Начало тридцатых годов, серый дом на улице Рубинштейна, с плоской крышей-солярием, с железными балкончиками, забранными решетками тюремного типа, дом — бытовой коллектив, почти коммуна, населенный веселым и беззаботным племенем бандарлогов…
В племя бандарлогов входила и молодая, льняноволосая, в красном платочке, похожая на русскую игрушку, Ольга Берггольц, и молодой, но уже седой Юрий Либединский, и Михаил Чумандрин, и Николай Костарев, автор знаменитых в ту пору «Моих китайских дневников».
Дом назывался в тогдашнем ленинградском просторечии «Слезой социализма»; так его назвал Петр Сажин — тоже из племени бандарлогов, — и так его называли в Ленинграде все; даже Сергей Миронович Киров заметил как-то, проезжая по нашей улице имени Рубинштейна, что «Слезу социализма» следует заключить в стеклянный колпак, дабы она, во-первых, не развалилась и дабы, во-вторых, при коммунизме видели, как не надо строить.
Название родилось, очевидно, и по прямой ассоциации: дом протекал изнутри и был весь в подтеках снаружи, по всему фасаду, и потому что дом был милым, симпатичным, дружеским, но все-таки шаржем на быт при социализме.
Без ванн в квартирах — к чему, есть ванны в коридорах, одна на две-три семьи, иди мойся, когда бывает горячая вода (правда, она бывает лишь два раза в неделю).
Без кухонь — зачем, когда можно, сдав карточки, пообедать внизу, в общей столовой?
Без передних — к чему эта барская блажь, когда можно раздеться у швейцара, к тому же похожего на горьковского Луку?
Известный архитектор, строивший этот нелепый дом и собиравшийся в него въехать, в последний момент сбежал, поселившись в нормальной дореволюционной петербургской квартире, с ванной, кухней и даже передней.
Иоганн Зельцер, которого мы ласково звали Гаврюшей или Гавриком, по имени мальчика из катаевской повести «Белеет парус одинокий», первым взбунтовался и первым открыто, демонстративно стал жарить любимые им яичницы с салом и бифштексы с луком по-деревенски за неимением кухни — в уборной.
За ним робко последовали другие; до последнего мужественно держался один Чумандрин.
И все-таки в наивности, в нелепости, в неудобствах нашей «Слезы социализма» было нечто молодое, исполненное прелести и обаяния и неповторимое.

Александр Штейн - о доме «Слеза социализма» на Рубинштейна. Из «Повести о том, как возникают сюжеты» (1965).

"Юношам побольше девушек. Всем вместе побольше денег. Лимонада не пейте - желудок испортите. Книги читайте только специальные и нужные - их вообще сейчас очень много развелось. Оберегайте себя от информационного нашествия. Лечите болезни. Спортом занимайтесь, но умеренно, не делайте из этого культа. Оранжевый цвет не носите - безвкусица, девушкам дарите цветы. Какие цветы человек дарит - показывает, что у него внутри. Цветы - это достойно мужчин и поддерживает романтизм..."

Пожелания Курехина читателям петербургской молодежной газеты "Пять углов". Все по делу, кстати говоря.

За наводку на источник спасибо одному из подписчиков.

Последний сценарий Балабанова, завершённый за несколько дней до смерти, назывался «Мой брат умер». Это история двух братьев, Пети и Вани. Ваня умер и поселился в голове Пети. Петя слепой, Ваня - его поводырь, он все видит. Между братьями идет постоянный диалог. Отец Пети и Вани - богач, мама заточена в психиатрической клинике.
В пересказе - образцовая хтонь, на деле все куда тоньше. И читается как настоящая проза, без скидок на то, что это сценарий. Впрочем, литературность - свойство всех балабановских кинотекстов.
Ниже фрагмент сценария, опубликованного в «Сеансе». Остается только догадываться, каким мог получиться фильм.


— Давай к маме сходим, — сказал Ваня.
— Давай, — ответил Петя.
Петя встал и надел черные очки.
— Мне очки не забудь, — сказал Ваня.
Петя взял ободок темного стекла и надел на Ванины глаза.
Он шел по улице.
— Ваня, ты знаешь, мне Лесков не нравится. Я его не понимаю. Я слов много не знаю.
— А мне нравится, — сказал Ваня. — Я тоже много слов не знаю, но тем он и интереснее. Вот Достоевский просто пишет, у него сюжеты интересные, а вот фразы «до чего ж поганый народ — люди» он не придумает. Осторожно, здесь ступенька…
— Я помню, — сказал Петя. — Я шаги считаю.
В руках у него была трость для слепых.
Петя пересек площадь, прошел по узкой улочке и подошел к старому зданию с надписью «Психиатрическая больница № 1».
Петя прошел по коридору и сел на скамейку. Из кабинета вышел доктор и пошел по коридору. Он хромал.
— Здравствуйте, доктор! — крикнул Петя.
— А как вы знаете, что это я? — спросил доктор, подходя.
— По шагам, — сказал Петя. — Вы же знаете, что я хорошо слышу, а Вы хромаете на правую ногу.
Доктор улыбнулся.
— Как мама сегодня? — спросил Петя.
— Сегодня не очень. Пойдемте, — сказал доктор.
Доктор взял Петю под руку, они прошли по коридору и вошли в палату.
В одноместной палате дремала мама. Она была седая.
Петя подошел и сел на край кровати.
— Здравствуй, мама! — сказал он.
Мама открыла глаза.
— Ваня, — сказала она, глядя немножко мимо него.
— Мама, я тебе каждый раз говорю, что Ваня умер, — сказал Петя.
— Это туловище мое умерло, — сказал Ваня. — До чего ж поганый народ — люди.
— Ваня, — сказала мама, беря Петю за руку.
Она все так же смотрела мимо. Они молчали.
— Пойдемте, Петр, — сказал доктор.
Петя встал, и они вышли.
— Надо за два месяца заплатить, — сказал доктор уже в коридоре.
— Тетя Таня занесет деньги, — как-то отрешенно сказал Петя. — А когда ее можно будет забрать домой? — спросил он.
— Я не знаю, — сказал доктор.

Дом Архитектора на Большой Морской, декабрь 1982 года. Поэтические чтения плюс музыкальная программа. За последнюю отвечал Курехин и его приятели. На этом снимке - Капитан, Гребенщиков, Летов-старший. На акустической гитарке сосредоточенно упражняется Цой.

Автор фото - Виктор Немтинов, поэт из компании Малой Садовой; в конце восьмидесятых он станет официальным фотографом «Аквариума».

Дочитайте до конца. Это потрясающе.

В восемьдесят втором,
шестнадцатого июля
мы договорились встретиться на Невском
у Елисеевского магазина — Илья Авербах, я
и Саша Кушнер,
и девушка Лена —
фотограф с «Ленфильма»,
погулять по городу
и посниматься.
Была суббота, разъехались люди,
опустел Ленинград, проветренный
и прогретый.
Сначала мы пошли
по Екатерининскому каналу,
у Львиного мостика остановились...

Двадцать лет я прихожу на это место,
слева от меня стоит покойник, справа — современник.
Спрашиваю я их: «Как живёте?».
Отвечат покойник: «Терпимо, терпимо.
Там у нас, правда, свои заботы, но мы всех простили и всё разгадали,
да и загадка оказалась простой до смешного.
Там тебя пускают по старому следу
и говорят: «Делай, как знаешь».
Но ничего нельзя переделать,
потому что ты это — ты.
И точка.
Только нет уже никакого притворства.
Это — покер, когда карты открыты, это послесловие вместо книги, это — негатив вместо позитива...».

Вот и щёлкнула Лена, сделала снимок,
и стоим мы, трое,
у решётки июльским днём
и декабрьской ночью,
кончится время и начнётся снова,
а нам всё стоять, точно нас поместили на переводной картинке — сколько ни скреби обратную сторону пальцем, всегда останется одно и то же: канал, собор и Львиный мостик.
И мы пошли дальше.
Так до Новой Голландии мы добрались.
Уже смеркалось и ещё не смерклось,
но багровый кирпич деламоттовой арки
потускнел и выставил колоннаду,
за которую не может пройти ни один смертный.
Набережная закрылась дымкой, и было сверхъестественно безлюдно, словно мы уже перешли земную границу.
И опять мы стали около решётки, так, чтобы арка в объектив попала,
и тогда сказал мой современник Александр Кушнер:
«Ты, Илюша, видно, что-то перепутал, нет ничего, кроме этой жизни.
Всё она вмещает — и смерть, и бессмертие,
тот, кто видел четыре времени года,
больше уже ничего не увидит.
Тому, кто прошёл от Невского до Пряжки,
нисколько не нужен Экватор.
Всякий день — вечность,
а прогулка наша длиннее Китая».
И никто не стал с ним спорить.
Только Лена щёлкнула затвором
фотоаппарата «Никон».
И тогда мы свернули направо и прошли мимо Адмиралтейского завода.
Над Невой парил закат
всемирный, перехваченный огнём и дымом,
рушился он словно бомбардировщик
в равнодушное теченье океана.

Евгений Рейн.

Олег Каравайчук не только писал музыку для кино, но и иногда появлялся в кадре.
В фильме «Секундомер», вышедшем в 1970-м, Каравайчук (ему там 43, а ведь не дашь) сыграл продавца книжного магазина.

Сцена с его участием (Каравайчук в непременном берете, с нездешним лицом) - удивительная. Собственно, как и весь фильм - красивый, наивно претенциозный, не очень обязательный, но - не оторваться.

и стоим мы, трое, у решётки
июльским днём и декабрьской ночью,
кончится время и начнётся снова,
а нам всё стоять, точно нас поместили
на переводной картинке — сколько
ни скреби обратную сторону пальцем,
всегда останется одно и то же:
канал, собор и Львиный мостик.