам ходить во вдовах.
В седло нам помогите сесть;
А коль мужьям патронов новых
Не хватит, то наказ вам есть:
Забудьте о наряде белом,
Не шейте саван мертвецам;
Велим за порох душу с телом
Турецким продавать купцам.
Chant de guerre circassien
Du Volga, sur leurs bidets grêles,
Les durs Baskirs vont arriver.
Avril est la saison des grêles,
Et les balles vont le prouver.
Les neiges ont fini leurs fontes,
Les champs sont verts d'épis nouveaux ;
Mettons les pistolets aux fontes
Et les harnais d'or aux chevaux.
Que le plus vieux chef du Caucase
Bourre en présence des aînés,
Avec le vélin d'un ukase
Les longs fusils damasquinés !
Qu'on ait le cheval qui se cabre
Sous les fourrures d'Astracan,
Et qu'on ceigne son plus grand sabre,
Son sabre de caïmacan!
Laissons les granges et les forges.
Que les fusils de nos aïeux
Frappent l'écho des vieilles gorges
De leur pétillement joyeux!
Et vous, prouvez, fières épouses,
Que celles-là que nous aimons
Aussi bien que nous sont jalouses
De la neige vierge des monts.
Adieu, femmes qui serez veuves ;
Venez nous tendre l'étrier ;
Et puis, si les cartouches neuves
Nous manquent, au lieu de prier,
Au lieu de filer et de coudre,
Pâles, le blanc linceul des morts,
Au marchand turc, pour de la poudre,
Vendez votre âme et votre corps.
François Coppée
Черкесская боевая песня
На низких лошаденках с Волги
Башкир собрался к нам притечь;
В апреле градобои долги,
И это подтвердит картечь.
Глядите – снег растаял в поле,
Растут колосья все сильней;
Вдевайте в кобуру пистоли,
Наденьте упряжь на коней.
Пускай старейшина Кавказа
На сходе старцев горных сёл
Набьет пергаментом указа
Узорчатый ружейный ствол!
Пусть под попоной астраханской
Дыбится непослушный конь
И рукоятку сабли ханской
Почувствует бойца ладонь!
Не нужно больше земледелья –
Пусть ружья предков говорят,
Пусть эхом полнятся ущелья,
Когда гремит шальной снаряд!
Скажите, жены горделивы,
Как наша страсть вам дорога;
Не зря глядят на вас ревниво
Девственно-белые снега.
Прощайте! Вам ходить во вдовах.
В седло нам помогите сесть;
А коль мужьям патронов новых
Не хватит, то наказ вам есть:
Забудьте о наряде белом,
Не шейте саван мертвецам;
Велим за порох душу с телом
Турецким продавать купцам.
Chant de guerre circassien
Du Volga, sur leurs bidets grêles,
Les durs Baskirs vont arriver.
Avril est la saison des grêles,
Et les balles vont le prouver.
Les neiges ont fini leurs fontes,
Les champs sont verts d'épis nouveaux ;
Mettons les pistolets aux fontes
Et les harnais d'or aux chevaux.
Que le plus vieux chef du Caucase
Bourre en présence des aînés,
Avec le vélin d'un ukase
Les longs fusils damasquinés !
Qu'on ait le cheval qui se cabre
Sous les fourrures d'Astracan,
Et qu'on ceigne son plus grand sabre,
Son sabre de caïmacan!
Laissons les granges et les forges.
Que les fusils de nos aïeux
Frappent l'écho des vieilles gorges
De leur pétillement joyeux!
Et vous, prouvez, fières épouses,
Que celles-là que nous aimons
Aussi bien que nous sont jalouses
De la neige vierge des monts.
Adieu, femmes qui serez veuves ;
Venez nous tendre l'étrier ;
Et puis, si les cartouches neuves
Nous manquent, au lieu de prier,
Au lieu de filer et de coudre,
Pâles, le blanc linceul des morts,
Au marchand turc, pour de la poudre,
Vendez votre âme et votre corps.
Хуан Пабло Форнер (1756 - 1797)
Juan Pablo Forner
К Мадриду
Вот, Коридон, великая столица;
Омыта Мансанарес маловодной,
Она державы сердце судоходной
И Новым Светом управлять стремится.
Здесь благочестью, друг, привольно спится:
Весь в подношениях алтарь доходный,
Святая вера чтится всенародно,
И от крестов на улицах не скрыться.
Коль хочешь убедиться сам в угаре
Народной веры, глянь, как повсеместно
Святые продаются на базаре.
Скажи мне, Коридон: вдруг Царь Небесный
И вовсе не нуждался в этом даре?
Разгадка, мой пастух, мне неизвестна.
A MADRID
Esta es la villa, Coridón, famosa
que bañada del breve Manzanares
leyes impone a los soberbios mares
y en otro mundo impera poderosa.
Aquí la religión, zagal, reposa
rica en ofrendas, fértil en altares;
en las calles los hallas a millares;
no hay portal sin imagen milagrosa.
Y por que más la devoción entiendas
de este piadoso pueblo, a cada mano
ves presidir los santos en las tiendas.
Y dime, Coridón: ¿es buen cristiano
pueblo que al cielo da tantas ofrendas?
Eso yo no lo sé, cabrero hermano.
Juan Pablo Forner
К Мадриду
Вот, Коридон, великая столица;
Омыта Мансанарес маловодной,
Она державы сердце судоходной
И Новым Светом управлять стремится.
Здесь благочестью, друг, привольно спится:
Весь в подношениях алтарь доходный,
Святая вера чтится всенародно,
И от крестов на улицах не скрыться.
Коль хочешь убедиться сам в угаре
Народной веры, глянь, как повсеместно
Святые продаются на базаре.
Скажи мне, Коридон: вдруг Царь Небесный
И вовсе не нуждался в этом даре?
Разгадка, мой пастух, мне неизвестна.
A MADRID
Esta es la villa, Coridón, famosa
que bañada del breve Manzanares
leyes impone a los soberbios mares
y en otro mundo impera poderosa.
Aquí la religión, zagal, reposa
rica en ofrendas, fértil en altares;
en las calles los hallas a millares;
no hay portal sin imagen milagrosa.
Y por que más la devoción entiendas
de este piadoso pueblo, a cada mano
ves presidir los santos en las tiendas.
Y dime, Coridón: ¿es buen cristiano
pueblo que al cielo da tantas ofrendas?
Eso yo no lo sé, cabrero hermano.
Сен-Поль-Ру (1861 – 1940)
Saint-Pol-Roux
Война
Глаза, сердца, мозги, конечности и шеи –
Игралища в руках жонглера-Сатаны,
Деревья, крыши, скот – летят, клочками рея,
С поверхности земли металлом сметены.
Бряцая шпорами и гребнем багровея,
Среди насилия, пожара и войны
Друг друга души бьют, озлобившись, как змеи,
Ждет тесный поводок тех, кто побеждены.
Ошметки рваных тел приводят звезды в ужас,
И падаль застит взор, повсюду обнаружась, –
Так пробудился зверь внутри людских мозгов.
Придет ли Некто, чтоб восстановить из мяса,
Костей и черепов, лежащих после пляса,
Породу новую у новых очагов?
La Guerre
Des yeux, des cœurs, des bras, des jambes et des têtes
De par Satan qui jongle, entrecroisant leur vol
Cependant que les toits, les arbres et les bêtes
S’épivardent, crevés par le métal du sol.
En sang les âmes vont, dressant ergot et crêtes,
À travers le pillage, le feu, le viol,
Et la haine profonde aux vipères concrètes
Jusqu’à ce qu’un vaincu reçoive le licol.
Certes, pour ce charnier dont s’effarent les astres
Et ces tronçons épars des tranquilles cadastres
Le monstre primitif dut monter aux cerveaux.
Viendra-t-il pas Quelqu’un refaire avec la viande
Et les cailloux restés de l’orde sarabande
Une race nouvelle en des foyers nouveaux?
Saint-Pol-Roux
Война
Глаза, сердца, мозги, конечности и шеи –
Игралища в руках жонглера-Сатаны,
Деревья, крыши, скот – летят, клочками рея,
С поверхности земли металлом сметены.
Бряцая шпорами и гребнем багровея,
Среди насилия, пожара и войны
Друг друга души бьют, озлобившись, как змеи,
Ждет тесный поводок тех, кто побеждены.
Ошметки рваных тел приводят звезды в ужас,
И падаль застит взор, повсюду обнаружась, –
Так пробудился зверь внутри людских мозгов.
Придет ли Некто, чтоб восстановить из мяса,
Костей и черепов, лежащих после пляса,
Породу новую у новых очагов?
La Guerre
Des yeux, des cœurs, des bras, des jambes et des têtes
De par Satan qui jongle, entrecroisant leur vol
Cependant que les toits, les arbres et les bêtes
S’épivardent, crevés par le métal du sol.
En sang les âmes vont, dressant ergot et crêtes,
À travers le pillage, le feu, le viol,
Et la haine profonde aux vipères concrètes
Jusqu’à ce qu’un vaincu reçoive le licol.
Certes, pour ce charnier dont s’effarent les astres
Et ces tronçons épars des tranquilles cadastres
Le monstre primitif dut monter aux cerveaux.
Viendra-t-il pas Quelqu’un refaire avec la viande
Et les cailloux restés de l’orde sarabande
Une race nouvelle en des foyers nouveaux?
Марсель Тири (1897 – 1982)
Marcel Thiry
Екатеринбург
Ларьки торговцев лунным камнем
На городском базаре на Урале,
Где позже будут убивать царевен.
А звезды были там прозрачные, как водоросль,
Зиявшая, как щебень, в прорехах в синем бархате,
Который на базаре в березовых корзинах
Повсюду продавался, служа намеком хилым
На чашу синевы из неба над Уралом.
Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать и семнадцать…
Война считала годы. Ее, казалось, рвет
От крови русской и французской, что впитаться
Успела в землю; вдруг исчезнет в новый год,
Пока убитый путь Сибирский тянет рельсы?
А пальцы торгашей, устав, что нет торговли,
Ныряли в чашу звезд, отчасти замечтавшись,
Отчасти по привычке, чтоб взвесить на руках,
Как будто магистраль в тот год не умирала,
Струящийся прибой султанок на продажу.
В тени ларьков сияли ярчайшим светом лу'ны;
Под городом, где бродят суровые тулупы,
Существовал подвал, чтоб убивать царевен.
Ekaterinbourg
Les échoppées de pierres de lune
Sur le marché de cette ville d’Oural
Où on eût plus tard tué les tsarines.
C’étaient des astres apparents comme des algues
En gravier pale au creux des velours bleu usé
Que des paniers d’écorce de bouleau tressée
Proposaient comme des allusions mesquines
A la vasque du bleu du nuits ouraliennes.
La guerre avait compté quatorze, quinze, seize,
Dix-sept et elle s’écœurait de trop jouir
Du sang pompé par les glèbes russe et française,
Dix-huit comme si elle allait s’évanouir,
Et le Transsibérien mort allongeait son rail.
Les doigts noirs des marchands s’ennuyant de mévente
Plongeait dans les bleus bois d’astres par rêve un peu
Et un peu pour faire valoir par habitude,
Comme s’il n’y avait pas eu la mort du rail,
Un ressac ruisselant de sultanes à vendre.
Et les lunes luisaient dans l’ombre des échoppes
Et vers la ville où vaquaient sombres des touloupes
Il existait la cave à tuer les tsarines.
Et les lunes luisaient dans l’ombre des échoppes
Et vers la ville où vaquaient sombres des touloupes
Il existait la cave à tuer les tsarines.
Marcel Thiry
Екатеринбург
Ларьки торговцев лунным камнем
На городском базаре на Урале,
Где позже будут убивать царевен.
А звезды были там прозрачные, как водоросль,
Зиявшая, как щебень, в прорехах в синем бархате,
Который на базаре в березовых корзинах
Повсюду продавался, служа намеком хилым
На чашу синевы из неба над Уралом.
Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать и семнадцать…
Война считала годы. Ее, казалось, рвет
От крови русской и французской, что впитаться
Успела в землю; вдруг исчезнет в новый год,
Пока убитый путь Сибирский тянет рельсы?
А пальцы торгашей, устав, что нет торговли,
Ныряли в чашу звезд, отчасти замечтавшись,
Отчасти по привычке, чтоб взвесить на руках,
Как будто магистраль в тот год не умирала,
Струящийся прибой султанок на продажу.
В тени ларьков сияли ярчайшим светом лу'ны;
Под городом, где бродят суровые тулупы,
Существовал подвал, чтоб убивать царевен.
Ekaterinbourg
Les échoppées de pierres de lune
Sur le marché de cette ville d’Oural
Où on eût plus tard tué les tsarines.
C’étaient des astres apparents comme des algues
En gravier pale au creux des velours bleu usé
Que des paniers d’écorce de bouleau tressée
Proposaient comme des allusions mesquines
A la vasque du bleu du nuits ouraliennes.
La guerre avait compté quatorze, quinze, seize,
Dix-sept et elle s’écœurait de trop jouir
Du sang pompé par les glèbes russe et française,
Dix-huit comme si elle allait s’évanouir,
Et le Transsibérien mort allongeait son rail.
Les doigts noirs des marchands s’ennuyant de mévente
Plongeait dans les bleus bois d’astres par rêve un peu
Et un peu pour faire valoir par habitude,
Comme s’il n’y avait pas eu la mort du rail,
Un ressac ruisselant de sultanes à vendre.
Et les lunes luisaient dans l’ombre des échoppes
Et vers la ville où vaquaient sombres des touloupes
Il existait la cave à tuer les tsarines.
Et les lunes luisaient dans l’ombre des échoppes
Et vers la ville où vaquaient sombres des touloupes
Il existait la cave à tuer les tsarines.
Герберт Асквит (1881 – 1947)
Herbert Asquith
Доброволец
Покоится здесь клерк, который в мире
Полжизни прожил, заполняв гроссбух,
Уже он думал испустить свой дух,
Копья не преломляя на турнире,
Но средь цифири виделись глазам
Поднявшие орлов легионеры,
И рыцари под сенью орифламм
Неслись на честный бой сквозь сумрак серый.
И наконец он сделал явью сон,
В чертог зари попал, блуждав во мраке, –
Смеясь, он преломил копье в атаке,
И в этот час и жил, и умер он.
Ему подобный радостен итог,
Наград не жаждет он, не смотрит хмуро –
Тому не нужно погребальных дрог,
Кто встанет в строй с бойцами Азенкура.
Volunteer
Here lies a clerk who half his life had spent
Toiling at ledgers in a city grey,
Thinking that so his days would drift away
With no lance broken in life's tournament:
Yet ever 'twixt the books and his bright eyes
The gleaming eagles of the legions came,
And horsemen, charging under phantom skies,
Went thundering past beneath the oriflamme.
And now those waiting dreams are satisfied;
From twilight to the halls of dawn he went;
His lance is broken; but he lies content
With that high hour, in which he lived and died.
And falling thus he wants no recompense,
Who found his battle in the last resort;
Nor needs he any hearse to bear him hence,
Who goes to join the men of Agincourt.
Herbert Asquith
Доброволец
Покоится здесь клерк, который в мире
Полжизни прожил, заполняв гроссбух,
Уже он думал испустить свой дух,
Копья не преломляя на турнире,
Но средь цифири виделись глазам
Поднявшие орлов легионеры,
И рыцари под сенью орифламм
Неслись на честный бой сквозь сумрак серый.
И наконец он сделал явью сон,
В чертог зари попал, блуждав во мраке, –
Смеясь, он преломил копье в атаке,
И в этот час и жил, и умер он.
Ему подобный радостен итог,
Наград не жаждет он, не смотрит хмуро –
Тому не нужно погребальных дрог,
Кто встанет в строй с бойцами Азенкура.
Volunteer
Here lies a clerk who half his life had spent
Toiling at ledgers in a city grey,
Thinking that so his days would drift away
With no lance broken in life's tournament:
Yet ever 'twixt the books and his bright eyes
The gleaming eagles of the legions came,
And horsemen, charging under phantom skies,
Went thundering past beneath the oriflamme.
And now those waiting dreams are satisfied;
From twilight to the halls of dawn he went;
His lance is broken; but he lies content
With that high hour, in which he lived and died.
And falling thus he wants no recompense,
Who found his battle in the last resort;
Nor needs he any hearse to bear him hence,
Who goes to join the men of Agincourt.
Channel name was changed to «Гиперборейские сонеты: стихи и переводы А. Серебренникова»
Альфред Жарри (1873 – 1907)
Alfred Jarry
Купанье короля
Эжену Демольдеру
Вздыбившись в серебре на зелени, дракон
Растекся по гербу, согревшись в солнце Вислы.
Для трона польского оставив Арагон,
Грядет к мытью король, весь гол, без капли смысла.
Двенадцать пэров? Нет, он ими не затмлен.
Дрожит пред ним земля, трепещет жир обвислый,
Стопой гигантскою впечатывает он
В песок, как тапочкой, подошвы оттиск кислый.
Он, пузо выставив подобием щита,
Грядет. А задницы державной круглота
Находит малыми вульгарные кальсоны –
На чистом золоте там изображены
Позадь – индеец, в бой мустангом унесенный,
И башня Эйфеля с передней стороны.
LE BAIN DU ROI
À Eugène Demolder
Rampant d’argent sur champ de sinople, dragon
Fluide, au soleil de la Vistule se boursoufle.
Or le roi de Pologne, ancien roi d’Aragon,
Se hâte vers son bain, très nu, puissant maroufle.
Les pairs étaient douzaine : il est sans parangon.
Son lard tremble à sa marche et la terre à son souffle ;
Pour chacun de ses pas son orteil patagon
Lui taille au creux du sable une neuve pantoufle.
Et couvert de son ventre ainsi que d’un écu
Il va. La redondance illustre de son cul
Affirme insuffisant le caleçon vulgaire
Où sont portraicturés en or, au naturel,
Par derrière, un Peau-Rouge au sentier de la guerre
Sur son cheval, et par devant, la Tour Eiffel.
Alfred Jarry
Купанье короля
Эжену Демольдеру
Вздыбившись в серебре на зелени, дракон
Растекся по гербу, согревшись в солнце Вислы.
Для трона польского оставив Арагон,
Грядет к мытью король, весь гол, без капли смысла.
Двенадцать пэров? Нет, он ими не затмлен.
Дрожит пред ним земля, трепещет жир обвислый,
Стопой гигантскою впечатывает он
В песок, как тапочкой, подошвы оттиск кислый.
Он, пузо выставив подобием щита,
Грядет. А задницы державной круглота
Находит малыми вульгарные кальсоны –
На чистом золоте там изображены
Позадь – индеец, в бой мустангом унесенный,
И башня Эйфеля с передней стороны.
LE BAIN DU ROI
À Eugène Demolder
Rampant d’argent sur champ de sinople, dragon
Fluide, au soleil de la Vistule se boursoufle.
Or le roi de Pologne, ancien roi d’Aragon,
Se hâte vers son bain, très nu, puissant maroufle.
Les pairs étaient douzaine : il est sans parangon.
Son lard tremble à sa marche et la terre à son souffle ;
Pour chacun de ses pas son orteil patagon
Lui taille au creux du sable une neuve pantoufle.
Et couvert de son ventre ainsi que d’un écu
Il va. La redondance illustre de son cul
Affirme insuffisant le caleçon vulgaire
Où sont portraicturés en or, au naturel,
Par derrière, un Peau-Rouge au sentier de la guerre
Sur son cheval, et par devant, la Tour Eiffel.
ДМИТРИЙ ГЕРАСИМОВ, 1525
Днесь – век Нерона и Домициана,
Царит разброд в латинских головах,
Но все же святы мощи в их церквах,
Гостеприимны своды Латерана.
Читаю о Молуккских островах
Пространное известье Трансильвана;
Деянья морехода Магеллана
Теперь в рутенских зазвучат словах.
Казалось, мир давно уже поделен,
Здесь правит перс, там – римлянин, там – эллин,
А где же разместится московит?
Но я не зря сюда стопы направил –
На карте начертил Иовий Павел
Гипербореи позабытой вид.
Днесь – век Нерона и Домициана,
Царит разброд в латинских головах,
Но все же святы мощи в их церквах,
Гостеприимны своды Латерана.
Читаю о Молуккских островах
Пространное известье Трансильвана;
Деянья морехода Магеллана
Теперь в рутенских зазвучат словах.
Казалось, мир давно уже поделен,
Здесь правит перс, там – римлянин, там – эллин,
А где же разместится московит?
Но я не зря сюда стопы направил –
На карте начертил Иовий Павел
Гипербореи позабытой вид.
Габриэль Альварес де Толедо (1662 – 1714)
Gabriel Álvarez de Toledo
Ты все же пал, о горделивый Рим,
Ты, правивший державой мировою,
Себя над миром не считал главою –
Себя ты миром возомнил самим.
Возвысившись над твердью, ты был чтим –
И так же чтим, простершись под землею;
Ты мнил наполнить эмпирей собою –
Но Рим наполнился собой одним.
Ты вечную воздвиг в руинах славу,
Твой гордый остов, обратившись в прах,
Возвысится колонной величавой;
Лишь сам себе подобен ты в делах,
И время не погасит блеск державы,
И римский тлен запомнится в веках.
Caíste, altiva Roma, en fin caíste,
tú, que cuando a los cielos te elevaste,
ser cabeza del orbe despreciaste,
porque ser todo el orbe pretendiste.
Cuanta soberbia fábrica erigiste
con no menor asombro despeñaste,
pues del mundo en la esfera te estrechaste,
¡oh Roma!, y solo en ti caber pudiste.
Fundando en lo caduco eterna gloria,
tu cadáver a polvo reducido,
padrón será inmortal de tu victoria;
porque, siendo tú sola lo que has sido,
ni gastar puede el tiempo tu memoria,
ni tu ruina caber en el olvido.
Gabriel Álvarez de Toledo
Ты все же пал, о горделивый Рим,
Ты, правивший державой мировою,
Себя над миром не считал главою –
Себя ты миром возомнил самим.
Возвысившись над твердью, ты был чтим –
И так же чтим, простершись под землею;
Ты мнил наполнить эмпирей собою –
Но Рим наполнился собой одним.
Ты вечную воздвиг в руинах славу,
Твой гордый остов, обратившись в прах,
Возвысится колонной величавой;
Лишь сам себе подобен ты в делах,
И время не погасит блеск державы,
И римский тлен запомнится в веках.
Caíste, altiva Roma, en fin caíste,
tú, que cuando a los cielos te elevaste,
ser cabeza del orbe despreciaste,
porque ser todo el orbe pretendiste.
Cuanta soberbia fábrica erigiste
con no menor asombro despeñaste,
pues del mundo en la esfera te estrechaste,
¡oh Roma!, y solo en ti caber pudiste.
Fundando en lo caduco eterna gloria,
tu cadáver a polvo reducido,
padrón será inmortal de tu victoria;
porque, siendo tú sola lo que has sido,
ni gastar puede el tiempo tu memoria,
ni tu ruina caber en el olvido.
Луис де Гонгора (1561 – 1627)
***
На галере на турецкой,
Тяжкою прикован цепью,
Ухватив весло руками,
Взором схватывая землю,
Возле берега Марбельи
Раб, похищенный Драгутом,
В скрежете цепей и вёсел
Заливался в горе лютом:
«О священный край испанский,
О родимый берег пенный,
Тысяче морских трагедий
Стал кровавою ты сценой,
Знаю – ты частица моря,
Языком своих лобзаний
Чтущего мою отчизну,
Стены величавых зданий;
От жены моей любимой
Мне известья принеси ты –
Пишет мне она, что слезы
Над бедой моей излиты;
Коль она и вправду плачет
Над прибрежными песками,
То тогда ты с морем Южным
Сможешь спорить жемчугами.
Дай ответ, святое море,
Верю, ты меня приветишь,
Раз у вод бывает устье,
Мне устами ты ответишь,
Но не слышу я ответа –
Значит, умерла супруга,
Пусть того и не должно быть,
Коль я пережил разлуку.
Раз уж десять лет я прожил
С ней и с волей разлученным –
Нет мне смерти от печали,
Ведь живу я умерщвленным».
…Шесть ветрил с крестом мальтийским
Показалось тут по борту,
И рабу его надсмотрщик
Приказал вершить работу.
Amarrado al duro banco
de una galera turquesca,
ambas manos en el remo
y ambos ojos en la tierra,
un forzado de Dragut
en la playa de Marbella
se quejaba al ronco son
del remo y de la cadena:
«Oh sagrado mar de España,
famosa playa serena,
teatro donde se han hecho
cien mil navales tragedias:
pues eres tú el mismo mar
que con tus crecientes besas
las murallas de mi patria,
coronadas y soberbias,
tráeme nuevas de mi esposa,
y dime si han sido ciertas
las lágrimas y suspiros
que me dice por sus letras;
porque si es verdad que llora
mi cautiverio en tu arena,
bien puedes al mar del Sur
vencer en lucientes perlas.
Dame ya, sagrado mar,
a mis demandas respuesta,
que bien puedes, si es verdad
que las aguas tienen lengua;
pero, pues no me respondes,
sin duda alguna que es muerta,
aunque no lo debe ser,
pues que vivo yo en su ausencia.
Pues he vivido diez años
sin libertad y sin ella,
siempre al remo condenado,
a nadie matarán penas».
En esto se descubrieron
de la Religión seis velas,
y el cómitre mandó usar
al forzado de su fuerza.
***
На галере на турецкой,
Тяжкою прикован цепью,
Ухватив весло руками,
Взором схватывая землю,
Возле берега Марбельи
Раб, похищенный Драгутом,
В скрежете цепей и вёсел
Заливался в горе лютом:
«О священный край испанский,
О родимый берег пенный,
Тысяче морских трагедий
Стал кровавою ты сценой,
Знаю – ты частица моря,
Языком своих лобзаний
Чтущего мою отчизну,
Стены величавых зданий;
От жены моей любимой
Мне известья принеси ты –
Пишет мне она, что слезы
Над бедой моей излиты;
Коль она и вправду плачет
Над прибрежными песками,
То тогда ты с морем Южным
Сможешь спорить жемчугами.
Дай ответ, святое море,
Верю, ты меня приветишь,
Раз у вод бывает устье,
Мне устами ты ответишь,
Но не слышу я ответа –
Значит, умерла супруга,
Пусть того и не должно быть,
Коль я пережил разлуку.
Раз уж десять лет я прожил
С ней и с волей разлученным –
Нет мне смерти от печали,
Ведь живу я умерщвленным».
…Шесть ветрил с крестом мальтийским
Показалось тут по борту,
И рабу его надсмотрщик
Приказал вершить работу.
Amarrado al duro banco
de una galera turquesca,
ambas manos en el remo
y ambos ojos en la tierra,
un forzado de Dragut
en la playa de Marbella
se quejaba al ronco son
del remo y de la cadena:
«Oh sagrado mar de España,
famosa playa serena,
teatro donde se han hecho
cien mil navales tragedias:
pues eres tú el mismo mar
que con tus crecientes besas
las murallas de mi patria,
coronadas y soberbias,
tráeme nuevas de mi esposa,
y dime si han sido ciertas
las lágrimas y suspiros
que me dice por sus letras;
porque si es verdad que llora
mi cautiverio en tu arena,
bien puedes al mar del Sur
vencer en lucientes perlas.
Dame ya, sagrado mar,
a mis demandas respuesta,
que bien puedes, si es verdad
que las aguas tienen lengua;
pero, pues no me respondes,
sin duda alguna que es muerta,
aunque no lo debe ser,
pues que vivo yo en su ausencia.
Pues he vivido diez años
sin libertad y sin ella,
siempre al remo condenado,
a nadie matarán penas».
En esto se descubrieron
de la Religión seis velas,
y el cómitre mandó usar
al forzado de su fuerza.
Пьер Вашо (конец XV века – после 1513)
Pierre Vachot
Баллада о могиле англичан
Известье Благомыслия, скорей
От трех сословий получи ответ.
Нет этого известия мудрей:
«Твои враги готовят много бед».
Про Англию мы знаем: много лет
Она зловещий замышляет план.
На вражьи козни отвечаем: «Нет!»,
Ведь Франция – могила англичан.
Гласит известье: нет врага хитрей,
Нет изощренней злобы и клевет;
Кусок урвать он хочет пожирней
И скоро к нам нагрянет на обед.
Откроем позабытый им секрет:
Не раз бежал он, не считая ран.
Французы! Вспомним времена побед,
Ведь Франция – могила англичан.
Коварен англичанин, словно змей;
Всегда им нож предательский воздет;
Но сунуться во Францию посмей –
И за тобою смерть пойдет след в след.
Пусть мы погибнем, но такой же вред
Потерпит супостат из чуждых стран.
«Сидите в Англии!» – даю совет,
Ведь Франция – могила англичан.
Принц, прорастет французских лилий цвет,
Не страшен град, не страшен им буран!
Враги, грозить французам вам не след,
Ведь Франция – могила англичан.
Le mandement par Prudence transmis
Aux trois états réponse doit avoir.
Elle nous mand' qu'avons des ennemis,
C'est très bien fait nous le faire assavoir.
Puisqu'à tout mal on voit Anglois mouvoir
Contre Français, par la foi qu'à Dieu dois,
De résister contre eux ferai devoir,
Car France est cimetière aux Anglois.
Elle nous mand' qu'ils ne sont endormis
A nous piller et rober notre avoir,
Et qu'ils ne sont trop lâches ni démis
Et que de bref nous doivent venir voir.
C'est très bien fait nous le ramentevoir
Devant qu'en France viennent faire effrois ;
A cette fin par bon ordre y pourvoir,
Car France est cimetière aux Anglois.
De tout bienfait Anglois ont coeur remis.
D'ainsi vouloir trahison concevoir,
Et pour ce faire ils ont tous leurs arts mis ;
Mais qu'ils se gard' François venir revoir,
Car, si la mort y devrons recevoir,
Ils comparront le mal fait aux François.
Je leur conseill' non bouger ni mouvoir,
Car France est cimetière aux Anglois.
Prince qu'on note qui si devait pleuvoir,
Pierre, cailloux, fleurira blanche croix.
Ne tâchent plus Anglais nous décevoir,
Car France est cimetière aux Anglois.
Pierre Vachot
Баллада о могиле англичан
Известье Благомыслия, скорей
От трех сословий получи ответ.
Нет этого известия мудрей:
«Твои враги готовят много бед».
Про Англию мы знаем: много лет
Она зловещий замышляет план.
На вражьи козни отвечаем: «Нет!»,
Ведь Франция – могила англичан.
Гласит известье: нет врага хитрей,
Нет изощренней злобы и клевет;
Кусок урвать он хочет пожирней
И скоро к нам нагрянет на обед.
Откроем позабытый им секрет:
Не раз бежал он, не считая ран.
Французы! Вспомним времена побед,
Ведь Франция – могила англичан.
Коварен англичанин, словно змей;
Всегда им нож предательский воздет;
Но сунуться во Францию посмей –
И за тобою смерть пойдет след в след.
Пусть мы погибнем, но такой же вред
Потерпит супостат из чуждых стран.
«Сидите в Англии!» – даю совет,
Ведь Франция – могила англичан.
Принц, прорастет французских лилий цвет,
Не страшен град, не страшен им буран!
Враги, грозить французам вам не след,
Ведь Франция – могила англичан.
Le mandement par Prudence transmis
Aux trois états réponse doit avoir.
Elle nous mand' qu'avons des ennemis,
C'est très bien fait nous le faire assavoir.
Puisqu'à tout mal on voit Anglois mouvoir
Contre Français, par la foi qu'à Dieu dois,
De résister contre eux ferai devoir,
Car France est cimetière aux Anglois.
Elle nous mand' qu'ils ne sont endormis
A nous piller et rober notre avoir,
Et qu'ils ne sont trop lâches ni démis
Et que de bref nous doivent venir voir.
C'est très bien fait nous le ramentevoir
Devant qu'en France viennent faire effrois ;
A cette fin par bon ordre y pourvoir,
Car France est cimetière aux Anglois.
De tout bienfait Anglois ont coeur remis.
D'ainsi vouloir trahison concevoir,
Et pour ce faire ils ont tous leurs arts mis ;
Mais qu'ils se gard' François venir revoir,
Car, si la mort y devrons recevoir,
Ils comparront le mal fait aux François.
Je leur conseill' non bouger ni mouvoir,
Car France est cimetière aux Anglois.
Prince qu'on note qui si devait pleuvoir,
Pierre, cailloux, fleurira blanche croix.
Ne tâchent plus Anglais nous décevoir,
Car France est cimetière aux Anglois.
Себастьен-Рок Никола де Шамфор (1741 – 1794)
Sébastien-Roch Nicolas de Chamfort
Век счастья
Век счастья! С Помпадур царил тогда Луи,
Иной в тот чудный век не знали мы заботы,
Чем танцы, музыка, романы, песни, ноты,
Свершения искусств и таинства любви!
Один у нас был труд: найти себе забаву;
Творили всякий час мы шалости свои,
И мучились лишь тем, какой досуг – по нраву.
Проснемся в полдень мы едва,
А уж кружится голова:
Какой любимец муз, наперсник Мельпомены
Иль Талии слуга, украсит наши сцены?
Какую живопись нам выставит Салон?
Какую статую ваяет Бушардон?
Что за питомица Венеры
Собою озарит внезапно небосклон
И средь светил любви достигнет высшей сферы?
Мы мчались к Дюмениль, мы хлопали Клерон,
Уроки мудрости мы брали у Вольтера,
Природы чудеса нам описал Бюффон.
Дерзание Дидро нашло умам занятье –
Энциклопедии большое предприятье;
Открыл нам Монтескьё в законах скрытый дух,
Ученые мужи измерили планеты,
Назвали срок, когда являются кометы,
И суеверный страх пред звездами потух.
Бывали славою воители согреты;
Героев Лауфельда мы звали на банкеты,
И к подвигам бойцов никто там не был глух.
Державный наш корабль вез пассажиров дружных,
И весело они вкушали свой покой,
Не мучая себя, не зная бед ненужных,
Совета не держа ни с ветром, ни с волной,
На флот не посягая силой,
Матросам поручив привычный труд ручной,
А кормчему – отдав кормило.
Луи – король Людовик XV (правил в 1715 – 1774).
Эдме Бушардон (1698 – 1762) – придворный скульптор Людовика XV, предшественник эстетики классицизма в скульптуре.
Мадемуазель Дюмениль (1713 – 1803) и мадемуазель Клерон (1723 – 1803) – популярнейшие в XVIII веке театральные актрисы.
Жорж-Луи Леклерк де Бюффон (1707 – 1788) – великий французский естествоиспытатель, автор «Естественной истории животных», популяризировавшей новейшие идеи естествознания.
Героев Лауфельда… – в сражении при Лауфельде (2 июля 1747 г.) французская армия разбила войска англо-голландско-австрийской коалиции.
L’heureux temps
Temps heureux où régnaient Louis et Pompadour!
Temps heureux où chacun ne s’occupait en France
Que de vers, de romans, de musique, de danse,
Des prestiges des arts, des douceurs, de l’amour!
Le seul soin qu on connût était celui de plaire;
On dormait deux la nuit, on riait tout le jour;
Varier ses plaisirs était l’unique affaire.
A midi dès qu’on s’éveillait
Pour nouvelle on se demandait
Quel enfant de Thalie ou bien de Melpomene
D’un chef d’œuvre nouveau devait orner la scène;
Quel tableau paraîtrait cette année au Salon;
Quel marbre s’animait sous l’art de Bouchardon;
Ou quelle fille de Cythère
Astre encore inconnu levé sur l’horizon,
Commençait du plaisir l attrayante carrière.
On courait applaudir Dumesnil ou Clairon,
Profiter des leçons que nous donnait Voltaire,
Voir peindre la nature à grands trails par Buffon.
Du profond Diderot l’éloquence hardie
Traçait le vaste plan de l’Encyclopédie;
Montesquieu nous donnait l’esprit de chaque loi;
Nos savans, mesurant la terre et les planètes,
Eclairant ,calculant le retour des comètes,
Des peuples ignorans calmaient le vain effroi.
La renommée alors annonçait nos conquêtes;
Les dames couronnaient au milieu de nos fêtes,
Les vainqueurs de Lawfeld et ceux de Fontenoy.
Sur le vaisseau public les passagers tranquilles
Coulaient leurs jours gaiment dans un heureux repos,
Et sans se tourmenter de soucis inutiles,
Sans interroger l’air et les vents et les flots,
Sans vouloir diriger la flotte,
Ils laissaient la manœuvre aux mains des matelots,
Et le gouvernail au pilote.
Sébastien-Roch Nicolas de Chamfort
Век счастья
Век счастья! С Помпадур царил тогда Луи,
Иной в тот чудный век не знали мы заботы,
Чем танцы, музыка, романы, песни, ноты,
Свершения искусств и таинства любви!
Один у нас был труд: найти себе забаву;
Творили всякий час мы шалости свои,
И мучились лишь тем, какой досуг – по нраву.
Проснемся в полдень мы едва,
А уж кружится голова:
Какой любимец муз, наперсник Мельпомены
Иль Талии слуга, украсит наши сцены?
Какую живопись нам выставит Салон?
Какую статую ваяет Бушардон?
Что за питомица Венеры
Собою озарит внезапно небосклон
И средь светил любви достигнет высшей сферы?
Мы мчались к Дюмениль, мы хлопали Клерон,
Уроки мудрости мы брали у Вольтера,
Природы чудеса нам описал Бюффон.
Дерзание Дидро нашло умам занятье –
Энциклопедии большое предприятье;
Открыл нам Монтескьё в законах скрытый дух,
Ученые мужи измерили планеты,
Назвали срок, когда являются кометы,
И суеверный страх пред звездами потух.
Бывали славою воители согреты;
Героев Лауфельда мы звали на банкеты,
И к подвигам бойцов никто там не был глух.
Державный наш корабль вез пассажиров дружных,
И весело они вкушали свой покой,
Не мучая себя, не зная бед ненужных,
Совета не держа ни с ветром, ни с волной,
На флот не посягая силой,
Матросам поручив привычный труд ручной,
А кормчему – отдав кормило.
Луи – король Людовик XV (правил в 1715 – 1774).
Эдме Бушардон (1698 – 1762) – придворный скульптор Людовика XV, предшественник эстетики классицизма в скульптуре.
Мадемуазель Дюмениль (1713 – 1803) и мадемуазель Клерон (1723 – 1803) – популярнейшие в XVIII веке театральные актрисы.
Жорж-Луи Леклерк де Бюффон (1707 – 1788) – великий французский естествоиспытатель, автор «Естественной истории животных», популяризировавшей новейшие идеи естествознания.
Героев Лауфельда… – в сражении при Лауфельде (2 июля 1747 г.) французская армия разбила войска англо-голландско-австрийской коалиции.
L’heureux temps
Temps heureux où régnaient Louis et Pompadour!
Temps heureux où chacun ne s’occupait en France
Que de vers, de romans, de musique, de danse,
Des prestiges des arts, des douceurs, de l’amour!
Le seul soin qu on connût était celui de plaire;
On dormait deux la nuit, on riait tout le jour;
Varier ses plaisirs était l’unique affaire.
A midi dès qu’on s’éveillait
Pour nouvelle on se demandait
Quel enfant de Thalie ou bien de Melpomene
D’un chef d’œuvre nouveau devait orner la scène;
Quel tableau paraîtrait cette année au Salon;
Quel marbre s’animait sous l’art de Bouchardon;
Ou quelle fille de Cythère
Astre encore inconnu levé sur l’horizon,
Commençait du plaisir l attrayante carrière.
On courait applaudir Dumesnil ou Clairon,
Profiter des leçons que nous donnait Voltaire,
Voir peindre la nature à grands trails par Buffon.
Du profond Diderot l’éloquence hardie
Traçait le vaste plan de l’Encyclopédie;
Montesquieu nous donnait l’esprit de chaque loi;
Nos savans, mesurant la terre et les planètes,
Eclairant ,calculant le retour des comètes,
Des peuples ignorans calmaient le vain effroi.
La renommée alors annonçait nos conquêtes;
Les dames couronnaient au milieu de nos fêtes,
Les vainqueurs de Lawfeld et ceux de Fontenoy.
Sur le vaisseau public les passagers tranquilles
Coulaient leurs jours gaiment dans un heureux repos,
Et sans se tourmenter de soucis inutiles,
Sans interroger l’air et les vents et les flots,
Sans vouloir diriger la flotte,
Ils laissaient la manœuvre aux mains des matelots,
Et le gouvernail au pilote.
Эрнест д’Эрвильи (1838 – 1911)
Ernest d’Hervilly
The park
Его сиятельство на континенте. — Буки,
В тени которых встарь скрывался Робин Гуд,
Средь парка без листвы стенают и ревут.
Заброшен Blackwood-Castle на попеченье скуки.
Лощеная вода сползает тяжело
Вдоль выскобленного садовником газона —
Ей жажду утолял тогда, во время óно,
С охоты возвратясь, отважный Outlaw.
Для посетителей доступен парк поместья.
— Ах право же, милорд, такой не ждали чести!
— Здесь нету никого — на радость воронью —
Хотя изящен парк от листьев до щебенки;
И Bottom, лопоух, какой-нибудь девчонке
Здесь не ревет слова: «My dear, I love you!»
Outlaw – разбойник (англ.)
Bottom (Основа) – персонаж «Сна в летнюю ночь» В. Шекспира, ткач, заколдованный эльфом Пэком, превратившим его голову в ослиную.
My dear, I love you! – дорогая, я люблю тебя! (англ.)
THE PARK
Sa Seigneurie est sur le continent. — Les hêtres
Sous lesquels Robin-Hood jadis tendit son arc
Mugissent, défeuillés, au fond du noble Park.
Blackwood-Castle est désert ; closes sont les fenêtres.
Rivière de high-life, à travers un gazon
Ratissé sans relâche, eau flegmatique & noire,
Coule à présent la source où s’arrêtait pour boire
Le brave Outlaw chargé de fraîche venaison.
Le domaine est ouvert au public. — Véritable
Faveur, Mylord ! — Pourtant, bien qu’il soit confortable,
Élégant & correct — de la fleur au caillou, —
Les promeneurs jamais n’y troublent les corneilles ;
Nul Bottom de village, aux joyeuses oreilles,
N’y vient se faire dire : O my dear, I love you !
Ernest d’Hervilly
The park
Его сиятельство на континенте. — Буки,
В тени которых встарь скрывался Робин Гуд,
Средь парка без листвы стенают и ревут.
Заброшен Blackwood-Castle на попеченье скуки.
Лощеная вода сползает тяжело
Вдоль выскобленного садовником газона —
Ей жажду утолял тогда, во время óно,
С охоты возвратясь, отважный Outlaw.
Для посетителей доступен парк поместья.
— Ах право же, милорд, такой не ждали чести!
— Здесь нету никого — на радость воронью —
Хотя изящен парк от листьев до щебенки;
И Bottom, лопоух, какой-нибудь девчонке
Здесь не ревет слова: «My dear, I love you!»
Outlaw – разбойник (англ.)
Bottom (Основа) – персонаж «Сна в летнюю ночь» В. Шекспира, ткач, заколдованный эльфом Пэком, превратившим его голову в ослиную.
My dear, I love you! – дорогая, я люблю тебя! (англ.)
THE PARK
Sa Seigneurie est sur le continent. — Les hêtres
Sous lesquels Robin-Hood jadis tendit son arc
Mugissent, défeuillés, au fond du noble Park.
Blackwood-Castle est désert ; closes sont les fenêtres.
Rivière de high-life, à travers un gazon
Ratissé sans relâche, eau flegmatique & noire,
Coule à présent la source où s’arrêtait pour boire
Le brave Outlaw chargé de fraîche venaison.
Le domaine est ouvert au public. — Véritable
Faveur, Mylord ! — Pourtant, bien qu’il soit confortable,
Élégant & correct — de la fleur au caillou, —
Les promeneurs jamais n’y troublent les corneilles ;
Nul Bottom de village, aux joyeuses oreilles,
N’y vient se faire dire : O my dear, I love you !
Этьен Павийон (1632 - 1705)
Étienne Pavillon
Чудеса духа человеческого
Порфиру для царей добыть из червецов,
Создать на полотне мир красочных созвучий,
Бег времени прервать и миг поймать летучий,
На хартиях писать звучанье голосов,
Недвижной бронзы плоть зажечь душой кипучей,
Из лютни звон извлечь движением перстов,
Чудовищ приручить, бродящих средь лесов,
Поджечь лучом зеркал чудесный град плавучий,
Из малых атомов вселенную сплести,
Всем звездам в небесах исправный счет вести,
Искусством химии пересоздать светила,
Обследовать весь мир, смирить стихию вод
И самый ад пленить магическою силой
Стремится человек, и к этому придет.
Prodiges de l'esprit humain
Tirer du ver l'éclat et l'ornement des rois,
Rendre par les couleurs une toile parlante,
Emprisonner le temps dans sa course volante,
Graver sur le papier l'image de la voix ;
Donner aux corps de bronze une âme foudroyante,
Sur les cordes d'un luth faire parler les doigts
Savoir apprivoiser jusqu'aux monstres des bois,
Brûler avec un verre une ville flottante ;
Fabriquer l'univers d'atomes assemblés,
Lire du firmament les chiffres étoilés,
Faire un nouveau soleil dans le monde chimique ;
Dompter l'orgueil des flots, et pénétrer partout,
Assujettir l'enfer dans un cercle magique,
C'est ce qu'entreprend l'homme, et dont il vient à bout.
Étienne Pavillon
Чудеса духа человеческого
Порфиру для царей добыть из червецов,
Создать на полотне мир красочных созвучий,
Бег времени прервать и миг поймать летучий,
На хартиях писать звучанье голосов,
Недвижной бронзы плоть зажечь душой кипучей,
Из лютни звон извлечь движением перстов,
Чудовищ приручить, бродящих средь лесов,
Поджечь лучом зеркал чудесный град плавучий,
Из малых атомов вселенную сплести,
Всем звездам в небесах исправный счет вести,
Искусством химии пересоздать светила,
Обследовать весь мир, смирить стихию вод
И самый ад пленить магическою силой
Стремится человек, и к этому придет.
Prodiges de l'esprit humain
Tirer du ver l'éclat et l'ornement des rois,
Rendre par les couleurs une toile parlante,
Emprisonner le temps dans sa course volante,
Graver sur le papier l'image de la voix ;
Donner aux corps de bronze une âme foudroyante,
Sur les cordes d'un luth faire parler les doigts
Savoir apprivoiser jusqu'aux monstres des bois,
Brûler avec un verre une ville flottante ;
Fabriquer l'univers d'atomes assemblés,
Lire du firmament les chiffres étoilés,
Faire un nouveau soleil dans le monde chimique ;
Dompter l'orgueil des flots, et pénétrer partout,
Assujettir l'enfer dans un cercle magique,
C'est ce qu'entreprend l'homme, et dont il vient à bout.
Уильям Драммонд из Хоторндена (1585 – 1649)
William Drummond of Hawthornden
Зовется «Миром» этот книжный том;
Читай мы бережней его страницы,
Мы просветились бы, узнав о Том,
Кто к составленью приложил десницу.
Узнали б о Суде над гордецом,
О Силе, пред которой всяк склонится,
Узнали бы о Промысле святом,
Что в каждой фразе и строке таится.
Но разум наш нелеп, как у детей;
На бархат ли глядим, златые нити ль,
Поверхностно скользя по книге сей,
Что написал верховный Сочинитель.
И что же прикует наш ум и взор?
Лишь на полях затейливый узор.
OF this fair volume which we World do name,
If we the sheets and leaves could turn with care,
Of Him who it corrects, and did it frame,
We clear might read the art and wisdom rare:
Find out His power which wildest powers doth tame,
His providence extending everywhere,
His justice which proud rebels doth not spare
In every page, no period of the same.
But silly we, like foolish children, rest
Well pleased with colour'd vellum, leaves of gold,
Fair dangling ribbands, leaving what is best,
On the great Writer's sense ne'er taking hold;
Or if by chance we stay our minds on aught,
It is some picture on the margin wrought.
William Drummond of Hawthornden
Зовется «Миром» этот книжный том;
Читай мы бережней его страницы,
Мы просветились бы, узнав о Том,
Кто к составленью приложил десницу.
Узнали б о Суде над гордецом,
О Силе, пред которой всяк склонится,
Узнали бы о Промысле святом,
Что в каждой фразе и строке таится.
Но разум наш нелеп, как у детей;
На бархат ли глядим, златые нити ль,
Поверхностно скользя по книге сей,
Что написал верховный Сочинитель.
И что же прикует наш ум и взор?
Лишь на полях затейливый узор.
OF this fair volume which we World do name,
If we the sheets and leaves could turn with care,
Of Him who it corrects, and did it frame,
We clear might read the art and wisdom rare:
Find out His power which wildest powers doth tame,
His providence extending everywhere,
His justice which proud rebels doth not spare
In every page, no period of the same.
But silly we, like foolish children, rest
Well pleased with colour'd vellum, leaves of gold,
Fair dangling ribbands, leaving what is best,
On the great Writer's sense ne'er taking hold;
Or if by chance we stay our minds on aught,
It is some picture on the margin wrought.
Жан-Батист Шассинье (ок. 1571 – 1635)
Jean-Baptiste Chassignet
Для рыб чешуйчатых нет края лучше вод,
И любит дикий зверь густой чащобы тени,
Оврагам и лесам отдаст он предпочтенье,
А птицам радостно парить среди высот;
Болтливого сверчка трава к себе влечет
И веселит его весеннее цветенье;
Тьму влажную пещер, развалин запустенье
Любезной родиной зовет змеиный род;
Так вся земная тварь любимою считает
Страну, где родилась, где ныне обитает,
И с радостью живет в отечестве своем.
Но человек, с иным творением несхожий,
Растенье, что взросло на небе волей Божьей, –
Изгнанье полюбил, забыв про отчий дом.
Les poissons escaillez aiment les moites eaus,
Les fleuves et les lacs : les animaus sauvages
Aiment les bois touffus, les creus et les boccages.
Et l'air dous et serain est aimé des oiseaus :
Les grillons babillars aiment l'email des preaus
S'esgayant au Printems parmi le verd herbage,
Les lesars et serpens envenimez de rage
Aiment des murs rompus les humides caveaus.
Bref naturellement chacun aime et desire
Le lieu originel d'où sa naissance il tire
Auquel mesmes il doit resider longuement :
L'homme seul derivant comme plante divine
Du ciel spirituel sa feconde origine,
Prefère à sa patrie un long bannissement.
Jean-Baptiste Chassignet
Для рыб чешуйчатых нет края лучше вод,
И любит дикий зверь густой чащобы тени,
Оврагам и лесам отдаст он предпочтенье,
А птицам радостно парить среди высот;
Болтливого сверчка трава к себе влечет
И веселит его весеннее цветенье;
Тьму влажную пещер, развалин запустенье
Любезной родиной зовет змеиный род;
Так вся земная тварь любимою считает
Страну, где родилась, где ныне обитает,
И с радостью живет в отечестве своем.
Но человек, с иным творением несхожий,
Растенье, что взросло на небе волей Божьей, –
Изгнанье полюбил, забыв про отчий дом.
Les poissons escaillez aiment les moites eaus,
Les fleuves et les lacs : les animaus sauvages
Aiment les bois touffus, les creus et les boccages.
Et l'air dous et serain est aimé des oiseaus :
Les grillons babillars aiment l'email des preaus
S'esgayant au Printems parmi le verd herbage,
Les lesars et serpens envenimez de rage
Aiment des murs rompus les humides caveaus.
Bref naturellement chacun aime et desire
Le lieu originel d'où sa naissance il tire
Auquel mesmes il doit resider longuement :
L'homme seul derivant comme plante divine
Du ciel spirituel sa feconde origine,
Prefère à sa patrie un long bannissement.
Франсуа Вийон (1431 – после 1463)
François Villon
Баллада-спор с вольным Гонтье
На ложе лег каноник здоровенный,
Удобно развалясь у камелька
С Сидонией, девицей несравненной,
Что вся собой нежна, мила, гладка;
И, гипокраса перебрав слегка,
Шутя, целуясь, ручками снуя,
Они резвились, телеса суя.
Я, в скважину посозерцав немного,
Изведал, сколь печальна жизнь моя, –
Блажен живущий на широку ногу.
Коль вольному Гонтье с его Еленой
Та жизнь досталась бы на полденька,
Он больше бы, клянусь Творцом вселенной,
Ни лука не вкушал, ни чеснока,
Ему похлебка стала бы мерзка;
Не бросил бы роскошного жилья,
Не спал бы на природе средь репья
Иль на соломе в хижине убогой.
Быть бедным лучше? Нет ли здесь вранья?
Блажен живущий на широку ногу.
Пусть хлеб жуют овсяный и ячменный,
Пьют воду круглый год из ручейка,
Пусть птицы от Евфрата и до Сены
Хоть обпоются – я же свысока
Смотрю на жизнь, что стоит дурака.
И пусть Гонтье с Еленой нет житья
Без цвета роз и трелей соловья,
Коль нравится – живите, ради Бога!
Пусть трудятся селяне средь жнивья –
Блажен живущий на широку ногу.
Принц, разрешите спор наш, как судья,
А я себе одну избрал дорогу,
Ведь от младых ногтей наслышан я:
«Блажен живущий на широку ногу».
Вольный Гонтье - персонаж широко известного в средневековой Франции стихотворения Филиппа де Витри (1291 – 1361), воспевающего бесхитростную сельскую жизнь на лоне природы; Елена - его возлюбленная.
Les contredits de Franc Gontier
Sur mol duvet assis, un gras chanoine,
Lez un brasier, en chambre bien nattée,
A son côté gisant dame Sidoine
Blanche, tendre, polie et attintée,
Boire hypocras, à jour et à nuitée,
Rire, jouer, mignonner et baiser,
Et nu à nu, pour mieux des corps s'aiser,
Les vis tous deux, par un trou de mortaise :
Lors je connus que, pour deuil apaiser,
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
Se Franc Gontier et sa compagne Hélène
Eussent cette douce vie hantée,
D'oignons, civots, qui causent forte haleine
N'acontassent une bise tostée.
Tout leur maton, ne toute leur potée,
Ne prise un ail, je le dis sans noiser.
S'ils se vantent coucher sous le rosier,
Lequel vaut mieux ? Lit côtoyé de chaise ?
Qu'en dites-vous ? Faut-il à ce muser ?
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
De gros pain bis vivent d'orge et d'avoine,
Et boivent eaue tout au long de l'année.
Tous les oiseaux d'ici en Babyloine
A tel école une seule journée
Ne me tendroient, non une matinée.
Or s'ébatte, de par Dieu, Franc Gontier,
Hélène o lui, sous le bel églantier :
Se bien leur est, cause n'ai qu'il me pèse ;
Mais quoi qu'il soit du laboureux métier,
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
Prince, juge, pour tôt nous accorder.
Quant est de moi, mais qu'à nul ne déplaise,
Petit enfant, j'ai oï recorder :
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
François Villon
Баллада-спор с вольным Гонтье
На ложе лег каноник здоровенный,
Удобно развалясь у камелька
С Сидонией, девицей несравненной,
Что вся собой нежна, мила, гладка;
И, гипокраса перебрав слегка,
Шутя, целуясь, ручками снуя,
Они резвились, телеса суя.
Я, в скважину посозерцав немного,
Изведал, сколь печальна жизнь моя, –
Блажен живущий на широку ногу.
Коль вольному Гонтье с его Еленой
Та жизнь досталась бы на полденька,
Он больше бы, клянусь Творцом вселенной,
Ни лука не вкушал, ни чеснока,
Ему похлебка стала бы мерзка;
Не бросил бы роскошного жилья,
Не спал бы на природе средь репья
Иль на соломе в хижине убогой.
Быть бедным лучше? Нет ли здесь вранья?
Блажен живущий на широку ногу.
Пусть хлеб жуют овсяный и ячменный,
Пьют воду круглый год из ручейка,
Пусть птицы от Евфрата и до Сены
Хоть обпоются – я же свысока
Смотрю на жизнь, что стоит дурака.
И пусть Гонтье с Еленой нет житья
Без цвета роз и трелей соловья,
Коль нравится – живите, ради Бога!
Пусть трудятся селяне средь жнивья –
Блажен живущий на широку ногу.
Принц, разрешите спор наш, как судья,
А я себе одну избрал дорогу,
Ведь от младых ногтей наслышан я:
«Блажен живущий на широку ногу».
Вольный Гонтье - персонаж широко известного в средневековой Франции стихотворения Филиппа де Витри (1291 – 1361), воспевающего бесхитростную сельскую жизнь на лоне природы; Елена - его возлюбленная.
Les contredits de Franc Gontier
Sur mol duvet assis, un gras chanoine,
Lez un brasier, en chambre bien nattée,
A son côté gisant dame Sidoine
Blanche, tendre, polie et attintée,
Boire hypocras, à jour et à nuitée,
Rire, jouer, mignonner et baiser,
Et nu à nu, pour mieux des corps s'aiser,
Les vis tous deux, par un trou de mortaise :
Lors je connus que, pour deuil apaiser,
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
Se Franc Gontier et sa compagne Hélène
Eussent cette douce vie hantée,
D'oignons, civots, qui causent forte haleine
N'acontassent une bise tostée.
Tout leur maton, ne toute leur potée,
Ne prise un ail, je le dis sans noiser.
S'ils se vantent coucher sous le rosier,
Lequel vaut mieux ? Lit côtoyé de chaise ?
Qu'en dites-vous ? Faut-il à ce muser ?
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
De gros pain bis vivent d'orge et d'avoine,
Et boivent eaue tout au long de l'année.
Tous les oiseaux d'ici en Babyloine
A tel école une seule journée
Ne me tendroient, non une matinée.
Or s'ébatte, de par Dieu, Franc Gontier,
Hélène o lui, sous le bel églantier :
Se bien leur est, cause n'ai qu'il me pèse ;
Mais quoi qu'il soit du laboureux métier,
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
Prince, juge, pour tôt nous accorder.
Quant est de moi, mais qu'à nul ne déplaise,
Petit enfant, j'ai oï recorder :
Il n'est trésor que de vivre à son aise.
Марен Леруа де Гомбервилль (1600 – 1674)
Marin Le Roy de Gomberville
Сонет от лица Генриха Великого
В счастливых сих полях, где, лилии взлелеяв,
Хранило небо их от бедствия и зла,
Я погасил мятеж, грозивший сжечь дотла,
Тиранов обратив в новейших Салмонеев.
Я Альпы одолел, твердыни их развеяв;
Смирили Тибра ток военные дела;
Перуном я сразил враждебного Орла
И Льва я приковал к подножью Пиренеев.
Немилости моей страшился целый мир,
В державе я внедрил стихи, искусства, мир,
Изведала она венец благополучий.
Но все же на судьбу пожалуюсь и впредь:
Жизнь славную прожить не выпал бы мне случай,
Когда б не должен был я славно умереть.
Салмоней – персонаж древнегреческой мифологии. Объявив себя Зевсом, он имитировал гром грохотом котлов, а молнии – с помощью факелов, и требовал оказывать себе божеские почести. В наказание за тщеславие и богохульство Зевс поразил его молнией.
Орел – Австрия.
Лев – Испания.
SONNET POUR HENRI LE GRAND
C’est lui qui parle
DANS ces champs bienheureux où depuis tant d’années
Les lys tombés du ciel conservent leur beauté,
J’ai calmé les fureurs d’un peuple révolté,
Et fait de cent tyrans cent nouveaux Salmonées.
J’ai forcé les remparts des Alpes étonnées;
J’ai suspendu le cours du Tybre épouvanté
L’aigle craignit ma foudre, & mon bras indompté
Enchaîna le lion aux pieds des Pyrénées.
Enfin, comblé de gloire & craint de toutes parts,
J’ai rappelé la paix, les lettres & les arts,
Et porté mon empire au dessus de l’envie.
Cependant j’ai sujet de me plaindre du sort;
Je ne méritais pas une si belle vie
Où je devais avoir une plus belle mort.
Marin Le Roy de Gomberville
Сонет от лица Генриха Великого
В счастливых сих полях, где, лилии взлелеяв,
Хранило небо их от бедствия и зла,
Я погасил мятеж, грозивший сжечь дотла,
Тиранов обратив в новейших Салмонеев.
Я Альпы одолел, твердыни их развеяв;
Смирили Тибра ток военные дела;
Перуном я сразил враждебного Орла
И Льва я приковал к подножью Пиренеев.
Немилости моей страшился целый мир,
В державе я внедрил стихи, искусства, мир,
Изведала она венец благополучий.
Но все же на судьбу пожалуюсь и впредь:
Жизнь славную прожить не выпал бы мне случай,
Когда б не должен был я славно умереть.
Салмоней – персонаж древнегреческой мифологии. Объявив себя Зевсом, он имитировал гром грохотом котлов, а молнии – с помощью факелов, и требовал оказывать себе божеские почести. В наказание за тщеславие и богохульство Зевс поразил его молнией.
Орел – Австрия.
Лев – Испания.
SONNET POUR HENRI LE GRAND
C’est lui qui parle
DANS ces champs bienheureux où depuis tant d’années
Les lys tombés du ciel conservent leur beauté,
J’ai calmé les fureurs d’un peuple révolté,
Et fait de cent tyrans cent nouveaux Salmonées.
J’ai forcé les remparts des Alpes étonnées;
J’ai suspendu le cours du Tybre épouvanté
L’aigle craignit ma foudre, & mon bras indompté
Enchaîna le lion aux pieds des Pyrénées.
Enfin, comblé de gloire & craint de toutes parts,
J’ai rappelé la paix, les lettres & les arts,
Et porté mon empire au dessus de l’envie.
Cependant j’ai sujet de me plaindre du sort;
Je ne méritais pas une si belle vie
Où je devais avoir une plus belle mort.