Вдобавок к этому хочется неустанно цитировать великого де Серто с его "Изобретением повседневности", где одна из главных мыслей — люди всегда приспосабливают под себя сделанные "для них" вещи и придумывают миллион разных способов использовать их по-своему. Это часто доводит дизайнеров, архитекторов, продуктологов до белого каления, но с этим совершенно невозможно ничего поделать, а точнее наоборот: нужно закладывать в продукты и дизайн возможность посмотреть, как их используют не по назначению. Как в классическом примере тропинок.

Через рассылку студии Ribbonfarm, о которой уже писал чуть раньше, вышел на работы Робин Джеймс. Она специализируется на вайбах, и это ровно то, что мне нужно было.

Если вкратце, вайб — это "обогащенный" мем, который действует сразу на несколько чувств, объединяя людей единой эмоцией. По определению Джеймс — это сочувственный резонанс (sympathetic resonance). Именно поэтому в вайбе так важна звуковая составляющая — вибрации в чистом виде! Собственно, сама Робин Джеймс пришла к вайбам из изучения поп-музыки и поп-культуры.

Это экспириенс-дизайн в чистом виде — вайбы могут ощущаться напрямую без понимания, без участия языка. При этом язык, естественно, играет важную роль в передаче вайбов. Условно говоря, lo fi в "lo fi study beats" — это тоже вайб.

(Дальше в посте у нее начинается очередная порция критики late stage капитализма, который всех заставляет быть одинаковыми — чтобы вайбить всем вместе! — а также использует вайбы для максимизации прибыли, но здесь пусть каждый сам для себя решает обоснованность ее претензий)

А теперь начинается самое интересное — собственно, новый выпуск рассылки Ribbonfarm, в котором объединяются:
- Эркюль Пуаро
- вайбы, включая главный вайб января — Wordle
- персональные гадания
- и личная позиция автора в битве Техника vs. Магия

Умереть как затягивает!

Война — это преступление. Нет войне.

Читаю все эти страдания части русской интеллигенции про «отмену великой русской культуры» и вижу только вмонтированный в них империализм. Особенно хорошо это видно отсюда, из Эстонии. И речь идет не об адептах русского мира, их имперское мышление очевидно как никогда. Я говорю о людях, которые находятся в оппозиции к российской власти и активно выступают против военного вторжения. Некоторые из них живут в эмиграции. Недавно вот Ходорковский выдал, что Киев станет центром славянской культуры. Никак не может он не думать о Киеве. Это и есть имперское мышление – стремление причинять по-своему понятое добро во что бы это ни стало.

Вчера мы пили чай с Евой Тулуз, выдающимся антропологом, исследователем финно-угорских народов, при этом португало-француженкой по происхождению. Она живет в Тарту уже 30 лет. И обсуждали определенные параллели между французским империализмом 1960-х годов и современным российским. Французам понадобился распад империи и проигранные колониальные войны, чтобы сдвинуться в сторону изживания империализма. На это ушло немало времени и сознательных усилий, и до сих пор этот империализм не изжит до конца. У России после распада СССР такого процесса не было. Поэтому даже российские политэмигранты, критикующие русский мир, часто продолжают мыслить в имперской парадигме. Факт в том, что идея русского мира в её первоначальном гуманистическом изводе, который предлагали еще методологи, была тесно связана с идеей либеральной империи. Ева рассказала, что любые разговоры с русскими друзьями у неё рано или поздно заканчивались внезапным прорывом этого империализма наружу в той или иной форме. Проблема имперского мышления в том, что другая культура, язык, нация для него не равноценны. В лучшем случае их ценность – ценность музейного экспоната, которым можно восхищаться как произведением рук благородных дикарей. Это абьюзивное мышление, которое всегда знает, как лучше.

Имперское мышление – это своего рода крестраж, часть души тёмного лорда, который родившиеся в СССР и постсоветской России получили с детства. Этот крестраж влияет на мышление, эмоциональное состояние и поведение. Он способен превратить даже самого хорошего человека в монстра, рассуждающего о фигурках на геополитической карте. В книгах про Гарри Поттера, главному герою потребовалось пройти через опыт смерти, чтобы уничтожить этот крестраж руками самого Волдеморта. Так и здесь, как мне кажется, нам предстоит пройти через опыт смерти нашей русской/российской идентичности, чтобы навсегда избавиться от империализма. Те, кто не пройдет через этот опыт, неизбежно станут пожирателями смерти. Но тёмный лорд уже нанес смертельный удар.

Если Бог нас воскресит, то все мы изменимся. Новая идентичность будет уже другой.

От прошлого репоста моего в комментах зарево пожаров, так интересно! Надо кое-что прояснить, мне кажется. Вообще имперское сознание – это разговор на сотню лет, такие штуки из себя не выкорчуешь просто так, для начала поди найди их, тоже задачка со звездочкой. Но в интересах прошлого репоста моего и дискуссии, под ним развернувшейся, хочу обозначить несколько пунктов:

- что такое имперское сознание? Это когда все животные равны, но некоторые равнее прочих, и их язык, культура, обычаи, you name it важнее, главнее, и вообще породили все остальные языки и культуры, которые не что иное, как диалекты и провинциальные, региональные версии магистральной линии. Это когда союз нерушимый республик свободных сплотила навеки именно великая Русь.

- имперское сознание не значит автоматической солидаризации с линией правящей партии! можно быть в оппозиции и при этом проявлять все признаки имперского сознания.

- имперское сознание – это феномен жизни и воспитания в условиях империи: российской, советской, британской, французской, you name it.

- имперское сознание – это не оскорбление Пушкина, Толстоевского и Кандинского, это факт их личности. Ребята, когда вы мне говорите, что Пушкин не такой, вспомните все эти его умиления такими добрыми калмычками, "что шьешь? – портка. - кому? - себя", ах, как она естественна и хороша, дикарка. Это имперское сознание.

- имперское сознание – это когда вы разговариваете, например, с жителем страны, некогда входившей в совок, и думаете невольно: "Ого, ну надо же, какой умный, хоть и гхэкает!" "Ого, какие, оказывается, в Америке бывают умные чернокожие, аж до президентов долезают!" "Ого, какие, оказывается, бывают украинские художницы, не уступают Бэкону, а я и не думала, что они так умеют!".

- имперское сознание – это когда "Я не буду говорить "в Украине", это не по-русски, а я учила русский язык в его КЛАССИЧЕСКОЙ НОРМЕ".

- имперское сознание следует рассматривать сквозь интерсекционную призму, как вообще все феномены социальной жизни в наши дни полезно рассматривать, ничто не существует вне связи с иными феноменами. google интерсекциональный феминизм, decolonial intersectionality и много прочих милых штук.

Список можно продолжать. Если сейчас кто ко мне придет весь в белом с воплями "прекратите нападки, я не такая, я дружу с моими чудесными киевскими / тбилисскими / элистинскими друзьями и езжу к ним на каникулы поесть вареничков да попить чачи", ну, что – молодцы, возьмите с полки пирожок, пока вам не выписали леща за высокомерие.

Деколонизация – бессердечная сука, но очень захватывающий процесс. Я попробовала, стало интереснее жить.

Я много еще натыкался на обсуждения, мол, что там "настоящие русские" думают. Кто-то мне скидывает какую-то статистику, кто-то предлагает удалять особо безумные комментарии в моем бложике, чтобы никто не дай бох не подумал, что русские поддерживают войну. Я вижу в этом беспокойстве две стороны. Первая это некое волнение, мол, что русских будут обижать в мире из-за этой войны, и типа надежда, что если мы все коллективно станем от нее громко отнекиваться, то обижать не будут. Да, я тоже иногда чувствую себя эти полтора месяца как те люди, что совершили домашнее насилие и потом говорят "Это не я, это моё тело, я как будто бы потерял контроль". Но такие фразы не помогают – они не помогают взять этот контроль над своим телом и они не оправдывают абьюзеров ни в чьих глазах. Перестать повторять это бессмысленное отнекивание точно стоит. Тогда смогут появиться какие-то другие слова или действия.

А вторая сторона это вот эта вера в коллективный национальный субъект, который типа легитимирует государство. Особенно смешно, когда цитируют статистику. Типа, если 51% русских поддерживают войну, то всё плохо, а вот если 49%, то всё хорошо? Сколько нужно процентов, чтобы она закончилась? Может, хватит притворяться, что "русский народ" существует? "Русские" и их мнения и власть – это миф. Территория, что на картах помечена, как "Россия", испокон веков оккупирована мафией, которая пытается навязать нам, что мы некая нация. Если эта ситуация как-то изменится, то это не случится от лица того же самого национального субъекта, что Путин у нас на глазах переизобретает и переопределяет для своих странных целей. Да, мы жили всю жизнь, как представители этой немножко странной нации, которая своим особым образом относится к словам и правам, но эту свою жизнь нам стоило бы переизобрести. Найти какие-то другие причины существовать, кроме "попасть в европу, а если не получится, то свысока на нее срать". Придумать заново, зачем нужны наука и культура, помимо продолжения всяких гордых и приятных традиций. Иначе так и будем молиться всей маршруткой, чтобы сменились одни элиты на другие, получше.

​​Пока я читаю и конспектирую книгу «Wasteland: The Great War and the Origins of Modern Horror» Скотта Пула — о том, как Первая Мировая война повлияла на понятие ужаса и хоррор-культуру 20 века, — полезно будет разобрать другой, на мой взгляд, один из главных текстов про феномен пугающего — «Исследования ужаса» Леонида Липавского. Никто так не философствовал ужас, как Липавский — малоизвестный писатель и поэт из кругов «Чинарей» и ОБЭРИУ, затерявшийся в тени Даниила Хармса и Александра Введенского (пугающее в творчестве которых я обязательно разберу позднее). Несмотря на свою локальную и очень ограниченную известность, «Исследования ужаса» повлияли и на текущую ситуацию со спекулятивным реализмом в России (см. Hyle Press и серию публикаций об «ужасе философии»), и лично на автора канала, название которого отчасти отсылает к книге Липавского, прочитанной мной неоднократно.

«Исследования ужаса» — текст начала 1930-х годов (точная датировка неизвестна), облечённый в потусторонний диалог неких неназванных, и оттого безликих приятелей в ресторане — «застольная беседа о высоких вещах». Текст разделён на блоки, каждый из которых исследует свой вектор пугающего. Рассуждения интересны своей феноменологической редукцией категории ужасного: Липавский сдвигает диалог о пугающем от конкретных вещей к феноменам, не говорит о монстрах и чудовищах, явно предпочитая им пространные и чувственные переживания, такие как «страх полудня», «ужас стоячей воды», «тропической чувство» и т.д. Его кошмар гиперсубъективен, и оттого, парадоксальным образом — пугающе узнаваем. Как порядочный феноменолог, он сперва «углубляет» взгляд в суть вещи, после — разворачивает оптику на своё перепуганное отражение и, наконец, ставит под сомнение самого себя, превращаясь в «бесплотное» создание, которое переживает опыт жизни как вереницу «кошмарных комнат», овеществляя этим всеобщий «главный кошмар».

Читаю в час по чайной ложке нового Кампанью, Prophetic Culture, о конце времен как экспириенс-дизайне. Когда как не сейчас про конец времен читать. Пока не дочитал, вот вам немного про время.

Время, сообщает мне мем, который я не буду перепроверять или критиковать, «изобретено для синхронизации европейских поездов». Сейчас оно используется для полуночной синхронизации игроков в Wordle и получения предсказаний от Co-Star. Я читал как-то об индусах, что не знали слова «скука», пока им веку к 19-му не завезли часы: если не знаешь, сколько времени, то ничего и не ждешь — просто переходишь к какого-то следующему занятию. Я думаю об этом, когда по часам лишь три часа до встречи, и нет смысла и начинать мыть посуду, или когда терпеливо жду полуночи, чтобы заново обдумать свои бессмысленные проблемы, потому что ровно в полночь ко-стар изменит свою рекомендацию с «откройся друзьям, они тебя поймут» на «возьми лучше билет на самолет и проваливай».

Wordle даже лучше работает как ритуал. Одна из главных задач ритуала — получить от богов символ одобрения твоих действий. Способность внимательно относиться к ритуалу, умение на чём-то сосредоточиться это хороший показатель настроения и предсказатель удачи; если я не могу сосредоточиться на отгадывании гласных, то и работать у меня не получится. Более того, слова, что мне подсовывает мозг, связаны с моими заботами (я стараюсь начинать с AEONS, иногда ловлю себя вводящим MISER); количества попыток выдают степень натужной извращенности (чем более «нормальные» слова я вписываю, тем быстрее я угадываю, но кому нужны нормальные слова?) и окольность путей, которыми я прихожу к цели, которую разделяю со всеми остальными. Wordle телеологически связывает меня со всем миром, но дает мне свободу в выборе собственного способа найти эту связь, показывает то настроение, с которым я решаю вымышленные полуночные общечеловеческие проблемы.

Сегодня Wordle загадал всем FETUS, но потом газета нью йорк таймс, которая купила этот общемировой гороскоп, объявила, что извиняется за это совпадение и меняет всем слово. Дело в том, что на днях в штатах верховный суд разрешил запрещать аборты; конечно, совпадение абсолютно случайно, но реакция на него — вовсе нет. В итоге получается негативная работа гиперверия: совпадения случайны, но работа, приложенная к тому, чтобы их скрыть совершенно реальна. Вместо усилий фокусников для создания иллюзии магии — усилия идут на то, чтобы создать иллюзии, что совпадений не бывает. Магия, может, и не причинит вреда власти сама, но нервная реакция власти на магию всегда выдает ее уязвимость. Эффект, конечно, обратный: если случайное слово могло быть «всего лишь совпадением», то попытки это совпадение замять под ковёр выдают их тревогу, обнажают магические поломки мировой анти-магической машины.

Продолжаю читать Кампанью о конце времен. Наткнулся на слова Калгака, вождя бриттов (точнее, конфедерации каледонцев) о вторжении Римской империи:

They plunder, they butcher, they ravish and call it under the lying name of “empire”. They make a desert and call it “peace”.

Тацит, "Жизнеописание Юлия Агриколы".

Прогресс бежит вперед, а люди не меняются.

«пусто» не значит «ноль»

В мире геолокации существует так называемый «Нулевой остров» – место в Гвинейском заливе с координатами 0° северной широты и 0° восточной долготы. Несмотря на то, что там ничего нет (кроме небольшого буйка под именем Soul), это одно из самых наполненных контентом мест на Земле.

Причина этому – распространенная механика подмены отсутствующих геоданных (null) на нулевые координаты (zero). Из-за этого там скапливаются данные из Flickr, Strava, Twitter, Snapchat, AirBnB и прочих сервисов.

Существуют, конечно, сценарии и осознанного использования Нулевого острова. Например, одни смельчаки предложили в качестве шутки запустить там Air Null – авиакомпанию, благодаря которой летать больше никуда не надо.

Этот и другие примеры лишний раз подчеркивают, что «выдуманное» место может обретать не меньший смысл, чем «реальные» места. И пока Нулевой остров продолжают обживать новые и новые данные, он будет оставаться не только банальной точкой отсчета, но и важным социокультурным феноменом.

Меня всегда как-то одинаково сильно волновали театральная сценография, архитектура общественнхы пространств и природные пейзажи – потому что, казалось мне, в производстве пространства (и его эффектах на человека) должны работать примерно одинаковые

Еще весной купила милую книжку под названием Moments before the Wind – Notes on Scenography by Jozef Wouters, заметки молодого бельгийского сценографа о ремесле. Мне понравился уровень его рефлексии, а еще забавные переплетения с историей театра, например,
о сценографии как способе познания реальности:

он рассказывает, как в 1638 году театральный художник Никола Саббатини описывал технологию создания дивжущихся облаков, водопадов, закатов и других природных явлений – Саббатини называл свои творения «иллюзиями», но не в современном смысле. Облачко на веревочке или механические волны сейчас могут казаться нам милыми и наивными, но Саббатини видел свои театральные механизмы как способ докопаться до изнанки реальности. Это ведь была эпоха мехницизма Рене Декарта, предтеча утки Вокансона.

Или вот другая милая история:

Сценографы всегда переживали из-за того, что их искусство ценится недостаточно высоко, что профессия театрального художника вечно остается в тени режиссера и актерской труппы.

Джованни Никколо Сервандони был придворным итальянским архитектором, живописцем, театральным художником (впрочем, есть мнение, что на самом деле его звали Жан-Николя Серван, и что он был французом, «италинизировавшим» свои имя и фамилию — итальянские архитекторы и художники тогда были в моде).

У Джованни была бешеная работоспособность. Он строил дворцы и парки, оформлял королевские свадьбы, был директором декораций в Парижской опере. В течение 1738–1743 и 1754–1758 годов Сервандони поставил серию театральных постановок, во многом напоминающих машинные пьесы семнадцатого века, с упором на тщательно продуманные изменения декора и спецэффекты – и без актеров. Сервандони представлял себе, что он возведет сценографию в ранг чистого искусства, что люди будут приходить исключительно насладиться пространством. Его первое «шоу» было посвящено Базилике Святого Петра в Риме и получило очень очень сдержанный отклик.

Позже Сервандони добавил в представления музыку и пантомимы – без особого успеха. Он умер нищим и не очень известным.

В начале своей карьеры на заре 20 века Гарри Гудини арендовал театры, где показывал себя запертым в ящик с дюжиной замков. Аудитория, с замиранием дыхания, наблюдала по часу-полтора, как иллюзионист пытается выбраться из ящика. На самом деле, как рассказывал Гудини, на «освобождение» уходило е больше минуты. Иногда он проводил этот час за чтением газеты, периодически издавая звуки борьбы и страдания, чтобы держать аудиторию в напряжении.

«Гудини, – пишет Джозеф Воутерс, – смог сделать то, что не удалось Сервандони. Он смог заставить аудиторию смотреть на коробку сцены – ни что иное, как обыкновенный декор. Он создал перформанс, состоящий исключительно из сценографии».

Меня немного забавляет, когда в традиционной мифологии – как это любят делать в геймдеве – ищут какие-то альтернативы взгляду, концентрирующемуся на насилии. Это напоминает деятельность фольклористов времен романтизма, типа братьев Гримм, которые превращали народные сказки из упоения насилием – в том числе сексуальным – во что-то куда более удобоваримое. Разве это не настоящий колониализм – переваривать такие источники согласно нашим моральным представлениям, превращать эти народы в "благородных дикарей"?

Вообще – если вы изображаете мир, и в вашем изображении нет насилия – это не потому, что вы так хорошо придумали и избавились от него, а только потому, что вы его скрыли. Насилие есть всегда, и особенно оно видно в утопии (Оксана Тимофеева как-то привела отличный пример: если вокруг идеальный коммунизм, а меня предала моя единственная любовь, страдания будут еще хуже, потому что ну и как-то неловко страдать в идеальном обществе, и в отчужденный труд с головой не погрузиться, и свободы ее не лишить...). Если вы придумываете утопию или какое-то там просто счастливое время, не надо отмахиваться от вопросов о том, куда делось то или иное страдание: именно ответы на них и показывают, на чем строится ваша утопия, на чьих костях.

В играх насилие надо не скрывать, а надо делать его максимально видимым. Стоит предлагать людям поиграть в диктаторов (и демократически выбранных президентов), и без какого-либо подвоха подсчитывать и показывать – вот столько-то людей вы убили, столько-то сместили, столько-то сгнобили в рабстве – ради вот такого вот процветания вот такой вот численности людей и т.д. Это можно спокойно добавлять и в существующие игры. Они действительно хорошо изображают, например, колонизирующий взгляд: и не надо от этого хорошего изображения отказываться, надо только выкапывать и демонстрировать его подноготную, его собственное значение-в-себе. (Есть хороший блог, который, без излишне деколониальной адженды, очень хорошо критикует с исторической точки зрения разные игры – вот скажем про AC: Valhalla и про Europa Universalis; он не давит на моральность, а показывает, например, как безобидно или даже благотворно механики типа "повышения уровня культуры" скрывают за собой массу насилия).

Иначе останется только играть, смотреть, читать только мультяшные утопии. (Вот кто-то упоминал какую-то стратегия не про насилие, я пока не играл, типа о том, как восстанавливают разрушенный мир... то есть фантазия в том, что мир надо разрушить настолько, чтобы уже хуже не могло быть, и тогда точно насилия уже не будет?)

Я за насилие в искусстве, потому что я против мифического – "оправданного" – насилия в жизни. Разница между видимостью и реальностью здесь особенно важна. Ее надо подчеркивать, а не устранять.

Прекрасный иллюстрированный гид по ацтекскому пантеону. В отличие от привычных нам греко-римских и скандинавских богов, которые отвечали более-менее за одну функцию, у ацтеков боги — многостаночники. Каждый отвечает за много разных областей жизни, да еще и зоны ответственности пересекаются.

Самое интересное — это символизм в изображении: символы функции и зоны ответственности навешиваются на базовую фигуру, как на бумажную куклу. Переоделся — стал другим богом.

Истории важнее правды. В "Коммерсанте" обзор статьи Чада Кэндалла и Константина Чарльза про то, что люди гораздо более склонны верить и запоминать объясняющие промежуточные связи между фактами, чем прямую связь (или ее отсутствие). Это называется каузальными — причинными — нарративами ("А приводит к Б, потому что В").

Например: "игры приводят подростков к самоубийствам". Игры жестокие и затягивающие — подростки много играют — их невозможно вытянуть из игрового мира — возникает зависимость — растут самоубийства.

То, что связи между играми и уровнем самоубийств нет никакой, уже давно показывают исследования, но в выдуманный объясняющий нарратив верить гораздо легче, чем в отсутствие связи между двумя явлениями.

Цитата: "Основное же значение имеет как раз «промежуточный ряд данных»: даже в случае, если исходный и финальный ряды данных ничем не связаны, помещение между ними «все объясняющих» коррелирующих данных имеет почти магическую силу."

Да почему же почти. Магия и есть власть иррационального. Добро пожаловать в мир историй.

(Саму статью выудить из-за пэйволла не смог, так что у кого есть — пришлите, пожалуйста. Страшно интересно)

Принятие решений — это главная опора конструкции любой истории, на нем концентрируется внимание аудитории. Это то самое Неизвестное, которое и пугает, и притягивает. "Как поступит наш герой сейчас?" — одновременно и томительное ожидание зрителя перед экраном, и практика нарративной терапии, позволяющая посмотреть на себя со стороны (попробуйте сказать это вслух перед принятием любого решения).

Персонажи описываются не словами, а действиями. Если решения героя слишком предсказуемые, история перестает быть интересной: зритель и так все знает наперед. Если слишком много сюрпризов вне характера, герой распадается. Если решения принимаются за героя окружающими — он или она перестает быть героем и становится персонажем.

Если вы не хотите участия в преступной, захватнической войне Российской Федерации против Украины, вариантов Решения несколько, не мне их диктовать. Главное помнить, принимая его: остаетесь ли вы героем собственной истории?

Когда-то, когда я учился на философа, мне было интересно, как работает история философии, и тогда я попробовал это понять на примере вопроса о Решении. Потому что меня, как и всех нормальных людей, этот вопрос несколько смущал – с одной стороны, вроде как трудно действительно думать, что мы принимаем Решения, потому что ведь их обычно за нас принимают. Мы вот целыми днями фантазируем как мы будем принимать Решения, например про вагонетки или дилеммы заключенных и т.д., но на деле сначала жизнь как-то сама идет, а иногда вдруг начинается какой-то ад и соответствующие ему телодвижения, и даже какие-то героические на вид поступки изнутри всё-таки кажутся каким-то странным подчинением всяким очень мощным силам. Какие уж тут Решения? А с другой стороны, задним числом все время какое-то такое ощущение, мол, что от того факта, что ты ведь действительно сам что-то решил, не сбежать, но главное, что и в самом процессе только и сидишь на стуле и думаешь: "вот я сижу на стуле и вроде жизнь себе как-то идет, но не принимаю ли я этим какое-то Решение? не Решил ли я сидеть на стуле, [например, вместо того чтобы там что-то еще сделать более возвышенное]?". Решения присутствуют в нашей жизни как-то так: на самом деле их явно вообще нет, мы действуем по силам и обстоятельствам, но что-то вроде такое зудит, что не дает нам себе признаться, что нет у нас никакой свободы.

И тут как будто бы уже ничего не добавишь, но у философов можно найти несколько разных подходов к этой ситуации, через тот или иной ответ Кьеркегору. Потому что это Кьеркегор как раз и поставил себя в такую шикарную позу: надо, мол, чтобы у человека было Решение. Принимайте Решения, говорил Сёрен, да такие, чтобы они порождали Повторение: если вы что-то решите, то всегда это решение и повторяйте. Парадигма Решения – женитьба: выбрал один раз и больше не выбираешь. "Повторение – любимая жена, которая не наскучит. Ведь наскучить и надоесть может только новое", говорил он, намекая на то, что сам жениться он так и не Решился, а решился только всех поучать. Решение у него было тем самым одновременно и проявлением свободы, и этой свободы себя лишением.

Поэтому Решение это что-то прям очень заманчивое для тех, кто одновременно слишком свободен и всё равно ничего не может. Принять Решение было бы возможностью одновременно и найти свою свободу, и сразу же лишиться ее и связанных с ней проблем. И вот в начале 20 века этот вопрос встал совсем уже для всех ребром, и многие великие философы стали пытаться как-то с этим считаться. Им хотелось принять какое-то Решение, но где его взять было непонятно. Они справлялись каждый на свой лад.

Один очень популярный подход был у Хайдеггера, для которого Решение просто должно было как-то человека возвышать над обстоятельствами. У его читателя Сартра тоже – "надо забыть свою маму, надо забыть свою Родину, надо забыть себя, надо забыть вообще обо всём и Принять Решение", видимо, совсем вслепую. В таких ситуациях Решением оказывается всё что угодно, лишь бы было лишено логики и позволяло себя чувствовать возвышенно: в случае Хайдеггера, нацизм, а в случае Сартра – его абсолютно рандомные политические выходки.

Еще прикольный ответ был у Карла Шмитта, которого это всё тоже очень заботило. Очень хотелось ему Решения, но он знал, что у него самого не получится. И тогда он придумал, что Решение это у суверена, который всё (в его в случае "всё" это "государство") этим самым Решением начинает, а мы в этом всем начатом сувереном просто уже существуем и ничего с этим сделать не можем. Поэтому Шмитт пошёл и вступил в НСДАП, но многие люди вступают абсолютно по той же логике в какие-то менее пугающе звучащие организации, начатые куда более приятными людьми. Найти себе правильный диагноз в википедии это вот мне кажется примерно такое Решение.

Короче, это всё почитал у них Беньямин и стал придумывать свой подход к Решению. Потому что просто признать, что Решение это полная ерунда, он не мог, но при этом он видел, куда все эти размышления о Решениях людей заводят. Это как с "не думай о белом медведе": если о Решении не думать, то может и нормально будет, но как только вспомнишь, что ты можешь что-то Решить, то тут и начинается полный идиотизм. И он хотел найти какой-то выход и придумал такой, описав его в очень мутном эссе про роман "Избирательное сродство" (где речь снова идёт, конечно, про брак и свободу).

Мне лень перечитывать, перескажу своими словами и примерами и неправильно. В древнегреческой трагедии герои ничего не Решают – с ними происходит какой-то ад, и они ничего не могут совершить, кроме ошибок, за которые они будут потом с особой жестокостью расплачиваться. "Любой выбор слеп, и слепо ведет к катастрофе". Было бы оскорблением говорить, что Антигона "решила" вести себя так, чтобы все вокруг нее покончили с собой. Нет – она просто следовала божественной воле. Но у всех этих героев всё же был момент настоящей свободы, и он заключался в их (непременном для жанра) предсмертном монологе. Именно в нём они смотрят на свою потерянную жизнь и отказываются ее принять и оправдывать, и настаивают на том, что они хотели чего-то совершенно другого. Антигона жалуется в таком монологе, например, что не изведает "сладких уз брака и материнства". Она не обесценивает это, не кричит, что это было не надо и вообще это всё хрень, от чего она отказалась, а наоборот – ей очень обидно, что так вышло, что ее замуруют в пещере, а ее жених пырнет себя ножем. И в этот момент действительно становится понятно, что она не просто ебанутая фанатичка, которой даже в голову не пришло жить нормально, а что ей было от чего отказываться, и что она действительно проявляла какую-то странную и возможно ошибочную волю, но не просто тупость и моральное банкротство. Этот ретроактивный отказ – самое близкое, что у этих героев есть к Решению; и именно такие моменты свободы, свободы ретроактивно признать свой собственный отказ и пожалеть о нём, я и ищу во всех этих трагических монологах, что мне приходится часто в последнее время читать.