Старые добрые времена годовой давности

https://medieval.hse.ru/announcements/414108648.html Напоминание - здесь можно будет послушать мой рассказ об одной из труднейших и благороднейших поэтических форм мировой поэзии - позднесредневековой французской chant royal

Одна из «королевских песен», обсуждавшихся на презентации


Николь Лекарр (ок. 1470 – ок. 1525)
Nicole Lescarre

Королевская песня о ловце и единороге

Ужасный Ловчий, хищный, семиглавый,
Что злой рогатиной вооружен,
Что гонит нас нещадною облавой –
Оленя подстерег однажды он;
В лугах Невинности был залучен
В мучительские сети сей несчастный.
Но облик свой Eдинорог прекрасный
Явил и к ловчему он прянул смело –
Ведь гончие его не устрашат –
Как царь зверей величественный, белый
Единорог, что изгоняет яд.

Сей ловчий горделивый и кровавый
Нагнал своих собак со всех сторон,
Чтоб лютый пес, и гончий, и легавый,
Его терзал, злонравьем разъярен;
Но всяк был зверь испуган и смущен,
Кусать не мог, лишь лаять громогласно –
Ведь Лев святой, над небесами властный,
Вскормил его средь райского удела
Цветами неба, потому стократ
Спокоен возле своры озверелой
Единорог, что изгоняет яд.

Лекарство в Роге было от отравы –
Тот рог был Благодатью наречен –
Чтобы Невинность снова сделать здравой,
Чтоб был ловец коварный посрамлен
И вместе с подлой сворой умерщвлен,
Для всякой твари боле не ужасный.
Свой гордый рог подъемлет он всечасно –
Зверей им защищает от прицела
Охотника, что злобою объят,
Чтоб копья и не сразили их и стрелы,
Единорог, что изгоняет яд.

Так прыгнул он отчаянно и браво,
Смертельною стрелой не поражен,
И на утес взобрался величавый,
Ни пропастью, ни сетью не смирен;
Не взять его ловушками в полон,
Оковы, узы, путы – всё напрасно;
Любовью вышней полнится он страстно,
В нем чистота заключена всецело,
И мерзости его не осквернят;
От черных пятен соблюдает тело
Единорог, что изгоняет яд.

Среди зверей он бесподобен славой,
Он людям унимает плач и стон,
Над сетью торжествует он лукавой,
И ловчий им навеки побежден.
И всяк из нас да будет защищен
Единорогом. Он, бессмертный, ясный
И светлый, сохранит нас в час опасный;
Ведь честь его ничуть не оскудела,
И все его деянья говорят –
Не знает в добродетели предела
Единорог, что изгоняет яд.

Питайся, ловчий, серою горелой,
И провались назад в кромешный ад –
Тебе не дастся в руки, что ни делай,
Единорог, что изгоняет яд.

Оригинал: https://tinyurl.com/y67ec9nz

Карл Орлеанский (1394 – 1465)
Charles d'Orléans

***
Я, Францию родную созерцая,
Из Дувра глядя чрез пролив морской,
Все вспоминал, что нет прекрасней края,
Там знал я только радость и покой.
Коль сердце вновь измучится тоской,
То буду рад вослед своим мечтам
Вернуться вновь к французским берегам.

Себе твердил я – мудрость небольшая
Хранить рыданья в сердце день-деньской,
Вдруг вижу, что грядет к нам, поспешая,
Блаженный мир, дары неся с собой,
Расположил я к счастью разум свой,
Но сердце страждет, счет теряя дням,
Вернуться вновь к французским берегам.

Я, в путь Надежды судно снаряжая,
В молитве нагрузил его мечтой
И, времени нимало не теряя,
Направил к брегу Франции родной.
Подай нам, Боже, мир Своей рукой,
Тогда я вслед за ним отправлюсь сам
Вернуться вновь к французским берегам.

Мир – ценный клад, награды нет иной,
Его я жажду, возмущен войной;
Желаю, будь мой путь иль крив, иль прям,
Вернуться вновь к французским берегам.

En regardant vers le pays de France,
Ung jour m'avint, à Dovre sur la mer,
Qu'il me souvint de la doulce plaisance
Que souloie oudit pays trouver;
Si commençay de cueur à souspirer,
Combien certes que grant bien me faisoit
De veoir France que mon cueur amer doit.

Je m'avisay que c'estoit non savance
De telz souspirs dedens mon cueur garder,
Veu que je voy que la voye commence
De bonne paix, qui tous biens peut donner;
Pource, tournay en confort mon penser,
Mais non pourtant, mon cueur ne se lassoit

De veoir France que mon cueur amer doit.
Alors chargay en la nef d'Espérance
Tous mes souhays en leur priant d'aler
Oultre la mer, sans faire demourance,
Et à France de me recommander.
Or nous doint Dieu bonne paix sans tarder,
AJonc auray loisir, mais qu'ainsi soit,
De veoir France que mon cueur amer doit.

Paix est trésor qu'on ne peut trop loer.
Je hé guerre, point ne la dois prisier,
Destourbé m'a long temps, soit tort ou droit.
De veoir France que mon cueur amer doit.

Тобайас Смоллетт (1721 – 1771)
Tobias Smollett

Слезы Шотландии

Шотландия! Плачь над собой –
Растоптан лавр, смятен покой!
Лежат отважные сыны
Мертвы в полях родной страны,
И твой радушный сельский кров
Теперь не примет чужаков –
Из пепелища прежних сёл
Убийца памятник возвел.

Взирает земледелец, как
Его пожитки грабит враг,
Детей с женою вспомянет –
И горько жребий свой клянет.
Где были тучные стада –
Теперь лишь горе и нужда,
Стон обесчещенных девиц
И скорбь голодных детских лиц.

А прежде, веку испокон,
Среди пространств, среди времен
Твой лавр сиял над головой
Нетленной славой боевой.
Но ты подчинена ярму,
Неволя духу твоему,
Чего не сделал супостат –
Междоусобия вершат.

Умолк пастушеский рожок,
Певцы не выйдут на лужок,
Тоску и горечь в зимню ночь
Забавы не прогонят прочь;
Повсюду жалобный напев,
Повсюду причитанья дев,
И бледных привидений рой
Проносится в тиши ночной.

Навеки проклят будь, раздор,
До самых отдаленных пор!
Восстали на отцов сыны,
В крови родной обагрены.
Уж гром сражений не гремит,
Но победитель тем не сыт:
Познавшие нужду и глад
Познают пламя и булат.

По верескам блуждает мать,
Ей скоро время умирать,
И носит ветер средь путей
Голодный плач ее детей.
Ни очага, ни друга нет,
Приходит мрак ночной вослед…
Она в объятиях сирот
О них заплачет – и умрет.

Покуда в жилах кровь красна
И память в голове ясна,
Любезной родины беда
Воспламенит мой дух всегда,
Как ни бесчинствуй враг, но впредь
Сочувственно я буду петь.
Шотландия! Плачь над собой –
Растоптан лавр, смятен покой!

The Tears of Scotland

Mourn, hapless Caledonia, mourn
Thy banished peace, thy laurels torn!
Thy sons, for valor long renowned,
Lie slaughtered on their native ground.
Thy hospitable roofs no more
Invite the stranger to the door;
In smoky ruins sunk they lie,
The monuments of cruelty.

The wretched owner sees afar
His all become the prey of war,
Bethinks him of his babes and wife,
Then smites his breast, and curses life.
Thy swains are famished on the rocks,
Where once they fed their wanton flocks;
Thy ravished virgins shriek in vain;
Thy infants perish on the plain.

What boots it then, in every clime,
Through the wide-spreading waste of time,
Thy martial glory, crowned with praise,
Still shone with undiminished blaze?
Thy towering spirit now is broke,
Thy neck is bended to the yoke:
What foreign arms could never quell,
By civil rage and rancor fell.

The rural pipe and merry lay
No more shall cheer the happy day;
No social scenes of gay delight
Beguile the dreary winter night:
No strains but those of sorrow flow,
And naught is heard but sounds of woe,
While the pale phantoms of the slain
Glide nightly o’er the silent plain.

O baneful cause! O fatal morn,
Accursed to ages yet unborn!
The sons against their fathers stood,
The parent shed his children’s blood:
Yet, when the rage of battle ceased,
The victor’s soul was not appeased;
The naked and forlorn must feel
Devouring flames and murdering steel.

The pious mother, doomed to death,
Forsaken, wanders o’er the heath;
The bleak wind whistles round her head,
Her helpless orphans cry for bread.
Bereft of shelter, food, and friend,
She views the shades of night descend,
And, stretched beneath the inclement skies,
Weeps o’er her tender babes, and dies.

Whilst the warm blood bedews my veins,
And unimpaired remembrance reigns,
Resentment of my country’s fate
Within my filial breast shall beat;
And, spite of her insulting foe,
My sympathizing verse shall flow.
Mourn, hapless Caledonia, mourn
Thy banished peace, thy laurels torn!

ДЖЕЙМС ЭЛРОЙ ФЛЕККЕР (1884 – 1915)
James Elroy Flecker

Оксфордский канал

Когда тебе примелькаются дерзкие шпили этой столицы графства,
Широкие белые улицы, блеск музеев, черные монастырские стены,
Красные моторы, громыхающие поезда, самовлюбленные люди,
Мы пойдем с тобою туда, где то, чего видеть тебе не случалось:
Полугород, полудеревня – страна у Канала.
Она мне дороже старинного города, любимей округлых холмов:
Прямейшая, прекраснейшая из всех рек – это длинный Канал.
Дрожа, я следил за великими бурями; плакал, боясь темноты,
Но ничто меня так не пугает, как в летний полдень ясные воды этого сонного канала.
Ты видишь в воде телеграфные столбы – как их провода непохожи?
Если тело упадет в канал – запутается в них и навечно повиснет между небом и землей,
Ибо так же вода глубока, как звезды высоки.
Однажды я думал, как человек, упав с горделивого столба,
Бросится ко мне через воду, расплескав свое отражение,
И тут пронесется поезд, блеснет медный купол локомотива,
Заревут длинные белые вагоны,
Солнце на миг закутается, а сигналы замаячат в тумане,
Дикая женщина крикнет на меня с баржи, а дети заплачут,
Неприбранный пейзаж оживет, зашумит лесопилка,
Тележка погремит к причалу, рабочие затопают над железным мостиком,
Благообразный старик кивнет из окна второго этажа квадратного красного дома,
Миловидная девушка выйдет вешать белье в маленький, миленький садик.
О странные движения в пригороде столицы графства; медленный, мерный ритм пляски смерти!
Те, кто движутся в свете, – не привидения, а люди.
Забытыми жили они, забытыми и умрут.

Oxford Canal
When you have wearied of the valiant spires of this County Town,
Of its wide white streets and glistening museums, and black monastic walls,
Of its red motors and lumbering trains, and self-sufficient people,
I will take you walking with me to a place you have not seen —
Half town and half country—the land of the Canal.
It is dearer to me than the antique town: I love it more than the rounded hills:
Straightest, sublimest of rivers is the long Canal.
I have observed great storms and trembled: I have wept for fear of the dark.
But nothing makes me so afraid as the clear water of this idle canal on a summer's noon.
Do you see the great telegraph poles down in the water, how every wire is distinct?
If a body fell into the canal it would rest entangled in those wires for ever, between earth and air.
For the water is as deep as the stars are high.
One day I was thinking how if a man fell from that lofty pole
He would rush through the water toward me till his image was scattered by his splash,
When suddenly a train rushed by: the brazen dome of the engine flashed:
the long white carriages roared;
The sun veiled himself for a moment, and the signals loomed in fog;
A savage woman screamed at me from a barge: little children began to cry;
The untidy landscape rose to life: a sawmill started;
A cart rattled down to the wharf, and workmen clanged over the iron footbridge;
A beautiful old man nodded from the first story window of a square red house,
And a pretty girl came out to hang up clothes in a small delightful garden.
O strange motion in the suburb of a county town: slow regular movement of the dance of death!
Men and not phantoms are these that move in light.
    Forgotten they live, and forgotten die.

Уильям Алабастер (1567 – 1640)
William Alabaster

О трости, которую вложили иудеи в длань Спасителя нашего

Как трость пустая, дух мой долгий срок
Объятым был десницею Господней;
Давно он стал бы розгой в преисподней,
Но пустоту мою восполнил Бог.
Меня носило ветром, как песок,
Средь маеты, средь кутежей и сводней,
Сеть сатаны была все безысходней –
Но милостью Христос меня сберег.
Дай мне взрасти в живой земле сегодня,
В той ране, из которой хлынул ток,
Когда вонзился гвоздь во длань Господню.
На свете не было меня бесплодней,
Но будет чудо: накопивши сок,
Засохший прежде, прорастет росток.

Of The Reed That The Jews Set In Our Saviour's Hand

Long time hath Christ, long time I must confess,
Held me a hollow reed within his hand,
That merited in hell to make a brand,
Had not his grace supplied mine emptiness.
Oft time with langor and newfangleness,
Had I been borne away like sifted sand,
When sin and Satan got the upper hand,
But that his steadfast mercy did me bless.
Still let me grow upon that living land,
Within that wound which iron did impress,
And made a spring of blood flow from thy hand.
Then will I gather sap and rise and stand,
That all that see this wonder may express,
Upon this ground how well grows barrenness.

Всячески рекомендую канал Prosōdia всем, кто интересуется поэзией. Карло Гоцци тоже рекомендую - один из величайших и катастрофически недооценнных выразителей “чистой театральности” и “чистой поэзии”.

#стихотворениедня

Карло Гоцци

300-летие драматурга-сказочника отмечаем прологом из его первой пьесы «Любовь к трем апельсинам». Поэт Гоцци объясняет зрителям, почему он решил стать драматургом и какими новинками собирается привлечь зрителя.

***
Мы, ваши слуги, старые актеры,
Исполнены смущенья и стыда.
Вся труппа там стоит, потупив взоры,
И мрачны лица их, как никогда.
Ведь в публике какие разговоры:
Нас кормят вздором эти господа,
Сплошным гнильем, комедией несвежей.
Мошенники, насмешники, невежи!
Клянусь природой, сотворившей нас:
Чтоб зрителей вернуть благоволенье,
Любой из них даст вырвать зуб и глаз.
Да, таково их твердое решенье!
Но, люди добрые, хоть этот раз
На миг сдержите гневное волненье,
Два слова дайте мне сказать — а там
На вашу волю я себя отдам.
Мы сбиты с толку: что же вас прельщает?
Как угодить вам нашим ремеслом?
Сегодня свистом публика встречает
То, что вчера венчала торжеством.
Непостижимый ветер управляет
Общественного вкуса колесом.
Одно мы знаем: чем полнее сборы,
Тем лучше пьют и кушают актеры.
Теперь закон, чтоб сцена каждый миг
Кипела столь обильным водопадом
Характеров, случайностей, интриг
И происшествий, сыплющихся градом,
Что страх невольный в душу нам проник
И мы друг друга испытуем взглядом.
Но так как надо что-нибудь жевать,
Мы старым хламом мучим вас опять.
Чем может быть объяснена утрата
Приязни в ваших, зрители, сердцах
К покорным слугам вашим, что когда-то
Столь были чтимы в этих же стенах?
Поэзия, не ты ли виновата?
Пусть! Все равно! Все в этом мире прах,
Мы претерпеть готовы все удары.
Но ваша хладность горше всякой кары.
Мы все предпримем с нашей стороны,
Мы даже стать поэтами готовы.
Чтоб воротить успехи старины,
Решились мы искать венец лавровый.
Мы на чернила выменим штаны,
За десть бумаги плащ заложим новый,
Что нет таланта, это не беда:
Лишь были б вы довольны, господа.
Великие, не виданные светом,
Мы представлять комедии начнем.
Где, как, когда мы их нашли, — об этом
Не спрашивайте, да и что вам в том!
Ведь если дождь прольется знойным летом,
Его зовете новым вы дождем.
А между тем я вам секрет открою:
Вода есть дождь, дождь был всегда водою.
Все движется, все — превращений ряд.
Конечное становится исходным.
Иной с портрета старого наряд
Сегодня снова делается модным.
Вкус, увлеченье, современный взгляд —
Все милым делают и превосходным.
И я клянусь: старейший театрал
Таких комедий сроду не видал.
У нас в руках сюжеты есть такие,
Что превратят в младенцев стариков.
Конечно, все родители честные
К нам поведут сюда своих птенцов.
Нас презрят лишь таланты неземные,
Но это безразлично, — медяков
Мы не расцениваем обоняньем:
Чем отдают — невежеством иль знаньем.
Нежданных происшествий длинный ряд
Мы развернем пред вами в пестрой смене.
Вас чудеса сегодня поразят,
Каких никто не видывал на сцене.
Ворота, птица, пес заговорят
Стихами, что достойны восхвалений.
Само собой, мартеллианский стих
Понравится вам больше всех других.
Актеры ждут, и, как пролог к картинам,
Я должен вкратце изложить сюжет.
Но я боюсь: шипением змеиным
И громким криком будет ваш ответ.
Итак, пойдет: «Любовь к трем Апельсинам».
Я произнес. Мне отступленья нет.
Теперь, друзья мои, вообразите,
Что у огня вы с бабушкой сидите.
***

О «Любви к трём апельсинам» и споре автора с Гольдони — по ссылке:

https://prosodia.ru/catalog/stikhotvorenie-dnya/karlo-gotstsi-velikie-ne-vidannye-svetom-my-predstavlyat-komedii-nachnem/?fbclid=IwAR0qCWqOu6SE0i38SWEEO2lUpF0YhIAxDbEv6eoG7ncyBVgP3yHR3cqXuq4

Дэвид Герберт Лоуренс / David Herbert Lawrence (1885 – 1930)

Судьба и молодое поколение

«Странно подумать – всех Карениных, Вронских, Безуховых, всех толстовцев
перебили.
И Алеш, и Мить, и Мышкиных, и Ставрогиных – всю достоевщину
перебили.
И чеховских мятущихся мямлей – всех перебили.
Их нет! Погибли или бродят с ощипанными перьями в изгнании,
в общем, были они – и больше их нет.
Кто потом – прустианцы? После – наша английская intelligentsia?
Это что-то из области «Quos vult perdere Deus»*?
А вообще толстовцы сами на истребление напросились:
«Ешь меня, дорогой мужичок!» – а мужик их и слопал.
А достоевщина вся погрузилась в мечтанья:
«Так нагрешу, что к Богу приду!» – да так нагрешили,
что вымерли.
А чеховцы – «Я слишком слаб, слишком мил, чтобы жить!»
И все пропали.
Вот и прустианцы: «Милая смерть, дай же мне
приползти к тебе
ничтожным червем!» – Приползли куда надо.
А вот теперь наши: «Нет, не хочу умирать,
но, Бог свидетель, коли придется…»
– Что ж, в этом тоже смысла будет немного.

* Начало латинского афоризма quos vult perdere Deus prius dementat («кого Бог хочет погубить, того сперва лишает разума»).

Fate And The Younger Generation

‘It is strange to think of the Annas, the Vronskys, the Pierres, all the Tolstoyan lot
wiped out.
And the Aloyshas and Dmitris and Myshkins and Stavrogins, the Dostoevsky lot
all wiped out.
And the Tchekov wimbly-wombly wet-legs all wiped out.
Gone! Dead, or wandering in exile with their feathers plucked,
anyhow, gone from what they were, entirely.
Will the Proustian lot go next? And then our English intelligentsia?
Is it the ‘Quos vult perdere Deus’ business?
Anyhow the Tolstoyan lot simply asked for extinction:
‘Eat me up, dear peasant!’ – so the peasant ate him.
And the Dostoevsky lot wallowed in the thought:
‘Let me sin my way to Jesus!’ – So they sinned
themselves off the face of the earth.
And the Tchekov lot: ‘I’m too weak and lovable to live!’-
So they went.
Now the Proustian lot: Dear darling death, let me
wriggle my way towards you
like the worm I am! – So he wriggled and got there.
Finally our little lot: ‘I don’t want to die
but by Jingo if I do!’
– Well, it won’t matter so very much either.

Бернарт де Вентадорн (ок. 1125 – ок. 1200)
Bernart de Ventadorn

***
Нет дива в том, что всех певцов
Я превзошел своим стихом:
Ведь сердцем я к любви влеком
И ей служу без лишних слов,
Ей сердце, тело, разум свой
И силу с властью отдаю,
Иную позабыв стезю,
Я взнуздан крепкою уздой.

Неотличим от мертвецов
Тот, кто с любовью незнаком.
Какую пользу в нем найдем?
Он так уныл и так суров!
Всевышний, сжалься надо мной
И положи конец житью,
Когда предамся я нытью
Иль страсть сочту себе чужой.

Я честен, я не из лжецов,
Я Донне предан целиком,
Но я урон терплю при том,
Рыдаю, не терпя оков.
Амор – тюремщик строгий мой,
Я в заключеньи вопию,
Ключ милости подать молю,
А где найдется ключ такой?

Но бьет нежнейшим из кнутов
Амор, мне ставший палачом:
От скорби гибну день за днем,
От счастья жив я и здоров.
Мой злой тиран хорош собой,
И зло добром я признаю;
Раз хорошо я зло терплю,
Добра я жду от злобы той.

Ах, Боже, гнусных подлецов,
Всех, кем обман в любви иском,
Всех, кто печется о чужом,
Отметь Ты парою рогов!
Я в мире каждый золотой
За это смело раздаю,
Чтоб Донну покорить свою…
Увы, я небогат казной!

Ее завидев, я пунцов
Иль бледен становлюсь лицом,
Дрожу осиновым листом,
Боязнь в себе не поборов.
Я – будто скорбный головой,
В уме младенцу уступлю –
Но, Донна, победив в бою,
Подаст мне милость и покой!

Вам, Донна, присягнуть готов,
Вас не прошу я об ином,
Лишь о служении одном,
За это не ищу даров.
Нет, не медведь, не лев вы злой,
Нет, не подобны вы зверью,
И вам себя я предаю –
Добросердечности самой!

Я Вежественную пою,
Стихом своим привет ей шлю,
Так долго жив в стране чужой…

Non es meravelha s'eu chan
Melhs de nul autre chantador,
Que plus me tra.l cors vas amor
E melhs sui faihz a so coman.
Cor e cors e saber e sen
E fors' e poder i ai mes.
Si.m tira vas amor lo fres
Que vas autra part no.m aten.

Ben es mortz qui d'amor no sen
Al cor cal que dousa sabor!
E que val viure ses amor
Mas per enoi far a la gen
Ja Domnedeus no.m azir tan
Qu'eu ja pois viva jorn ni mes.
Pois que d'enoi serai mespres
Ni d'amor non aurai talan .

Per bona fe e ses enjan
Am la plus bel' e la melhor.
Del cor sospir e dels olhs plor,
Car tan l'am eu, per que i ai dan.
Eu que.n posc mais, s'Amors me pren,
E las charcers en que m'a mes,
No pot claus obrir mas merces,
E de merce no.i trop nien

Aquest' amors me fer tan gen
Al cor d'una dousa sabor:
Cen vetz mor lo jorn de dolor
E reviu de joi autras cen.
Ben es mos mals de bel semblan,
Que mais val mos mals qu'autre bes!
E pois mos mals aitan bos m'es,
Bos er lo bes apres l'afan .

Ai Deus car se fosson trian
D'entrels faus li fin amador,
E.lh lauzenger e.lh trichador
Portesson corns el fron denan
Tot l'aur del mon e tot l'argen
I volgr'aver dat, s'eu l'agues,
Sol que ma domna conogues
Aissi com eu l'am finamen.

Cant eu la vei, be m'es parven
Als olhs, al vis, a la color,
Car aissi tremble de paor
Com fa la folha contra.l ven.
Non ai de sen per un efan,
Aissi sui d'amor entrepres!
E d'ome qu'es aissi conques,
Pot domn' aver almorna gran.

Bona domna, re no.us deman
Mas que.m prendatz per servidor,
Qu'e.us servirai com bo senhor,
Cossi que del gazardo m'an.
Ve.us m'al vostre comandamen,
Francs cors umils, gais e cortes
Ors ni leos non etz vos ges ,
Que.m aucizatz, s'a vos me ren.

A Mo Cortes, lai on ilh es,
Tramet lo vers, e ja no.lh pes
Car n'ai estat tan lonjamen .

ПЕДРО ДЕ ЭСПИНОСА
(1578-1650)

СОНЕТ, НАПИСАННЫЙ В НАСМЕШКУ НАД НЕЛЕПОСТЯМИ РЫЦАРСКИХ РОМАНОВ

Ревет под сводом сумрачного грота
Чудовище в сплетенье бурых змей:
Круг острых пик становится тесней,
Ему пред смертью убивать охота.

Но с воем бросился на живоглота
Из страховидных гробовых дверей
Сонм Ночи и Плутона дочерей
И умертвил то чудище в два счёта.

Из трупа родилось три великана,
От великанов родилась принцесса,
А от принцессы – доблестный вассал…

Читатель, не смущайся, коли странно
Сие творенье; сам я ни бельмеса
Не разбираю в том, что написал!

Pedro de Espinosa

Soneto en burla de quiméricos argumentos caballerescos

Rompe la niebla de una gruta escura
un monstruo lleno de culebras pardas
y, entre sangrientas puntas de alabardas,
morir matando con furor procura.

Mas de la escura, horrenda sepultura
salen rabiando bramadoras guardas,
de la Noche y Plutón hijas bastardas,
que le quitan la vida y la locura.

De este vestigio nacen tres gigantes
y de estos tres gigantes, Doralice;
y de esta Doralice nace un Bendo.

Tu, mirón, que esto miras, no te espantes
si no lo entiendes; que, aunque yo lo hice,
así me ayude Dios que no lo entiendo.

Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)
Antoine de Saint-Amant

Альпийская зима

Вот атомы огня блестят в долине снежной,
Вот искры золота, лазури, хрусталя –
Зима, свои власы блистаньем наделя,
Их по отрогам гор рассыпала небрежно.

Вот хлад одел хребты хлопчатой тканью нежной,
Лед вместо мостовой повсюду расстеля, –
И воздух дивно чист, и сил полна земля,
И взор мой восхищен красою безмятежной.

Любезен мне мороз; я Зиму чтить готов:
Сияет белизной невинности покров,
Скрывая под собой земные злодеянья.

И столь же ласков к ней могучий царь Зевес:
Смиряет ярость он и громы воздаянья
Не мечет на нее с разгневанных небес.

Hiver des Alpes

Ces atomes de feu qui sur la Neige brillent,
Ces étincelles d’or, d’azur et de cristal
Dont l’Hiver, au Soleil, d’un lustre oriental
Pare ses cheveux blancs que les vents éparpillent ;

Ce beau Coton du Ciel, de quoi les monts s’habillent,
Ce Pavé transparent fait du second Métal,
Et cet air net et sain, propre à l’esprit vital,
Sont si doux à mes yeux que d’aise ils en pétillent.

Cette saison me plaît : j’en aime la froideur ;
Sa Robe d’Innocence et de pure candeur
Couvre en quelque façon les crimes de la Terre.

Aussi l’Olympien la voit d’un front humain ;
Sa colère l’épargne et jamais le tonnerre
Pour désoler ses jours ne partit de sa main.

Бернар де ла Моннуа (1641 – 1728)
Bernard de la Monnoye

Бургундский ноэль

Эй, Гийо, за барабан!
Флейтой подыграй, Робан!
Поднимаем шум и гам,
Тюрлюрлю, патапатапам,
Поднимаем шум и гам,
Рождество приходит к нам!

Встарь звучала песня та,
Чтобы воспевать Христа;
Поднимаем шум и гам,
Тюрлюрлю, патапатапам,
Поднимаем шум и гам
Вслед старинным временам!

По рогам получит бес,
Славим мы Царя Небес!
Поднимаем шум и гам,
Тюрлюрлю, патапатапам,
Поднимаем шум и гам,
Черту врежем по рогам!

С флейтой барабан един,
Словно мы и Божий Сын!
Поднимаем шум и гам,
Тюрлюрлю, патапатапам,
Поднимаем шум и гам,
Время пляскам и прыжкам!

Guillô, pran ton tamborin;
Toi, pran tai fleúte, Rôbin!
Au son de cé instruman,
Turelurelu, patapatapan,
Au son de cé instruman
Je diron Noei gaiman

C’ étó lai môde autrefoi
De loüé le Roi dé Roi,
Au son de cés instruman,
Turelurelu, patapatapan,
Au son de cés instruman,
Ai nos an fau faire autan.

Ce jor le Diale at ai cu
Randons an graice ai Jesu
Au son de cés instruman,
Turelurelu, patapatapan,
Au son de cés instruman,
Fezon lai nique ai Satan.

L’homme et Dei son pu d’aicor
Que lai fleúte & le tambor.
Au son de cés instruman,
Turelurelu, patapatapan,
Au son de cés instruman,
Chanton, danson, sautons-an.

https://www.youtube.com/watch?v=6j6hlyd-kfo

За год количество подписчиков практически удвоилось, а написанный по следам заокеанских беснований сонет собрал почти 5 тыс. просмотров. Хоть что-то хорошее принес нам annus horribilis.

С наступающим!

Редьярд Киплинг (1865 - 1936)

МОЛИТВА МИРИАМ КОЭН

Господь! От знанья перемен
Молю нас уберечь.
Нам царский гнев пошли взамен,
Пошли пожар и меч!

Не открывай нам мирных дел,
Войну от нас сокрой,
Чтоб грозный ход небесных тел
Не рушил наш покой.

Запри телесные врата
Спасительной тюрьмы,
Чтоб о посмертии мечта
Не мучала умы.

Укрой Свой промысел и путь
От грешной сей земли,
Чтоб чьи-то шепоты ничуть
Смутить нас не могли.

Завесу опусти, Господь,
Завесу опусти,
Чтоб вышний глас, дойдя до нас,
С ума не смог свести.

The Prayer of Miriam Cohen

From the wheel and the drift of Things
Deliver us, Good Lord,
And we will face the wrath of Kings
The faggot and the sword!

Lay not Thy Works before our eyes
Nor vex us with Thy Wars
Lest we should feel the straining skies
O'ertrod by trampling stars.

Hold us secure behind the gates
Of saving flesh and bone,
Lest we should dream what Dream awaits
The soul escaped alone.

Thy Path, Thy Purposes conceal
From our beleaguered realm,
Lest any shattering whisper steal
Upon us and o'erwhelm.

A veil 'twixt us and Thee, Good Lord,
A veil 'twixt us and Thee,
Lest we should hear too clear, too clear,
And unto madness see!