Конечно, Мальвина так и не ответила на любовь Пьеро. Во-первых, любила Буратино, во-вторых, с этими поэтами связываться — надо совсем себя не уважать. Буратино, впрочем, она тоже любила, не связываясь, связываться с Буратино — это надо совсем самоубийцей быть, вы что. Нет, порой не могла устоять, он же звезда, он же такой, такой!.. но потом очень себя ругала, блокировала его везде, садилась на ПП и каждый день занималась йогой. Неделю, не меньше.

Она служила в театре "Молния", была примой и любимицей публики, Буратино уговорил её сняться в паре сериалов, очень успешно, но Мальвина всегда говорила, что актёр должен играть на зрителя, а не на камеру, и профессию опошлять нельзя.

Пьеро продолжал вздыхать и писать стихи, все настолько привыкли, что он отирается возле Мальвины, что даже её богатые поклонники относились к нему по-дружески: подкидывали деньжат, устраивали поездки с чтениями и публикации, один даже нажал на какие-то свои рычаги, и Пьеро дали престижную литературную премию.

Выпивая с Котом и Лисой у "Трёх пескарей", Пьеро читал новые стихи и плакал.

— Дурак ты, — говорил Кот. — Все девки твои были бы, только пальцами щёлкни, а ты сохнешь по своей крашеной.
— Это её натуральный цвет! — обижался Пьеро.
— Пьерошечка, солнышко, — вступала Лиса, — ну почему ты той девочке не отвечаешь? Хорошая девочка, филолог, предисловие бы тебе написала. Любовь любовью, но жить-то надо.

Любовь любовью, вздыхала Мальвина, закрывая соцсеть, где Буратино, опять отмеченный на чьей-то фотографии, блестел зубами в улыбке и обнимал какую-то барби на очередной премьере, но жить-то надо.

Любовь любовью, думал Артемон, слушая, как хозяйка правильно дышит в бакасане, но она ж себя угробит — и тихонько уносил телефон Мальвины в коридор, звонить Папе Карло, чтобы тот собирал всех в ближайший выходной на свою баранью похлёбку.

Мало кто знает, что Золушка, став принцессой, порывалась по-прежнему и готовить, и убирать, хотя бы пыль вытирать, хотя бы с часов и статуэток, и стирать, ну хотя бы кружева!.. Королева долго уговаривала невестку забыть старые привычки и найти себе занятие, достойное супруги будущего короля. В конце концов, есть же изящное рукоделие, к чему штопать чулки.

Теперь принцесса вышивает, вяжет, — шерстяной жилет и толстые носки её работы очень выручают короля в охотничьем замке, там вечные сквозняки, да и полы каменные, не протопишь — сама варит мужу и свекрови кофе по утрам, собственноручно намолов свежего, и лишь иногда, не чаще трёх раз в неделю, захаживает на птичий двор, покормить своих любимых брабантских несушек.

Из серебряного ведёрка, лучшей пшеницей — по науке добавляя рубленую крапиву и мел, который сама толчёт в нефритовой ступке, подаренной Его Величеству императором Китая.

На самом деле они дошли до Бремена и какое-то время лабали по площадям и кабакам, в одном из которых их и заметил легендарный продюсер Крыса. Дальше всё сложилось, как это обычно бывает: первый успех, взлёт, бешеная популярность, статус культовой группы — усталость, ссоры, кризисы. Сложно сказать, что было бы, не объешься Петух в тот ноябрьский вечер перебродившего зерна. Возможно, они играли бы вместе ещё пару лет, возможно, всё равно разбежались бы.

Кот снимался в кино, довольно успешно, вёл жизнь яркую и скандальную, не сходил со страниц таблоидов. Дела у Кота резко пошли в гору, когда его позвали на главную роль в новый сериал. Шесть сезонов, запредельные рейтинги. Была какая-то некрасивая история с мышами из массовки, но канал её замял. Говорят, скоро у Кота будет своё шоу.

Пёс продолжил сольную карьеру, занялся общественной деятельностью, принял участие в знаменитой кампании против охоты на лис. Всё больше уходит в политику, возможно, будет баллотироваться на ближайших выборах. Всякие отношения с остальными участниками группы прекратил, но в интервью всегда очень тепло отзывается и о них, и о годах, отданных музыке.

Осёл продолжает работать в их старой студии, теперь она принадлежит ему. Написал книгу о бременцах, мечтает, что однажды они соберутся все вместе и сыграют, как раньше. У него есть идея, тур двадцатилетия, но ни Кот, ни Пёс интереса не проявили, так что основные силы Осёл пока отдаёт новому проекту — вокалистке Гусыне, выступающей под именем Га-га-га.

— Не свистишь? — спросил дракон.

Синица перепорхнула с ветки на носовой шип его жуткого шлема, заглянула сквозь прорези забрала в пёстрые драконьи глаза и хихикнула.

— Свищу, конечно, я по-другому не умею. Но чистую правду.

Дракон вздохнул и покачал головой. Золото под его тяжёлой челюстью звякнуло, просело и осыпалось, словно песок на склоне дюны. Синица, вцепившаяся в металлический шип, не шелохнулась — она ждала ответа.

— И кубок? — с грустью спросил дракон.

Кубок лежал как раз возле его левой лапы — старинный, в полустёршихся от прикосновений многих рук чеканных узорах, с алабандами по ободу и основанию ножки, обвитой золотыми лозами.

— Особенно кубок! — пискнула синица. — Про это вообще отдельная песня есть.

Дракон снова вздохнул, поднял кубок, пару мгновений полюбовался текучим огнём каменьев — и выпустил кубок из когтей. Тот покатился к подножью золотой горы, цепляясь за прочие сокровища, и змей на всякий случай подпихнул его хвостом.

— И, как ни жаль мне тебя расстраивать, — продолжила синица, — колечко тоже.
— Колечко! Хотя бы его можно оставить?

У дракона дрогнул голос.
Колечко, простой ободок тусклого старого золота, обнимало багровый коготь на правой драконьей лапе. Почему-то из всего клада оно было дракону милее всего, он никогда не держал колечко в общей куче, боялся, что потеряет.

Синица нетерпеливо присвистнула.

— Ты забыл, как вы из-за него поругались? Забыл, как отец его вытребовал у Старика? Я тебе больше скажу, из-за него вечная распря. Старик его отнял у Плута, а тот — у Оборотня, а тот... ладно, бог с ней, с предысторией, важно то, что покоя оно тебе не даст, а потом и погубит.

Дракон поднёс лапу с кольцом поближе к морде, поглядел, как сладко растекается по лощёному изгибу свет, и снова вздохнул. От его палящего дыхания кольцо на мгновение сделалось полупрозрачным, как свежий мёд, в его глубине вспыхнуло пламя — и побежало по ободу, вывязывая узорчатый след.

Синица быстрее пламени метнулась на лоб дракона и яростно застучала в шлем клювом.

— Прекрати! Сейчас же! Не смотри!

Дракон моргнул, опустил лапу, хрипло втянул воздух, точно вынырнул из омута, и закашлялся. Не прикасаясь к кольцу, он содрал его с когтя о торчавшую из клада гривну, точно вытер лапу. Кольцо ушло в золото, как в воду, только его и видели.

— Колдовство, — сказал дракон, чуть отдышавшись. — Плохое колдовство, не наше.
— Можно подумать, ваше хорошее, — пискнула синица. — Но это и правда куда хуже, и живым оно тебя не отпустит. Так что ты решил?

Дракон высвободился из шлема, положил его перед собой и поднял голову навстречу ветру. Прикрыл глаза. Солнечные блики и сквозная тень липовой листвы играли на его медной чешуе, так что выражения морды было не разобрать.

— Ров, говоришь, копает? — спросил он, помолчав.
— Копает, — кивнула синица, доедавшая на ветке незадачливого мотылька.
— Дурачок, — улыбнулся дракон.
— Ну, откуда ему знать. Обычно, когда кому-то вспарывают живот мечом, он умирает.
— Регин велит вырезать мне сердце, — задумчиво произнёс дракон.

Синица перепорхнула на его поднятый нос.

— Не смеши меня. Ладно бы, первое.

Дракон фыркнул.

— Выкупается в моей крови, неуязвимым станет, — нараспев произнёс он с неуловимой издёвкой в голосе.
— Очень ему это поможет, — в тон ему отозвалась синица.

И они затряслись, давясь смехом, чтобы их не услышали у ручья.

****
Звук походил то ли на сдавленный смех, то ли на свист. Профессор оторвался от рукописи, потёр переносицу и взглянул в окно. По веткам шиповника с писком скакала желтогрудая синица. Он улыбнулся, вспомнив, как в прошлом семестре один из юных гениев горячо доказывал на семинаре, что igður из "Речей Фафнира" — это синицы, а не поползни. Хотя, почему бы и нет, они же плотоядные, а там кругом кровь убитого дракона, и Сигурд разделывает тушу...

Впрочем, сейчас это было не так важно. Сейчас важно было то, что происходило в лесу у подножья Амон Хен, где Боромир один бился с урук-хай за полуросликов.

Молодой актёр, — обаятельно некрасивый, немножко деревянный, но и в этом что-то есть — придя домой с банкета по поводу премьеры, валится на диван, не раздеваясь, и глядит в потолок.

Всё случилось, как было обещано: работа, успех, всюду зовут, девушки просятся сфотографироваться вместе и льнут; всё хорошо. Отчего же так хочется временами развернуться прочь от сцены и пойти обратно по тёмной лестнице, туда, в пыльный, прогретый солнцем город, где жрать было нечего, где слонялся по улицам без дела, прогуливал школу, влипал в истории, убегал из дому с бродягами и ворьём, сводя с ума отца, где был глупым и бессмысленным, но таким весёлым, таким живым, и говорил с котами и собаками.

Он вынимает из-под подушки ключ с фигурной головкой кольцом, вроде тех, что торчали в дверцах прежних платяных шкафов, и под нос себе бормочет: "Всё равно подземный путь приведёт куда-нибудь...".

Ключ совершенно бесполезен по эту сторону — свою дверцу он уже однажды отпер, и вернуться в Страну Дураков с его помощью не получится.

— Я всё понимаю, — сказал дракон. — Кто угодно растеряется. Только что собирала цветочки, венок плела, и вдруг провалилась под землю. А там все эти чудеса, звери говорящие, сад... Но — есть?! Там — есть?! Ты что, совсем не соображаешь ничего? В таких местах ни есть, ни пить нельзя, если не хочешь неизбежных последствий. Зачем ты его ела?
— Он был такой красивый!.. — жалобно протянула собеседница дракона.

В сумраке её лица не было видно, но говорила она в нос, то есть, судя по всему, плакать так и не перестала.

— Краси-иивый!.. — передразнил дракон; потом сокрушённо добавил. — Девке замуж пора, а она тянет в рот что попало, как младенец.
— Но он правда был такой красивый!.. Так и просил: "Съешь меня". А у меня от голода уже голова болела, я же не ела давно... И что теперь будет?
— Что-что, — ворчливо отозвался дракон, — последствия. Неизбежные.

Ответом ему было безудержное всхлипывание.

— Ладно, — смягчился дракон, — не реви, я договорился. Через полгода он отпустит тебя к маме.
— Полгода?!
— Скажи спасибо, что и на том сговорились. Ты не переживай, он тебе всякие праздники будет устраивать, пиры — не успеешь гранат доесть, полгода кончатся. Как раз всё зацветёт, а там и земляника твоя любимая пойдёт, и черешня...

Дракон выжидающе умолк. Молчала и Персефона. А потом осторожно спросила:
— А можно мне пирожок? Я там видела, с изюмом...
— Да можно тебе пирожок, — вздохнул дракон. — И пирожок, и грибов, и сливочную помадку, и гренков с маслом.

Он бы разрешил ей и индейку, и ананас, но их в Грецию ещё не привезли.

Сказки подлиннее, которые не влезают в стандартную запись, выкладываю там, где разрешён больший объём, здесь в закреплённом посте соберу ссылки; будет пополняться.

Старые истории о драконе, если кто скучал.

И разные другие истории:

Розовая Борода
Potessi in sasso volgermi
Штормовое предупреждение
Лягушка

Ну и раз уж взялась мести по сусекам, вспомним совсем давнее. В позапрошлой жизни, в ЖЖ, я сочиняла истории о драконе — студенты звали меня драконом Фафниром, лирический герой был очевиден.

Дракона многие любили, положу здесь своего рода пролог к тому циклу, а остальное собрано единым файлом на гуглдокс.

***
История первая
«…а всё, что дальше будет с ним, мы постепенно объясним».

И они пошли дальше.
Поначалу рыцарь то и дело оглядывался на ржавые ворота, из-за которых всё ещё слышалась музыка и взрывы застольного хохота, но потом дракон покачал головой:

— Бесполезно. Если ты не согласишься, просто окажешься там, где был изначально. Если согласишься — вернёшься другим.
— Другим путём? — уточнил рыцарь.
— Вернёшься — другим, — повторил дракон. — И толку в этом случае запоминать, сколько шагов от ворот ты прошёл?
— Понял, — покорно кивнул рыцарь, ничего, откровенно говоря, не поняв. — Только… Ты не мог бы лететь помедленнее? Чуть-чуть? А то я задыхаюсь.

Глянув вниз, дракон виновато сложил крылья и опустился на землю:

— Прости. Прости, я не нарочно, просто меня так и подбрасывает. Не каждый день находишь главного героя…

И они пошли дальше.

Дорога уверенно вела сквозь цветущий чубушник и липы, предвечернее солнце стелилось по ветру, не обжигая. Рыцарь смотрел на сиренево-белую путаницу душистого горошка по обочинам, на жёлтые колосья донника… и думал, что не знает, как называются все эти цветы, но, если надо, дракон ему скажет.

А дракон тем временем рыскнул в сторону и склонился над кустом шиповника, — шиповник рыцарь признал — аккуратно откручивая когтями веточку с цветком.

— Нож дать? — предложил рыцарь.
— Нет, — отозвался дракон. — Это будет не по правилам.

Одолев, наконец, жилистый стебель, дракон протянул рыцарю шелковистый алый цветок с кружевной розеткой листьев.

— Цветок в петлицу?
— Ну, да. Но на самом деле это — вроде знака. Так положено.

В это мгновение воздух слева тяжело дрогнул, рассыпался прохладными каплями и застучал, как сердце рыцаря.

— Соловей, — пояснил дракон. — Ты давно соловьёв не слышал?

Рыцарь только кивнул.
И они пошли дальше.

— Лето, — продолжал дракон, — время свершений и событий. Зима — время рассказов и осмысления. Если ищешь подвигов — это авентюра, если поиск изначально предметен — квест… Ну, всё просто, да?
— Просто, — согласился рыцарь. — А приключения?
— Это само собой, — улыбнулся дракон. — Здесь всё — приключение.

Старушка, вышедшая им навстречу из леса, была удивительно опрятна: белая косыночка, чистое ситцевое платье, передник… она гнала ивовым прутом двух коз, привстававших на дыбки пожевать ветки. Чёрная коза деловито пробежала мимо, а седая, с тёмной полосой по хребту, остановилась, ухмыльнулась и мигнула золотым глазом со щелевидным зрачком.

— Это что? — спросил рыцарь.
— Бабушка коз пасёт, — недоумённо ответил дракон.
— А на самом деле… ?
— И на самом деле: бабушка пасёт коз. Там, под холмом, деревня. А мы, кстати, пришли.

Дорога кончилась. Рыцарь глянул чуть влево и остановился.

Перед ними открывался с холма необъятный сине-зелёный простор: вода, острова, горбатый горизонт, тугие клубки облаков… Ветер перебирал осиновые листья, пахло пыльной полынью, тропинка уходила по склону куда-то в заросли узколистых серебряных кустов, благоухавших мёдом.

— Там, — сказал дракон, махнув лапой вдаль, — земля Логр, там — Валезия, Норгальс, там — Бробарц, там — Табронит, там — Хесседот, Госкураст, Астолат… Кардоэйль отсюда даже видно, вон там, чуть правее облака с жёлтым боком, а Карминаль и Мунсальвеш, сам понимаешь, нет.

У рыцаря загудел телефон, но он не ответил.

— А если я поставлю здесь палатку и поживу дня три?.. Можно?

Дракон задумался.

— К Троице тебе надо быть в Камелоте, к Иванову дню — отправляться в путь… Если ты согласен, конечно. Если будешь главным героем. Так как, начинаем?

Рыцарь стоял, глядя куда-то в сторону невидимого Карминаля, и молчал.

Вопрос был не по-драконьи глуп.

Жила-была лягушка, считавшая себя заколдованной принцессой.

То же про себя думали и все её ровесницы, ведь ещё головастиками они слышали от тётушки Черепахи, как одну лягушку из их пруда поцеловал принц, и та сразу превратилась в прекрасную принцессу. Не сказать, чтобы молодые лягушки полностью понимали, о чём шла речь в истории Черепахи. Кто такой принц, они более-менее догадывались, — человек, вроде тех, что временами приходили к пруду с удочками, — а вот что такое «поцеловал»… но это, полагала наша лягушка, как-нибудь само прояснится, главное, попасться принцу на глаза.

Однажды она даже выпрыгнула на лист кувшинки прямо перед зашедшим в воду молодым человеком в болотных сапогах, но тот, рассмеявшись, отпихнул её длинной палкой:

— Нет, сегодня мне вашей сестры не надо!..

Молодой человек был студентом-медиком, и на лягушкино счастье в тот день ловил пиявок для аптекаря, платившего по четверть кроны за две дюжины. Будь у него иные намерения, лежать бы лягушке на столе в лаборатории, и история наша закончилась бы, не начавшись.

«Что ж, — подумала лягушка, — стало быть, не принц. Будем сидеть в пруду да петь свои песни, пока не явится за нами тот, кто должен».

Другие лягушки были с этим совершенно согласны, поскольку каждая была уверена, что заколдованная принцесса — именно она, а остальные — невесть что возомнившие о себе самозванки.

Лето, между тем, шло своим чередом.

Свили гнёзда и вывели птенцов птицы, полетел пух с рогоза, пруд обмелел и подёрнулся зелёной мутью; стояла изнуряющая жара.

«Эдак всплывёшь кверху брюхом, не дождавшись принца, — сказала себе лягушка. — Надо выбираться отсюда».

И поплыла сквозь вязкую горячую воду туда, где в пруд впадал ручей, сбегавший по склону холма между ивами.

— И куда это ты собралась? — крикнула ей вслед товарка, с которой они вместе вылупились когда-то из икры и потому соглашались, что, возможно, принцев хватит на них обеих. — Вылезешь из пруда — пиши пропало, принц тебя не найдёт!

— А не вылезу, усну, как старый карась, — пробормотала лягушка, продолжая грести в сторону ив.

Но подружка её не услышала.

Ручей от жары почти пересох, между камнями еле-еле струилась вода. Зато в тени под ивами легче дышалось, и солнце не жгло нежную шкурку. Лягушка приободрилась и запрыгала по руслу ручья вверх, с камня на камень, поднимаясь на холм.

Она забралась уже довольно высоко, когда тень вдруг сгустилась, а камни стали ровными и покрыли землю сплошь, как листья кувшинки покрывают пруд. Лягушка посмотрела вверх, и глаза у неё выпучились ещё сильнее: перед ней возвышался гладкий каменный обрыв, а на краю его росли удивительные деревья с круглой, как пузырь, кроной и кусты с тёмными блестящими листьями и цветами оттенка закатного солнца. Ручей уходил в нору под обрывом, где было темно и прохладно.

— Что ж, — сказала себе лягушка, — ради этих чудес уже стоило вылезти из пруда.

Она оглянулась посмотреть на свой пруд, но его едва было видно под холмом за ивами.

— Мир велик, — заключила лягушка. — Где-то в нём должны водиться и принцы.

После чего отважно двинулась в нору под обрывом.

продолжение

Старенького, в честь апрельского снегопада в Москве.

***

— И ещё, Ваше Величество... — он отряхнул с меховой полости сахарную пудру и поплотнее запахнулся. — Если позволите... Я хотел спросить: их действительно было четыре? Фрагментов мозаики?

Королева пересыпала горсть ледяных кристалликов из ладони в ладонь, потом улыбнулась:

— Шесть. Ещё один в глазу и один в сердце. Тот мальчик просто не понял, что осколки тоже надо было использовать, когда они выпали. Ты бы догадался, ведь ты умнее.

Он зашевелил губами, загибая под полостью закоченевшие липкие пальцы.

— Но, Ваше Величество, из шести всё равно не сложить слово "вечность"...

Королева взглянула на него, и в её светлых глазах он не увидел ничего, кроме своего отражения.

— Но можно сложить другое, — помолчав, ответила она, — стоящее всего мира и целого блюда лучшего рахат-лукума в придачу.

И Ханс-Кристиан подумал, что, пожалуй, знает, какое.

На Мартына Лисогона вспомним старенькое.

***
Лиса закинула лапу за голову и отвела глаза.

Ворона молчала — уважительно и выжидательно, не торопя лису, но всем своим видом и самой паузой создавая ощущение неослабевающего интереса и ненавязчивой доброжелательности.

Она знала, куда смотрит лиса.
Каждый раз, когда беседа подходила к болевой точке, лиса начинала разглядывать висевший на противоположной стене постер — копию страницы из винчестерской Библии XII века с фигурной буквицей в алых, лазоревых и золотых тонах, — словно пытаясь найти и, увы, не находя себя в переплетении хвостов, крыльев и стеблей.

— Я стараюсь быть объективной и, по-моему, у меня это вполне получается, — наконец выговорила лиса. — То есть, я безусловно признаю, что у меня есть проблема… но моя оценка ситуации и его качеств не диктуется наличием проблемы.

Ворона медленно кивнула, вложив в это простое движение столько понимания, готовности размышлять над услышанным и поощрения к продолжению, что любые вопросы о правомерности такой цены на её услуги снимались сами собой.

— Моя боль — это моя боль, — продолжала лиса, и голос её становился всё спокойнее и твёрже, — она — факт моей жизни, но — прошлой. Я не исхожу из этой боли, когда говорю о его незрелости и о том, что он, если вдуматься, не стоит затраченных на него усилий. Просто мне кажется, что из одной боязни быть обвинённой в озлобленности и фрустрации я не должна притворяться, будто не замечаю его недостатков!
— Вопрос в том, — заметила ворона, — для чего вы пытаетесь создать его объективный образ.
— Я не пытаюсь! — прервала ворону лиса. — Просто теперь я вижу, я могу это сказать: он на самом деле кислый! Он несъедобен! Понимаете? На самом деле! От него сведёт зубы у любого, даже у вас, вы-то можете его достать!
— Если я верно понимаю, — мягко сказала ворона, — вы стали гораздо более открыты своим переживаниям. Это, разумеется, говорит о том, что мы прошли большой путь.

Чёрный искристый песок лежал в нижней колбе изящных часов с серебряными масками и ангелами — час истёк.

Лиса села на кушетке, ещё на пару секунд задержала взгляд на средневековой буквице и спросила:

— Я справляюсь, ведь правда?
— Вы — зрелая, сильная и полноценная личность, — кивнула ворона. — Никогда об этом не забывайте.
— Тогда — до среды, — улыбнулась лиса. — Оплату я оставлю у секретаря, как всегда. Спасибо.
— До среды, — улыбнулась в ответ ворона. — Если что — звоните. И не прекращайте вести записи, это — часть терапии.

Когда лиса вышла из кабинета, ворона подошла к постеру с буквицей, нажала на край рамки, и дверца, которую скрывал постер, распахнулась.

В сейфе-холодильнике высились аккуратные стопки сыров. Ворона, подумав, вынула небольшую головку камамбера, оторвала кисточку винограда, лежавшего в вазе на столе и казавшегося до сих пор вполне искусственным, вздохнула и села в кресло.

— Вот так, — сказала она, обращаясь к книжному шкафу, где среди золочёных корешков почти терялись надписи «Лафонтен» и «Крылов», — вот так, дорогие мои. Умение слушать тоже чего-то да стоит.

*старенькое, к Дню защиты детей*

Считалось, что Заяц боится эскалатора.

Потому что каждый раз, когда они проходили турникет, Заяц начинала загребать ногами, прилипать к полу, оттягивая руку… «Лена, идём», — говорила мама, а папа говорил: «Заяц, хорош уже», — или просто брал её за плечо и вёл. Но никакого эскалатора Заяц, разумеется, не боялась, просто ей хотелось подловить метрошных.

Метрошных она видела много раз, всегда на платформе, ближе к туннелю: они были как один свинцово-бледные, сутуловатые, хрупкие и хрящеватые на вид, как ростки на картошке, которые бабушка обламывала каждую неделю, доставая сумку с картошкой из шкафчика под окном, медлительные, но вместе с тем какие-то устойчивые ― толпа обтекала их, задевая плечами и сумками, но не сдвигала с места. Одеты они чаще всего были в поношенное чёрное и тёмно-серое, неуловимо единообразное, как форма, у них были бесцветные жидкие волосы, впалые щёки и почему-то широко торчащие уши, почти прозрачные, бескровно-белёсые. Эти уши мерещились Заяц в пыльных плафонах подземных светильников, в завитках лепнины, и снились потом, отчего Заяц просыпалась рывком, с песком в горле, и брела в ванную пить из-под крана, что, конечно же, не разрешалось. В зеркало она старалась при этом не смотреть, потому что до визга, узлом лежавшего в животе, ждала, когда в глухой темноте коридора, в том его куске, что виден в зеркале над раковиной, сложится лопоухая мутная тень. Метрошные, знала Заяц, могут выйти сюда, если… Здесь она начинала мотать головой и бежала в постель, зажимая ладошкой рот, чтобы не завизжать, и нос, чтобы не чуять их запах ― сладковатый, технический, не по-хорошему тёплый, так начинало пахнуть в метро, когда кто-то из них появлялся на платформе.

Дверь в стене возле эскалатора, дверь, на которой не было ни надписи «Не входить!», ни знакомой электрической молнии, ни других обозначений, конечно, была входом к ним. И каждый раз, пройдя турникет, Заяц начинала тянуть время, надеясь, что дверь откроется, и за ней мелькнёт настоящий мир метрошных. Заяц представляла его то похожим на фабрику из кино ― с большими непонятными машинами, колёсами и лентами конвейеров, то в виде длинной кухни, вроде той, что была у бабушки на старой квартире, где стояли в ряд шесть плит, только по стенам шли пучки проводов, как за окном вагона в темноте. Однажды, когда Заяц болела гриппом, он вдруг привиделся ей многоэтажным железным и резиновым муравейником, в глубине которого жили ещё другие метрошные, но это было всего один раз, и это было слишком страшно, чтобы об этом думать.

Увы, дверь так ни разу и не открылась.

Было совершенно понятно, что узнать о метрошных всё можно, если останешься в метро на ночь, Заяц точно знала, что это должно быть после одного часа ночи ― об этом, в конце концов, писали над всеми переходами, ― но придумать, как оказаться ночью в метро одной, было ещё сложнее, чем вообразить себе этот один час ночи, время, которое существует только для взрослых.

***
― Успеваем, ― Виталик сунул в карман телефон и дёрнул её за руку, ― успеваем, Ленка, не спи!..

Легко сказать, «не спи».
Собственно, она и не спала сегодня: легла в половине пятого, добив текст, в шесть двадцать поднялась, залила в себя кофе, с тех пор было ещё чашек пять, но в голове всё равно клубился колючий кисель, и куда-то выпадали слова ― ей всё хотелось уйти в туалет и перед зеркалом ощупать голову, отыскать выпиленные будильником дырки, она их очень хорошо видела, аккуратные, как от лобзика, с буквенным ломом по краям. Хорошо бы придумали такую замазку для головы, или лучше затычки, вынимать, когда мигрень, чтобы пар выходил, как из скороварки.

Она проснулась от того, что кто-то погасил свет.

продолжение

— Так что, — заключил лейб-медик, — я бы не стал искушать судьбу.

Свен поблагодарил его и повернулся к доктору Корнелиусу. Тот прочистил горло, крепко упёрся ладонью в столешницу и начал:

— Ваше Высочество, при всём уважении к господину придворному врачу, я вижу куда большую опасность в сохранении текущего состояния.

Он произнёс это, ни на мгновение не запнувшись, и Свен едва удержался от усмешки. Текущее состояние. Что ж, господа врачи нашли удобное определение.

— За прошедший месяц мышечный спазм усилился. Его, как я понимаю, уже не облегчают ни массаж, ни компрессы?

Свен молча кивнул.

— Ваши головные боли, несомненно, связаны с ним: кровообращение нарушено, скорее всего, произошло сдавливание нерва. Кроме того, я наблюдаю всё большее искривление вашего позвоночника, а это неизбежно приведёт к тяжёлым последствиям, прежде всего для лёгких и сердца. У вас уже заметна серьёзная одышка, это крайне тревожный симптом. Простите за дерзость, Ваше Высочество.

Он глубоко поклонился и замер, но Свен примирительно поднял руку.

— Не вижу дерзости, доктор Корнелиус. Вы врач, я — ваш пациент.

Доктор выпрямился и поклонился снова, уже не на придворный манер.

— И как мой врач, — продолжал Свен, — вы настаиваете на...

Он запнулся, попытавшись найти такое же ловкое и гладкое иносказание, как "текущее состояние", и не нашёл его.

— ...на операции, с позволения Вашего Высочества, — мягко закончил за него доктор Корнелиус. — Да, я полагаю, что это будет самым разумным решением. Вам становится хуже с каждым днём, это необратимо, а что до утраты конечности — по сути, она ведь уже давно утрачена.

Свен снова про себя восхитился тем, как умеет подбирать слова доктор Корнелиус; точно — и вместе с тем, обтекаемо-уклончиво. Состояние. Операция. Конечность.

Доктор, однако, истолковал его молчание по-своему.

— Если Ваше Высочество сомневается во мне, мы можем обратиться к специалистам из Болоньи или Сорбонны. Я готов ассистировать, мой почти двадцатилетний опыт военного хирурга это позволяет.
— В вас, доктор, я не сомневаюсь ни минуты, — прервал его Свен. — Мне нужно обдумать саму идею. И посоветоваться с Её Величеством.

Доктор Корнелиус снова почтительно поклонился.

***

Королева сидела у окна с корзиной для рукоделия. Между её пальцами быстро мелькали шёлковые шнуры разных оттенков синего — судя по всему, она плела очередной кошелёк или футляр.

Свен остановился на краю ковра, глядя, как свет скользит по шёлку, как подхватывает профиль королевы, заставляя вечно выбивающиеся из причёски лёгкие кудри сиять золотой каймой вокруг головы.

— Иди сюда, малыш, — сказала Её Величество, и Свен, ещё не приблизившись, понял, что она улыбается.

Он подошёл и привычно опустился на колени возле её кресла, а потом сел на ковёр и уткнулся лбом в шерстяную юбку, вышитую зубчатыми листьями. На голову ему легла прохладная ладонь.

— Ты с ними говорил? — спросила королева.

Свен хотел кивнуть, но только боднул её в бедро.

— Доктор Корнелиус считает, что нужно резать?

Свен снова кивнул, отметив, что она без колебаний назвала всё как есть, резать.

— А что думаешь ты?

Свен поднял голову и положил подбородок королеве на колено.

— Я не знаю.
— Боишься?

Она провела кончиками пальцев по его брови, улыбнулась, и Свен понял, что у него на лбу отпечаталась вышивка.

— След от крапивы? — улыбнулся он, и королева кивнула. — Я не боюсь, Корнелиус знает своё дело, и хуже точно не будет. Просто...

Он пожал плечами, и проклятое крыло раскрылось, едва не ударив сестру по лицу. Она отшатнулась, корзинка упала с её колен, разноцветные клубки ниток и тесьмы раскатились по полу.

*целиком*

Увидела эту работу Ровины Кай и вспомнила, что у меня есть сказка ко времени.

Все в городке знали, что Нора Смитам не родная, и что покойница Мод, сестра Джона, родила её неведомо от кого. "Ветром надуло", — со значением произносила старуха Галч, и кумушки, поджимая губы, кивали; срам-то какой. Дурное семя, ей бы знать своё место да помалкивать, а она поёт, пока стирку развешивает, и танцует, когда двор метёт, негодница! И хохочет, хохочет, все зубы наружу, постыдилась бы.

Но стыдиться Нора и не думала — она и на "Нору" не отзывалась, только фыркала и отвечала, что её имя — Алиенора, как у королевы прежних времён. Смиты звали её Элли, на это она, так и быть, соглашалась, а вот Нору свою оставьте для пухлых барышень в кудельках, спасибо. Дерзкая девчонка, что говорить, с норовом, в обиду себя не даст.

Вот и в тот день возле лавки Перкинса, когда Перкинс-младший крикнул ей:
— Эй, голодранка, ты сама-то знаешь, какого цвета у тебя юбка была до всех заплаток? — она обернулась и так на него посмотрела, что мальчишка попятился.
— Что бы ты понимал в королевских нарядах, — сказала она, вскинув подбородок.
— Тоже мне, королева! — протянул Перкинс-младший, на всякий случай ухватившись за дверную ручку. — Мать твоя была гулящая, а ты — поганое отродье.

Элли замахнулась на него корзиной, но он нырнул в отцовскую лавку и захлопнул за собой дверь. Хозяйки, столпившиеся у лавки, зашептались и закачали головами. Даже старый гробовщик Бо, дремавший на крыльце своей мастерской, открыл глаза, крякнул и вынул изо рта трубку.

Элли до боли сжала ручку корзины и, не поднимая глаз, пошла прочь. Щёки у неё пылали, дышать было тяжело, в носу предательски пощипывало. "Только не реви, — твердила она про себя. — Только не при них". Твёрдым шагом она дошла до конца улицы, и лишь свернув за угол, бросилась бежать, не разбирая дороги.

Дальше.