Последний сценарий Балабанова, завершённый за несколько дней до смерти, назывался «Мой брат умер». Это история двух братьев, Пети и Вани. Ваня умер и поселился в голове Пети. Петя слепой, Ваня - его поводырь, он все видит. Между братьями идет постоянный диалог. Отец Пети и Вани - богач, мама заточена в психиатрической клинике.
В пересказе - образцовая хтонь, на деле все куда тоньше. И читается как настоящая проза, без скидок на то, что это сценарий. Впрочем, литературность - свойство всех балабановских кинотекстов.
Ниже фрагмент сценария, опубликованного в «Сеансе». Остается только догадываться, каким мог получиться фильм.


— Давай к маме сходим, — сказал Ваня.
— Давай, — ответил Петя.
Петя встал и надел черные очки.
— Мне очки не забудь, — сказал Ваня.
Петя взял ободок темного стекла и надел на Ванины глаза.
Он шел по улице.
— Ваня, ты знаешь, мне Лесков не нравится. Я его не понимаю. Я слов много не знаю.
— А мне нравится, — сказал Ваня. — Я тоже много слов не знаю, но тем он и интереснее. Вот Достоевский просто пишет, у него сюжеты интересные, а вот фразы «до чего ж поганый народ — люди» он не придумает. Осторожно, здесь ступенька…
— Я помню, — сказал Петя. — Я шаги считаю.
В руках у него была трость для слепых.
Петя пересек площадь, прошел по узкой улочке и подошел к старому зданию с надписью «Психиатрическая больница № 1».
Петя прошел по коридору и сел на скамейку. Из кабинета вышел доктор и пошел по коридору. Он хромал.
— Здравствуйте, доктор! — крикнул Петя.
— А как вы знаете, что это я? — спросил доктор, подходя.
— По шагам, — сказал Петя. — Вы же знаете, что я хорошо слышу, а Вы хромаете на правую ногу.
Доктор улыбнулся.
— Как мама сегодня? — спросил Петя.
— Сегодня не очень. Пойдемте, — сказал доктор.
Доктор взял Петю под руку, они прошли по коридору и вошли в палату.
В одноместной палате дремала мама. Она была седая.
Петя подошел и сел на край кровати.
— Здравствуй, мама! — сказал он.
Мама открыла глаза.
— Ваня, — сказала она, глядя немножко мимо него.
— Мама, я тебе каждый раз говорю, что Ваня умер, — сказал Петя.
— Это туловище мое умерло, — сказал Ваня. — До чего ж поганый народ — люди.
— Ваня, — сказала мама, беря Петю за руку.
Она все так же смотрела мимо. Они молчали.
— Пойдемте, Петр, — сказал доктор.
Петя встал, и они вышли.
— Надо за два месяца заплатить, — сказал доктор уже в коридоре.
— Тетя Таня занесет деньги, — как-то отрешенно сказал Петя. — А когда ее можно будет забрать домой? — спросил он.
— Я не знаю, — сказал доктор.

Дом Архитектора на Большой Морской, декабрь 1982 года. Поэтические чтения плюс музыкальная программа. За последнюю отвечал Курехин и его приятели. На этом снимке - Капитан, Гребенщиков, Летов-старший. На акустической гитарке сосредоточенно упражняется Цой.

Автор фото - Виктор Немтинов, поэт из компании Малой Садовой; в конце восьмидесятых он станет официальным фотографом «Аквариума».

Дочитайте до конца. Это потрясающе.

В восемьдесят втором,
шестнадцатого июля
мы договорились встретиться на Невском
у Елисеевского магазина — Илья Авербах, я
и Саша Кушнер,
и девушка Лена —
фотограф с «Ленфильма»,
погулять по городу
и посниматься.
Была суббота, разъехались люди,
опустел Ленинград, проветренный
и прогретый.
Сначала мы пошли
по Екатерининскому каналу,
у Львиного мостика остановились...

Двадцать лет я прихожу на это место,
слева от меня стоит покойник, справа — современник.
Спрашиваю я их: «Как живёте?».
Отвечат покойник: «Терпимо, терпимо.
Там у нас, правда, свои заботы, но мы всех простили и всё разгадали,
да и загадка оказалась простой до смешного.
Там тебя пускают по старому следу
и говорят: «Делай, как знаешь».
Но ничего нельзя переделать,
потому что ты это — ты.
И точка.
Только нет уже никакого притворства.
Это — покер, когда карты открыты, это послесловие вместо книги, это — негатив вместо позитива...».

Вот и щёлкнула Лена, сделала снимок,
и стоим мы, трое,
у решётки июльским днём
и декабрьской ночью,
кончится время и начнётся снова,
а нам всё стоять, точно нас поместили на переводной картинке — сколько ни скреби обратную сторону пальцем, всегда останется одно и то же: канал, собор и Львиный мостик.
И мы пошли дальше.
Так до Новой Голландии мы добрались.
Уже смеркалось и ещё не смерклось,
но багровый кирпич деламоттовой арки
потускнел и выставил колоннаду,
за которую не может пройти ни один смертный.
Набережная закрылась дымкой, и было сверхъестественно безлюдно, словно мы уже перешли земную границу.
И опять мы стали около решётки, так, чтобы арка в объектив попала,
и тогда сказал мой современник Александр Кушнер:
«Ты, Илюша, видно, что-то перепутал, нет ничего, кроме этой жизни.
Всё она вмещает — и смерть, и бессмертие,
тот, кто видел четыре времени года,
больше уже ничего не увидит.
Тому, кто прошёл от Невского до Пряжки,
нисколько не нужен Экватор.
Всякий день — вечность,
а прогулка наша длиннее Китая».
И никто не стал с ним спорить.
Только Лена щёлкнула затвором
фотоаппарата «Никон».
И тогда мы свернули направо и прошли мимо Адмиралтейского завода.
Над Невой парил закат
всемирный, перехваченный огнём и дымом,
рушился он словно бомбардировщик
в равнодушное теченье океана.

Евгений Рейн.

Олег Каравайчук не только писал музыку для кино, но и иногда появлялся в кадре.
В фильме «Секундомер», вышедшем в 1970-м, Каравайчук (ему там 43, а ведь не дашь) сыграл продавца книжного магазина.

Сцена с его участием (Каравайчук в непременном берете, с нездешним лицом) - удивительная. Собственно, как и весь фильм - красивый, наивно претенциозный, не очень обязательный, но - не оторваться.

и стоим мы, трое, у решётки
июльским днём и декабрьской ночью,
кончится время и начнётся снова,
а нам всё стоять, точно нас поместили
на переводной картинке — сколько
ни скреби обратную сторону пальцем,
всегда останется одно и то же:
канал, собор и Львиный мостик.