Образованье и книжная печать

Въ нашъ вѣкъ повальной всеобщей грамотности книги рѣдко выходятъ тиражомъ болѣе 500 экземпляровъ, и тиражи сіи обыкновенно пылятся мертвымъ грузомъ на складахъ книгопродавцевъ или на авторскихъ антресоляхъ.

Въ первой половинѣ XIX вѣка, когда образованное общество составляло нѣсколько процентовъ отъ общаго количества населенія страны, книги нерѣдко выходили тиражомъ до 1500 экземпляровъ: при этомъ извѣстны случаи, когда сіи тысячи расходились въ теченіе пары недѣль.

Вотъ такъ вотъ.

О культурѣ

Нашей интеллигенціи присущъ необъяснимый піететъ, странное придыханіе передъ словомъ культура. Они проливаютъ горькія слезы, заламываютъ руки, бьютъ себя въ грудь, бросаются подъ танки — во имя культуры. Культура — это свѣтъ приличія... Культура — это новая религія...

Между тѣмъ, это слово безъ значенія. По-латински cultura есть нѣчто подлежащее воздѣлыванію; никогда cultura не употребляется безъ несогласованнаго опредѣленія: agri cultura, cultura loquendi, cultura vitis, animi cultura... — И только по-русски додумались употреблять сіе слово независимо.

Мнѣ справедливо возразятъ: по-нѣмецки есть слово die Kultur. — Да! но съ нѣмецкаго сіе слово вѣрнѣе всего переводить какъ ‘цивилизація’ или ‘цивилизованность’. Кто мнѣ не вѣритъ — посмотрите словоупотребленіе за XVIII‒XIX вв.

И только русская интеллигенція восприняла это калькою. Сіе, впрочемъ, не удивительно, но я, чтобы никого не задѣть, пожалуй, избѣгну ненужныхъ псѵхологическихъ подробностей. Подробности неважны; важно лишь то, что болѣе нигдѣ въ мірѣ не существуетъ культуры. (И, между прочимъ, нравственныхъ уроковъ литтературы.) Можетъ быть, я чрезмѣрно рѣзокъ, но я отъ сей публики излише въ свое время претерпѣлъ: и теперь я не могу испытывать иныхъ чувствъ, кромѣ какъ желанья за независимое употребленіе слова культура вѣшать, и вѣшать притомъ на вонючихъ веревкахъ.

Когда кто-либо употребляетъ слово культура безъ родительнаго падежа рядомъ — это серіознѣйшій сѵмптомъ. Это либо наивный умъ, либо идіотъ. Сама даже сія идея культуры возникла лишь въ концѣ XIX вѣка; но кто сіе теперь помнитъ? Я осмѣлюсь даже обернуть сіе интеллигентское словоупотребленіе противъ самихъ сихъ: о культурѣ — говорю я — словеса раздаются именно тогда, когда культура уже мертва. — Можете ли вы представить себѣ воздыхающимъ о культурѣ Пушкина? а Данта?

P.S. Мнѣ замѣтили: въ серединѣ XVIII вѣка уже по-французски есть подобное словоупотребленіе. Что жь: сіе еще больше говоритъ объ исторіи русской мысли (по-русски-то сіе возникаетъ лишь во II-й пол. XIX в.)

Кстати, оттого и я по культурѣ не горюю вовсе. Гори она огнемъ! Мнѣ цивилизованности жалко.

Кн. Вл. Ѳ. Одоевскій сочинилъ въ 1836 году слѣдующую короткую замѣтку:

КАКЪ ПИШУТСЯ У НАСЪ РОМАНЫ.

У насъ многіе думаютъ, что можно написать хорошій романъ безъ поэтическаго призванія. Честный, благородный человѣкъ пожилъ довольно на свѣтѣ; видѣлъ много, много хорошаго и много дурнаго; сердце его потрясалось при видѣ несправедливости, умъ ужасался при видѣ нелѣпостей, въ головѣ его набралось много опытовъ, много замѣчаній, много анекдотовъ: какъ бы хорошо все это передать другимъ людямъ! Но какъ связать между собою набранные матеріалы? Написать нравственный трактатъ, для всякаго, хотя и умнаго въ частной жизни человѣка, дело не легкое: оно требуетъ познаній, а учиться уже некогда; къ тому же такое сочиненіе подвергается строгой критикѣ, — а между тѣмъ очень жаль бросить все, что набралось въ продолженіе долгой и дѣятельной жизни. Чтожъ дѣлаетъ нашъ умный человѣкъ? Онъ беретъ первое романическое происшествіе, пришедшее ему въ голову, и всѣ свои мысли и наблюденiя вклеиваетъ, какъ заплатки, въ свое произведенiе; навязываетъ свои мысли лицамъ, выведеннымъ на сцену; кстати и некстати разсказываетъ анекдоты ему извѣстные. Все это можетъ быть очень любопытно; но мы не думаемъ, чтобы такимъ способомъ можно было написать хорошій романъ, и въ этомъ сошлемся на самихъ сочинителей: многіе изъ нихъ откровенно признаются, что пишутъ романъ для того только, чтобы описать такую-то страну, такой-то вѣкъ; не многіе имѣютъ притязаніе собственно на авторство! Цѣль ваша прекрасна, даже до нѣкоторой степени полезна, особенно для васъ: ибо заставляетъ васъ отдавать себѣ отчетъ въ своихъ мысляхъ; но такимъ образомъ не льзя произвести живаго органическаго произведенія, какимъ долженъ быть романъ: ибо для романа нужно — знаете-ли что? — нужно немножко поэзіи. Романисту-поэту предметъ романа является нежданно, сомнамбулически; онъ преслѣдуетъ его, мучитъ его, какъ живой человѣкъ; когда поэтъ пишетъ — онъ пишетъ забывая о самомъ себѣ, онъ живетъ въ лицахъ имъ созданныхъ, самыя его собственныя мысли, незамѣтно для него самого, сливаются съ лицами, имъ выводимыми на сцену. Такъ ли вы писали? Вспомните хорошенько: вы садились за тетрадь въ свободное отъ дѣлъ время, вы искали не словъ для своего лица, но лицъ для вашихъ словъ; для того чтобъ поместить хорошую (отдельно) мысль, вы выдумывали происшествіе; вы хоть насильно, но заставляли вашего героя высказывать то, что вамъ хотѣлось, хотя бы онъ по законамъ искусства и не долженъ быль говорить о томъ; вашъ герой — вашъ рабъ: вы не уважаете его характера, вы уважаете лишь свои собственные опыты, свои наблюденія. Отъ этого чтó происходить? Живое дѣйствуетъ живымъ образомъ: самыя отвлеченныя мысли — когда онѣ срослись съ созданнымъ лицемъ, когда составляюсь его собственность — интересуютъ всякаго читателя и производятъ сильное дѣйствіе, и вотъ вамъ примѣръ: въ Донъ-Кихотѣ вы найдете глубокія, даже отвлеченныя мысли, которыя, еслибы отдѣлить отъ этого лица, были бы сухи и недоступны для большей части читателей; но эти мысли естественно принадлежатъ лицамъ, выведеннымъ на сцену: отъ того эти мысли, даже апоѳегмы, не скучны, но понятны всякому, проходятъ въ душу, и производятъ свое впечатлѣніе. Но съ романами, о которыхъ мы говоримъ, происходить совсѣмъ другое. Знаете ли, какъ большая часть читателей читаетъ ваши романы? Они перескакиваютъ чрезъ самые ваши дорогія мысли, опыты и наблюденія, и ищутъ въ вашемъ романѣ именно того, что вамъ казалось второстепенными, т. е. романа. Не говорите, что ваши лица не суть произведенія фантазіи, что они должны быть истинны, ибо списаны вами съ природы со всею точностію: тѣмъ хуже! Ваши описанія вѣрны и прекрасны, какъ могутъ быть вѣрны и прекрасны хорошо нарисованныя котлеты и другіе съѣстные припасы Фламандской школы! Пишите просто собственныя записки, не гоняясь за фантазіею и не называя ихъ романомъ: тогда ваша книга будетъ имѣть интересъ всякой лѣтописи, и произойдетъ еще та выгода, что васъ будутъ читать люди не съ намѣреніемъ читать романъ: ибо такое расположение духа въ читателѣ гибельно для всего того, что вы почитаете лучшимъ въ своемъ сочиненіи.

Не обманывайтесь даже успѣхами: читатели ищутъ въ вашихъ романахъ намековъ на собственныя имена, когда не ищутъ романа; иному и понравится какая нибудь отдѣльная мысль, съ натуры снятый характеръ; но вообще вашъ романъ для него, какъ и для всякаго, вялъ, длиненъ, скученъ, какъ могли бы быть вялы слова механической куклы въ сравненiи съ словами живаго человѣка.

Все писаное чрезвычайно вѣрно; мнѣ, однако, бросается въ глаза вотъ что: написанная за полвѣка до того, замѣтка сія нещадно и безповоротно развѣнчиваетъ обоихъ нашихъ-всѣхъ — гр. Яснополянскаго и Маніака и Душемучителя Дост-аго.

(Воспроизвожу пост трехлетней давности, благодаря которому зародилась идея этого канала)

Во исполнение гейса прочитав энное количество современной российской прозы (ТМ), имею заявить следующее:

Во все может русский писатель.

Может в психологизм, в эзопов язык, в тонкие намеки на толстые обстоятельства, в обличительный пафос, в орнаментализм, в поток сознания, в хэмингуэевский телеграфизм, в постмодерн, в большой стиль, в местный колорит, в безысходность, в рассказ "по чесноку", в фантастику, в сеттинг, в гиммик, в кунштюк, в фишку, в задумку...

Не может только в одно.

В фабулу, в эту рыжеволосую падчерицу русской прозы последних двух столетий.

Фабула отдана на откуп низким жанрам и бездуховному Западу, как внешняя торговля Испанской империи - генуэзцам.

Нельзя просто так взять и рассказать историю и связать больше одного мотива.

Похоже, искусство фабульного построения, это "аз-буки-веди" словесности Нового времени, у нас отбито с почками, а лечиться никто не хочет - не жили, дескать, хорошо, нечего и начинать.

На картинке: серапионов брат Лев Натанович Лунц, автор бессмертной речи "На Запад!", произнесенной 9 декабря 1922 г., смотрит на русскую литературу отчетно-выборного периода грустно и с недоумением.

Въ недавнихъ бесѣдахъ съ просвѣщеннымъ другомъ Укилой Непишемъ выяснили мы, что А.С. Пушкина настигла опала общественности какъ разъ послѣ обрѣтенія имъ собственнаго голоса. Публика требовала еще и еще романтическихъ поэмъ; — отъ себя я замѣчу: что̀ сіе за требованье? къ чему вамъ романтическія поэмы? — онѣ вѣдь наборъ штамповъ, скучныя, тривіальныя, безвкусныя... Всѣ на одно лицо — отъ «Кавказскаго плѣнника» и кончая «Демономъ»!
Между тѣмъ, жажду публики къ некрупнымъ поэмамъ удовлетворить легко. Одинъ «Чесмесскій бой» М.М. Хераскова бьетъ всѣ романтическія поэмы скопомъ! — Но развѣ жь былъ еще тогда у кого Вкусъ, чтобы сіе открыть?

Теперь и въ стольный градъ «Пазори» отправятся. Это будетъ третья — послѣдняя — презентація книги.

В будущую среду, 22 октября в 19:00, в «Циолковском» выступит поэт, филолог-классик Артемий Ноготков, чтобы представить свой дебютный сборник «Пазори». Также во встрече примет участие Павел Лукьянов, поэт, основатель издательства Ruinaissance.

Сборник состоит из трех отделов: в первый вошла поэма «Искусство Поэзии», созданная в горацианской традиции artis poeticae; второй составляют стихи, в том числе венок сонетов «Фосфориады»; третий включает поэтические переводы с латинского, древнегреческого и немецкого языков. Книга напечатана в классическом русском правописании.

В течение вечера Артемий прочтет избранные вещи из «Пазорей», а также некоторые невошедшие в книгу произведения. У всех пришедших будет возможность приобрести книгу с автографом.

Вход свободный.

В одном закрытом чате меня попросили прокомментировать этот пост. Кратко: в нём известный публичный деятель сетует на то, что обычно считается, что - цитата: ... либералы и этнолибералы природно талантливы... а на фланге патриотов-консерваторов работать талантливо очень сложно. Фактически всё надо изобретать заново, так как русской патриотической поэзии мало, песен - мало, прозы мало...

Я как раз готовился к вечеру поэта и переводчика Артемия Ноготкова, на котором я скажу несколько слов о его книге "Пазори". Артемий Ноготков пишет стихи классические по форме, в дореформенной орфографии. Стихи блестящие по форме и содержанию. Высокий стиль, статность, точность и уважение к ушам и сердцам читателей. Но при этом что-то не торопится к автору признание и известность. Готовясь к выступлению я приобрёл книгу литературных манифестов (давно собирался заглянуть в цельное продлённое высказывание российских "манифестантов"). Там и футуристы и концептуалисты и куртуазные маньеристы. Все так цветисто, ярко. Словеса чудные. А если ещё артистично прочитать со сцены как Маяковский или Пригов или Степанцов - вообще "отвал башки" будет.

И самое удивительно, что никто не видит, что именно книга "Пазори" молодого поэта, пишущего в классической форме - является... настоящим манифестом. Высокая культура манифестирует себя тихо. Орфография не должна быть криклива, иначе ребенок не выучит и испугается. Преподавателю на курсах не нужно кричать, рассказывая нормы пожарной безопасности, иначе инженеры разбегутся и пожгут дома. Никто не орёт и не подпевает в опере и на балете. Забывшимся людям говорят: - Выключите телефоны! Никто не проводит уроки латыни у метро с усилителем и гитарой и плакатом: Цэ - культура!
Большая, высокая культура растет в тишине. Крики ангажированных носителей света, экологии и правды - это непрестанное хулиганство, попытка перекричать тишину античных колонн.

И ещё: все эти монеточки*, рэперы, рокеры - вне зависимости от "либеральности" или "патриотичности" - это все может и симпатично, но только безумцы решат воспитывать детей на их "текстах" (хоть имеют стыд, не называя свои вирши "стихами"). Лишь воспалённое воображение левака способно настаивать на том, чтобы его ребенок в пять лет ходил на концерт пусси райот (была у меня одна такая знакомая). Малограмотность вкупе с крикливостью - вот весь нехитрый инструментарий тех, кого по странной аберрации речи называют сегодня либералами. А тихие умные люди, не обученные в своих университетах кричать и материться - ещё и пресмыкаются перед "молодёжью". Это боязливое старческое: - Ой, они молодые, за ними будущее! - Вот это вот будущее?? С девиациями, поломанным языком и обрывками мыслей? Имейте достоинство, господа. Пишите стихи в классической форме, не бегайте на каждую молодёжную или левую сходку в поисках смысла. Его там меньше, чем в обычном учебнике грамматики и риторики. Это не патриотам не хватает умения кричать, это "либералам" надо учиться молчанию. Может и сойдут тогда за умных.
(На картинке - пример прото-социалистического писателя Белинского, загнобившего своей "талантливой" болтовнёй гениального Гоголя).

Возвращаясь к началу поста - патритотизм - явление тихое, буквально на уровне "варенье варить" Розанова. Учебник грамматики, "Повести Белкина" - вот и готов человек, любящий русскую культуру не через крикливую песенку стареющей "нон-конформистки" (нет более жалкого зрелища, чем молодящиеся до седых волос манифестанты), а через тишину прочитанного. Кричать "Евгения Онегина" в стиле рэп или с пропуском слов (недавно была такая "книга"), пытаясь подстроиться под "ритм нового поколения" - это потакать тому, что тебе (вроде бы) не нравится. Если же талантливость условных монеточки-орлуши-нойза* - это мечта "патриота", то стоит ли удивляться беззубости "патриотичных песен"? Патриот, мечтающий научиться кричать - странное зрелище. Кричать - это значит выписать себя из высокой культуры, с которой большая часть народа неосознанно и соотносит себя, надеясь, что в школе их детей будут учить по Пушкину, а не по монеточке или быкову*.
(*признаны терро-редисками и иноагентами)

* * *
Пусть надъ землей, сіяя пестрымъ днемъ,
Свѣтило нависаетъ яркимъ ликомъ,
Но въ сумракѣ вернувшемся великомъ
Безмолвіе благословляетъ сномъ.

Не возвести изъ палыхъ листьевъ домъ.
Не можно пѣть, захлебываясь крикомъ.
И Прометей, принесшій огнь языкамъ,
Неужто дикимъ ихъ дарилъ огнемъ?

Зачатье совершается незримо.
Лишь въ тишинѣ живое возрастетъ,
И горекъ, прежде срока сорванъ, плодъ.

Хоть искра дня и вправду негасима,
Но мракъ всегда приходитъ въ свой чередъ.
И тишина встаетъ, неотвратима.

Могила М.М. Хераскова

Служитель Пеана, чье царствіе пространно,
Я пѣлъ Владиміра, и пѣлъ я Іоанна,
Калліопа меня своей рукой вела.
Все портится, увы! въ подлунной безпрестанно;
Пусть Геній мой забытъ, пусть имя нежеланно —
Теперь безвредна мнѣ безчестная хула.

В своих недавних постах геноссе @begleita несколько раз мельком говорит о скорой смерти отжившего положенные 150 лет (две человеческие жизни) общества, сложившегося в конце 19 века. Этот вывод не то что бы неверен, но несколько упрощает картину.

Две человеческих жизни гарантируют не смерть существующего миропорядка, а окончательное забвение какого-то более старого. Без той памяти дегенерация ускоряется.

Давайте вспомним, что именно ушло в небытие в 1870х гг. Фильм «Гранд Будапешт Отель», который все посмотрели десять лет назад — хорошая иллюстрация. О персонаже консьержа месьё Густава, которому в начале 1930х гг. немного за пятьдесят, там замечают, что его мир исчез еще до его рождения. А что это был за мир?

Это был «вестворлд», где образ жизни «людей»-господ поддерживался сотнями «роботов»-слуг. С началом «второй» промышленной революции он начал разваливаться, потому что у отнятых у «людей» «роботов» загоняли на заводы. Роскошный курорт, которым заведовал месьё Густав, это попытка законсервировать «вестворлд» в специально отведенном месте для пока еще сохранявшейся платежеспособной клиентуры с пока еще сохранявшимся развитыми вкусами.

(«Вторая» промышленная революция, на самом деле, первая и единственная, если понимать промышленность так, как её понимает современный человек. То, что в учебниках называют «первой», это довольно слабое английское сочинение для поддержания революционного мифа об превосходстве прогрессивных англичан над реакционными французами.)

За 150 лет забыли, как жили господа при штате слуг, поэтому в 2025 г. невозможно найти приличный отель или ресторан даже за приличные деньги. Тотальный развал сферы услуг, ориентированной на средний класс, списывают на «коронавирус».

Другая жертва промышленной революции 1870х гг. — полис, т.е. город человеческого размера. Загон вчерашних крестьян в заводские бараки вокруг полисов привел к появлению «мегаполисов», и спустя 150 лет окончательно забыли, что такое городская жизнь. В 2025 г. думают, что «город» это место, где африканские мигранты обслуживают (во всех смыслах слова) азиатских туристов. Что тоже удобно списать на «коронавирус».

Верно, что в постиндустриальном обществе больше нет нужды ни во всеобщей грамотности (позволявшей рабочему прочитать инструкцию к станку), ни в стандартизированном общегосударственном языке (позволявшей солдату понять команды офицера), ни в пенсионной системе (смягчавшей страх перед работой на опасном производстве). Но инерция государства достаточно велика, чтобы какое-то длительное время (десятилетия) все это продолжало существовать.

Зато очевиден конец интеллектуальной жизни. За полтора века забыт образец лорда в поместье, ставящего эксперименты от скуки, или кофейного дома, где перебивающиеся случайными заработками вольные художники составляют планы строительства коммунизма.

Интеллектуальную жизнь полностью заменило «производство знания» в специально отведенных институциях по строго определенным правилам. Неудивительно, что механизм, лишь перемешивающий существующие тексты и изображения, но неспособный придумать ни одной оригинальной идеи, сейчас считается «искусственным интеллектом». Больше не с чем сравнивать. «Естественный» интеллект не лучше.

Промышленная революция съела сама себя. В развитом промышленном обществе («постиндустриальном») стали невозможны люди, которые смогли бы начать новый виток технического и социального прогресса, как полтора века назад. Но и немедленной катастрофы, которая привела бы к «перезагрузке», тоже не видно.

Въ 1924 году, послѣ того какъ Петроградъ сталъ Ленинградомъ, шло обсужденіе, какъ переименовать Екатеринбургъ. Городъ, основанный въ 1723 году и названный въ честь императрицы — жены Петра Великаго, былъ обречёнъ на переименованіе не только ввиду нежелательности прославленія государственной дѣятельницы при новомъ режимѣ, но и потому, что здѣсь разстрѣляли послѣдняго императора Николая Второго, его супругу и дѣтей. Въ совѣтскихъ газетахъ предлагались разныя имена для города. Нѣтъ, всѣ мы привыкшіе къ Кировскамъ, Ленинскамъ, Свердловскамъ, Сталинградамъ, Горькимъ, Комсомольскамъ-на-Амурѣ и прочей топонимической грязи, но въ случаѣ съ Екатеринбургомъ большевики превзошли самихъ себя и установили идеологическій рекордъ, равныхъ которому я пока не нашёлъ.

Въ числѣ прочихъ варіантовъ переименованія города Екатеринбурга предлагались такіе: Реваншбургъ, Местиградъ, Цареубійскъ.

Повторяю:
Реваншбургъ
Местиградъ
Цареубійскъ

То есть эти люди, не стѣсняясь, заявляли не просто о своей побѣдѣ — они прославляли месть. Кого они побѣдили? Монархію, послѣдняго русскаго императора и всю контрреволюцію? — Безусловно, большевики одержали убѣдительную побѣду, хотимъ мы того или нѣтъ. Да, тріумфаторъ можетъ по праву сильнаго отнять жизнь у проигравшаго правителя и всей его сѣмьи, — мы это понимаемъ. Но за кого они отомстили? — За своихъ идейныхъ предшественниковъ, руководствовавшихся вовсе не государственными интересами. Не можемъ же мы признать Герцена мыслителемъ, думающимъ о благѣ Россіи, а террористовъ-народовольцевъ — борцами за народное счастье. Не можемъ мы признать радѣтелями за свободу тѣхъ, кто во время войны съ Японіей развязалъ революцію. Такая сволочь всегда народомъ прикрывается.

Большевики въ открытую, громогласно рѣшили въ пятнаемой городъ кличкѣ возславить месть, а въ послѣднемъ случаѣ даже засвидѣтельствовать своё злодѣяніе явно, открыто, напоказъ. Не нужно быть юристомъ, чтобы знать отличіе убійства отъ казни. Такого цинизма и глумленія я давно не встрѣчалъ. Лишнее напоминаніе о томъ, что власть захватили враги Отечества. Пусть не всѣ члены большевицкой партіи исповѣдовали подобные взгляды, но фактъ есть фактъ; эта партія по своей идеологіи служила точкой притяженія для антигосударственныхъ силъ во всё время своего существованія. Предложенные варіанты названій для города не приняли, но содержательная часть успѣла проявиться въ полной мѣрѣ — пусть и не въ астіонимѣ, а въ агоронимѣ. Такъ, Вознесенскую площадь Екатеринбурга, на которую выходилъ Ипатьевскій домъ, въ 1919 году переименовали въ площадь Народной Мести, и такая кличка продержалась 40 лѣтъ, когда уже умѣренная совѣтская власть замѣнила одіозное названіе на «нейтральное» — Комсомольская площадь. Подумать только: екатеринбуржцы два поколѣнія ходили по пространству, нарочито восхваляющему разстрѣлъ царской сѣмьи. Пусть царь якобы плохой, такой-сякой и вообще ненужный — но глумиться надъ правителемъ Россіи и мстить ему, прикрываясь именемъ народа, будетъ скорѣе всего врагъ.

Такое чудо мнѣ прислали — автора, увы! не знаю, не то выразилъ бы ему свое восхищеніе силою его художественнаго чутья.

* * *
Кто скачетъ, кто мчится подъ хладною мглой?
Курьеръ запоздалый, съ нимъ сумка съ ѣдой.