Каждый первый понедельник сентября я вспоминаю как в детском лагере наш учитель английского Найджел поставил в начале курса песню «The Boomtown Rats — I don't like Mondays». Мы с одногруппниками были очень заряжены и заинтригованы знакомством с ним, а он, хоть и был очень крутым и любящим свою работу учителем, с переменным успехом поддерживал образ уставшего злыдня. Отсюда и выбор трека: вместо радушного приветствия мы получили постмодернистское "эх, ну скока можно..."

Текст песни основан на реальном событии — скулшутинге 1979 года. В свои 16 лет Бренда Анн открыла огонь по начальной школе, вследствие чего погибли двое взрослых и пострадали несколько детей. Когда зачинщицу спросили о том, зачем она это сделала, она ответила, что просто не любит понедельники.

Окей, а что тогда слушать и где искать новую музыку? Если вам оно надо, то есть, например, сайт Every Noise At Once (хотя он чаще используется как интересная игрушка или party-trick). Можно спрашивать рекомендации у друзей, можно составлять друг другу плейлисты, слушать радио, расширять охват ваших ушей, потребляя музыку не треками, но альбомами или даже дискографиями артистов. Есть особенно эффективный, как мне кажется способ — подборки, топы и рейтинги в духе «1001 Albums You Must Hear Before You Die» — культовая общепризнанная классика, которая всем точно понравится.

Если не слишком задумываться, то такие подборки устроены довольно просто: вы открываете книгу или сайт, начинаете листать, видите хорошо известные альбомы — Dark Side of the Moon, Abbey Road. После предсказуемой первой десятки начинают идти менее мейнстримные альбомы, но вы даже готовы дать им шанс, ведь знакомые обложки уже подкрепили вашу уверенность в личном вкусе и в качестве рейтинга.

Если вы социолог ИЛИ живете в развивающейся стране третьего мира ИЛИ если вы просто не согласны с первой десяткой, то у вас может возникнуть ряд вполне закономерных вопросов. А кто сказал, что именно эти альбомы лучшие? Вы с чего вообще это взяли? Что такое эта ваша «лучшевость», если не абстрактное, отсутствующее в природе понятие, сооруженное человеческой когницией и радикально отличающееся в понимании и объяснении от человека к человеку настолько, что если всех людей попросить отдельно друг от друга написать эссе на 1500 (+- 10%) слов о том, что такое «лучший», то ни одна пара не сдаст идентичный текст? Иными словами, даже такая простая вещь, как топ музыки подразумевает определенную работу с методологией, для вскрытия (факапов) которой нам нужно перестать принимать общие слова за чистую монету и посмотреть на подборку лучших альбомов как на результат около-бюрократической стандартизированной работы сети вполне конкретных лиц, обладающих схожими габитусами, предрассудками и биографическими траекториями, а не как на конечную природную истину, которая материализовалась сама собой по вашему запросу в гугле.

Давайте посмотрим как методологию подборки журнала Rolling Stone в фирменном формате анимированных визуальных эссе вскрыло издательство The Pudding. Они проанализировали рейтинги топ-500 альбомов и составы голосующей комиссии за 2003, 2017 и 2020 годы и выявили несколько социальных по своей природе факторов, которые косвенно влияют на репрезентацию культурной значимости того или иного альбома.

In short, beyond accounting for new releases, there must be other factors influencing Rolling Stone’s choices. This project uses Rolling Stone album rankings – twenty years apart in time – to determine what influences “greatness”.

Особенно интересно то, как соотносятся состав голосующей комиссии с итоговым результатом за каждый из исследуемых годов.

В 2003 состоящая на 90% из мужчин комиссия составила рейтинг, где авторство 83% альбомов тоже принадлежало мужчинам. По мере гендерной балансировки в составе комиссии к 2020 году повысился и объем альбомов за женским авторством. Имеет значение и возраст голосующих. В одном из предыдущих постов я писал о том, что по статистике мы сильнее всего привязываемся к музыке в возрасте 11-19 лет. Соответственно, в рейтингах количество альбомов за каждое из десятилетий прямо пропорционально количеству голосующих, которые в это десятилетие были тинейджерами. То есть получается уже не так-то фундаментально и универсально.

Понятное дело, что здесь же можно поднять и региональную проблематику. Авторы The Pudding вкратце задаются вопросом расового равенства в комиссии Rolling Stone. Но можно же пойти дальше: а что с национальным разнообразием? Потому что без него в название «500 лучших альбомов» стоило бы добавить недвусмысленный дисклеймер «для среднестатистического американца». Учитывая то, насколько другая мелодика звучит в азиатских, арабских, африканских странах, было бы очень интересно посмотреть на реально демократичный топ-500 всех времен и народов.

После просмотра «Материалистки» что-то опять задумался о социологии любви и о том, как мало мы в ней разбираемся. Скажу сразу: фильм слабый. В лучшем случае его можно назвать прямолинейной экранизацией «Расцветает самая красная из роз» — вывод такой же.

Кажется, вопрос «В кого или во что мы влюбляемся?» не вызывает проблем ни у кого, кроме социологов. На первый взгляд, мы влюбляемся в человека как в репрезент структур. По этой логике человека можно редуцировать до набора характеристик, а каждую характеристику привязать к определенной структуре, которая эту характеристику порождает или хотя бы способствует ее распространению. Предположим, ей нравятся его

Кудрявые волосы — этничность и присущие ей черты личности
Чувство юмора — незначительный поколенческий разрыв, принадлежность к социальный группе, обладающей схожим культурным капиталом
Решительность — пройденная традиционная мужская социализация
Стиль и вкус — экономический класс и принадлежность к статусным субкультурам

В таком случае любовь должна поддаваться математизации и рационализации — этим с переменным успехом и занимается главная героиня «Материалистки» в начале фильма. Но, как бы ни хотелось, такой подход не работает — так нам говорят режиссерка, Ева Иллуз и мой личный опыт.

Не влюбляемся мы и в участника повседневных взаимодействий, в машину по воспроизводству практик. Нет, конечно это имеет значение в вопросах страсти и искр. Аккуратный взгляд, мягкое касание — мы с волнением рассказываем об этом близким друзьям после чудесных первых свиданий, но в долгосроке фокус переключается на что-то другое.

Так во что же мы влюбляемся? Популярной точкой зрения в исследованиях любви в последнее время является мнение, мол, что бы это ни было, в этом точно нет рациональной социологии. Потому что такую вещь не просчитаешь, а если будешь пытаться — сделаешь себе только хуже. Влюбленность бесформенна, непредсказуема и эфемерна. По этой логике причинно-следственное объяснение нужно заменить магическим/физиологическим/психологическим, поскольку во все три из них на уровне внутренней архитектуры заложена случайность.

Раньше мне нравился этот вывод. Сейчас я вижу в нём некоторую безосновательность. Кажется, ничто не дает нам право исключать социальные факторы из концепции любви когда они на онтологическом уровне ей присущи. Нельзя же просто закрыть глаза на тот факт, что любовь включена в комплексную сеть отношений класса, денег, культуры, норм. В первую очередь в науке, конечно. Но и на практике тоже — именно этот момент в морали «Материалистки» и упущен.

В «Чистоте и опасности» и «Каннибальских метафизиках» Дуглас и Де Кастру сходятся на том, что первобытные сообщества имеют с нами больше общего, чем кажется. Они не хуже нас — они просто другие, а потому их нужно изучать как себе подобных, на равных. Эта релятивность — уже давно база для современной антропологии, но так было не всегда. Дуглас, например, критикует традиционную антропологию за то, что она занижала достоинства первобытной культуры, в которой «первобытный человек был законченным легковерным простофилей», а «примитивные культуры [в развитии] соответствовали детским стадиям развития человеческой психики».

Когда я дошел до этих эпизодов с критикой, то мне сразу захотелось закрыть книгу и пойти читать тех самых предвзятых традиционных (но уже не классических) антропологов — Фрэзера, Робертсон-Смита, Тайлора, Энглунда с Личем, Гуди. Мое погружение в дисциплину начиналось сразу с правильной антропологии — и я подозреваю, что я не один такой. На деле за ней кроется забытый темный лес, наполненный реликвиями прошлого.

Первую половину своего курса по антропологии я бы посвятил именно этим чувакам. Так и переход к новой теории будет ощущаться весомее, и заодно можно будет критически посмотреть на то, как и почему исследователи приходили к своим выводам. Учиться на ошибках всё-таки тоже надо.

Мне не нравится слово «симулякр» — его слишком часто используют там, где не надо. Но то, что я увидел на соцфаке одного известного университета иначе как симулякром образования не назовешь. Приведу пример структуры семинара по одному из курсов.

На дом задается незамысловатый текст современной статьи в жанре «я посмотрел на комменты в социальной сети X и нашел там идеологию». Все приходят его обсуждать, потому что за посещения ставятся баллы. Также в начале пары баллы ставятся за прохождение короткого теста по тексту с вариантами ответов — его все проходят через Ctrl+F или нейронку.

Затем засекается время для обсуждения текста: за участие в обсуждении тоже ставятся баллы, что мотивирует всех (включая меня) высказываться даже когда говорить толком нечего. Обсуждение ведется по заранее подготовленным вопросам, которые становятся доступны студентам в момент начала пары. Вопросы не дискуссионные, а кондово школьные: как определяется тот или иной концепт, какая используется методология. Студенты загружают вопросы вместе с текстом в нейронку и читают ответы, потому что неправильный ответ означает потерю баллов. Далее все сидят с поднятыми руками, а преподаватель по очереди дает студентам ответить. Потом перерыв и вторая пара, которая тоже странная, но о ней, пожалуй, сейчас не буду.

То есть получается, что все приходят по необходимости обсуждать по прогугленным вопросам и так понятный текст в школьном формате поднятых рук за баллы. Ответы коллег почти никто не слушает: зачем это делать если они известны наперед, ведь все готовятся к одинаковым вопросам по прямолинейной статье без развилок в интерпретации.

Телодвижений получается на академический час. Формально это похоже на учебу, но содержательно это скорее пародия на нее — симулякр без намека на образовательный процесс. Бюрократизированный еженедельный чек-ап, позволяющий преподавателю выразить вашу выдрессированность и соответствие формату проверки цифрой в эксель-таблице.

Никаких смелых высказываний, споров, реально сложных вопросов, открытых признаний в непонимании, никакого созидания. Это, с одной стороны, чисто этнографически ужасно интересно, а с другой по-человечески очень грустно.

Люди на улице или в метро без какого-либо экрана вовлечения — например, наушников с музыкой, — выделяются.

По моим наблюдениям это либо очень взрослые люди, либо низкоквалифицированные работники — синие воротнички, уборщики. Да, один из главных факторов здесь — это сложности привыкания к новым технологиям в возрасте и экономическое неравенство.

Есть кмк еще один фактор. У них есть много прошлого, которое имеет свойство то и дело просачиваться в голову. Им есть что день за днём осмыслять, идя по улице. Мысли целиком заполняют голову, и идея переключиться на музыку или на подкаст не возникает. Зачем, если в голове и так безостановочно крутятся подкасты на самые сложные и релевантные темы.

Когда у тебя меньше прошлого и больше будущего — мысли работают иначе и оставляют больше пустого пространства.

С другой стороны есть и взрослые, которые нонстопом смотрят телек (и подростки, которые нонстопом смотрят рилсы). Это оттого, что у них больше прошлого или меньше? Или прошлого столько же, но просто они решают иначе с ним распоряжаться?

Лучшая статья в социологии по мнению Романа Матвиенко.

Я почти серьезно, почему не решается вопрос сознания ИИ, которые не разговаривают, а только делают, к примеру, сведение и мастеринг звука?

Вопрос надо поставить так: при удалении щелчков и слюны на записи, слышит ли ИИ, что он удаляет? Если слышит, то сознанием обладает, но не обладает свободой воли. Если слушает, но не слышит, то обладает избирательным сознанием и свободой воли. Если не слушает и не слышит, то у него нет сознания.

На фоне прошедшего Research Expo задумался об ИИ в теоретической социологии, а точнее о его отсутствии. На экспо каждый второй доклад был про ИИ: как его системно внедрять, как вайбкодить, как фасилитировать. Для сравнения: за два года Векторов я не слышал примерно ни одного доклада про ИИ, и с трудом могу представить, что в следующем году ситуация сильно поменяется.

Мне кажется так получается потому что ИИ ничего принципиально не поменял в том, как мы понимаем общественную жизнь и социальную ткань. Да, сама жизнь меняется, хоть и в относительно небольших и сугубо локализованных масштабах. Меняются рынок труда и система образования. Можно найти много социологических текстов про ИИ и надзорный капитализм или про ИИ и цифровое неравенство. Но эти изменения незначительны постольку, поскольку они подчиняются ранее выведенным закономерностям социальной жизни (средства производства и производственные отношения, фронстейдж/бекстейдж, магия) — они не нарушают установленных правил, в какой-то степени являются предсказуемыми и не требуют теоретизирования новых сущностей — с ИИ в общем и целом "всем всё понятно".

Если же вопросы и остаются, то ничто не заставляет гнаться за ними здесь и сейчас: в отличие от поля бизнеса, у нас исследования ИИ имеют в общем-то ценность не больше, чем исследования бессмертия, тыкв, любви или ГОСТов — все из которых представляют из себя не менее загадочные объекты. Пусть оно будет так же и дальше.

Занятно что в каннибальских метафизиках Де Кастру наоборот все люди.

https://bengoldhaber.substack.com/p/unexpected-things-that-are-people

а вот есть ещё такая точка зрения

биополитика

Как замечает Хархордин, за всю историю России периоды развития гуманитарных наук были редки и недолгосрочны. Более-менее приличная интернациональность и обмен знанием существовали в 1991—2001, и немного после 2010.

Текст был опубликован в 2015. And look where we are now.

Beyond the two existing strategies for exporting the Russian humanities and social sciences (universalization and moving away from area studies) and the two star models (Lotman and Bakhtin), what can Russia offer when it comes to scholarship of global relevance? I would contend that there are five main areas in which Russians have made topical contributions to the global world of the humanities. First, there are the studies of the horrors and atrocities of Russian history—the country’s best-selling export item, some would suggest.